Текст книги "Человек находит себя (первое издание)"
Автор книги: Андрей Черкасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
Должно быть, у Алексея был очень ошеломленный вид, потому что Таня, обернувшись за оставшейся книгой, вдруг спросила:
– Что с вами?
– Татьяна Григорьевна, вы не обидитесь, если я спрошу?
– Если вопрос не обидный, на что же обижаться.
– Помните, у Мирона Кондратьевича тогда… он еще рассказывал про музыку, про танкиста… Я тут вот, извините, – показал он на табакерку, – увидал это и… подумал…
Таня взяла со стола табакерку, и лицо ее сделалось виноватым и растерянным, но лишь на какую-то долю мгновения. Она сказала совсем спокойно и просто:
– Все это было, Алеша… Я прошу только: не нужно про это Мирону Кондратьевичу…
Алексей молчал, как завороженный. Сейчас Таня показалась ему какой-то совсем особенной, еще лучше, чем прежде. Так вот, оказывается, кто сейчас перед ним! Человек с такою судьбой! Это неожиданное открытие по-настоящему ошеломило Алексея. Он долго еще молчал, стараясь осмыслить все как следует, и, наконец, уже просто, чтобы нарушить неловкое молчание, заговорил о цели своего прихода:
– Я ведь вот зачем к вам. На фабрике поискал, не нашел, а сказать не терпится. Спасибо вам, Татьяна Григорьевна, такое спасибо, что и не объяснить! Приняли мое! Завтра окончательно уже все будет. Проект, понимаете? Проект будут настоящий готовить из мучений моих всех. За подсказку вашу, за совет пришел вам руку пожать.
Таня молча протянула руку и так улыбнулась, что снова ощущение большого праздника охватило Алексея. Он сжал ее руку с откровенной и нежной силой и не хотел выпускать. А Таня не отнимала свою.
– От души рада за вас, Алеша, от души! – взволнованно сказала она и ответила на пожатие.
Алексей все не выпускал ее руку, потому что тогда уже надо было бы уходить, а уйти он не мог. Нужно было сказать, наконец, по-настоящему все, так и несказанное до сих пор. Но как? Она же опять, наверно, не захочет слушать.
– Татьяна Григорьевна, – решился, наконец, он, – вы позволите мне все-таки сказать несколько слов только. – Уловив едва заметное движение ее бровей, он заговорил быстрее, как бы убеждая: – Я ведь ничего обидного не скажу, одно хорошее только. Вы уж позвольте.
В голосе Алексея, в его глазах, умных и взволнованных, было такое, что просто не позволило Тане ответить отказом. Она осторожно высвободила руку и села возле стола.
– Говорите, Алеша…
Не ожидавший согласия, Алексей не смог заговорить сразу. Он сидел еще недолго молча, не зная, с чего начать, и подбирая слова, чтобы получилось именно то, что нужно, и, конечно, начал совсем не с того:
– Помните, вечером как-то я хотел объяснить вам про то, что накопилось вот здесь, – сказал он и положил руку на грудь. – Вы тогда еще вроде обиделись. Так вот я и хотел… мне просто правду нужно узнать… – «На что я все это говорю?» – мысленно спросил он себя, отыскивая какие-то другие слова и мысли, более короткие и простые…
Таня сидела, подперев рукой щеку, и пальцы ее машинально перебирали стопку конвертов на столе.
– Я такой человек, все могу разом обрубить в себе, – и снова подумал: «Все не то! Ну зачем?» – Могу сотню лет ждать, – продолжал он все то же, потому что мысль оставалась незаконченной, – если знаю, чего жду. Лишних полсотни лет прожить смогу, если дело этого потребует, а нужно будет – через час на смерть пойду. Я, Татьяна Григорьевна, много видел. По трупам ходил, и такое было. Девушек видел с цветами, когда нас встречали в сорок пятом. Помню – только одни глаза сквозь цветы блестели… – Он говорил и упрекал себя в том, что все это говорит лишь затем, чтобы Таня знала о нем побольше. «Хвалю вроде себя, – мысленно досадовал он, – ну и трусливый же я, выходит, человек!» – Я от любой правды не дрогну. По мне жизнь колесом проехала, хватит сил. – Теперь Алексей понял, зачем он говорит это: чтобы набрать сил и решимости для того, главного. – Я без вас не могу больше, Татьяна Григорьевна, дня не могу! Люблю вас, словами не передать, как люблю! Вот будто родниковая струя в сердце бьет! – Алексей говорил спокойно и неторопливо, но было видно, что это стоит ему многих сил и за внешним спокойствием скрывается волнение.
– Вот и все сказал, – закончил он после недолгой паузы, – и прибавить нечего. Только вы прямо скажите мне, начистоту. Прогнать надо – прогоните, уйду и никогда у меня к вам обиды не будет. Правду знать надо… как без воздуха – без нее.
Таня ответила не сразу. Она не знала, будет он еще говорить или нет. Но Алексей молчал.
– Вы честный, простой и хороший человек, Алеша, – мягко сказала Таня, продолжая перебирать конверты. – Я очень многим обязана именно вам. Но что делать, если ответом может быть одна горькая для вас правда. Она говорится теми же словами: я люблю, Алеша. Есть человек. Он далеко сейчас. И другого не будет. Никогда в жизни не будет. Это все. Навек все. Зачем мне прогонять вас? Товарищей не гонят, к товарищам идут, Алеша. Я все готова сделать для вас… для вашей работы. Я благодарю вас, что вы так спокойно и честно сказали про это. Все теперь выяснилось… правда? Мне горько за вас, за ваше чувство. Оно мне кажется очень светлым.
Алексей встал. Сделав трудную попытку улыбнуться, он протянул руку:
– Счастья вам самого настоящего… от всей души, Татьяна Григорьевна, – сказал он и тихо, возвращая последнее, в чем собралась жизнь, добавил: – Таня…
Пожимая руку, он все-таки улыбнулся. Но улыбка эта взяла столько сил, сколько, наверно, пошло на все самые трудные дни прожитой жизни. Алексей вышел.
Трехдневный обложной дождь кончился. Сплошная пелена облаков стала рваться на отдельные клочья. Проглянуло солнце. Оно стояло совсем низко над горизонтом, и голубые просветы неба казались погруженными в золотую дымку. Края облаков розовели. Холодало.
Алексей долго сидел на скамейке в палисаднике. Курил. Глядел в землю. Все больше прояснявшееся небо бледнело, а облака разгорались красным огнем, предвещая ветер. Он сейчас уже начинал пробовать силу перед тем, как успокоиться на ночь. В воздухе кружились одинокие листья, не успевшие опуститься на землю вовремя. Они ложились возле истлевших, как золотые капли.
Ветер промчался по дороге, и лужи поголубели от ряби. Встряхнул ветви голых черемух и, разыскав на одной из них крохотную веточку с несколькими багряными упругими листьями, оторвал. Покружил в воздухе. Обронил у ног Алексея. Тот поднял ее и долго держал в руке, глядя на темные листья. Потом провел веточкой по лицу. Листья были холодные.
– Всё, товарищ Соловьев, – вполголоса самому себе сказал Алексей, – хватит. Впрягайся теперь в дело тройным запрягом. Там-то уж сам ты себе хозяин, ясен вопрос?
Алексей поднялся. В Танином окне на тугом шнурке задернулись свежие занавески. Секунду на них виднелись тонкие пальцы. Он пошел к дороге, но вдруг остановился и оглянулся на окно. Теперь в темных стеклах только отражались яркие облака и холодное небо. Алексей медленно зашагал в сторону фабрики.
3
Уверенность в том, что пакости в бригаде «малого художественного» дело рук Ярыгина, не покидала Илью Тимофеевича. Когда после очередной фанеровки история с браком повторилась, он дома сказал сыну:
– Пойду к Тернину, Серега, поделюсь; способ искать надо изловить гада.
– Способ один, – ответил Сергей Ильич, – подкараулить и набить морду, чтобы неделю кровью чихал. Потом выгнать.
Тернин был дома. Он только что поужинал и сидел над газетой. Илье Тимофеевичу он обрадовался, показал газету.
– Вот, бригадир, смотри-ка, наше дело, выходит, правильное. Во! Слушай: «Став на предоктябрьскую вахту, бумажники ***ского бумкомбината борются за высокие показатели. По инициативе бригадира сеточников тов. Кучевого они первыми отказались от бракеров ОТК. Тов. Кучевой сказал: рабочая совесть самый строгий контролер». Обязательно главному инженеру почитать дам.
– Все это, Андрей Романыч, хорошо, радостно, что не в отсталых и мы вроде… Только я к тебе, худого не скажу, большую да и дрянную, притом, беду приволок, – сказал Сысоев, присаживаясь к столу. Он рассказал, зачем пришел сейчас, несмотря на вечернее время.
– Вот, понимаешь, беда-то где! – шумно выдохнул он воздух. – Знаю, знаю, что он, гад, пакостит. У него это сызмала с легкой денежкой в кровь вошло. Кто артёлку в сорок шестом спалил, полагаешь? Как только пятерни не оставил, одного не пойму! Есть, Андрей Романыч, такая скотинка, вошь называется, смирнее нет вроде, а что крови выпить может! Я за свою жизнь водки столько не выпил. На ту скотинку один закон: изловил и к ногтю! Его счастье – время не то. Выволок бы его самолично из избы в ограду да, худого не скажу, его бы собственным рылом у его избы все бы зауголки напрочь посшибал!..
По энергичной расправе Ильи Тимофеевича с собственной бородкой Тернин догадался, что внутри у старика кипит здорово.
– Не знаю уж, чего тебе посоветовать, Илья Тимофеич, – проговорил предфабкома, почесывая ухо, – вообще-то, подежурить надо, вот он и не станет пакостить.
– Не станет! – нахмурился Илья Тимофеевич. – А за старое кто ответит? Изловить надо! Туда и клоню!
– Ну подкараулить…
– Верно всё, только не то вовсе. Такое бы надо, чтоб сам, волчья душа, всплыл.
Протолковав больше часа и ни до чего не договорившись, Тернин и Сысоев отправились к Ярцеву домой. Парторг удивился их позднему приходу. Он внимательно выслушал Илью Тимофеевича и долго раздумывал. Потом сказал:
– Значит, говорите, чтоб сам всплыл? Та-а-ак… Я лично считал бы, вот что надо: собрать в бригаде самых надежных, рассказать, в чем дело, выбрать день, поднажать, чтобы норма у всех под полтораста вылезла…
– А утром айдате к нам в цех, вместе «чижиков» глушить станем, – заметил Илья Тимофеевич, – аккурат по полтораста штук на каждом щите чирикать будут!
– Постойте, я не все сказал, – остановил его Ярцев. – Поработайте в цехе после смены, пока вечерует Ярыгин, пусть он уйдет раньше вас. Потом – цех на замок, ключ – в проходную, а утром результат – брака нет. Что это будет означать? Очень просто: в самый «производительный» день пакости кончились. Вот вам и «теория» невозможности повышения норм рухнула, и сам «теоретик» влип. Вот. А после, Андрей Романыч, это уж тебе позаботиться нужно, созовем цеховое профсоюзное собрание и расскажем про все эти «доблести». Уверяю вас, некуда вашему Ярыгину будет деваться…
Домой Илья Тимофеевич вернулся поздно. Было третье ноября. На подмерзшей земле лежал первый легкий снежок. Старик отряхнул голичком в сенях сапоги и переступил порог, чуть придержавшись за дверной косяк.
– Слава те господи, – облегченно произнесла Марья Спиридоновна, – что поздно-то, батюшко? – Она подошла и настороженно повела носом возле лица своего благоверного, пытаясь уловить спиртные пары.
– Это чего? Рабочий контроль, что ли? – поинтересовался Илья Тимофеевич и, похлопав старушку по плечу, рассмеялся. – Не думай, не нюхивал.
4
Поздно ночью в окно ярыгинского дома постучали.
– Кто? – приникая к стеклу и вглядываясь в темноту ночи, хрипло спросил Ярыгин.
– Дядя Паша, я это. Откройте! – донесся голос Степана Розова.
Ярыгин вышел, сопя и кутаясь в полушубок, отворил дверь ограды.
В бледный просвет двери смотрела ноябрьская ночь. На секунду в ней возник силуэт Розова. Степан юркнул во двор и растворился в темноте.
– Дядя Паша, цех-то закрыт на замке. Здоровущий такой повесили. Чо делать-то станем? – скороговоркой очередями выпалил Розов.
– Чо, чо! – зло передразнил Ярыгин, – а мое-то какое дело? Я при всем при том с тобой, друг-товаришш, политуркой рассчитываюся? Будет в бригаде на утро порядок, ну и не оберешься туману; видел, как нажимали сегодня-то? На твоей совести дело; не вытянешь – истинный бог – все про тебя скажу, не отмигаешься, – закончил он злобным шепотком.
Розову даже показалось, что он разглядел, как топорщатся ярыгинские усики.
– Так я-то при чем? – спросил он угрожающим шепотом.
– При всем! – сипло огрызнулся Ярыгин, раздосадованный перспективой крушения. – Уговор у нас был? Был. Рассчитывается Ярыгин исправно? Исправно. Ну и держи свою линию. Не учуял, дура? Не ярыгинскую денежку – свою спасаешь. Резанут расценочки – будешь знать! Я в контору заходил утром, разговор слышал насчет этого, – для надежности приврал он. – То-то вот! По мне хоть в окно полезай, а сделай.
– Не стану! – запротестовал Розов. – Сами идите, а я под замок не пойду!
– Ох, друг-товаришш, не знаешь ты Ярыгина, видать. Ты покумекай, как я тебе житуху искорежить могу, – наугад пригрозил Ярыгин.
– А ничего вы со мной не сделаете! – огрызнулся Степан. – Ничего! Что вы про меня сказать можете? Что я политуру у вас брал, да? Так вы сами меня сговорили. Я ведь брал только, воровали-то вы.
– А ты докажи при всем при том!
– Докажу! Вот пойду сейчас к самому директору на квартиру, а то к Тернину или Ярцеву и всё по совести, как есть, выложу. Пускай хоть посадят меня, а под замок не пойду.
– А у тебя, друг-товаришш, уж давненько схожено, или не чуешь? Пакость-то она, что под замком, что так, всё одно – пакость. Или честность, простота при всем при том замучила?
– Не пойду! – Степан шагнул к двери. Увидев в просвете его силуэт, Ярыгин забеспокоился; он не мог разобрать, лицом или спиной к нему стоит Розов.
«В самом деле пойдет дурак, натреплется…» – шевельнулось в мозгу Ярыгина.
– Стой! Погоди пятки-те насаливать! Пошли на пару, раз уж дело такое, – без особого рвения проговорил Ярыгин. – Дождися. В избу схожу, оболокуся ладом.
Вскоре Ярыгин вышел. Вместе с Розовым они медленно зашагали к фабрике.
5
Во втором часу ночи на фабричную ветку неожиданно подали семь платформ с досками. Таня позвонила Токареву на квартиру.
– На полтора-два часа остановите смену. Выведите людей на разгрузку, иначе будет простой вагонов, – послышался из трубки голос директора.
– Разрешите поднять комсомольцев из четвертого общежития? – спросила Таня. – Своими силами быстро не управимся, а там человек пятнадцать ребят…
– Действуйте! – скрипнуло в трубке.
Собрав людей, Таня объявила, что придется идти выгружать доски.
Никто не возражал ей. Только боковцы закапризничали.
– Работа не по прямой специальности, – процедил Боков, когда Таня вызвала его, чтобы выдать по списку рукавицы, – выполнять можем при наличии особого желания, а таковое не обнаруживается, – он развел руками, осклабился.
– Опять за старое? – строго спросила Таня.
– Мы за новое, – возразил Боков – Ком-му-низьм строим, эксплатации нет, закон и точка!
– Попробуй только сорви! – басом над его ухом предупредил Шадрин.
Из цеха боковцы выходили последними и без заметного энтузиазма.
– Выгружать, что ли? – скорчил гримасу Рябов.
– Увидим, – безразлично проговорил Нюрка, сбавляя шаг.
Разбив людей на бригады и расставив их к пяти вагонам, Таня сама отправилась в четвертое общежитие за комсомольцами. На их долю оставалось два вагона. В переулке она едва не налетела на каких-то двух людей, шедших навстречу. Полуночников она разглядеть не смогла и, только различив хрипловатый смешок и обрывок фразы: «а ты думал, как, друг-товаришш?», догадалась, что откуда-то тащится с неизвестным собутыльником Ярыгин.
Немного спустя четырнадцать человек вместе с Сашей Лебедем входили по железнодорожной ветке в западные ворота фабрики.
Разгрузка шла полным ходом. Над территорией лесобиржи стояли многоголосый гул, стук падающих досок, громкие возгласы парней, пронзительный визг девчат. Кто-то начал частушку. Ее подхватили. Боковцы оттаскивали доски от платформ, не слишком утруждая себя, по одной штучке. Они то и дело присаживались. Тогда слышался бригадирский бас с высоты четвертой платформы:
– Эй, помощники! Сызнова обед или что? Такая работенка не в счет, лучше уж в цех уматывайте!
И боковцы снова брались за работу.
Саша Лебедь где-то в досках потерял рукавицу и не нашел. Он попросил у Тани запасную.
– Нету, Саша, сама без рукавиц работаю, – ответила Таня.
– Разрешите в гарнитурный сбегать, – попросил Саша, – у меня там в шкафу давно, еще от субботника пара припасена.
– Беги быстрей.
И Саша, спрыгнув с платформы на груду досок, бегом помчался к цеху.
6
Розову с Ярыгиным везло. Они прошли прямо через ворота, которые оставались незапертыми. Скоро за порожняком должны были подать паровоз.
Свернуть сразу за ближние штабеля досок и пройти незамеченными вдоль забора до здания фабрики было вовсе не сложно. Миновав пустой станочный цех, Ярыгин с Розовым поднялись на второй этаж. Степан отыскал на пожарном щитке подходящий гвоздь, выдернул его.
– Попытаем счастье, – проговорил он, пробуя просунуть острие гвоздя в замочную скважину. – Как войдем туда, дядя Паша, я пресса быстренько разверну, а вы водичкой это… чтоб моментально всё, ну? – говорил Розов, ковыряясь в замке.
– Давай, давай, колупай, друг-товаришш, – поторапливал Ярыгин.
– Вам языком-то ладно «колупать», а раз он, проклятый, не лезет, – огрызнулся Степан, продолжая шарить гвоздем в отверстии. – Замок-то нехитрый, его только открыть, а закрыть после проще простого – нажал и всё… Вот зараза, не зацепиться никак! – Розов длинно и сложно выругался.
По лестнице взбежал Саша Лебедь. Он остановился в недоумении. Брови его сдвинулись. На лице были удивление и испуг. Он старался понять, зачем здесь эти люди, почему гвоздь в руке Степана и почему у него вдруг так тревожно заметались глаза.
– Ты чего здесь, а? – приглушенно спросил Саша, начиная догадываться, что становится свидетелем какого-то черного дела. Заметив на двери замок, он только сейчас вспомнил, что Илья Тимофеевич сегодня запер цех. Значит, и за рукавицами он сюда зря бежал. Замок заперт! Значит, не удалось мазурикам? Значит, они пакостят! «А я-то на Илюху думал! – пронеслось в мозгу. – Вот где вы попались!»
Саша стоял, не зная, что предпринять сейчас. Уйти? Они оба скроются. Но как известить людей? Татьяне Григорьевне сказать?
– Пошли, дядя Паша, – проговорил Розов, засовывая руки в карманы. – Утром проверим, раз уж запер, какой-то олух.
Он направился к лестнице мимо Саши. Следом двинулся Ярыгин. Глазки его укололи Сашу, и столько темного прочиталось в них, что у Лебедя по спине прошли мурашки.
– Не выйдет номер! – пронзительно крикнул Саша, бросаясь по ступенькам вниз и с размаху толкая Ярыгина плечом. – Не выйдет! Не уйдете далеко!
Ярыгин успел схватить его за полу ватника. Саша рванулся так, что защелкали суставы ярыгинских пальцев. Опрометью сбежав с лестницы, он бегом помчался через станочный цех.
– Сцапают при всем при том! – трусливым шепотком просипел Ярыгин, покосившись на Розова. Тот, ничего не говоря, вдруг бросился в противоположную сторону, на площадку второго этажа к запертой изнутри на крюк двери запасного выхода. «Самому-то смыться бы! – пронеслось в голове Розова. – Пускай старый пестерь один разбирается!». Сбросив крюк, он толкнул дверь и стремглав кинулся вниз по лестнице с другой стороны корпуса. Неизвестно откуда взялась прыть и у Ярыгина. Скатившись со ступенек, он вприскочку мчался вдоль забора, как насмерть перепуганный человек, никак не поспевая за Степаном, который очень быстро удалялся от него.
Поднявшиеся на второй этаж вслед за Сашей – Таня, Шадрин, Алексей и Илья Новиков – не обнаружили ничего, кроме отворенной двери запасного выхода, свежих следов, идущих по заснеженным ступеням лестницы и еще дальше, мимо штабелей к забору.
7
Илья Тимофеевич, уже в шесть часов утра извещенный Сашей о ночном покушении, пришел в цех сразу. Он хозяйским глазом оглядел прессы: все было в полном порядке.
– Вынимать-то когда будем? – поинтересовался Саша.
– Народ придет, тогда уж… при всех чтобы.
– Скорей бы уж, – нетерпеливо проговорил Саша, – узнать не терпится.
– Терпи. Теперь-то уж все равно пакости кончились.
– Значит, это уж определенно они, да? – Саша поднял на своего учителя ставшие строгими глаза.
– А ты думал кто? Эх, Шурка, Шурка! Если бы все тебе рассказать, чего мне про этого человечишку известно… Да не стоит. Главное сам знаешь теперь. Поскольку ради денег на пакость решился, и скотиной не назовешь; вся скотина смертельно обидится за такое прозвание. Ты вот молодой, тебе особо помнить полагается: два сорта людей на земле живет – человеки и человечишки. У одних забота – сделать побольше, у других – побольше денег слупить. Им все равно за что, лишь бы деньга да потолще. Их, по правде сказать, у нас не здорово много остается, но есть же. И загвоздка тут вот в чем: чем их меньше, тем злее душонка ихняя пакостная. Да и нам-то чем дальше, тем тошнее стаёт на грязь эту глядеть, хоть и меньше ее год от году. Отчего так? А оттого что, сам посуди: если на тебе одежонка дрянь, рваненькая, бедненькая да припачканная, ты хоть по самые ноздри в грязи обваляйся, мало заметно будет. А ну-ка надень на себя все новое, праздничное, светлое, да посади хоть крохотную грязинку. Душа ведь изболится, пока не смоешь. Вот и в жизни так: чем житье радостнее, тем больнее от всякого сору делается, верно? А всего досаднее, браток, что живут эти человечишки промеж нас, пользуются всем наравне, говорят по-нашему, наше дело делают, праздники наши справляют и за ручку с нами здороваются, а в душонке у них, худого не скажу, помойка! Вот, браток.
Саша внимательно слушал Илью Тимофеевича, широко раскрыв глаза и приоткрыв рот. Старик подергал бородку и усмехнулся.
– Рот затвори, сквозняком продует, – сказал он и тихо, тепло засмеялся.
– Таких в тюрьму надо, а то и под расстрел! – гневно проговорил Саша. – Хуже врага всякого такие вот.
– Ну это ты, браток, хватанул, – сказал Илья Тимофеевич. – Я сам казнь придумывал спервоначалу, так у меня получалось, что всего-навсего морду набить требуется. А с Мироном Кондратьевичем поговорил, другое понял. Показать человечишкам, что в нашей жизни мы их гостями считаем и что ихнего ничего среди нашей жизни нету, кроме того куска земли; на котором ихние пятки стоят. Все остальное наше. Уразумел? Вот именно, все наше! И покуда живем – наше, и помрем когда – тоже нашим останется… Ну ладно, давай-ка, браток, к работе приготовляться, – неожиданно оборвал разговор Илья Тимофеевич и направился к своему верстаку.
В цехе начали появляться рабочие. Они приносили с собой морозный воздух и едва ощутимый, непередаваемый запах первого настоящего снега, который с ночи начал валить не переставая. Снимая шапки и ватные куртки, они отряхивали их у дверей и расходились по местам. Пришли Ярцев и Тернин.
Ярыгин ввалился уже после гудка. Розов почему-то не появился совсем.
Ярыгин поглядывал вокруг спокойно и независимо, будто вовсе ничего не произошло. Он неторопливо прошагал к своему верстаку, мимоходом обронив замечание насчет «снежку и погодки» и не обращая внимания на окружившую его настороженность. Он так же неторопливо разделся, повязал фартук и направился к тому прессу, в котором были зажаты еще вчера зафанерованные им щиты.
Начали освобождать и остальные прессы. Илья Тимофеевич распорядился разложить все щиты на верстаках, чтобы виднее было. Их осмотрели все члены бригады, за исключением Ярыгина; он продолжал заниматься своим делом. Осмотр закончили быстро. Браку не было.
– Ну как, товарищ бригадир, доволен работой? – спросил Тернин, потрогав зафанерованную поверхность кончиками пальцев.
– Фанеровка первый сорт, – ответил Илья Тимофеевич и обратился к Ярцеву: – Правильный ваш подсказ был, Мирон Кондратьевич! Яснее ясного всё. Пал Афанасьич! – окликнул он Ярыгина, – ну-ка поди сюда, погляди, будь любезен, как оно по доброму-то получается, когда пакостить некому.
Ярыгин вздрогнул и, косясь на собравшихся, с неохотой подошел к Сысоеву. Окинув беглым взглядом щиты, он спросил:
– Ты, Тимофеич, насчет чего? – и уставился в бригадирово лицо совсем ясным взглядом, непривычным своей неподвижностью.
– А насчет того, что под замок-то, видать, не летят «чижики» да и глазу человеческого боятся. Как скажешь? – Обычно спокойное лицо Ильи Тимофеевича сейчас было гневным. Он не мог, не собирался прятать свою ненависть дольше. Смотрел на Ярыгина в упор. Ждал.
– Зря ты себя разостраиваешь, Тимофеич, – проговорил Ярыгин с мурлыкающими нотками в голосе, – да и народ в заблуждение заводишь. Ну хорошо получилося, вот и слава богу, и чинно-благородно всё. Нервничать-то пошто? Поберегчи здоровьице-то надо, хе-хе, – усмехнулся Ярыгин. Однако на этот раз смешок у него получился какой-то придавленный. Он восполнил его широкой улыбкой и добавил: – Я при всем при том сам внимание обратил: аккурат новый клеек вчерася на бригаду получили, мудрено так называется… экстра, знать-то.
– Экстра, говоришь? – вдруг необыкновенно громким возгласом оборвал его Илья Тимофеевич. – Экстра, по-твоему, помогла? А мешало что? Какой клей? Какого он сорту и названия? Не контра ли, а? Ты такого не слыхивал? Отвечай, паскудная душа!
Илья Тимофеевич сделал шаг навстречу Ярыгину, но Ярцев, стоявший рядом, и неизвестно откуда взявшийся Сергей схватили его за руки.
– Спокойно, батя, – сказал Сергей, – горячку не след пороть. Наша сила тем и страшна, что спокойная. Да и со штыком на таких вот, как этот, не ходят.
Наступила тишина. Каждый понимал, что этот единственный шаг и слова бригадира были чем-то таким, что сродни боевой атаке и чего с самых давних времен на русской земле больше смерти боялся всякий, самый малый и самый большой, враг, – порогом, на котором терпение переходит в решимость. Илья Тимофеевич сделал еще одну попытку продвинуться навстречу Ярыгину. Тот стоял неподвижно, и Сысоева злило, что «человечишко» спокоен и пробует вывертываться. Илья Тимофеевич попробовал вырвать свою руку, но Ярцев удержал ее и, нагнувшись к его уху, сказал: «Успокойтесь. Все сейчас решим», – потом обратился к Ярыгину: – Вы ночью зачем на фабрику приходили?
– Я, товаришш парторг, вчерася с самого вечера дома на полатях, извините, пьяненький провалялся. Хоть старуху мою спросите, хоть соседей. Не мог я на фабрику наведаться, никак не мог. Да и к чему мне? – совершенно спокойно возразил Ярыгин и даже удивленно приподнял брови, отчего лицо его стало каким-то непривычным.
– Тебя ж видели здесь, Ярыгин, – вмешался в разговор Тернин, который тоже знал о ночных делах. – Ты с Розовым был.
– На то моей вины нету, товаришш председатель, – все тем же мурлыкающим голоском ответил Ярыгин. – У меня, извините, порядок – коль напьюся – шабаш! Нигде не шалаюся. Ну, а кто под градусом по фабрике колобродил, с какой такой стороны я виноватый, что ему померещилося?
Не успел Ярыгин договорить, как вперед неожиданно вырвался Саша Лебедь. По лицу его ходили красные пятна гнева, глаза горели. Он подался к Ярыгину так, что их лица были совсем рядом.
– Стой! Не пройдет тебе этот номер! – начал он скороговоркой, как будто и торопился высказать все, и боялся, что ему помешают говорить. – Я кого на лестнице у двери видел? Кто в замке гвоздем ковырялся? Не ты со Степаном разве? А Татьяна Григорьевна на улице еще до того не тебя встретила? – Он говорил громко и дерзко, обращаясь к Ярыгину на ты. – Не отвертишься теперь! Думаешь, мне не поверят? А скажи, кто по запасной лестнице удрал, пока я за народом бегал?.. Не выйдет! Забыл, как однажды в цехе, вот здесь, ты нас, молодежь, всякой грязью поливал, а сам что? Сколько нашего твоими руками загублено? Мы трудились для радости, к празднику, чтобы не стыдно было! А ты для чего? Для пакости? Да? – Голос у Саши вдруг сорвался. Он набрал полную грудь воздуха и, словно отыскивая потерявшиеся слова, прерывисто проговорил в самое лицо Ярыгина: – Я… я… я, худого не скажу… гнида ты, вот!
Почувствовав, что и сила, и правда на его стороне уже только потому, что он имел право произнести, что он произнес постоянную поговорку своего учителя, Саша высоко вскинул голову и отступил, меряя Ярыгина уничтожающим взглядом.
8
По мере того как перед людьми прояснялись грязные следы ярыгинской деятельности, в глазах старика все больше и больше разгорался тревожный огонек. Ярыгин понимал: нет среди этих людей человека, который поверил бы хоть одному его слову. Где-то глубоко, под уже остывающим пеплом его жизни, зашевелился страх. Нужно было вырваться, уйти, но как? Розов! Вот ширма, за которую можно укрыться! Ничего, что грозил вчера, кто ему поверит? Сегодня-то не пришел. Значит, не чиста совесть! Он-то, Ярыгин, пришел ведь на работу…
– Ты, друг-товаришш, все на маня напираешь, все какую-то пакость притолкать мне хочешь, – примирительно заговорил Ярыгин, обращаясь к Илье Тимофеевичу, – а моего-то греха тут вовсе нет. Ты вот не знаешь, а я как с вечеровки домой направляюся, так реденько же Степку Розова на лестнице не встречу…
– Товарищ Ярцев! Дайте слово! Дайте, раз уж до того дошло! – раздался резкий голос Степана Розова. Он появился в цехе незаметно и слышал почти весь разговор. Опоздал он умышленно. Утром решил: «Пускай за опоздание таскают, а с остальным пусть Ярыгин один разбирается!»
Люди расступились. Степан с красным от волнения лицом вошел в круг и, покосившись на Ярыгина, повернулся лицом к Ярцеву.
– Товарищ Ярцев! Товарищи! Пускай все знают: виноват я, и делайте со мной, что хотите, но и этот, – мотнул он головой на Ярыгина, – от ответа не уйдет! Его, гада, послушался, тормозил, боялся – расценки срежут… по ночам пресса развертывал… теплой водой брызгал на фанеру… за плату… политурой ворованной Ярыгин рассчитывался! Со мной что хотите, ваша воля, а этого! – Розов повернул к Ярыгину искаженное ненавистью лицо, но сквозь эту ненависть просвечивало что-то похожее на торжество, оттого что сам оказал все, опередил засыпавшегося шефа. – Своими бы руками в политуре утопил червяка! У-у, гад! Попался уж, так и говори, что попался! Цех от кого заперли? От нас с тобой! Кто под замок лезть меня уломал? Ты! Чего молчишь? Розова в цехе нет, так и давай на него сваливать! Далеко глядел, а под носом проморгал, думал, я такой дурак, что молчать про тебя стану, старый пестерь?
– Ну ладно, хватит шуму да ругани, – внушительно произнес вдруг Тернин. – Мирон Кондратьевич, дело ясное, а людям работать надо. Предлагаю этих двоих сейчас к директору, а вечером собрание профсоюзное соберем и конец с ними, хватит! Нельзя больше в цех таких пускать, все!
Кругом одобрительно зашумели. Розов опустил голову и отвернулся. Лицо Ярыгина стало землистым, сморщенная кожа под его подбородком мелко тряслась, глаза метались, как у затравленной рыси.
– Пустите меня, товарищ парторг, – сказал Илья Тимофеевич Ярцеву, который все еще держал его за руку, – пустите, не стану я рук пачкать об эту падаль, слово только скажу последнее.
Он подошел к Ярыгину вплотную.
– Доигрался, перхоть! – кидал он злые слова. – Может, теперь понял, какое твое место на земле, а? Молчишь? Ну так знай: свалка по тебе плачет! И какой только дьявол тебе помог сызмалетства в наше святое краснодеревное дело протиснуться? В нас о ту пору от голода да натуги кровь серела, а ты, небось, как луна, ходил масляный за Шараповым за своим! А нынче, как художество наше наново в ход пошло, ты его помоями мазать вздумал, что мазок – то денежка! Эх, ты! Друг-товаришш… А не подумалось тебе, Павел Ярыгин, что ты предпоследний, а? Что таких, как ты, мало уж позади тебя-то стаёт, что сползаете с жизни, как шелуха: и ты, и еще такие вот! Ну, а кто подзадержится, мы скребочком подскоблим. Мне с тобой не говаривать больше, видеть и слышать тебя не хочу, потому и скажу напоследок все, чего до сей поры на людях не говаривал. Ты про то один только знаешь, а я чую – красный-то петух в сорок шестом – твоих рук дело! Что, не верится?
