Текст книги "Человек находит себя (первое издание)"
Автор книги: Андрей Черкасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)
Валя наугад взяла с полки несколько книг с серыми корешками, пересмотрела их. Из отдела электротехники вытащила сказки Салтыкова-Щедрина. Сконфузилась и спрятала книгу под стопку газет на соседней полке.
Алексей прошел за барьер. Вдвоем с Валей они просмотрели еще несколько полок. Перебрали почти все карточки в каталоге.
– Валентина Леонтьевна, вы не Гольцера ищете? – неожиданно спросил близорукий чертежник, возвращая Вале журнал. – Я как раз такую и в сером переплета у нас в отделе видел.
– У кого? – почти в один голос спросили Валя и Алексей.
– Не помню. Да вы поищите по формулярам. Чертежник ушел. Валя снова стала искать.
– Вот! – обрадованно воскликнула она. – Сейчас посмотрю, на кого записана. – Она заглянула в карточку и погрустнела.
– Тут записано на Горна, а мне кажется… Нет, я даже хорошо помню, что Александр Иванович ее вернул… Кому же я выдала ее? – И Валя снова стала перебирать формуляры. Наконец нашла, но почему-то поспешно спрятала карточку.
Короткие торопливые мысли проносились одна за другой. Первый раз после долгого перерыва – почти с самой весны – она близко увидела Алексея. Он почему-то избегал ее. А сегодня вдруг пришел. Правда, пришел всего лишь за книгой, но он здесь, рядом, и это само по себе уже хорошо! Он пришел за помощью, и она поможет ему! Только она не скажет, у кого эта книга, она сегодня же сама достанет ее, а завтра принесет ему. Да, завтра, тогда она снова увидит его. А увидеть обязательно надо! Подойти, постоять рядом хоть одну минутку, посмотреть лишний раз на него… Это было невыносимо, мучительно и… необходимо!
– Алеша, я ничего не могу найти, – солгала Валя, краснея, – но дома у меня есть тетрадка, может быть, в ней… В общем, я вечером обязательно разыщу эту книгу…
– Да, не везет мне, – с досадой проговорил Алексей. – Ну что ж, приду завтра, раз уж не получается. Только ты постарайся, Валя. Ну, пока!
Он вышел. Валя смотрела ему вслед и боролась со слезами.
– Мне бы, Валентина Леонтьевна, какую-нибудь книгу поинтересней, роман или повесть, – ничего не отыскав в каталоге, попросил парнишка в ремесленной фуражке. – Хорошо бы про дерево вообще, про лес.
Валя как бы очнулась от раздумья и проговорила так тихо, что сама едва услышала свой голос:
– Возьми «Русский лес», Саша… Хорошая книга.
– Ну, давайте, – согласился паренек.
Валя нашла карточку с фамилией Лебедь А. М., записала название книги, взяла с полки объемистый том и, поставив в карточке номер, протянула книгу.
Лебедь озадаченно повертел книгу в руках, улыбнулся.
– Вы мне Гончарова дали, «Обрыв», – сказал он, возвращая книгу.
Валя, опустив глаза, молча взяла книгу. Исправила запись в карточке. Руки ее дрожали. С пера упала жирная клякса. Валя долго прикладывала к ней промокашку.
Получив, наконец, «Русский лес», Саша довольно сказал:
– Вот теперь правильно! – и ушел развалистой, совсем еще мальчишеской походочкой.
Когда за ним затворилась дверь, Валя беспомощно опустилась на стул и, уткнувшись лицом в стопку газет, сложенных на столе, разрыдалась.
5
Правый берег Елони не очень высокий, но крутой, у излучин – обрывистый. Наверху высокие ели и пихты. По склонам, похожие на язычки зеленого пламени, сбегают кустики можжевельника вперемежку с молодыми елочками. Набираясь храбрости, кое-где они подступают к самой воде. Молодые, редко разбросанные осинки стыдливо поднимают серовато-серебряные стволы над густой и колючей хвойной зеленью.
Жаркое лето уводит Елонь в сторону от береговых круч. Тогда обнажаются песчаные косы и отмели. В сухой год они выдаются чуть не до середины реки. А совсем рядом с отмелями таятся омуты. Вода в них замедляет свой бег, словно задумывается, заглядывая в себя, в непроглядную свою глубь, и, только вдоволь наглядевшись, бежит дальше, переливаясь струйчатым говорком на перекатах.
Осенью, в пору дождей, Елонь становится гневной и темной. Она буйно радуется ледяному промозглому ветру, косым струям дождя, низким синеватым тучам, стремительно летящим над ней. Хлесткие волны набивают в буром ивнячке кудреватую пену, опоясывая его белой кружевной оторочкой.
Тогда зеленое пламя можжевельника темнеет, ослепленное пожаром осинок, с которых неистовый ветер срывает желтые и багряные листья, швыряя их пригоршнями во все стороны.
Но в полную силу разгуливается Елонь по весне. Когда сходят снега, вода в ней становится рыжей, река вспухает, надувается и идет напролом, подмывая кручи, слизывая огромные оползни. Они с пушечным гулом бултыхаются в воду, и на месте их падения долго еще шипит землистая пена.
Левый берег, поросший высокими соснами, в половодье скрывается под водой до самых деревьев. Берег тот пологий и ровный, и река там течет спокойнее, образуя кое-где заводи, затянутые травой и кувшинками. Когда солнце опускается к горизонту, берег начинает светиться. Солнце зажигает сосновые кроны и прямые стволы оранжевым пламенем. Вот и сейчас они словно пылают.
За стволами елей показалось светлое платье. На кручу вышла девушка и остановилась, вглядываясь в противоположный берег. Толстые светлые косы тугими жгутами уложены на затылке. Серые глаза задумчивы и немного печальны.
Обходя кусты можжевельника, придерживаясь за стволы осинок, она сошла к реке и остановилась у самой воды, пушистой пихтовой веточкой отмахиваясь от комаров…
Напрасно Варвара Степановна уговаривала выспаться как следует с дороги: Таня отказалась наотрез.
– Пойду лучше воздухом подышу, – сказала она.
Иван Филиппович посоветовал сходить к Елони, которую северогорцы справедливо считают самым красивым местом во всей округе.
Река неторопливо размывала вечернее солнце. Оно растекалось блестящими чешуйками ряби. Чешуйки бежали к берегу и погасали, оставляя после себя светло-синие лоскутья неба, лениво бегущие в ивнячок. У Таниных ног блестела мокрая галька и чуть слышно плескалась вода.
Таня подняла несколько камешков. Они лежали на ладони как лакированные. Девушка долго любовалась ими, потом стала подбрасывать в воздух, ловя на лету.
«Если ни один не оброню, всё будет хорошо», как в детстве, загадала Таня. – Все будет хорошо, – следя за полетом камешков, повторяла она. Камешки взлетали, блестя на солнце, и послушно ложились на ладонь.
Вдруг синяя кругленькая галька озорно сверкнула на солнце гладким бочком и звонко шлепнулась в воду. В стороны побежали разбитые рябью круги.
Таня вздохнула:
– Так тебе и надо, не занимайся ерундой, не задумывай!.. Дура!.. Девчонка!.. А еще инженер.
Скорей бы завтрашний день! Скорей бы за дело, на фабрику! Уйти в работу, утонуть в ней, чтобы не думать о том, что произошло в Москве в самый день отъезда и заслонило всё, как темное облако…
– Георгий, Георгий!.. – прошептала Таня, и камешки с ее ладони скользнули в воду. – Как все это нелепо!..
Она медленно повернулась, чтобы идти назад, и замерла от удивления. Чуть правее поднимался высокий береговой выступ. Он выдавался далеко вперед, как бы врезаясь в воду. Наверху его, свисая корнями над красной осыпающейся громадой и накренившись в сторону реки, стояла высокая ель. Было непонятно, как она держится там, цепляясь за землю всего одной третью своих корней, как бы попирая все законы природы. От этого невероятно легким казался ее громадный ствол со свисающими ветвями, покрытыми серебристым налетом лишайника.
Отыскав боковую тропку, которая привела ее на примеченный выступ, Таня с замирающим сердцем подошла к наклонившейся ели. Осторожно, словно боясь уронить ее, она дотронулась рукой до потрескавшейся коры: «Как она не упадет?! На бесстрашного человека похожа».
Высоко в небе, покачиваясь на распластанных крыльях, проплыл ястреб. Он покружился над елью, сделал несколько кругов над водой. Опустившись ниже, взмахнул крыльями и помчался вдоль реки, поблескивая опереньем. Таня проводила его глазами и вдруг, слабо вскрикнув, испуганно отскочила от ствола ели.
Два черных, немного раскосых глаза почти в упор смотрели на нее снизу. У корней на самом обрыве сидел крепкого сложения парень с волосами, подстриженными ежиком. Лицо у парня было хмурое, почти злое от больших насупленных бровей.
– Кто вы? – прерывающимся от волнения голосом спросила Таня.
– А вам не все равно? – медленно, как будто ему было тяжело произносить слова, проговорил парень. Он отвернулся и прислонился спиной к стволу, обхватив руками колени.
Таня продолжала стоять. Первый испуг прошел, но теперь она чувствовала, себя виноватой в том, что невольно помешала этому человеку. Она не знала, как поступить: просто уйти или сказать что-то в свое оправдание.
– Ну чего стоять-то? – снова оборачиваясь к ней, спросил парень.
Таня повернулась и медленно пошла прочь. Когда она скрылась, парень рывком встал. Это был Илья Новиков. Он часто приходил сюда, на этот выступ, к «падающей ели» – так звали ее северогорцы, – подолгу сидел, обняв руками колени, и о чем-то думал.
Сейчас он стоял неподвижно и глядел на воду. Потом вдруг с размаху бросился на землю, уткнувшись в жесткую траву лицом и обхватив голову сильными большими руками…
Рано осиротевший Илья попал в компанию жуликов, научился воровать и вскоре оказался в трудовой колонии. За два года он перебывал в пяти разных мастерских, но нигде не обнаружил ни рвения, ни способностей к какой-нибудь из профессий. Лишь на третий год, когда попал в музыкальную мастерскую, где делали баяны, впервые почувствовал вкус к труду. Через три года он стал настройщиком и неплохим баянистом. Потом музыкальную мастерскую закрыли. Илья попал в мебельный цех. Новую профессию, конечно, нельзя было сравнить с прежней, но все-таки и это было неплохое дело. Илье полюбились шумные деревообделочные станки, стремительными резцами легко резавшие древесину; он стал фрезеровщиком.
На фабрике его поставили к станку в смене Шпульникова. Поселили в общежитии, где обитали неразлучные приятели Юрий Боков и Степан Розов, клеильщик из фанеровочного цеха. Илья ни с кем не дружил. Его молчаливость принимали за нелюдимость. Говорили, что это непонятный человек, у которого черт знает что на душе, потому, мол, и словом ни с кем не обмолвится, к тому же вырос в трудколонии, а там, кто его знает, всякий попадается народ, да и дорожка туда, всем известно, не от добрых дел ведет.
Но когда по вечерам Илья, сидя на крылечке, играл на баяне, музыку слушали все внимательно и молча. Прямо против него на куче бревен рассаживались девчата из второго барака, лущили подсолнухи и вполголоса подпевали знакомой песне, а синеглазая тоненькая Люба Панькова не сводила с парня больших завороженных глаз. Даже Нюрка Боков забросил на время свою трехрядку. Впервые услышав баян Ильи, он долго сидел, раздумывая о чем-то, а потом подошел к своей койке, двинул по гармошке сапогом и больше часа лежал, неподвижно глядя в потолок.
– Ты чего? – спросил Степан Розов, впервые увидевший приятеля в странном раздумье.
Боков вначале не ответил, но после, повернувшись на бок, досадливо сплюнул и с непонятной злостью проговорил:
– Здорово пес выводит…
А Илья продолжал играть каждый вечер, и на душе: его становилось от музыки спокойно и радостно. Но однажды пришла к нему еще большая радость. Она взглянула на него синими глазами Любы Паньковой, улыбнулась ему хорошей, задорной ее улыбкой. Проходя по цеху, Люба плечиком невзначай задела Илью. Он обернулся.
– Приходи вечером на речку с баяном к падающей елке, ладно? – сказала Люба и рассмеялась. Она убежала, на ходу подвязывая косынкой рассыпающиеся каштановые волосы.
На берег Илья пришел первым. Он сидел у ствола ели и играл. Незаметно подошла Люба. Илья обернулся и увидел, что она стоит позади него. На мгновение он прервал игру. Люба села рядом. Снова запел баян.
Илья глядел то на Любу, то на дальние сосны на том берегу и играл, играл. Играл все, что умел, и все это было про что-то одно, про очень большое, хорошее и неожиданное. Люба понимала. Когда Илья кончил, она дотронулась до его руки и вдруг, прижавшись щекой к его крепкому плечу, сказала:
– Сыграй еще… – и заглянула в глаза.
Когда они вернулись в поселок, в небе уже проступали звезды.
– Завтра придешь? – спросил Илья.
– Приду, – коротко ответила Люба.
Она пришла и на другой, и на третий, и на четвертый день. Илья почти не говорил с нею. Он только играл, наклонив голову к баяну, словно прислушивался: то ли, что нужно, и так ли, как следует, говорит за него верный друг. А друг старался изо всех сил, и все, что он говорил за Илью, было понятно в общем, но про – одно, самое главное, собранное в одном слове, он ни спросить, ни сказать, конечно, не мог.
А Люба ждала и томилась. Провожая ее в поселок, Илья всякий раз думал: «Завтра обязательно скажу», но на завтра повторялось все то же.
Потом на пути встал Степан Розов, кудрявый парень с маслянистым взглядом и злым красивым лицом. Он носил пиджак нараспашку, выставляя напоказ малиновый в голубую полоску галстук. Портрет его красовался на доске почета, стоявшей на фабричном дворе.
Началось с того, что вечером в бараке, когда Илья сидел на своей койке, к нему с пакостной улыбочкой подплыл подвыпивший Нюрка с гармонью. Сплюнув, он заявил:
– Бросай птаху, парень, не то мы со Степкой «варвару» тебе устроим, понял? – Для убедительности он растянул гармонь и шумно, через все басы, выпустил из нее воздух.
Илья вначале не понял. Он удивленно смотрел на Бокова.
– Чего шары пялишь? – сдабривая вопрос ругательством, спросил Нюрка. – Сказано: за Любкину юбку не цепляйся, закон и точка!
Илья молча встал, взял Бокова рукой за голову и, повернув ее, как заводную головку часов, придавил книзу. Нюрка взвыл и сел на пол под дружный хохот обитателей барака.
На другой день вечером Илья снова достал баян, но едва поднял его, как баян рассыпался на части. Глаза Новикова округлились – он ничего не понимал. Только заглянув в пахнущий сыростью, клеем и какой-то дрянью футляр, он догадался, что это и есть обещанная Нюркой «варвара». На рассвете, когда Илья спал, Боков осторожно выудил из-под койки баян и, окунув в пожарную бочку с застоявшейся водой, аккуратно уложил его на место.
Это было первой неприятностью. За ней начались несчастья. Вечером Люба не пришла на берег. Илья прождал ее до темноты. Утром, увидев Любу в цехе, он подошел к ней, но она отвернулась и ушла, обиженно подняв плечи. Новиков не понимал, что случилось.
Люба стала избегать его. Через несколько дней Илья увидел ее с Розовым перед началом киносеанса возле барака, где обычно приспосабливалась кинопередвижка. Нюрка был здесь же. Увидев Илью, он сказал что-то на ухо Степану. Все трое обернулись, но Люба тотчас отвела взгляд. Новиков начал догадываться, что его в чем-то оговорили перед нею.
Несчастья продолжались. Мстительный Нюрка начал подстраивать Илье пакости. По его милости Новиков часто делал брак на работе. Костылев, переговорив с бывшим директором Гололедовым, прогнал Илью из цеха. Его перевели грузчиком на автомашину. Никакие просьбы Ильи оставить его в цехе не помогли. Он озлобился, работать стал плохо. Как-то он поскандалил с начальником гаража. Его перевели в кочегары. Вскоре в его смене в котле потекла труба. Илью убрали и из котельной. Нигде он не работал больше недели, и везде его преследовали неудачи.
Только когда на фабрике пустили еще два фрезерных станка, в судьбе Новикова наметилось некоторое улучшение. Рабочих не хватало, и Костылев вынужден был временно снова взять его в цех. Илья опять стал работать на фрезере.
Постоянно мучаясь на фрезеровке стульных ножек, – работе кропотливой и невыгодной, потому что резцы часто раскалывали древесину и много ножек шло в брак, – Новиков придумал фрезу особой конструкции. Резцы ее, по мысли Ильи, разбивались на отдельные зубцы, расположенные по винтовой линии. Если при такой фрезе еще увеличить число оборотов вала, брак исчез бы совершенно.
Илья обратился к мастеру Шпульникову, тот доложил начальнику цеха. Костылев заявил:
– Чепуха! Скажи этому бывшему ворюге, что если он вместо работы будет заниматься изобретениями, он у меня опять загремит отсюда!
Узнав об этом, Илья стиснул зубы и продолжал работать по-старому. Вскоре, выходя в обеденный перерыв из цеха, он прочел на доске у дверей свежий приказ Гречаника, исполнявшего в то время директорские обязанности. Этим приказом объявлялась благодарность и назначалась денежная премия Костылеву за… изобретение новой фрезы.
Илья опешил. Он вернулся к станку и увидел, что рядом, на станке Нюрки Бокова, слесарь под наблюдением Костылева устанавливает… его фрезу, фрезу конструкции Ильи Новикова.
Он не выдержал. Подойдя к Костылеву, проговорил дрожащим от волнения и гнева голосом:
– Зачем вы мою фрезу украли?
– Твою фрезу? – давясь каким-то неестественным смехом, проговорил Костылев. – Ты что, совсем ошалел? Может быть, благодарность в приказе тоже тебе объявлена? Может быть, и деньги за это дело прикажешь тебе отдать?
Новиков пошел к Гречанику. Главный инженер выслушал его, нахмурился и сразу же по просьбе Ильи вызвал мастера Шпульникова, но тот заявил, что ничего не знает и что Новиков с предложением новой фрезы к нему никогда не обращался.
На другой день Илью ждал новый удар: на его станок по распоряжению Костылева поставили такую же, украденную у него фрезу. Через два дня новые фрезы появились и на других станках. И хотя фреза резала великолепно – строжка была чистой и детали совсем не раскалывались, – Илья работал без радости. Нервное напряжение постепенно прошло, но он возненавидел Костылева.
Потом в конторке у Костылева пропал из стола фабричный секундомер. Его выкрал Нюрка Боков и незаметно подсунул в инструментальный шкафчик Ильи. Костылев хватился на третий день после пропажи. Он обегал всю фабрику, у всех спрашивал, не видал ли кто секундомера. Потом начал шарить по рабочим шкафам. Секундомер, конечно, отыскался у Новикова, в его шкафчике.
Костылев подошел к Илье и, показывая ему секундомер, проговорил:
– Воры мне не нужны! Придется мне познакомить тебя с участковым милиционером. – Глаза его сделались маленькими и хищными, верхняя губа дергалась.
Однако в цехе Илья все же остался, потому что Гречаник, которому Костылев доложил об этой истории, отнесся к ней с недоверием. Зато брошенная Боковым кличка «блатной» пристала к Новикову. Жизнь сделалась невыносимой. В цехе на Илью все начали смотреть косо. В общежитии стали запирать чемоданы и тумбочки на замки.
Из общежития Илья ушел. После работы он скитался по берегу, спал где попало и начал подумывать уже о том, чтобы сбежать с фабрики, но после передумал. Конечно, всякого это убедило бы в том, что Новиков в самом деле виноват.
А потом еще Нюрка начал потаскивать от его станка детали, заменяя их бракованными. Острое чувство ненависти разрасталось в душе, подобно грозовому облаку, заполняло все существо Ильи. Но это уже была не просто ненависть к одному Костылеву, Шпульникову или Нюрке Бокову, это была ненависть к людям вообще.
6
Газетная статья нашумела порядком. В этот день на фабрике только и было разговоров, что о ней да о назначенном на вечер партийном собрании. Люди хмурились и говорили: «Правильная статья! В самом деле ведь невмоготу больше, уши со стыда горят!»
Илья Тимофеевич Сысоев, тот самый старичок со светлыми глазами и реденькой бородкой, с которым днем познакомилась Таня, переживал событие особенно сильно.
– Я худого не скажу, – хмуро говорил он, сдергивая с плеч фартук и сердито бросая его на прибранный уже верстак, – только самочувствие у меня дрянное. – Он присел на край верстака, очевидно, не собираясь уходить домой, хотя смена уже кончилась.
Ведь это разве можно придумать злее беду, чем от своей же собственной работенки наплевательство получить? – продолжал старик, сокрушенно покачивая головой и глядя на работавших с ним рядом столяров. – Вы-то не знаете, а мне ведь памятно времячко, когда слава наша мебельная с Урала-батюшки, с Северной горы, в лапотках до Парижа хаживала… Три раза нашито уральские медаль на той Парижской выставке получали. Вот он должен помнить, – кивнул Сысоев головой в сторону Ярыгина, который все еще копошился у своего верстака.
– Было дело, Тимофеич, было, хе-хе… – отозвался Ярыгин, поскабливая ногтями кадык и кривенько усмехаясь.
– То-то вот, что было, – сердито сказал Сысоев. – Меня, помню, хозяин, Шарапов, за самый пустяк аршином по шее полоснул – сейчас метка есть! – карнизик, слышь, косовато приклеил. Вот как нас художеству учили…
Столяры гарнитурного цеха, кончая работу, один за другим начали собираться к верстаку Ильи Тимофеевича. Любили люди послушать разговоры старика о «мебельном прошлом» Северной горы. Зашел в цех и стал в стороне паренек из сборочного Саша Лебедь: «Илья Тимофеевич рассказывает, как тут пройти мимо!»
– Я и желаю спросить: что же сильнее-то, хозяйский аршин или своя совесть? – продолжал Сысоев, оглядывая собравшихся вокруг него людей. – Я вчера Сергею своему наказывал, чтобы на партийном собрании от нашего имени выступил, от старых мастеров, поскольку считаю, что с качеством полнейшую революцию делать надо. Как скажете? А то, выходит, на фабрике у нас от былой-то славы махонький островок всего-навсего остался – мы, гарнитурщики. А что, разве всю такую мебель ладить нельзя?
– Это как же ее, Тимофеич, ладить-то, поясни, друг-товаришш? – подходя, задал вопрос Ярыгин. За сморщенными красноватыми его веками перекатывались маленькие глазки с колючими зрачками. – Уж не черезо все ли цеха, не черезо все ли станочки да руки пропущать, хе-хе? Нет, добренькая-то из одних рук выйти может, а с механикой-то этой со всей…
– Я худого не скажу, – перебил Ярыгина Илья Тимофеевич, – но за такие слова сам бы аршином по шее навернул, Пал Афанасьич. Ты откуда взял это? Или, по-твоему, топор да долото больше могут, чем машины? Нет, брат, не в том дело, а в любовности к искусству своему, вот что! Мне до семи-то десятков два годика всего осталось, да вот полсотни с пятком столярствую, а единой вещи не испортил, окроме того карнизика, да и тот выправил после. А почему, думаешь, не испортил, а? Да потому, что для себя делаю, для радости для своей, для души, и других тоже хочу порадовать, вот и весь тебе секрет.
– А как ты, Тимофеич, насчет того понимаешь, что директор браковщиков сместил, ладно? – спросил один из столяров, стоявший поодаль.
– На мой глаз ладно, – ответил Илья Тимофеевич. – Коли уж я не захотел по-доброму вещицу соорудить, вы ко мне хоть сотню браковщиков ставьте, все одно погано сделаю.
– Так дело-то разве при всем при том подвинулося? – подмигивая, спросил Ярыгин. – В газетке-то небось продерьгивают, хе-хе…
– Ну и что? – строго произнес Илья Тимофеевич. – Будет срок, подвинется, коли все за одно возьмемся.
– Это как же, друг-товаришш?..
– А так вот! Как собранье общее соберут, я давно задумал дело одно внести. Пускай поручат нам, старикам, образцы соорудить такие, чтоб и делать просто, и красота чтоб была, и удобство, а после по образцам мебель всей фабрикой ладить. Сначала понемногу, бригадку для этого сколотить, после побольше, да чтоб считать это на фабрике самым почетным делом и рабочих самолучших выделять, кто браку да шалопайства в работе не допускает. Тут и задумается каждый, как попасть на такое дело. Ну и чтоб насчет заработку обеспечено было все. Я, конечно, не больно складно поясняю, но, полагаю, всем понятно.
– Понятно-то понятно, – потер затылок рабочий, стоявший возле Сысоева. – Только где мы, Илья Тимофеич, столяров-то добрых столько наберем? На фабрике-то, почитай, одна молодежь, нас-то много ли?
– А так вот и наберем, – не смутился Илья Тимофеевич. – Учить станем, отбирать и учить, А в бригаду попасть всякий захочет, красота-то она всех манит… Так мало-помалу и насобирается наша мебельная сила… Сделаем – оживет наша слава, завалим – худого не скажу – всех нас березовым батогом по хребту, вот.
– Правильно, Тимофеич! Добро будет! – послышалось сразу несколько голосов.
– А меня возьмете в бригаду, Илья Тимофеевич? – подходя поближе, робко попросил Саша Лебедь. – На настоящей мебели поработать охота.
– Ишь ты! – усмехнулся Сысоев. – Бригады-то нет еще, куда ж я тебя возьму? – Да и бригадиром-то, неизвестно, кого назначат.
– Ну, а если будет бригада? – негромко произнес Саша.
– Как начальство еще посмотрит, – уклончиво ответил Илья Тимофеевич.
– Коли с головой начальство, так на все это дело при всем при том наплюет, – с улыбочкой съязвил Ярыгин. – Не согласен я, Тимофеич, на молодежь надёжи нету. Деньгу ей нонче надо, а не художество твое, друг-товаришш. Им такой рублишко подавай, чтобы длиннее стружки фуганочной, а все твое искусство-то для них, что щепотка перхоти… – Ярыгин поднес к подбородку ладонь и, выпятив губы, подул на нее: – Ф-ф-ук! И всему почету конец. Так-то, друг-товаришш, хе-хе!.. – Ярыгин подвинулся совсем близко к Сысоеву и дохнул ему в лицо перегаром выпитой политуры.
Илья Тимофеевич недовольно посторонился, а у Саши Лебедя надулись губы и в чистых карих глазах сверкнул гнев, который он не старался прятать.
– Вы, Павел Афанасьич, про молодежь не врите! – сказал он дрогнувшим голосом. – Нечего с одного, с двоих пример брать. На себя лучше посмотрели бы… – Как и многие на фабрике, Саша не любил Ярыгина. – Вам бы только политуру потягивать, – неожиданно добавил он. – И не стыдно?
– А ты, друг-товаришш, мне сольцы в политурку подсыпал при всем при том? – не повышая голоса и молитвенно закатывая глаза, сладенько огрызнулся Ярыгин.
На его слова никто не ответил.
– Ладно, Александр, – хлопнув Сашу по плечу, сказал Илья Тимофеевич, – договорились: будет бригада – возьмем к себе, идет? – Он подергал бородку и, не обращаясь ни к кому, задумчиво произнес: – Что-то наши решат сегодня на партийном-то собрании?
7
Обстоятельный доклад Токарева подходил к концу. В просторной комнате красного уголка, где проходило партийное собрание, было тихо. Люди слушали с тем сосредоточенным вниманием, какое бывает, когда идет разговор о самом близком и наболевшем. В докладе не было цифр, но были живые примеры и каждый из них ударял, заставлял думать.
Токарев рассказал о ночном посещении цеха и разговорах с рабочими:
– Вы поймите, товарищи, сами люди говорят: научите нас, и мы не пропустим брака! Почему же воинственная непримиримость фрезеровщика Новикова, который не стал обрабатывать брак станочника Бокова, из случая не должна стать системой борьбы, само собой без драки, конечно? Разве не звучит ирония в наш адрес в словах работницы: отменили бракеров, вот и брак! Мастер не поспевает, а мне, работнице, – Токарев развел руками, – выходит, наплевать: хоть и вижу, а пропущу, заработать надо… А разве мы деньги платим за негодное? Разве не говорит это о порочности системы «нейтрального контроля»? – Токарев сделал паузу и показал рукой на Гречаника, сидевшего в первом ряду и быстро писавшего что-то в блокноте. – Зря наш главный инженер все еще пробует поклоняться этой системе! Ежегодно фабрика тратит десятки тысяч рублей на зарплату бракерам. А за что эти деньги платились? За неверие в совесть рабочего, за наше неумение научить его делать хорошо!
Токарев еще не успел сесть, а председатель собрания подняться со своего места, как попросил слова Гречаник.
– Мастеров мы из организаторов производства превратили в бракеров, – говорил он, – но брака не стало меньше. Один не управится за шестерых! А рабочий контроль! Что может дать эта мера, пока мы не воспитали людей по-настоящему? – Гречаник напомнил, что скоро фабрика будет переходить на мебель новой конструкции, на новую технологию и это решит исход борьбы за улучшение качества. – Нейтральный контроль и четкая, простая, ничем и никем не нарушаемая технология, – вот за что нужно бороться сейчас, – заключил он. – Иначе в газете появится еще не одна статья!
Когда Гречаник кончил говорить, в помещении наступила настороженная тишина. От этого ему вдруг сделалось как-то не по себе и где-то глубоко внутри его существа осторожно шевельнулось что-то очень похожее на сомнение.
Гречаник подошел к столу, налил полный стакан воды и выпил его торопливыми большими глотками, проливая воду на пиджак и на галстук. Потом сел в стороне, вытерев ладонью влажный лоб и едва не уронив очки.
Тишина нарушилась густым басом председателя собрания, строгальщика Шадрина. Он поднялся за столом, высокий, с длинными руками, которые держал всегда как-то неловко, словно не знал, куда деть. Лицо его, заросшее черной щетиной, казалось суровым.
– Кто хочет выступать? – спросил он.
– Без бракеров толку не ждать! – донеслось из задних рядов. – Неверно Токарев делает…
– Лошадь два воза не везет! – поддержал кто-то из угла.
– Не четыре руки у мастера!
– Вот, вот! И в газетке раньше не бывали!
– Давай по порядку! – Шадрин постучал карандашом по стакану. – Кто слово берет?
Гречанику еще больше стало не по себе. Реплики с мест принадлежали кое-кому из мастеров, недовольных перегрузкой, и тем из рабочих, за которыми водились грешки по части брака. Получалось как-то нехорошо. Слово попросил пожилой рабочий из смены Любченко.
– Наши руки делают, – сказал он, – и могут они по-всякому. Есть совесть – плохо делать не заставишь, нету ее – все полетит вверх ногами! Разве за меня бракер делает? Мастер? Главный инженер? Ну, а ежели совести да умения нету, вы хоть сами над моей душой стойте неотступно, все равно напорю браку! Вот оно значит как.
Обсуждение становилось все более оживленным. Чем дальше, тем все яснее становилось, что большинство на стороне Токарева. Даже мастер Любченко, один из тех, кто острее остальных переживал вновь заведенный порядок, и тот высказался против возвращения вспять.
– Только рабочий контроль сможет облегчить нам работу, – сказал он. – Не для легкой жизни, конечно, а для пользы дела. Надо так, чтобы друг от друга, с операции на операцию принимали по всей строгости и чтобы тот отвечал за брак, кто его от соседа принял, под крылышком своим бракодела укрыл. А на склад и из цеха в цех чтобы мастер мастеру сдавал, и безо всякой скидки! Нас-то подстегнуть тоже иной раз требуется!
Долго отмалчивался Сергей Сысоев, но, наконец, не выдержал, взял слово. Говорил он спокойно и неторопливо, но в голосе его звучала неподдельная обида:
– Почему главный инженер на одних бракеров да на технику надеется? А человек? Выходит, в бою ни патриотизма, ни геройства не требуется? Знай нажимай на спуск, благо сама «машинка» стреляет!.. Неверно! Нам нужно такой принцип в человеке воспитать, на точку его поставить: «Могу только хорошо! Плохо не смею!» Нас же много, неужто ж нам сообща-то сознание у людей не воспитать? Зря сомневается товарищ Гречаник, ей-богу, зря!.. Вам «нейтральный контроль», а у меня возле склада «дровишки» копятся! Зря! – еще раз повторил он.
