Текст книги "Человек находит себя (первое издание)"
Автор книги: Андрей Черкасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)
– Куда же я без всего этого, – словно оправдываясь, ответила Таня. – Книги так нужны! Разве в голове все удержишь?
Вале очень хотелось расспросить, как именно Таня помогла Алексею. Неужели тоже в книги заглядывала, прежде чем что-то сделать? Но она не спросила. Рассматривала книги, одну достала. На темном переплете белая надпись: «Техническое черчение».
– У меня только за это вот и бывали пятерки, – сказала она, листая книгу. Потом захлопнула и положила обратно на полку. – Люблю черчение… со школы еще. А это что, Пушкин? Вы и стихи читаете… – На внутренней стороне переплета Валя прочла: «Танюше Озерцовой… в знак ее чудесного музыкального дарования…» Неужели вы еще и музыкой занимаетесь? – вовсе уж удивилась Валя.
– Да нет, это так… в детстве еще, немного… Теперь где же? – ответила Таня.
– Я тоже люблю музыку, – сказала Валя, – только не всякую понимаю… классическую особенно. Правда, она красивая, только красота в ней какая-то трудная очень: манит, а в себя не пускает…
Валя замолчала и подумала о том, что вот, как бы совсем нечаянно, она про себя сказала, про свою жизнь, про любовь к Алеше. Мысли ее прервала Таня. Слова ее прозвучали задумчиво и как будто незаметно тоже тронули Валины мысли:
– Все красивое, все хорошее – почти всегда трудное…
– Да, да! – подхватила Валя. – Это вы очень правильно сказали: именно почти всегда трудное и такое, что не знаешь, как пройти в него.
– В него не проходить надо, для него надо очень много делать. Все и изо всех сил! Чтобы трудное обняло тебя, твоим стало. Совсем, совсем твоим… Это я про музыку, – как бы извиняясь, пояснила Таня.
– Да? А я сейчас подумала совсем о другом, – сказала Валя и сосредоточенно повторила: – «Чтобы трудное обняло тебя… Обняло!» А вы знаете, оно, трудное, чуть меня не задушило. Извините мне это слово страшное… Я когда на фабрику приехала…
И Валя рассказала о несложившейся своей жизни, о работе на фабрике, о неудачах, не обмолвившись, конечно, и словом о своем чувстве к Алексею.
– Страшный человек этот Костылев, – закончила она, и Таня мысленно согласилась с нею.
Уже собравшись уходить, Валя спросила, взяв со стола фотокарточку: «Кто это?» Ясное, ласковое лицо женщины со светлыми пушистыми волосами улыбалось тепло и немного грустно.
– Мама, – ответила Таня. – Ее в войну бомбой убило… В госпитале. Она медсестрой работала. А отец раньше еще… Я всю войну в детдоме пробыла.
– Как похожа, – проговорила Валя, останавливая взгляд на Танином лице.
Идя домой, она думала: «Вот, оказывается, как ей трудно было, а вышла на дорогу…»
В этот вечер не было обычного мучительного самокопания. Были только очень трудные мысли: «Что-то делать надо… чтобы иначе все как-то… чтобы хоть чуточку на человека походить».
За окном погасал неяркий закат. Сквозь узкую щель в темно-синей далекой туче скупо сочилось золото… Валя сидела у окна, пока совсем не потемнело небо.
За стеной послышались шаги и какая-то особенно сердитая воркотня Егора Михайловича. Валя прислушалась, но слов не различила и лишь по отдельным интонациям догадалась, что старик чаще обыкновенного поминает нечистую силу. Это с ним бывало, когда он совсем выходил из себя. Он долго ходил по комнате, потом гремел чайником. Что-то падало, и воркотня усиливалась. Очевидно, Егор Михайлович опять уронил крышку от чайника.
Он позвал Валю пить чай. Но когда она вошла, гнев его уже чуточку поубавился, только усы все еще топорщились и губы выпятились больше обыкновенного.
– Ну и ну! Ну и дела, Валюша! – приговаривал он, сердито сдвигая брови. – Вот вещички-то когда открываются, залюбуешься! – Он наливал себе чаю, излишне сильно наклонив чайник. Сердитая струя расплескивала содержимое стакана через край.
А возмутило Егора Михайловича вот что. Составляя месячный отчет, он обнаружил нечто совсем неожиданное: по рабочим листкам мебельных деталей получалось куда больше, чем было сделано. Он учел и те, что уже попали к сборщикам, и те, что хранились пока на промежуточном складе у Сысоева. Все это, взятое вместе, составляло не больше двух третей того, что мастера понаписали в рабочих листках. Прежде, до введения рабочего взаимоконтроля, тоже случался разрыв, но такого не бывало. Однако это не было и припиской… Стоит ли удивляться, что бережливая душа Егора Михайловича переполнилась гневом и возмущением, как только это «величайшее безобразие» стало ему известно.
– Но это же понятно, – сказала Валя. – Бывает так. Фуговальщику запишешь, например, три сотни деталей, и он их действительно сделал, а пока они дойдут до конца, отсеиваются то на строгальном, то на фрезере, то на долбежке. Ну, брак там обнаружится или при настройке…
– При долбежке! При настройке! Брак! Отсеиваются! – вскипел Егор Михайлович. – Да ты знаешь, сколько за август насеялось? Знаешь? Ах, нет? А всходы когда ждать, в сентябре? В ночь под рождество, да? А сколько, позвольте узнать, в одном кустике червонцев нарастет? А виды на урожай? Сам-двадцать? Так, что ли? Производственники! Техники-инженеры! «Сеятели» копеечки народной. На первой фабрике такое вижу. А знаешь, отчего все?
Валя съежилась и с опаской поглядывала на бухгалтера. Впервые она видела его таким возбужденным.
– Все этот «рабочий взаимоконтроль»! Дело, конечно, большое, правильное, – заговорил он уже несколько спокойнее, – но как можно его без нас, бухгалтеров, начинать, не посоветовавшись с нами!
Резко подвинув к себе стакан, Егор Михайлович невзначай опрокинул его и плеснул чаем на колени. Он вскочил, стал отряхиваться, и лицо его вдруг сделалось виноватым. От этого он еще немного поостыл и теперь говорил уже спокойно: – Ты пойми. Вот ты говоришь – отсеиваются. Согласен, прежде тоже отсеивались, да разве сейчас так отбраковывают? Контроль дело строжайшее. Если тогда по десятку в смену теряли, то нынче по сотне! Я нарочно сразу в цех сбегал, посмотрел, как идет все. И получается совсем, как ты говорила только что.
Валя терпеливо слушала, а Егор Михайлович все втолковывал ей, что в связи с введением взаимного контроля, нужно перестраивать весь учет.
– Надо каждому столько записывать, сколько с последнего станка сошло, сколько в склад принято. Я – первый, настрогал шестьсот деталей. Ты – последняя, после тебя – склад. Ты из моих шести сотен – четыре с половиной навыбирала. Вот каждому по четыреста пятьдесят и записать: смотри лучше, разглядывай внимательнее, хоть внутрь лезь, а копейку лишнюю сбереги! Да и мастеров поприжать надо, чтобы построже требовали..
Выполнив свою обычную «чайную норму», Егор Михайлович решительно заявил:
– Завтра с утра к директору, и конец! Так и скажу: пускай нашего брата в этот контроль тоже затягивает. Новый учет и платить по готовому. Сколько у Сысоева на складе, столько и в рабочих листах. Хватит!
Уходя к себе, Валя думала: «А что? Егор Михайлович добьется, чтобы мастеров прижали… Нет, отчасти все-таки хорошо, что я не в цехе…»
3
Алексей все сильнее, все отчетливее начал понимать, что Таня ему не просто нравится. Это уже было что-то такое, чего не спрячешь от других, не говоря уже о Василии, излишне догадливом и проницательном друге, чье поэтически обостренное чутье помогало угадывать многое с полуслова или с полунамека. Подтрунивая над товарищем, Вася испытывал удовольствие уже от одного смущения Алексея, которое угадывалось по его колючим ответам. Но однажды наступил день, когда Вася понял, что всем его шуточкам пришел конец.
Они работали в третью смену. Алексей велел Васе переделать фиксаторы на копировальных шаблонах, как ему подсказала Таня.
– Никому покою не дает наша беспокойная москвичка, – сказал Вася, едва успевший сменить резцы на шипорезном станке, – ни Костылеву, ни тебе, Алеш, ни мне, бедному слесарю…
Через час он принес Алексею новые фиксаторы. Помогая их устанавливать, он заметил взгляд Алексея в сторону проходившей мимо них Тани и толкнул товарища локтем.
– Итак, она звалась Татьяной… – начал он и осекся, таким строгим показалось ему лицо Алексея. Но уже через минуту, не удержавшись, спросил: – Алёш, можешь мне по-честному на один вопрос ответить?
– Опять с трепотней со своей? – насторожился Алексей.
Вместо ответа Вася положил руку на грудь товарища и проговорил, придав голосу оттенок таинственности:
– Ты скажи, как другу, царапает здесь, ага?
Глаза Васи стали глубокими и задумчивыми. Алексей некоторое время молчал, потом схватил его обеими руками за комбинезон на груди и, притянув к себе, обжигая горячим дыханием его лицо, произнес:
– Слушай, Васёк… – И это необычное «Васёк» прозвучало с такой нежностью, что Васе стало немножечко страшно. Алексей все поднимал его, и пола касались уже только носки Васиных сапог… – Слушай, Васёк, – повторил Алексей, – человек, набитый стихами, дурью и любопытством, слушай! Есть в жизни такое, куда не всякий, даже самый поэтический нос можно совать! Если ты настоящий друг, – отстань! Ясен вопрос?
– Ясен, – покорно прошелестел Вася, чувствуя, как натянулся и трещит на его спине комбинезон.
Подошла Таня.
– Что это вы, Алексей Иванович, сменным слесарем на близком расстоянии любуетесь? Или изучаете какие-то изменения на его лице? – Она засмеялась.
«Висение» кончилось; Васины каблуки возвратились на твердую землю.
– Я просто ему насчет фиксаторов объясняю, Татьяна Григорьевна, чтобы лучше понял, – ответил Алексей, слегка оттолкнув Васю.
А потом был еще один день. После трех суток обложного, моросящего дождя и холодного ветра вдруг снова стало тепло, и сентябрьское небо неожиданно стало похоже на апрельское, голубое, со стремительно бегущими над самым горизонтом легкими облачками.
Алексей шел по берегу Елони. У самого края над обрывом стояла Таня. Ветер раздувал ее легкое серое платье. На фоне голубого неба и белых облачных хлопьев она сама напоминала маленькое и далекое грозовое облачко.
Алексей остановился, чувствуя, как все его существо наполняется чем-то необыкновенным. Это было последней ступенью, порогом созревшего чувства, когда человека вдруг ослепляет весь раскинувшийся перед ним мир: небо, темные ели, багряный наряд осинок, мелкая солнечная рябь на воде… когда все сливается в едином ощущении чего-то самого праздничного, необыкновенного и прекрасного.
Алексею вдруг захотелось подойти к Тане, взять ее за руки, назвать по имени и сказать ей без всяких предисловий, что он не может больше без нее! И пусть делает с ним все, что хочет…
Таня не заметила, что он подошел и стоит сзади, смотрит на ее плечи, на густые светлые волосы, заплетенные в косы и аккуратно уложенные. Почувствовав, что сзади кто-то стоит, она вздрогнула и обернулась.
– Алексей Иванович! – воскликнула она и вдруг едва заметно улыбнулась, как умела улыбаться только она, одними уголками губ. – Как вы незаметно подошли!
Внезапно Алексей почувствовал, что не может сказать ровно ничего: не только тех, больших, слов, но даже и самых обычных. Вдруг все это будет невпопад? Вдруг сразу все пропадет: и эта теплая товарищеская простота, и непринужденность? Успокоившись немного, он сказал:
– Красиво здесь, правда? – И замялся, ощутив неодолимое желание назвать ее просто Таней, чтобы хоть этим высказать частицу того, заветного. Но с языка само собою сорвалось – Татьяна Григорьевна, и Алексей не пожалел, что сказал так.
– Очень! – просто и душевно ответила Таня.
Алексей сел на траву, свесив с обрыва ноги.
– Хорошо у нас на Урале, – убежденно сказал он. – Смотришь на эту красоту и чувствуешь, как руки силой наливаются и голова светлеет, а внутри тебя все волнуется, ровно и там ветер…
«Родина!» – подумала Таня. Она сняла прилипший к волосам принесенный ветром багряный листок осинки и долго держала его на ладони. Ветер сдул его. Листок закружился над Елонью, как алая бабочка, и медленно опустился на воду. Река неторопливо понесла его… Алексей не сказал больше ни слова. Молчала и Таня…
Но уже тогда Алексей знал, что обязательно наступит день, когда никакие силы не помешают ему высказать все.
4
Егор Михайлович Лужица, не застав директора, пошел к Гречанику и сразу же высказал свое предложение. Гречаник обрадовался. Он только что разговаривал с Ярцевым о том, как усилить контроль, который то и дело погасал: чего-то не хватало. С предложением Лужицы не согласиться было невозможно.
Токарев, вернувшийся из поездки в Новогорск, узнав об этом, подхватил предложение и поручил плановому отделу и бухгалтерам немедленно разработать все необходимые формы учета.
Но как только были введены маршрутные листы на каждую партию деталей, начались новые затруднения. Рабочие путали, записывали выработку не в те графы. Тогда формы упростили. Пошло чуть-чуть легче, не «маршрутки» то и дело терялись. Мастерам приходилось все время следить за их движением. Таня сбилась с ног, стараясь наладить дело. В цехе часто стали появляться счетные работники, но помочь они могли мало. А тут еще досаждали боковцы. Правда, они стали смирнее, но недоразумения из-за них возникали по-прежнему чуть не каждый день. Таня решилась на смелый шаг – перевести Бокова в подручные вместо Ильи. Но на это нужно было согласие начальника цеха, а Костылев ответил просто и коротко: «Нет!» Однако терпеть больше не было сил. «Сделаю сама, и будь что будет!» – решила Таня. Она подошла к Шадрину, у которого работал подручным Новиков, и работал добросовестно.
– Бокова мне в подручные? – поморщился Шадрин. – Ну, это номер будет!.. Да он просто не пойдет, и все. Тем более, Костылев, вы говорите, против.
– Если вы поможете мне, Петр Гаврилович, все получится, – с надеждой сказала Таня. – Я к вам не просто так, а как к партийному товарищу, к коммунисту обращаюсь. Вас уважают, вы можете подействовать, если понадобится…
– Задача, – пробасил Шадрин, но, подумав, неожиданно сказал: – В общем, если для пользы дела, то пожалуй…
Нужно было еще переговорить с Новиковым. Таня помнила, как он держал себя, когда пришел в ее смену. Она не знала, как лучше к нему подойти.
В смене у строгального станка не хватило заготовок. Нужно было подвезти их из раскройного цеха. Новиков укатил туда тележку. Таня пошла следом. Указав, где брать заготовки, она тут же стала помогать Илье укладывать пиленые бруски на платформу тележки.
– Вы идите, товарищ мастер, – хмуро посоветовал Новиков. – Сам управлюсь.
– Вдвоем и быстрее и веселее, – ответила Таня.
– Один управлюсь, – упрямо повторил он и добавил: – Мне веселья-то в жизни мало сходилось, так что и сейчас не нуждаюсь.
– Вы все еще из-за брака расстраиваетесь? – не отступала Таня, пытаясь вызвать Новикова на разговор.
Он только махнул рукой.
– Бросьте, не надо, – продолжала Таня. – Все это мы скоро поправим. Вы успокойтесь…
В глазах Ильи появилось необъяснимое упорство:
– Товарищ мастер, очень вас прошу, отойдите, не трогайте вы меня, не помогайте! Делайте свое дело. Я же к вам не лезу с расспросами. И без того тошно, а вы…
Сдернув с головы кепку, он вытер её подкладкой вспотевшее лицо и больше ничего не сказал. Разговор не получался. Но отступать Таня не собиралась.
На другой день она попросила Новикова остаться после смены. Он вошел к ней в цеховую конторку и остановился в стороне, настороженный, какой-то ощетинившийся.
– Товарищ Новиков, – сказала Таня, подходя к нему, – я хочу поставить вас станочником. А подручным у Шадрина будет Боков – он пока еще не знает об этом, – дело так требует. Вы на фрезере работать умеете. Я думаю, вы должны согласиться. Вы ведь не решитесь подвести коллектив.
– Могу подвести, – глухо сказал Илья.
– Неправда. Такие люди, как вы, не, подводят. С вашей волей…
– Полно басни-то рассказывать! Чего вы меня агитируете?
Таня подошла совсем близко и положила руку ему на плечо:
– Послушайте, давайте говорить иначе. Забудьте на минуту, что перед вами мастер. Перед вами обыкновенный человек, такой же, как и вы, и тоже, кстати, видевший в жизни не мало горя. Ну давайте поговорим, как товарищи.
Илья медленно наклонял голову.
– Вы присядьте, – предложила Таня и, когда он неохотно повиновался, продолжала: – Знаете, почему мне хочется, чтобы вы снова были станочником? Да потому что я знаю, трудиться вы станете очень хорошо, ведь вам это радость доставляет. Раньше, до брака, вы ведь хорошо работали?
– Хоть бы один, хоть бы маленький брусочек когда запорол, – угрюмо отозвался Илья.
– Ну вот видите! Вы переживаете, мучаетесь, ведь вы же хороший, добросовестный человек. Сознайтесь, вы очень любите свою работу?
– Для меня только здесь и житье, – проговорил Илья, – неподвижно уставившись в угол. – Загудят станки, запахнет стружкой, и сразу тут вот отпускает будто. – Он положил руку на грудь, потом рывком вскинул голову и спросил: – А вы знаете, что меня здесь блатным прозвали? – Его губы болезненно искривились.
– Успокойтесь, Новиков, и прошу вас, никогда не произносите это дикое слово.
– Нет, я такой, – с неожиданной твердостью сказал он. – Я все могу! Что не по мне – и нагрубить могу… Вот вам вчера нагрубил.
– Бросьте вы, – улыбнулась Таня. – Думаете, я не понимаю: все это оттого, что вам самому-то очень, очень больно. Правда ведь? Ну скажите…
Илья ничего не ответил, но Тане показалось: что-то вдруг произошло, потому что в глазах его, где-то в самой глубине, как будто осторожно зажглись две далекие тоненькие свечечки.
5
Боков испортил полтораста комплектов ящичных стенок. Он знал уже по опыту, что незамеченным это не останется, шлифовщицы не примут от него детали.
«Дьявол с ним, с заработком, – думал он, – вот за материал удержат, натурально!». Записать работу в «маршрутку» в надежде на то, что «авось пройдет!», было делом совершенно пустым: «раскопают, черти!» Гораздо проще было уничтожить маршрутный лист. Правда, детали никуда не денешь, но при отсутствии расписки в «маршрутке» можно еще попытаться вывернуться. А если долежит партия до конца смены, так чего проще – перетащить все куда-нибудь в дальний угол цеха, где еще не убрали штабеля забракованных в прошлом месяце деталей, а там пускай ищут и доказывают.
И маршрутку Боков порвал. Он великолепно знал, что теперь пропадает работа всех его предшественников; им не заплатят даже частично, как за брак не по их вине, но для него это был сущий пустяк.
Возможно, ему удалось бы спрятать следы, если бы не Нюра Козырькова. В обед в ночной смене она видела, как Боков, разорвав маршрутный лист, вышел из цеха и выбросил обрывки в водосточный желоб. Нюра сразу побежала к Тане и взволнованно сказала, что «никак Боков маршрутку-то напрочь изорвал!»
Таня пришла к станку.
– Где маршрутка на стенки, Боков? – строго спросила она.
Боков нахально таращил глаза и молчал. Таня позвала его в конторку. Он, на удивление, послушно пошел за ней.
«Сейчас акт писать станет, гадюка», – подумал он, входя и затворяя за собой дверь.
Но Таня акт писать не стала.
– Всё с вами, Боков, – сказала она. – Люди устали от ваших вывертов. На фрезере больше работать не будете, пока не измените отношение к делу. Пойдете подручным к Шадрину.
– А… этого куда? – криво усмехнулся Боков. – На мое место?
– Новикова, – строго поправила Таня. – Вы догадливый. Да, на ваше бывшее место.
– Не выйдет! – огрызнулся Нюрка.
– Выйдет, – со спокойной твердостью ответила Таня.
– А я не встану подручным, и все!
– Ну что ж! Упрашивать я не буду, но с фрезера вас снимаю. Образумитесь – видно будет.
– Натурально! Любимчикам первый почет, – съязвил Боков. – Вошли в доверие! У меня таланту нету подлизываться, вот! У меня талант на работу! Пятый разряд у меня еще до вашей фабрики, слыхали? Я на любом станке могу! Не думайте, по самые ноздри этими талантами начинен!
– Перестаньте шуметь и слушайте меня, – попробовала остановить его Таня, но Нюрка расходился все больше и больше, и не потому, что был обижен или не понимал, за что наказание, просто, это была, так сказать, «психическая атака».
– У вас к человеку подходу настоящего нет! – не унимался он. – Вы людей не воспитываете, а малюете по смешному для паники: ты, мол, такой разэтакий, «плюнуть вслед вам каждый рад!» – процитировал он памятные строки из первого номера «Шарошки». – Проплюетесь! А ваш контроль все равно накроется. Поиграют в игрушки и бросят.
– Хватит, Боков! – Таня подошла к двери и, выглянув в цех, попросила одну из девушек сходить за Шадриным.
А Боков все кипятился. Когда вошел Шадрин, Таня сидела за столом, подперев рукой щеку. Нюрка разглагольствовал:
– Все равно без нас ком-му-низь-ма не построите! Шагу без нашего брата, без простого человека, не шагнете, и ко мне обязаны особый подход иметь, принимая во внимание мои душевные склонности!
– Петр Гаврилович, – громко, чтобы боковская трескотня не заглушила ее слов, сказала Таня. – Боков с завтрашнего дня пойдет к вам в подручные, прошу иметь это в виду.
Боков на эти слова не обратил внимания, как будто они вовсе не относились к нему. Он стоял, разухабисто привалившись плечом к конторскому шкафу и закинув ногу за ногу. Шадрин подошел сзади и легонько ткнул его в спину.
– К себе внимания требуешь, а перед мастером стоишь как у пивной стойки! – грозно пробасил он.
– На вытяжку прикажешь? – скривил длинные губы Боков, не меняя позы. – Я простой человек, без интеллигентских замашек, закон и точка!
Эва ты что знаешь, герой! – награждая Нюрку презрительной усмешкой, сказал Шадрин. – Нет уж, Боков, не ври! Знаем мы тебя не первый день. Вовсе ты не простой человек, а пока еще довольно замысловатая дрянь. До тебя в каком месте ни коснись – на руке след останется. – Шадрин положил свою тяжелую длинную руку на плечо Бокова и, стиснув, рванул его, заставив выпрямиться. Боков слегка опешил, но сразу вновь принял независимый вид.
– Долго мы тебя терпим, – продолжал Шадрин, – только ты еще жил маловато, не знаешь, что такое, когда долгое терпение лопается. Это, я тебе доложу, штука – не приведи бог! Ну, а насчет коммунизма ты тут обмолвился, так запомни: мы его без тебя, такого вот, построим и туда на порог не пустим. Не ступишь! Вот тебе и закон, и точка! А насчет подходу особого, что ж, уважим, коли уж больно здорово запросишь. Только смотри, чтобы без обиды после!
– А ты не запугивай, не страшно!
– Да знаю, что не страшно. Чего мне тебя пугать? Дурака зеркалом не запугаешь – глянет и залюбуется. А особый подход, коль потребуется к таким, вроде тебя, один: через строгальный разов десяток без передыху прогнать на полную стружку, чтобы разом лишаи сдернуло, и всё!
– Ну, хватит играть на моих нервах, – попробовал отмахнуться Боков. – Не уговаривай, все равно никто меня к тебе идти не заставит.
– Сам придешь, – успокоил Шадрин. – А вы, Татьяна Григорьевна, нервы с ним не тратьте. Нас-то ведь больше – научим, как по земле ходить. Говорить с ним без толку, слов-то у него больше нашего с вами, только сам он как пустое ведро. Чужие мысли о стенки брякают: звон да гром…
– А ты не слушай, коли грому не любишь, – продолжал язвить Нюрка. – Идти в подручные у меня желания нету, закон и точка!
– Ну вот чего, – строго и таким сочным басом прогудел Шадрин, видимо, теряя терпение, что Нюрка вдруг трусливо съежился. – Рассусоливать с тобой не будем. Желания, говоришь, нету? Ну, ну! А у нас, у рабочего коллектива, – слышишь ты? – у всего цеха, значит, нету никакого желания при работе об дубовые чурбаки ногами запинываться, да притом, заметь, здорово трухлявые! Силой не поволокем, но уж, слово даю от имени всего цеха, завтра к директору отправлюсь и заявлю: нам тебя больше такого не надо! Ни нам, ни мастеру нашему крови больше не портить! Как думаешь, что выйдет?..
Нюрка угрюмо молчал. Невесть куда пропала охота болтать и, как говорили про него, «брать на пушку». Он знал, как уважают Шадрина в цехе, знал, что если тот, старый коммунист, в самом деле пойдет с таким делом к директору, которого, кстати, Боков основательно побаивался, дело наверняка обернется плохо.
Оставшуюся часть смены он работал нехотя, а когда Колька с Мишкой стали расспрашивать о разговоре в цеховой конторке, сперва отмалчивался. Приятели продолжали наседать. Нюрка выключил станок, отряхнул руки и, поймав Зуева за длинный нос, помотал его голову из стороны в сторону и проговорил:
– Вот согну тебе шпиндель на сторону, тогда будешь спрашивать, икра баклажанная!
