Текст книги "Перекличка"

Автор книги: Андре Бринк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

В это же время идет уборка бобов, сбор и сушка фруктов; ласточки уже собираются стаями на утесах, первый мороз по утрам покрывает белыми пятнами траву, ломкую под ногами. Теперь пора заготовлять большие кучи кизяка и дрова – хорошие твердые поленья, которые будут потихоньку тлеть всю долгую холодную ночь, – ведь зима всегда приходит к нам в Боккефельд внезапно: краали и стойла должны быть утеплены для скота, который будет зимовать на ферме, пока мы погоним овец на теплые пастбища Кару. Оставшиеся дома мужчины станут корчевать новые участки буша и сжигать кучи сухого кустарника; не успеет еще утихнуть холодный северо-западный ветер, как начнется вспашка. И возобновляется привычный круг; ступни ног коченеют и трескаются от мороза, а на кончике носа вечной сосулькой висит капля. И так без передышки. Но во всем этом есть и нечто благотворное: зима и лето приходят и уходят в свой черед, и ты шагаешь с ними в ногу, и твоя мерная поступь подобна непрерывному биению сердца. Тебе не вырваться из этого круговорота, но он же и дает тебе силы двигаться дальше. Конечно, всякий год хоть чуть да отличается от другого. То чудовищная гроза или наводнение, то внезапная буря или засуха, то вдруг скот вырвется из краалей и разбежится по вельду, потом перемерзнут овцы или цыплят хватит солнечный удар, то, откуда ни возьмись, явится леопард и задерет ягнят или телят, то стада антилоп и диких козлов пронесутся в облаках пыли по полям или бабуины совершат опустошительный налет на сады, то прорвет плотину, то кто-нибудь покалечится ненароком или вовсе погибнет, то чей-то ребенок свалится в котел с кипятком… Каждый год случается что-то неожиданное, новое, другое. Но круговорот времен года остается неизменным. Зимой пастьба и пахота, весной посевная, летом уборка пшеницы, осенью сбор бобов и винограда. А потом снова все сначала.

Хозяин сам приглядывает за тем, чтобы я основательно обучился всему, дает мне то одну работу, то другую, будто испытывая, на что я годен. Несколько зим подряд он отправляет меня с пастухами на пастбища, через Блэк Хиллс, на поросшие кустарником равнины Кару. Вместе с мальчишками я хожу на охоту, мы по очереди стреляем из большого ружья, и если попусту изведешь свинец и порох, то порка неминуема. Я вожу волов, пару раз мне даже позволяют править фургоном, размахивая длинным бичом из носорожьей кожи. За волами ходит Ахилл, а вот ездить верхом и обращаться с лошадьми учит меня Онтонг. Мне нравится править фургоном, легкий взмах плеткой или пара окриков – и волы трогаются: поскрипывают хомуты, поводья туго натянуты; и все же ничто не сравнится с лошадьми. С первого дня я в мыслях считаю их своими, часами вожусь с ними, а когда говорю им что-то, кажется, будто они понимают каждое мое слово.

Серый жеребец. Я не спускаю с него глаз с того дождливого утра, когда я, спозаранку, без помощи Онтонга, сунул руку в кобылу, чтобы помочь ему выбраться. Дикое создание, сущий дьявол, рожденный для вельда и гор, а вовсе не для двора и стойла. Когда я смотрю на него, все во мне ноет от мучительного желания владеть им. Глубокой ночью он скачет по моим снам, ниоткуда и никуда, дикий как ветер. Но он достанется Баренду. Почему Баренду, черт побери? Что Баренд понимает в лошадях? Этот жеребец свернет ему шею.

– Сегодня будем объезжать Барендова коня, – говорит как-то утром хозяин. У меня перехватывает дыхание, будто молнией ударяет в живот. Барендов конь? Он мой. Мой серый жеребец!

Чтобы укротить лошадь вроде этой, ей за неделю до того нужно опутать ноги. Но этот жеребец ни разу никого и близко не подпустил к себе. Так что сегодня решится все.

– Бери его, Баренд, он твой, – приказывает хозяин. Баренд от страха готов в штаны наложить, это ясно, но он не подает и виду, желая покрасоваться перед отцом. Серого держат четверо крепких мужчин, но он без малейших усилий швыряет их из стороны в сторону, словно полупустые мешки. Баренду не сразу удается взобраться на него, но едва только он усаживается в седло, как жеребец подбрасывает его кверху, и он, кувыркаясь, падает и пропахивает глубокую борозду в навозе.

– Давай, Баренд, еще раз!

От хозяина легко не отвяжешься. На этот раз жеребца пытаются удержать подольше. Баренд успевает подтянуть колени и крепко упереться пятками в огромные бока лошади. Но жеребец снова дергает шеей, вскидывает задние ноги и сбрасывает его на землю – Баренд приземляется в навозе возле деревянной калитки.

– Ну, Баренд, давай снова. Что это с тобой?

После третьего падения Баренд отказывается пробовать дальше, не побоявшись даже отцовской плетки. На его перепачканном навозом лице видны бороздки от слез.

– Теперь пробуй ты, Николас.

Николас на четыре года моложе и куда слабее Баренда. Даже не успев сесть на лошадь, он уже снова жалким комочком лежит на земле. Теперь очередь Онтонга, хватка у него крепкая, укрощать лошадей он, говорят, научился еще в Батавии. Один-единственный дикий галоп по краалю – и Онтонг тоже на земле; и прежде чем жеребца успевают схватить, он перемахивает через ограду и исчезает. Целых два дня уходит на то, чтобы выследить, поймать и привести его обратно.

И снова хозяин приказывает Баренду садиться на лошадь. А когда тот грохается головой вниз, в навоз, хозяин сильно хлещет его бичом по торчащей заднице. Еще одна попытка – и он снова падает с глухим стоном. Теперь, даже хлыст не может заставить его влезть на лошадь. После него пробует Николас. Потом Онтонг. И каждый раз, когда всадник летит в воздух, радость распирает меня, и я кричу беззвучно: так их, так их, мой хороший, скидывай всех, ты же мой!

И вдруг хозяин говорит:

– Теперь твоя очередь, Галант.

Я цепенею от нахлынувшего страха. Ноги подкашиваются. Разве можно скакать верхом на молнии или на ветре?

– Он и ездить-то на лошади не умеет, – бормочет Баренд, трясясь от злобных рыданий и потирая содранное колено.

– Пускай попробует.

– Он убьется насмерть, – встревоженно говорит Онтонг.

– Ерунда. Пускай попробует.

Они крепко держат жеребца, а я вскарабкиваюсь ему на спину, петлей закручиваю вокруг запястий поводья и, слегка обхватив его бока ногами, подтягиваю кверху колени. Перед глазами все как в тумане, тошнота подкатывает к горлу, но мне все же удается выдавить из себя:

– Порядок, отпускайте его.

Молнией срывается он с места. Впившись в него как клещ, я изо всех сил стараюсь удержаться, пока он делает первые круги по краалю. На короткий миг, от которого у меня перехватывает дыхание, кажется, будто у него выросли крылья и мы парим над изгородью и горами. А затем снова падаем вниз, и я сильно ударяюсь задом о седло, едва не раздробив себе кости. Потом еще один полет и падение, во рту появляется привкус желчи, в глазах темнеет. Но пока что мне удается держаться, и я твержу про себя: не отпущу тебя, хоть убей. Он опять взлетает. И опять вниз, голова втянута, задние ноги вскинуты. Мои руки вот-вот вывернутся из суставов. Но я держусь.

Он бросается к воротам, явно собираясь с размаху удариться о них и расплющить меня в лепешку. Но как раз в эту секунду кто-то распахивает их, кубарем откатываясь в сторону. И мы скачем прочь. Я еще не видел лошади, которая скакала бы, как эта. Громыхая копытами по вельду, выжимая потоки слез у меня из глаз. И вдруг внезапно застывает на месте, едва не сбросив меня через голову. Еще одна схватка: жеребец бешено взбрыкивает и встает на дыбы. А потом устремляется к запруде, грохотом копыт заглушая все вокруг. Ну что ж, думаю я, утопи меня, если хочешь. Все равно не сдамся. Я уже чувствую в нем какое-то новое неистовство и понимаю, что он тоже боится – он боится меня. На всем скаку влетаем в запруду, нас окатывают брызги воды и тины. Если он вдруг вздумает перевернуться, он утопит меня. Но я клянусь себе всеми богами, каких только знаю, богами мамы Розы и богом бааса, что, если он перевернется на спину, я буду удерживать его до тех пор, пока он не потонет вместе со мной.

Но в этот миг, в самом разгаре своего безумия, он вдруг останавливается как вкопанный. Еще секунду огромное тело сохраняет напряженность, а затем я чувствую, как мускулы расслабляются, дрожа, будто рябь на воде.

«Пошли», – ласково говорю я. А когда мы выбираемся на берег, говорю «тпру» и треплю его по загривку. Его огромное тело дрожит подо мной. Он весь белый от пены. С трясущимися коленями я соскальзываю с его спины и рву пук травы, чтобы обтереть его. Он не делает ни единого движения, не издает ни звука, просто стоит, подрагивая, будто от холода. Я долго жду, потом беру поводья и веду его к ферме. Вдалеке я вижу мужчин, бегущих мне навстречу. Они, верно, думали, что я уже мертв. Я подхожу к ним, и они молча расступаются, чтобы дать дорогу. Подвожу серого жеребца к воротам крааля. Я вообще ничего не чувствую. Будто что-то умерло во мне в тот миг, когда бешенство оставило его. Покорный, как обезьянка, он идет за мной в крааль, а я беззвучно, отчаянно молю его: ради бога, вырвись, умчись прочь, чтобы никто, даже я, не отыскал тебя. Но от его былой дикости не осталось и следа. Это видно у него по глазам, влажным, круглым и кротким, как у коровы.

– Славно сработано, Галант, – говорит хозяин. – Отлично с ним справился. Теперь он твой.

– Нет, – сердито отвечаю я, – это Барендов конь.

Пусть берет его себе, думаю я, выходя из крааля. Никогда, клянусь, не прощу серому этого. Чтобы так постыдно позволить укротить себя! Я иду обратно к запруде и бросаюсь в воду, будто хочу утопиться, а потом, отдыхая, долго лежу на боку, желая лишь одного: навсегда забыть об этом злополучном дне. А когда появляются Баренд и Николас, во мне уже больше нет прежней злости, одна лишь угрюмая печаль, о которой им не расскажешь.

Запруда умеет унять любую печаль, с той же материнской нежностью, что и мама Роза. Нашими следами испещрена вся ферма, но мы всегда возвращаемся к запруде. Тинистая песчаная стена, чуть выше – поросший травой склон, ивы со свисающими почти до самой воды гнездами птиц-ткачей. Мы то и дело разоряем эти гнезда, иногда нас там уже поджидает свернувшаяся клубком змея. Тогда, испуганно вскрикнув, скатываешься обратно в воду. Это я всегда первым иду на разведку, и лишь потом за мной карабкаются остальные; это я первым проверяю, выдержит ли меня пружинистый сук, а когда сук ломается, это я лечу вниз, а они радостно скачут и покатываются со смеху. Но меня ничто не останавливает. Пока есть гнезда, мы будем разорять их. Порой устраиваем бои, швыряясь друг в друга грязью до тех пор, пока не остаются видны только белки глаз. Или ныряем, поспорив, кто дольше выдержит под водой; выныриваем чуть живые, потому что ни один не желает сдаться первым. Или приводим с собой кобелей и, укрывшись за земляной дамбой, выдаиваем их: тугой мускул сжимается у тебя в руке, каждый возбужденно подбадривает свою жертву, следя, чей пес выстрелит первым; возбуждение лишь усиливается от страха, что пес может неожиданно огрызнуться и укусить тебя. А часто, утомленные играми и купанием, просто лежим голые на берегу, жуя травинки, и, уставясь в небо, выискиваем похожие на что-нибудь облака: вот корова с огромным выменем, вот упряжка волов или телега, а вот лицо, рука, женская грудь, башмак, молоток, цапля. Порой мы так увлекаемся, что забываем о брошенной нами работе – птицы грабят поля, давно пора сгонять овец, доить коров, собирать хворост, полоть огород. А когда пытаемся незаметно прошмыгнуть во двор, там нас уже поджидает хозяин.

Но даже страх перед хозяином не может отпугнуть нас. И на следующий день мы снова возле запруды. Баренду и Николасу это, конечно, проще, работы у них куда меньше. Моя же не кончается никогда, Онтонг и Ахилл всегда начеку, следя, чтобы все было сделано вовремя. Но сколько бы ни было работы, я все равно убегаю к запруде. Именно гуда чаще всего ведут следы моего детства. Особенно хорошо, когда мы там вдвоем с Николасом, так оно обычно и бывает, ведь Баренд гораздо старше нас и уже почти взрослый.

Как-то днем, еще мокрые после купания, мы принимаемся рыть нору в земляной дамбе. Поначалу мы ищем крысу, которая скрылась в норе. Но вскоре забываем о ней и роем уже просто так. Зарываемся все глубже и глубже, касаясь друг друга мокрыми плечами. Земля тут влажная и сыпучая, не то что твердая глина снаружи. Ступни ног еще пригревает солнце, позади огромный дневной мир с его птицами и водой, а мы продолжаем продвигаться вглубь, нетерпеливо и упорно – как черви.

И вдруг туннель обрушивается. Мы еще копаем и выбрасываем землю, потом какое-то странное движение вокруг – и все забито песком: глаза, уши, нос, рот. Сжавшись от страха, мы безуспешно пытаемся приподняться. Погибаем, думаю я, и вот уже не различить, чье это тело бьется в конвульсиях, его или мое.

Когда мне наконец удается вздохнуть и прокашляться, я снова вижу солнечный свет, вижу ноги Онтонга и других мужчин, высоких, будто деревья.

– Пожалуйста, не говорите папе, – умоляет Николас. – Он убьет нас за это. Правда, Галант?

– Пришибет, это точно, – отплевываясь, бормочу я.

Мужчины уходят, а мы еще долго сидим у запруды в свете угасающего дня – два мальчика, которые вместе узнали, что такое смерть.

Но вот чего-то я все же понять не в силах. У этой самой запруды наши следы не только сливаются, но и почему-то расходятся: его – в одну сторону, мои – в другую. А все, как мне кажется, из-за грамоты. Хозяйка уже давно учит их читать и писать, я про это знаю, ведь они то и дело говорят об этом у запруды. И вот как-то раз Николас берет кусок глины, разминает и разглаживает его и хворостинкой рисует на нем цепочку каких-то странных знаков – линий, завитков и закорючек, вроде следа какого-то зверька.

– Что это? – с подначкой спрашивает он.

– Откуда мне знать? – отвечаю я. – Похоже на след хамелеона.

– Это мое имя, – говорит Николас. – Вот гляди. Это читается Николас.

Все это кажется мне весьма подозрительным.

– Как так может быть, – говорю я, – ты вот стоишь тут, сверху, а твое имя лежит внизу, в глине?

– Говорю тебе, это мое имя, – смеется он и обводит пальцем отдельные знаки. – Ни-ко-лас. – Потом стирает их и рисует новую цепочку. – А вот это имя Баренда.

Тут Баренд швыряет в нас комом тины, и урок сменяется более привычным кувырканием в воде.

Но через несколько дней, когда Баренд уходит с хозяином в вельд, я снова тащу Николаса к запруде.

– Нарисуй еще раз твое имя на глине, – прошу я.

– Зачем?

– Хочу поглядеть.

Он пожимает плечами и снова рисует цепочку знаков. Я долго сижу на корточках, разглядывая их и обводя пальцем.

– А мое имя можешь нарисовать?

– Конечно.

– Ну давай, рисуй.

Он сплющивает новый кусок глины и рисует новые знаки.

– Это и есть мое имя?

– Да, тут написано Галант.

Но мне в это никак не поверить. Когда смотришь в спокойную воду, то видишь свое собственное лицо, тоже глядящее на тебя, а стоит тебе начать двигаться или корчить рожи, тот, другой, делает то же самое. Это тоже странно, но хоть как-то понять можно. А эти крошечные следы, изображающие мое имя Галант, совершенно сбивают с толку.

– Пускай они останутся тут, – говорю я Николасу, раздеваясь, чтобы лезть в воду.

Я заботливо прикрываю значки листьями и ветками и на следующий день, когда Баренд тоже приходит к запруде, показываю их ему и спрашиваю:

– Что это?

– Как что? Это твое имя – Галант.

Теперь я знаю, что так оно и есть.

– Научи меня рисовать такие же значки и читать их, – прошу я Николаса.

– Хорошо.

Но Баренд вдруг грубо обрывает его:

– К чему трудиться? Он же всего-навсего раб. Какой ему от этого прок? Что он, станет лучше пасти скот, или убирать пшеницу, или собирать хворост?

– Научишь меня, Николас? – упрямо настаиваю я.

Он глядит на меня, слегка нахмурясь. Рассеянно и досадливо пожав плечами, запускает голышом в лягушку.

– Пожалуй, Баренд прав, – говорит наконец. – Грамота не принесет тебе никакой пользы, сам понимаешь. А ну, побежали! Поглядим, кто первым будет в воде!

Той же ночью над фермой бушует одна из неистовых боккефельдских гроз, и, когда я на следующее утро возвращаюсь к запруде, от знаков на глине нет и следа. Будто их вообще тут не было.

– Они не хотят научить меня писать, мама Роза, – жалуюсь я. – Покажешь мне?

– А ты думаешь, я умею? Всю жизнь я прекрасно обхожусь и так. Не ищи себе неприятностей. Приглядись повнимательней – и увидишь: всякий раз, когда привозят газеты из Кейпа, хозяин не в духе по нескольку дней.

Кейп, должно быть, удивительное место, и газеты-тоже вещь удивительная. Даже само слово «газета» – сразу ясно, что это что-то нездешнее. Никогда не знаешь, когда они будут, все зависит от того, кто и когда поедет в Тульбах. Порой привозят всего одну, но, если проходит много времени, их накапливается целая стопка, все тонкие и как-то таинственно свернутые. Тогда хозяин берет маленькие круглые стекла, которые всегда нацепляет на глаза при чтении Библии по вечерам, ставит кресло перед кухонной дверью и часами сидит в нем, читая, хмурясь и что-то бормоча себе под нос. В такие дни ему лучше не попадаться на глаза. Потом газеты убирают в сундук из желтого дерева в большой комнате, говорит мама Роза, – значит, они очень ценные. Порой какая-нибудь старая, странно пожелтевшая, вдруг объявляется снова: в ящике для дров возле плиты или чтобы завернуть яйца, когда собирают фургон в Тульбах. Но обычно их больше не видишь – рабам или койнам не следует прикасаться к ним, остерегает мама Роза, вещь эта живет собственной темной жизнью, и мама Роза не знает снадобий против нее.

Прежде все это меня ничуть не заботило. Но теперь, когда Николас отказался меня учить, я решаюсь на нечто невообразимое. Целыми днями, целыми неделями я рыщу по двору, следя за всеми приезжающими, пока наконец не появляется филдкорнет[16]16
  Чиновник, ответственный за порядок в сельской местности, а также начальник военизированного отряда буров.


[Закрыть] с новой газетой. Предоставив хозяину достаточно времени, чтобы прочитать ее полностью и сорвать свой гнев на всех, кто попадется под руку, я незаметно проскальзываю в дом и краду ее из желтого сундука. Она очень тонкая, ее легко спрятать под рубашкой и проносить пять-шесть дней, пока не убедишься, что ее не хватились. Затем, оставшись наконец один в вельде, если не считать овец, осторожно вынимаю ее из-за пазухи и раскладываю на камне, расправляя смятые складки. Провожу рукой по маленьким черным цепочкам, бегущим, будто муравьи, по гладкой бумаге, тычу в них пальцем, подталкиваю их, даже прижимаюсь к ним лицом, чтобы понюхать. Но они молчат. Но я-то знаю наверняка, что тут говорится о чудесах Кейпа.

Едва вернувшись оттуда, Баренд и Николас стараются перещеголять друг друга в рассказах об этом далеком удивительном месте, а когда истории иссякают, я будоражу их память вопросами, пока не замолкаю, ошеломленный столь новыми для меня впечатлениями и картинами. Прямые, мощенные булыжником улицы, пересекающие друг друга. Гора, выше любой из наших, а вершина плоская, как стол. Большая запруда, которую они называют морем, огромная, больше, чем весь Боккефельд, а вода в ней живая и все время движется. И корабли, побольше любого дома, они приплывают из заморских стран, которые дальше, чем горизонт. Флаги на крестце горы, пушка, которая стреляет в полдень, распугивая голубей на улицах. Лошадиные скачки, на которых в один день можно выиграть кучу денег. Люди в богатых нарядах и высоких шляпах. Дома, где можно купить все, что только пожелаешь. Там даже рабам, говорят они, разрешают иметь собственные лавки и богатеть; и хоть ходят они, как и мы, босиком, одежда на них красивая, как у настоящих господ. Один раз Николас привез мне из Кейпа шарф из красного шелка, в другой раз островерхую шляпу – красивые, необыкновенные вещи, каких я прежде и в руках не держал. Ну и место этот Кейп.

– Вот погоди, – как-то вечером говорю я маме Розе, – когда-нибудь и я отправлюсь туда, чтобы посмотреть на все это самому.

– Кто так решил?

– Я решил.

– Не твое дело – решать. Это дело хозяина.

– В тот день, когда я отправлюсь в Кейп, я и спрашивать никого не стану. А тебя возьму с собой.

– Я там уже была.

– И все так, как рассказывает Николас?

Она сидит, уставясь через открытую дверь хижины туда, где сгущаются вечерние тени.

– Да, – говорит едва слышно. – Да, Кейп и вправду место удивительное. Но не для нас. Оно для хонкхойва, для белых людей.

– Почему же не для нас, мама Роза?

– Не твое дело – спрашивать об этом.

И в молчании этой сводящей с ума газеты, разложенной на плоском камне, в немых цепочках черных муравьев, бегущих по бумаге, морочащих голову невероятными историями о далеком городе, который преследует меня даже во сне, мне снова слышатся насмешливые слова, газета говорит лишь одно: не твое дело – спрашивать.

Я принимаюсь бранить их – они не снисходят до ответа. Будь проклято вонючее лоно, породившее вас! Маленькие черные цепочки невозмутимы. В ярости рву бумагу, сминаю в клочья, топчу их, разбрасываю по ветру, рассеиваю, как мякину, отшвыриваю назад в ад, в тот самый Кейп, откуда они явились.

Ибо в геенне вам место. И газетам вашим тоже. К чему мне имя, написанное на глине? Я и без того знаю, как меня зовут. Мое имя – Галант!

И все-таки, все-таки. Неужели мне никто не скажет?! Помоги. Подскажи. Да за что же держать меня в темноте? Кто я? Лошадь в темной конюшне? Паук с чердака?

Почему Николас не поможет мне? Он же не такой, как другие. Хотя нет, такой же. Если у меня и были сомнения, то от них помогает избавиться лев, хотя сам он тоже загадка. Внизу, в Кару, еще можно порой встретить одинокого льва-людоеда, гонимого засухой и гоняющегося за добычей, но не в наших краях, не в Боккефельде. Может быть, небывалая засуха заставляет его уйти так далеко от обычных угодий, или же бремя старости, или муки голода. Но как бы то ни было, у нас объявился лев. Мы узнаем о его присутствии, когда по ночам из крааля начинают пропадать овцы. Должно быть, леопард с гор, говорит хозяин. Но следы чересчур велики. Потом на соседской ферме исчезает из хижины ребенок: во тьме слышен вселяющий ужас рык. Мужчины со всех ферм Боккефельда, с собаками и рабами, целая армия на лошадях и пешком, с ружьями, ассегаями и палками, всем, что есть под рукой, идут на него. Мы трое тоже, Баренд, Николас и я: ведь мы уже не дети, у Баренда скоро свадьба.

Только глядите в оба, мрачно остерегает хозяин, возвышаясь во дворе, подобно дереву, озаренному и пронизанному солнечными лучами, с волосами как пламенеющая конская грива. Речь идет о жизни и смерти, говорит он, уже есть покалеченные и растерзанные.

Вначале следы ведут по открытому вельду, кажется, что настичь льва всего лишь дело времени. Но чуть погодя они начинают петлять по предгорьям, идти по ним становится все труднее и труднее. Армию разбивают на маленькие группки, у каждой по крайней мере одно ружье. Мы с Николасом неразлучны, при нас несколько рабов и готтентотов. Остальные вскоре теряются из виду.

Первый час или около того ты предельно осмотрителен и предельно осторожен. Ты замечаешь все на своем пути. Насекомых в траве, ящериц, стремительно снующих по камням, мангуста, стоящего на задних лапках у норы, муравьеда, разоряющего гнездо термитов, крошечную куропатку и чибиса, птицу-секретаря, с самодовольным видом расхаживающую на негнущихся ногах, вроде как хозяин воскресным утром, маленькую антилопу, словно навсегда застывшую в сухой траве, черепаху, медленно и осторожно поспешающую своей дорогой, рой пчел в древесном дупле, пятнышки ястребов, кружащих в отдалении, паутину, сверкающую от росы. Но когда начинает припекать солнце и пот стекает у тебя по спине, поневоле делаешься менее внимательным. В молчащем зное тебя одолевает сонливость. Именно поэтому он и застигает нас врасплох.

Неожиданное движение в космах сухого кустарника всего лишь в ста ярдах от нас. Это может быть что угодно. Но ты сразу понимаешь, что это лев, хотя отроду не видывал льва. Николас делает еще один шаг. Из кустов раздается низкое, глубокое рычание, от которого земля дрожит под ногами. Рабы и готтентоты бросают свои палки и ассегаи и в панике бегут к ближайшему укрытию – единственному дереву, тонкому и сухому. Спустя мгновение они свешиваются с ветвей, словно стая громадных летучих мышей. Мне смешно, и я не могу сдержать хохота.

Но лев уже тут как тут, голова опущена, темная грива дыбится на ветру.

– Стреляй, Николас, – от возбуждения говорю почему-то шепотом.

Вижу, как он вскидывает ружье. Но руки его дрожат.

– Стреляй, черт возьми! – В полный голос.

Охваченный внезапным ужасом, бросает ружье на землю, дико озирается по сторонам и пускается бежать к увешанному людьми дереву. На какое-то мгновенье цепенею. Лев проскакивает мимо меня, всего лишь в нескольких ярдах, не задев и, должно быть, даже не заметив. Николасу ни за что не добежать до дерева. Все пропало. Но вдруг – словно толчок чьей-то невидимой руки – я делаю то, о чем и не помышляю. Ружье. Ствол дрожит, затем сам собой выравнивается. Звук выстрела. Меня отшвыривает назад, шатаюсь, ноги подкашиваются, и я валюсь в колючий кустарник. Безумие. Я же мог убить Николаса.

Мертвая тишина, словно вдруг укротили гигантского коня. Еще мгновение я слышу, как Николас кричит. Потом лев настигает его – и оба катятся в смерче пыли. Люди падают и сползают с дерева. Николас медленно садится, старательно отряхивая с себя пыль. Бегу к нему, руки нелепо болтаются по бокам. Мы хватаем друг друга в объятия, смеемся и пляшем в безумном восторге.

Со всех сторон сбегаются охотники.

– Черт подери! – говорит хозяин. – Славно сработано.

– Да, это было не просто, – вдруг отвечает Николас. – Он едва не прикончил Галанта. Я поспел в самое время.

В изумлении гляжу на столпившихся вокруг. Неужели никто ничего не скажет? Но все, на что они способны, – тупая ухмылка и взгляд в сторону. Потом меня оттирают с дороги, чтобы подойти поближе ко льву, опускаются возле него на колени, разглядывают истертые и сломанные клыки, прочесывают пальцами спутанную гриву.

– Он бы и сам скоро подох, – говорит хозяин. – Охота уже не про него. Его, верно, вышибли из стаи, и ему пришлось бродить в одиночку. Должно быть, совсем свихнулся от нынешней засухи. – Раскуривает трубку, ухмыляется. – Будьте повнимательнее, когда станете снимать шкуру. Смотрите не попортите. Мы выделаем эту шкуру для Николаса.

Когда мы наконец снова одни, спрашиваю:

– А если бы я сказал хозяину, что это не ты?

– Чего ж ты не сказал? – огрызается Николас. – Думаешь, он поверит рабу, а не мне?

Да, он в самом деле один из них. Я ничего не понимаю. Снова тьма, темный чердак, стены его сжимаются вокруг меня. Неужели вообще нет никакого света? Неужели нет ни единого человека, который бы не предал меня?

Эстер?

Куда бы ни вели наши следы, ее неизменно идут следом. Ни руганью, ни камнями не заставишь ее отступить, когда ей что-то взбредет в голову. Даже хозяин с хозяйкой, я заметил, по временам приходят от нее в отчаяние. Они порой наказывают ее, но это не помогает. Николас и Баренд же просто беснуются, когда она упрямо плетется за нами, и соглашаются взять ее с собой только тогда, когда я вызываюсь нести ее на спине. Мне это ничего не стоит, невелика тяжесть.

Больше всего она любит ходить с нами к запруде, сидеть в траве или на земляной насыпи, наблюдая за нашими играми; колени подтянуты кверху, подбородок опирается на руки; в такие дни мы выкаблучиваемся перед нею как можем. Когда она здесь попривыкла – отец Эстер, управляющий в Хауд-ден-Беке, умер, и ее приютили хозяин с хозяйкой, – угрюмая замкнутость постепенно исчезла, под конец мы плещемся и плаваем все вместе.

Затем, внезапно, настает перемена и в этом. Стояла суровая зима с ранним снегом: перегоняя овец из Кару, мы потеряли много ягнят. И даже когда прилетают ласточки, заморозки не прекращаются. Тепла пришлось ждать долго, и вот наконец мы спешим, минуя айвовую изгородь, к запруде. За зиму все мы сильно выросли, моя одежда уже тесна мне. Мы полны сил, словно молодые жеребята, принюхивающиеся к свежему ветру. В этот первый теплый летний день после столь долгой зимы девочка, как и прежде, с нами.

Мы уже доходим до конца айвовой изгороди, как вдруг Баренд останавливается и сурово глядит на меня:

– Галант, мы идем купаться с Эстер. Тебе не следует ходить с нами.

– Почему? Мы же всегда ходим вместе!

– С этого дня, если она с нами, тебе здесь не место.

Удивленно смотрю то на одного, то на другого.

Николас бесцеремонно встревает:

– Я слышал, что отец зовет тебя. Сходи-ка узнай, в чем дело.

Оскорбленный и подавленный, поворачиваю обратно, потом останавливаюсь и смотрю издалека, как они карабкаются по холму к запруде. В порыве ярости беру камень и швыряю им вслед, но их уже не видать. Слышу, как в саду гудят пчелы. От запруды, чудится мне, доносятся их веселые возгласы. И крики птиц-ткачей. Но между нами лежит огромная тишина, тишина, преследующая меня всю дорогу, пока я, предоставленный сам себе, медленно поднимаюсь в гору. Глядя время от времени вниз, чувствую себя незваным гостем, чужаком, прибывшим невесть откуда и затерявшимся среди этих гор, хребтов и долин, далеких пшеничных полей и полосок ячменя, хотя я знаю, что тут повсюду мои следы, незримо покрывающие все это.

Мы всегда были неразлучны, разве не так? Они мои приятели. Какая же разница, с нами эта девочка или не с нами? Это похоже на то, как слушаешь в компании чей-то рассказ и вдруг устаешь и засыпаешь, а потом просыпаешься и слышишь, как история продолжается, но что-то изменилось, что-то пропущено и, значит, утеряно для тебя навсегда и, хотя общий смысл по-прежнему как будто понятен, на самом деле все совершенно другое и тебе больше не место среди знающих этот рассказ.

Высоко над усадьбой сажусь на валун, откуда могу оглядеть все, в чем мне было сейчас отказано. Чувствую, как во мне снова нарастает ярость, жеребец натягивает поводья, желая вырваться на волю. Упершись в валун, лежащий подо мной, ощущаю, как он медленно сдвигается под моим весом. Изо всей силы, тяжело дыша, толкаю и раскачиваю его, снова и снова принимаясь за дело, пока камень наконец не поддается; некоторое время он еще удерживает равновесие на краю обрыва, а затем опрокидывается и катится вниз, все быстрее и быстрее, увлекая за собой мелкие камни, все больше и больше, гремя подобно грому и высекая искры из всего, что попадается ему на пути. Может быть, эти искры зажгут траву? А что, если я разожгу горный пожар, который спалит все от вершины и до самых пшеничных полей внизу? Пусть бушует. Пусть все сгорит. Я зажгу грозовое пламя.

Как хорошо помню я ту, другую грозу. Память о ней столь осязаема, что я могу сжать ее, как камень в руке. Сонливым воскресным днем, в послеобеденное время, хозяин с хозяйкой едут навестить соседей, а мы все четверо бродим по горам, пугая криками бабуинов, сидящих вверху на утесах, стращая друг друга поддельными следами леопарда. И вдруг гроза, внезапный гром, грохочущий так, будто сама гора рушится прямо на нас. Мы стремглав бежим вниз по склону, Баренд и Николас далеко впереди, бросив меня вдвоем с Эстер.