Текст книги "Перекличка"

Автор книги: Андре Бринк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)

Я оберегала ее и от остальных. Тело у меня глубокое, и в моем болоте может утонуть целый табун; а если я этим могла помочь Лейс, то тем лучше для нас для всех.

Но Пит бесился все больше и больше, и под конец мне пришлось сказать ему все напрямик. «Если ты возьмешь еще раз Лейс, – сказала я ему, – она умрет. Утопится в запруде». Я видела ее глаза, когда он проходил мимо. Должно быть, потому-то он и продал ее тому человеку из Кару, что проезжал с товарами через Лагенфлей по дороге в Кейптаун.

Для ребенка все обошлось благополучно. Человек, который купил Лейс, вовсе не желал покупать и ребенка, а поскольку Лейс и сама не хотела брать его, он остался со мной. Он был у меня на руках, когда мы глядели вслед удалявшейся повозке, глядели на Лейс, сидевшую сзади словно маленький тюк тряпья, готовый вывалиться при первом же толчке. Странно, что мне уже тогда пришло это в голову, ведь, когда месяц спустя фургон снова проехал через ферму по дороге домой, тот человек сказал, что она и в самом деле вывалилась из повозки, попала под колесо и умерла; он требовал, чтобы Пит вернул ему деньги, но Пит и слышать об этом не желал; в тот день на ферме была жуткая свара, дело даже дошло до пальбы, прежде чем тот человек уехал, – но ребенок и тогда был у меня на руках, прямо держа свою маленькую круглую головку, точно обезьянка. Я поневоле улыбнулась. «Посмотри на него, – сказала я Онтонгу. – Кавалер». Потому-то он и получил имя Галант.

Онтонг помогал мне выхаживать его. Ребенок был единственным, что он мог считать своим собственным в этих краях. А может быть, он и был его собственный, кто знает? Но он мог принадлежать и любому другому, любому из многих, кто приходил отовсюду к Лейс, любому из тех безликих, приходивших ночью и уходивших до рассвета. Но он мог бы быть и от Пита. В таком случае он и Николас были бы двумя ягнятами от одного барана. Ягнятами, сосавшими мое вымя. Но кто я такая, чтобы решать? У Галанта много отцов. У него нет ни одного отца, и все его отцы. Вот что я отвечала, когда меня спрашивали. Но и спрашивать давно уже перестали. Теперь я старая, изможденная и усталая. Каждую зиму мне чудится, будто я умираю, зимы здесь, в Боккефельде, суровые. Но летом я словно снова оживаю, каждый раз заново, подобно прорастающим из земли травам. Мое тело то созревает, то засыхает, смотря по времени года, но корни у меня глубоки и крепки, я вросла ими в скалы. Пит и я состарились вместе. Но с ним уже покончено, а во мне еще есть жизнь.

Пит

Идиотом. Вот кем они меня, черт подери, считают. А все потому, что я лежу здесь вот так. Только потому, что мне не пошевелить языком, они думают, что я ничего не понимаю. Да и откуда им знать о моих мыслях, не замирающих ни на мгновенье, как вода подземных ручьев? Думают, я выжил из ума от старости. Здесь нет места старым и малым. Мол, мы бестолковые, и с нами трудно управиться. Вначале, лежа здесь, я их всех проклинал. Крича в молчании, извергая сполохи серного пламени. А они и не замечали. Разве что старая Роза. Она всегда глядела на меня вроде как с пониманием. Но Алида отослала ее, и, кроме как в день похорон, я ее больше ни разу не видал. А теперь меня оставили умирать. Я отдал себя в руки Алиде. А что было делать? Окон с видом на горы тут нет. А жаль. Было бы славно снова поглядеть на холмы. А так передо мной унылый вельд, сбегающий вниз прямо от порога дома, однообразно-серый, каким он бывает в пору летней засухи. Во времена моего деда долина кишмя кишела дичью. И хищниками тоже. Даже и во времена моей молодости, когда я вернулся в эти края. А когда сыновья были еще совсем молоды, здесь разбойничал одинокий лев. Но он был последний. По ночам с гор еще слышен вой шакалов или истерический визг гиены. Тогда Али да прижимается ко мне крепче. За все эти годы она так и не привыкла к нашему Боккефельду.

«Если б мы жили в Кейпе, этого никогда бы не случилось». Вот единственное, что она сказала после гибели Николаса. А ведь такой удар для нее.

И как представишь, что сделал это не кто-нибудь, а именно Галант. Выросший вместе с моими сыновьями. Но в том-то и дело. Им ни в чем нельзя доверять, их никогда не приручить. Как детеныша шакала, которого принесешь из вельда. Возишься с ним как со щенком. Приручаешь как можешь. И вдруг, когда этого менее всего ждешь, он огрызается и кусает тебя за руку. Здесь во всем какая-то дикость, которую невозможно укротить. А я все думаю.

Господи, да кто бы мог себе такое вообразить: Баренд очертя голову пустился наутек той ночью, когда все это произошло, бросив жену и детей. Эстер и Алида недавно говорили об этом, стоя возле моей постели. Думали, я не понимаю, о чем речь. Считают меня глухонемым. Но я слышал каждое слово, обжигавшее меня, точно раскаленный уголь. Баренду тридцать. Но будь я в прежней силе, я бы расплющил его за это в лепешку. Помчаться в горы в ночной рубахе. Для меня он теперь умер точно так же, как и Николас. И все же я взываю к господу.

Разве я хоть что-то делал не так? Господь поднял на меня свою руку в тот день на пшеничном поле и сокрушил меня. Все померкло, я лишился власти над миром. А когда очнулся, то был уже вот таким. И повезли ковчег Божий на новой колеснице из дома Абинадава: и Оза и Ахия вели колесницу. Давид же и все Израильтяне играли пред Богом из всей силы, с пением, на цитрах и псалтирях, и тимпанах, и кимвалах и трубах. Когда дошли до гумна Хидона, Оза простер руку свою, чтоб придержать ковчег, ибо волы наклонили его. Но Господь разгневался на Озу и поразил его за то, что он простер руку свою к ковчегу; и он умер тут же пред лицем Божиим[12]12
  1-я Паралипоменон, 13:7–10.


[Закрыть]. Я, понятно, и не думаю упрекать Тебя, Господи, но, по-моему, это несправедливо. Ведь тот человек просто хотел помочь. А Ты сокрушил его своим огнем.

Всю жизнь я стремился блюсти Твои заповеди. Спроси у моей жены. Или у моего теперь единственного сына. Или у невесток, Эстер и Сесилии. Спроси моих рабов, любого на ферме. Разве я не читал им Слово Твое, разве не молился о них каждый вечер всю свою жизнь? Разве мы не распевали все вместе псалмы? Разве я не учил их Десяти заповедям и не служил им примером?

У меня никогда не было других богов перед лицом Твоим, и я не сотворял себе кумира: у меня и времени-то никогда не было для такой чепухи. Тут ведь приходится работать с восхода и до заката, а то и того дольше. Я никогда не поминал имени Господа всуе, разве что когда в голове, бывало, помутится от ярости, но тогда у меня на то были веские причины. Я помнил день субботний и соблюдал его – если дела на ферме позволяли. Я чтил отца своего и мать свою, Ты сам тому свидетель. Я не убивал – не убивал без нужды. Несколько разбойников-бушменов в пору моей молодости – но ведь они пытались стащить овцу. Порой рабы приводили меня в такое бешенство, что я готов был убить. Но всегда умел остановиться вовремя. Прелюбодеяние? Но с тех пор, как я взял в жены Алиду, я не знал других женщин. Во всяком случае белых, о других-то в Библии ничего не сказано. Другие на то и сотворены, чтоб немного поразвлечь нас в этой суровой стране, иначе вся жизнь наша была бы сплошные тяготы и муки. Я никогда не крал, Господи, и не произносил ложного свидетельства на ближнего своего: по правде говоря, чтобы избежать неприятностей, я всегда старался держаться от ближних подальше. Я никогда не возжелал ничего, что есть у ближнего моего. Его жена, его вол, его осел, его рабыня – что мне до всего этого? У меня и своих рабынь хватало.

Так чем же я прогневал Тебя? Я хочу услышать Твой ответ мне, когда предстану пред Тобой.

Вот я лежу тут совершенно беспомощный, и Алиде приходится кормить меня с ложки. Но раньше все было не так. Да и сам мир был иным. Во времена моего деда. И моего отца. И даже во времена моей молодости. Я частенько думаю: в то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим и они стали рождать им – это сильные, издревле славные люди[13]13
  Бытие, 6:4.


[Закрыть]. Так почему же потом все переменилось? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки[14]14
  Екклесиаст, 1:4.


[Закрыть].

Сто лет назад, мне рассказывал это отец, мой дед Ван дер Мерве, поругавшись с ланддростом, уехал из Тульбаха и перебрался в эти края; он застолбил приглянувшийся ему участок земли, проскакав в седле от восхода солнца до заката. По прошествии времени прибыли посыльные, чтобы вызвать его в суд. А после них целый отряд драгун. Но дед вышвырнул их всех со своей фермы. «Здесь ваше слово – ничто, – заявил он им. – Никто, кроме меня, не смеет здесь что-нибудь сказать». Потому он и назвал эту ферму Хауд-ден-Бек – «Заткни-Свою-Глотку». В ту пору ферма включала в себя не только Лагенфлей и то, что нынче зовется Хауд-ден-Бек, но и все земли до Вагендрифта и дальше по изгибу до самого Эландсфонтейна.

Но прошло несколько лет, и начались засухи, одна за другой, дети принялись болеть, и тогда дед погрузил свой скарб в фургоны и покинул эти места, направившись в Свеллендам. И все же в семье никогда не умолкали разговоры о той далекой долине высоко в горах: о тамошнем вольном житье, об удивительно плодородной почве. По рассказам стариков, то был сущий рай, и представление это глубоко запало мне в душу. Я всем сердцем привязался к Хауд-ден-Беку задолго до того, как ступил на его землю. То была земля, власть над которой была ниспослана мне свыше, по воле Господа и моих предков. И потому я все-таки вернулся сюда, чтобы вышвырнуть самозванцев, незаконно обосновавшихся на ферме, и выкупить остальные земли (только Вагендрифт так и остался в чужих руках), чтобы восстановить обвалившиеся стены и заново распахать поля. Это было уже после смерти Хендрины. Я женился на ней в Свеллендаме, эту девушку выбрал мне в жены отец, а когда она умерла родами, я многие годы не видел проку жениться еще раз. Лишь вернувшись сюда и приведя в порядок ферму, я почувствовал, что пришла пора подыскать себе новую жену. Мужчине не дело жить в одиночестве, ведь и в садах Эдема Господь сотворил женщину ему в помощь и в утешение. И вот я отстроил дом, распахал поля, подрезал деревья и привел в порядок пастбища, а после нагрузил два фургона и отправился в Кейптаун, чтобы привезти себе жену да купить черенки и саженцы деревьев: персиковых, сливовых, абрикосовых, грушевых и фиговых, айвовых и гранатовых, да еще дубов, ив и тополей, чтобы защитить от солнца эту сухую землю.

На дороге за Витценберхом один фургон развалился. Пришлось все перегрузить в оставшийся, который теперь тащили две упряжки волов. На крутых спусках снимали задние колеса. Путешествие растянулось на целых десять дней. С наступлением сумерек расположились на ночевку на берегу реки Солт, а на заре въехали на Фармер Сквер. Я аж рот разинул от изумления. Даже в те дни Кейп выглядел внушительно. Улиц двадцать, не меньше, мощенных булыжником и пересекающихся под прямыми углами. Дубы Херенхракта на всем пути к Горе. Отштукатуренные белые дома с карнизами и высокими верандами, в тени которых сидели мужчины, беседуя, покуривая и выпивая. Рынок. Виноград и дыни, груши, финики и гуавы, грецкие орехи и миндаль, каштаны. Я привез бушель вишни со старых деревьев на ферме – вишни здесь редкость – и выручил неплохие деньги. Два корабля в гавани, полощущиеся на ветру паруса и поскрипывающие мачты. Чайки. Моряки, с важным видом переступающие негнущимися ногами и предлагающие пачки долларов за листовой табак и бренди, если ты умудришься контрабандой протащить их под ястребиными взорами агентов Ост-Индской компании. На Грин Пойнт просто красота. Коляски на зеленой траве. Скачки. Женщины в заморских нарядах. Готтентоты, кучкой стоящие в стороне, покуривая и поглядывая на все сквозь узкие щелочки век.

Это Алида привела меня туда. Племянница дяди Джона де Филлирса, о котором много лет назад мне говорил папа. «Ну что, Алида, может, поводишь Пита по городу? Наверняка он еще ничего не видел». Нежное, восхитительное создание. Взгляд из-под зонтика – робкий и насмешливый. В те дни она еще была помолвлена с чванливым молодым чужеземцем в щегольском наряде, неким Дальре. Вскоре дала ему от ворот поворот. Бедняга ползал на четвереньках в гостиной, кусая в отчаянии ковер.

Раз ночью нарвал ей букет роз в губернаторском саду. Меня остановила стража. Послал их ко всем чертям и удрал с цветами. И подумать только, на следующий день является отряд солдат, чтобы забрать меня. Дядя Джон весь багровый от возмущения и ужаса. «Пит, как ты мог так опозорить нас?» Алида хотела было удержать меня, но я оттолкнул ее и прорвался через кордон. А той же ночью прокрался обратно. Около девяти наружные двери открыты, гости выходят, спеша добраться домой до комендантского часа. Фонари, покачиваясь, расходятся в разные стороны во тьме. Голоса прощающихся: «Спокойной ночи». Несколько запыхавшихся готтентотов и рабов пробегают мимо, боясь нарваться на ночной дозор. Бум-бум, бум-бум – промаршировали по булыжнику солдаты, уходя все дальше и дальше. И под конец лишь шум моря да случайный крик совы в саду.

Напугал ее до смерти, когда постучал в ставень. Пыталась не пустить меня, пока я влезал в низкое окно. Я обнял ее. Черные волосы, рассыпавшиеся по спине. Маленькая ночная лампа на низком столике. Свет розовато просвечивал ее ушки, когда она отвела голову. «Пит, мы оба попадем за это в ад».

Я увез ее. На мое счастье, ночь была лунная. Бешено гнали волов через Кейп Флэтс. В фургоне Алида рыдала и колотила меня своими крошечными кулачками, пока я пытался успокоить ее, но я одной рукой ухватил оба эти кулачка и утихомирил ее. Когда она снова начала всхлипывать, то были уже другие слезы. Всю ночь фургон раскачивался и скрипел под нашими телами, единственный фонарь бешено мотался под брезентовой крышей. Будто во сне. Мне все казалось, вот сейчас проснусь, а ее со мной нет. А когда я в самом деле проснулся, было уже светло.

Несколько месяцев спустя из Кейптауна заявился судебный пристав, присланный родственниками Алиды. Я вышвырнул его с фермы. Пожалуй, мне повезло, что как раз в то время англичане захватили Кейптаун, во всей неразберихе, начавшейся после этого, родичам, конечно, стало не до нас. Мы дали им целый год на то, чтобы прийти в себя и смириться с волей господней, а потом пригласили на свадьбу в Тульбах, куда мы привезли крестить маленького Баренда. Ну и свадьбу мы зато закатили! Гости понаехали отовсюду. Многих мы прежде и в глаза не видали. На лошадях, в телегах, в фургонах. Кое-кто на своих двоих, и каждый со своими припасами и выпивкой в подарок. Целое стадо быков, зажаренных на вертелах. Ягнята и поросята. Дичина: антилопы, дикие козлы, фазаны, дрофы, дикие утки, все живые двигающиеся твари, чистые и нечистые, согласно Писанию. Пировали неделю подряд. А когда все выдохлись так, что и шевельнуться не могли, я кликнул Розу, чтобы та сплясала для нас свой дикий танец-вихрь. Какое тело было у нее тогда! Странная порода эти готтентоты – красивые и гладкие лет до тридцати, а потом вдруг стареют в одну ночь. Не прошло и десяти лет, как Роза превратилась в старую каргу. Но тогда, на нашей свадьбе, она еще сверкала: гладкой красотой, полудикарка в узкой кароссе на бедрах. Потом скинула и кароссу и голая танцевала среди мужчин, груди ее дрожали и подпрыгивали при каждом движении. Бренди лилось рекой, все мужчины сплясали по очереди с Розой, кое-кто, правда, уже не держась на ногах. Под конец упились даже цыплята. Двоих гостей пришибли в потрясающей кутерьме, у музыкантов не оставили в целости ни одного инструмента. Повытряхивали на дворе весь пух из перин и переломали почти все столы и стулья. Даже стог сена сожгли. Воистину, длань господня простиралась над нами.

Потом все кончилось. И с той поры мы оставались вдвоем с Алидой, живя в страхе божием и трудясь в поте лица своего, утешая друг друга тем, что оказались не бесплодны, размножаясь, населяя эту землю и укрощая ее. В те времена, куда бы я ни поглядел, все было моим. И ферма, и пастбища, и горы, и охотничьи угодья. Мы были здесь хозяевами – я и мои сыновья. Все, что нам было нужно, даровалось нам Господом да еще нашими руками и нашими ружьями, как летом, так и зимой.

Мы регулярно ездили через горы в Тульбах и в Ворчестер, чтобы продать страусиные перья, яйца, шкуры и прочие продукты и купить патроны, одежду, все, что мог предложить нам город. Но в Кейптаун наведывались редко. Как-то раз я взял туда и Алиду, но увидел, что ей от этого только хуже. В крови у нее все еще шумело море, и на нее тяжело подействовало возвращение к нему. Должно быть, мы жили вовсе не так, как ей хотелось бы. Но она всегда была мне доброй и послушной женой, так что я не жалуюсь.

Одну свою поездку в Кейптаун я помню особенно хорошо. Это было в октябре, не скажу, в каком именно году, пожалуй, Баренду было тогда около четырнадцати, а Николасу лет десять. И Эстер в то время уже жила у нас. Она оставалась дома с Алидой. Едва мы успели добраться до Кейпа, как поползли слухи о рабах, взбунтовавшихся в Куберхе и Свартленде. Подбили их на это вроде бы два ирландца, которые задурили им головы своими россказнями о свободе. Чего еще ожидать от чужеземцев? Слухи были жуткие: тысячи взбесившихся рабов, которые, грабя и убивая, переходили от фермы к ферме и двигались к Кейптауну, чтобы спихнуть всех нас в океан. Каждый, рассказывая, прибавлял от себя что-нибудь еще более ужасающее и невероятное. Как потом оказалось, почти все было пустой болтовней. Если память мне не изменяет, суть дела заключалась в том, что несколько зачинщиков собрали людей и шли от фермы к ферме, связывая и запирая белых фермеров, воруя ружья и патроны, обжираясь и напиваясь, а потом это пьяное и оборванное воинство выползло на дорогу к Кейптауну, где всего лишь за час в пух и прах было разбито отрядами регулярной армии. Пустячная история. Зачинщиков, как я слышал, повесили, остальных выпороли и отправили в тюрьму, вот и все. И столько беспорядков из-за одного-единственного ложного слуха о том, что правительство будто бы решило освободить рабов; а когда в некий, якобы назначенный день ничего не произошло, они сорвались с цепи. Нелепо и бессмысленно. И все же мне никогда не забыть того дня.

Толпящиеся на улицах люди. Женщины с зонтиками. Рабы с тюками на палках. Кучера, стоящие по обочинам. Весь город будто развороченный муравейник. Продавцы в лавках забывали взять деньги, а покупатели оставляли уже купленный товар. Рыночные лотки брошены без присмотра. Жизнь быстро уходила с улиц. Вот еще несколько кучек людей, о чем-то испуганно переговаривающихся, а потом исчезают и они. Мимо проскакали солдаты. Прогрохотали копыта лошадей. Двери заперты на засовы, ставни на окнах закрыты. Над городом, подобно тени от тучи, скользит тишина. Будто чья-то огромная невидимая рука прямо у тебя на глазах стерла рисунок на песке. Ощущаешь себя чужаком и самозванцем. И только вдали, у моря, еще слышатся крики чаек. Но вот смолкают и они.

Оставаться тут дольше я не собирался. Даже после того, как стало известно, что все кончено, и люди снова весело высыпали на улицы. Я велел сыновьям садиться в фургоны, и мы двинулись обратно, везя домой все, что купили и выменяли в городе, – бакалею и патроны, сукна и ситец, медную проволоку, скобяной товар и раба Ахилла, купленного как раз перед тем, как началась вся эта неразбериха. Изрядные деньги заплатил я за него, поскольку после запрета правительства ввозить новых рабов цены тут же подскочили до небес.

Чудовищно долгая дорога домой, но весь путь, помню, я промолчал, не сказав ни слова ни сыновьям, ни рабам. Ибо случилось нечто страшное, хула на самого Господа, повелевшего, чтобы сыны Ханаана вовеки пребывали рабами сынов Сима и Иафета. Я молча сидел в фургоне, зажав трубку в зубах и не отводя глаз от однообразного ландшафта. После того как опасность лишиться всего была так близка, даже знакомые места казались какими-то иными. Черепообразные очертания гор Парл. Зеленые долины по обе стороны голубого горного хребта. Олд Клоф. Шлагбаум у Родензансклофа. Из низкой долины Ваверена дорога вверх в эти труднопроходимые горы, через узкую гряду Рие-Витценберхе, по Скурвеберхе и дальше, в нашу высокогорную долину. Ферма. Но даже собственный дом показался мне странно чужим. Я едва узнал хрупкую женщину со стянутыми в узел темными волосами, которая вышла нам навстречу. Будто кто-то неведомый побывал и тут и от его прикосновения все вдруг сделалось прозрачным, проступили вены, внутренние органы и скелет.

Алида подошла поздороваться, но я отмахнулся от нее. Было нечто куда более срочное и важное. Я приказал мантору собрать во дворе всех работников, даже тех, кто пас овец далеко в вельде. Молча ждал, пока они не вернулись. А потом привязывал одного за другим к переднему колесу фургона и приказывал мантору сечь всех подряд – мужчин, женщин, детей: тридцать девять ударов взрослому и двадцать пять ребенку. Напоследок сам высек мантора. И только после того, как каждый получил свое, я наконец заговорил. «Пусть это послужит вам уроком, – сказал я им. – Вспомните о нем, если вам вдруг вздумается бунтовать против меня. А теперь за работу, и чтоб все было доделано». Потом пошел домой, поцеловал Алиду и сел за стол.

Всю жизнь у меня не было никаких трудностей с рабами. А теперь меня так постыдно опозорили мои собственные сыновья. И все из-за Галанта, который вырос, можно сказать, почти как родной у меня на ферме. О Господь всемогущий, не оставь без внимания раба Твоего Иова.

Галант

Высоко в горах, на скале, есть отпечаток человеческой ноги. След бушмена или койкойна, говорит мама Роза, впечатанный на заре этого мира, когда камень был еще мягким, а может, и след самого Хейтси-Эйбиба, Великого Охотника, из ее бесчисленных рассказов, или же Тзуи-Гоаба, когда тот сошел на землю, чтобы сотворить человека из камня. Этот след мне снится. Только подумать, что оставляешь памятку о себе вроде этой – в камне, навеки, наперекор ветру и дождю. А моими следами испещрены все окрестности Боккефельда, вдоль и поперек, следами мальчика и мужчины. На фермах Лагенфлей и Хауд-ден-Бек, в вельде через впадины и каменные хребты, вверх по неровному склону и дальше в горы. Следы, оставленные мной на пути в Кару с Онтонгом, Ахиллом и стадом, когда мы искали теплые пастбища. Следы, оставленные в поисках отбившихся от стада овец или разбойничающих хищников, включая и того самого льва. Следы на пути к запруде, мои, Николаса и Баренда, и следы узких ног Эстер. Все четверо ходили тогда босыми. Кроме как по воскресеньям или когда наезжали гости – тогда их следы имели форму башмаков.

– Мама Роза, почему ты и я всегда ходим босые?

– Потому что так надо.

– Я хочу башмаки, а то колючки.

– Башмаки носят только хозяева.

Следы. Следы. Через горы в Тульбах, в Ворчестер, порой следы окровавленных ног. Следы беглеца. Следы возвращающегося домой. Но все эти следы невидимы, стерты ветром и дождем. Они есть, но их нету. Нет отпечатка, оставшегося в камне навеки.

Посмотрите на мои ноги. Посмотрите внимательно на каждую царапину, шрам и мозоль от кончика пальца до пятки – крепкой, твердой, как рог. Все мои странствия по Боккефельду видны на них: зимой и летом, в засуху и в мороз. Все отпечаталось: трава и камень, горы и равнины, земля и вода, дом и поле, – все. Ногами я привязан к этому миру, и от него не уйти.

Я не могу сказать: это, а потом то, а потом вот это. Все следы видны сразу. Взгляните на мои ноги.

Они всегда возвращаются к маме Розе. Мама Роза пахнет Кизяком и травами, теплая, как каросса, защищающая тебя от мира, дарующая покой, как наполненный ароматами чердак. Мама Роза с ее снадобьями против любой болезни. Бучу от недержания мочи, недотрога, чтобы полоскать горло, дикий чеснок от крупа, чай с медом для бодрости, горький корень от колик, дагга, когда воспалятся глаза, алоэ от живота – на все у нее что-нибудь да найдется. И еще рассказы, тоже на все случаи жизни. Тут и водоросли, которые не смей трогать, ведь это духи девушек, обидевших дождь: к дождю следует относиться почтительно, а не то он пошлет молнию, убьет тебя и обратит в траву на болоте. Тут и лунатики, разгуливающие во тьме со своими совами и бабуинами, расхаживающие задом наперед и приносящие болезни непослушным детям. Тут и женщины-лунатики, что приходят к мужчине во сне и вытягивают из него семя, отчего по утрам он чувствует себя слабым и больным. И лунатики-мужчины, что приходят по ночам к женщине, чтобы заронить в ее лоно семя мертвого ребенка и перевернуть в ней все так, что она больше и не взглянет на обычного мужчину. Тут и Тзуи-Гоаб, что сотворил весь мир и всех людей, а еще и дождь, и солнце, и ветер, и огонь. И Гаунаб, что живет во тьме и вершит все ночные дела. И еще Птица-Молния, что выжигает траву там, где хочет положить свое яйцо, зарыв его поглубже в землю, где влажно. Там оно и лежит все время, понемногу разбухая, пока тучи вновь не загрохочут над землей, и тогда из него вылупляется новая Птица-Молния. Вспышка молнии – слюна ее, тучи – ее темные крылья, раскинутые над миром. Вот что рассказывала мама Роза. А если я никак не мог заснуть, она прижимала меня к себе покрепче и, кудахча словно наседка, нежно поглаживала меня до тех пор, пока я не уплывал, подобно облаку над горами, все дальше и дальше, дальше, чем Кейптаун, о котором мне рассказывал Николас, дальше всего, что есть на свете, – и засыпал.

Мама Роза всегда рядом. Вот я привязан к ее спине, а она ползает на коленях, надраивая пол, или наклоняется над плитой, чтобы снять медные горшки или черный чайник, и как бы укачивает меня. Она рядом и в ту пору, когда я начинаю помогать по дому, раскладывая по местам ножи и ложки из мойки или наполняя хворостом большой квадратный ящик возле плиты, работая под внимательным взглядом старой хозяйки, Алиды. А потом работа во дворе. И вот уже мои следы остаются тут, на земле. Ферма надевает на меня свое ярмо. «Работай хорошо, и мы поладим, – говорит старый баас[15]15
  Хозяин; а также почтительное обращение к белому человеку (африкаанс).


[Закрыть], – а станешь дерзить или отлынивать, будет порка. Понял?» – «Понял, баас». И теперь уже не мама Роза, а Онтонг присматривает за мной и приучает к работе. Но она по-прежнему рядом, к ней всегда можно вернуться.

Поначалу работа не сложная. Собираешь хворост или кизяк. Кормишь цыплят и не пускаешь их в огород. Летом отгоняешь птиц от пшеничных полей и садов: солнце печет так жарко, что все плывет у тебя перед глазами, пока ты шагаешь то вверх, то вниз по склону, грохоча палкой по ведру и крича что есть мочи. Задолго до восхода солнца принимаются трещать цикады и так и трещат дотемна на одной-единственной ноте. Рубашка прилипает к спине, будто старая, ссохшаяся шкура. А доплетешься на закате до дому, пора помогать Ахиллу доить коров. А что уж говорить о яйцах; когда куры несутся в гнезда, все в порядке. Но если наседки разбежались, значит, нужно бродить по всей ферме, ища яйца, до самой ночи – порой только ради того, чтобы узнать, что их утащила выдра или игуана. Все тело ноет, когда тащишься к хижине мамы Розы: дверь приоткрыта, и внутри темновато-желтым светом горит свеча. Ты так вымотан, что и есть неохота. Лишь бы поскорей лечь да заснуть. Но чаще всего ты тут уже лишний, какой-то мужчина занял твое место возле мамы Розы, и придется устраиваться где-то еще. Иногда ночью к ней наведывается и сам хозяин, тогда она предупреждает меня, чтобы я не приходил домой, а перетащил свою кароссу в хижину Онтонга. Летом я просто укладываюсь спать в траве возле канавы, лежу на спине и смотрю на звезды, луна порой такая яркая, что кажется, будто она светит у тебя в голове. Но едва сон унесет тебя вдаль, как уже слышишь голос мамы Розы:

– Галант, утренняя звезда гаснет. Не заставляй хозяина ждать!

Во время жатвы я иду по следам жнецов, подбирая колосья, оброненные нерасторопными работниками. Но вот я и сам среди них, а это уже нешуточная работа. Согнувшись, размахивая рукой и раскачиваясь всем телом, продвигаешься вперед с каждым новым взмахом серпа, стараясь не отставать от остальных: пока день еще только нарождается, все красуются друг перед другом, стоит кому-то оплошать, и насмешкам не будет конца. Но чем дольше тянется день под этим палящим солнцем, тем молчаливей становятся мужчины. Тяжкое дело – идти вровень со всеми, чуть только отстанешь, как управляющий тут же хлестнет тебя по спине или по заду – сначала просто поддразнивая, предупреждая, но, стоит ему заподозрить, что ты отлыниваешь, тонкий бич сразу оставляет на коже красный рубец, даже через рубаху или штаны, и место это горит у тебя до самой ночи. Как только пшеница сжата, ее грузят на телегу, накрепко увязывая воз, чтобы он не развалился от качки на пути к сараю, где его хорошенько просушат во время рождества.

В первый же ветреный день сразу после Нового года приступают к обмолоту. Эта работа мне больше всего по душе. Гляди в оба, когда идешь рядом с лошадьми, не то они затопчут тебя вместе с пшеницей. По грудь в соломе, круг за кругом, огромные копыта, грохоча, проходят мимо тебя. До тех пор, пока хозяин или управляющий не решат, что время кончать. Раздается крик: «Уводи лошадей!», а как только их уведут, доносится новый: «Перекидывай!» Руки, кажется, отламываются от плеч, когда поднимаешь и переворачиваешь вилы с колосьями и мякиной. Солому убирают длинными деревянными граблями, ее становится все меньше и меньше, зерно делается все чище, пока наконец оно не готово для веялок, свист которых будет преследовать тебя даже по ночам в самом глубоком сне. И вот – сильный западный ветер дует теперь уже непрерывно – начинают веять, маленькие крапчатые облачка мякинной пыли висят в воздухе, пока их не унесет ветром, а тяжелое зерно падает на землю. Зачерпнешь лопату – бросишь, зачерпнешь – снова бросишь. Похоже на танец. Пот покрывает все тело, лица серые от мякины, на них влажно поблескивают глаза. В горле пересыхает, но передохнуть нет времени. Раз ветер дует, нужно веять, пока не отсеется последняя грязь и мякина, пока зерно не будет ссыпано в мешки и перенесено на чердак. Это последнее испытание: ты не мужчина, если тебе не под силу подняться вверх по каменной лестнице с полным мешком на плечах. «Хоп! Ля!» И вот он уже сброшен на пол и уложен вместе с остальными.

Жатва и молотьба всегда начинаются в Лагенфлее, потом мы переходим дальше, идем вокруг горы, мимо Хауд-ден-Бека и дальше, до самого поворота на Вагендрифт. С одной фермы на другую. Если ты прошел в страду через все фермы, можешь быть уверен, что мужская работа тебе по плечу.

Уборка окончена, год потихоньку идет на убыль, впереди только сбор бобов и винограда; но в наших краях винограда давят немного, не сравнить с тем, что бывает в эту пору за горами, на виноградниках в Тульбахе и Ворчестере. У старого бааса его ровно столько, чтобы хватило на пару бочонков бренди. Как только сусло начинает бродить, гудя и жужжа, будто осиный рой, хозяин сам присматривает за ним. Два-три дня он вовсе не приходит домой, ест и спит возле перегонного куба, если вообще спит. Через неделю, когда он проверяет, готов ли бренди, к нему, как к раненому буйволу, не подступишься. Но для нас все равно настают славные денечки: хозяин не скупится на выпивку.