Текст книги "Перекличка"

Автор книги: Андре Бринк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

– Да, конечно, уведи их отсюда.

И тут из-за угла вышла Эстер. Увидав меня, она остановилась в нескольких шагах, придерживая рукой ворот белой ночной рубашки. При свете луны я видел ее лицо, но глаза оставались в тени.

Она казалась испуганной.

– Я сказал Сари, чтобы она увела отсюда детей.

– Спасибо. Я…

Я поглядел на Сари. Старший мальчик тянул ее за руку, прячась от меня у нее за спиной.

– Уходите, – сказал я. – И ждите за сараем. Там вас никто не найдет.

Они ушли.

– Спасибо, – повторила Эстер. Кажется, она сказала именно это, но голос ее звучал так тихо, словно у нее пересохло в горле. И затем она выдохнула: – Галант.

И ничего больше. Мы не шевелились, темные в свете луны, стоя так близко, что могли коснуться друг друга, но не касались. Она уронила вниз руку и замерла. Ворот ночной рубашки был разорван и отогнулся. Ни я, ни она не двигались. И между нами было все, что копилось долгие годы. Тьма укрывала нас, как каросса в дымной хижине мамы Розы. Мне казалось, будто все наше прошлое незримо витает вокруг нас. Мы снова были в вельде, где ее укусила змея, а я выдавливал яд черным камнем. Мы снова были в конюшне с тяжелым смрадом лошадей и соломы, я с кровоточащими ранами на спине, а она развязывала мне руки и обмывала мое избитое тело. Мы стояли в пыльной кухне возле раскаленной плиты: «Останься. Не уходи. Не покидай меня, мне одиноко». Все сразу и открыто. Она шевельнулась. Ее лицо казалось мокрым от пота. Мое, я знал, тоже. Ее грудь бесстыдно оголилась. За нами, далеко позади, в доме, ночь полнилась их криками, но я не замечал этого. То происходило в другом мире. А здесь были мы с ней. Время остановилось. Ничего не происходило. Ничто не уходило. Она. Я.

Пока – не знаю, не помню как – я не протянул руку, чтобы коснуться ее груди, но не осмеливаясь, никогда не осмелюсь, и все же осмелился, но лишь кончиком пальца, и сказал, мне кажется, что сказал именно я:

Эстер

«Пошли» – по-моему, это сказала именно я. Одно-единственное слово, но даже оно казалось излишним, когда мы пошли, ведущий и ведомая – или наоборот? – вокруг дома и наверх по каменным ступеням на чердак; то тут, то там клочья травы – приятная ласка для босых ног. Полная тьма, мир, беспомощно барахтающийся внизу, исчез и потерял всякое значение, казался очень далеким от этой интимной темноты, ограниченной, но беспредельной, нашей, сиюминутной, и все, как в детстве, снова свелось к простому прикосновению. Грубая поверхность древесины, колючесть соломы, полуоткрытый мешок пшеницы, сыплющейся холодным упругим потоком меж пальцев. Одежда, сорванная и яростно отброшенная. Незаметно ночь становилась плотной, твердой и определенной, принимая форму мужчины. Я касалась его страстно, нежно и с благоговением, руки, с отвращением отталкивавшие и царапавшие Баренда, теперь ласкали мужское тело, жесткость волос, плечи, ребра и бедра, неожиданно округлые ягодицы, твердые колени, всю наготу, прежде отрицаемую, а теперь открывшуюся во всей своей грубой твердости и уязвимой мягкости – пульсирующую, настойчивую, насильственную. Я рухнула на пол, судорожно ища какую-нибудь опору; его спина, покрытая царапинами, ожогами и шрамами. Это, должно быть, конец, ничего не может быть выше этого – тьмы, ослепительного света, – когда он обрушился на меня, сокрушая, ломая меня, давая мне подлинное бытие, имя, нераздельную целостность существования, одиночество, торжество распятия. В молчаливом безумии он сокрушал, терзал и уничтожал меня, делая навеки свободной – ощущение совершенно невыносимое. Для Баренда у меня была лишь та нагота, которая открывалась, когда он срывал с меня одежду, сейчас же все было иным – нагота ребенка у запруды, бесстыдное провозглашение: вот я, вот я, вот. Уничтожь меня, сотвори меня, прожги огнем.

Вздохи, вскрики, рыдания, прерывистое дыхание – все в молчании, без единого слова. Невозможно, немыслимо разговаривать. Все, что мы могли делать, все, что мы могли предложить друг другу, был этот ужас и чудо, заключенное в нем, эта яростная схватка тел, наше торжество и наша месть за все, что мы потеряли, чего у нас никогда не было, отчаянный порыв к будущему – к тому единственному, чего у нас было не отнять, потому что его просто не существовало. Все решилось в тот день в конюшне: его боль, и мой гнев, и то, как я развязала ему руки, – это не было нашим собственным выбором, нам оставалось лишь покориться тому, что мы сами сделали неизбежным.

Проклянет ли меня за это мир? Отвергнет? Но никто ничего не узнает. Я и сама буду все отрицать, потому что случившееся принадлежит только мне. А я сама, оглянувшись когда-нибудь назад, когда он будет уже мертв, не сочту ли все это непостижимым, ничтожным и жалким? Нет, не сочту. Во мне живут два существа, и ни одно из них не может быть жалким: ребенок и дикарь. Мы с самого начала разглядели это друг в друге. Но только раз, избавившись от разрушительного воздействия власти и страдания, в безумии, бешенстве и крушении привычного мира, в той ужасающей, милосердной и всеобъемлющей ночи мы были достаточно свободными, чтобы принять это. И никогда более. Но принятое однажды, это стало нашим навеки – превыше смерти и гор.

Теперь он мертв. Но живет во мне. Время не властно.

Такой краткий час, такой темный, такой светлый. Но благодаря этому самому интимному из всех возможных деяний, не признаваемому стыдящимся миром, мы вошли в историю – вот мы. Смотрите – мы свободны. Теперь мы можем снова принять на себя бремя наших различий. Короткий крик, как вызов молчанию, почти неуловимая пауза, остановка между грубым вторжением в дом и бегством в суровую невинность гор – но это и есть сама жизнь: видение, озарение, раздвоенный свет, ужас, радость. В моем лоне заключено будущее, предопределенное в тот незначительный миг, когда я осмелилась распахнуть себя перед ним, и он сказал мне, по-моему, сказал это именно он:

Галант

«Пошли» – по-моему, это сказала она, и мы вдвоем пошли на чердак. Сколько раз мы уже приближались к этому, но всякий раз останавливались, не из-за вмешательства извне, а из-за нас самих. Свободная женщина и раб. Но на этот раз все было иначе. Там, на чердаке, я был свободен: мужчина, а она была женщиной. И ради этого мгновения, такого простого и мимолетного, наверно, стоило родиться на свет, жить, страдать, пребывать во тьме и затем умереть.

Да, конечно, это не было той свободой, о которой мы мечтали, открытой и явной и доступной всем. В этом смысле мы проиграли. Но, может, свобода и не бывает иной, чем эта, маленькая и личная? Если это так, то у нас и в самом деле не было надежды на успех. И все-таки нам нужно было сделать то, что мы сделали! В этом я уверен. Нужно было. Не будь этого, все случившееся на чердаке было бы чем-то обыкновенным. А без нее наше восстание было бы просто безумием и полной неудачей.

Теперь я, кажется, впервые начинаю понимать, о чем говорил тот похожий на льва мужчина в Тульбахе. Я совершил самое страшное преступление, и, даже если они никогда об этом не узнают, это все равно достаточная причина, чтобы убить меня. Ведь этой свободы им и следует страшиться.

Убивать просто. Каждый может сделать это, стоит только по-настоящему разъярить себя. Но выбрать с открытыми глазами – хотя и во тьме! – такое завтра, которого нет, но которое родится на свет благодаря твоему выбору, – это, пожалуй, самое трудное из всего, что мне доводилось делать. Пока я был рабом, обо всем заботился баас. Мне незачем было думать о завтрашнем дне: для раба нет ни «вчера», ни «завтра». Но в тот миг, когда в молчании чердака над грохочущим внизу домом я обрел женщину, которая всегда была моей, я добровольно взял на себя бремя прошлого и предопределил свое будущее.

Это я теперь понял. Последняя ночь в горах прошла не зря. Впереди меня ожидает то, что мне когда-то рассказывал Николас: та же смерть, что настигла одержимого амоком, кидавшегося с топором на людей. Повесят на виселице с тремя перекладинами, потом отрубят голову и выставят ее на столбе в том месте, откуда ты родом, пока от нее не останется только череп, скалящийся на ветру. Пусть так и будет. Теперь я могу выйти и подождать их прихода, что бы мне ни предстояло, даже Кейптаун и смерть.

Меня услышали, лишь когда я начал убивать. Другого голоса у меня не было. Свободен? Нет, я не свободен. Но теперь я хоть знаю, что такое свобода, какой она может быть. На мгновенье я увидел ее вспышку.

Солнце уже медленно всходит. Долины озарены светом и похожи на огромную запруду, залитую прозрачным пламенем.

Здесь много ласточек. Они всегда были тут, с самого рождения этих гор. Когда я пойду сейчас вниз по склону, они будут летать над моей головой туда и сюда, кружась, ныряя, взлетая и кувыркаясь над скалами, свободные лететь, куда им вздумается. Позже, в конце лета, когда первые заморозки высушат хрупкую траву, они начнут собираться в стаи. И однажды вдруг разом поднимутся в небо и улетят. Я не знаю, куда они улетают, когда наступают холода. Может, где-то вдали всегда жарко. Я знаю лишь одно – что они улетают, а потом, когда снова наступает лето, возвращаются. В зависимости от времени года они вольны прилетать и улетать.

А некоторые противятся даже временам года.

Скоро придет пора спускаться вниз. Я не вернусь. Во всяком случае, тот Галант, что сидит здесь, уже не вернется. Но с моей смертью все не кончится. Может быть, я заронил свое семя в ее лоно. Этого я никогда не узнаю. Но так это или не так, родится у нас сын или нет – а если родится, то свободным, потому что она его мать, – что-то из исчезающего непременно вернется. Что-то останется на земле. Что-то возвратится. Мой череп будет следить за здешним высокогорьем даже пустыми глазницами. Яйца Птицы-Молнии долго лежат в земле, но однажды скорлупа трескается и огонь возвращается в небо над этими горами без начала и без конца, где остался след моей ноги, гордо впечатанный в камень.

Спускаюсь. Я сгорел дотла. Но огонь – огонь остается.

ПРИГОВОР

После надлежащего судебного разбирательства, заслушав обвинительный акт, предъявленный Королевским прокурором, и аргументацию ответчиков, тщательно взвесив все, заслуживающее внимания и могущее оказать воздействие на мнение Суда, отправляющего правосудие именем и по поручению Его Королевского Величества в Колонии на Мысе Доброй Надежды, мы, нижеподписавшиеся, объявляем следующее:

Есть печальная истина, которой учит нас опыт и которая заключается в том, что представление о собственном угнетенном положении – верное либо ошибочное, – завладев разумом человека и пустив в нем корни, нередко приводит оного к безрассудным и отчаянным деяниям.

До тех пор пока человек доволен своим положением, мир и согласие царят в его душе и можно не опасаться с его стороны попыток путем насилия изменить существующий порядок вещей, независимо от того, в сколь неравном по отношению к другим людям положении может такой человек находиться; но едва он осознает свое неравенство по отношению к тем, кому судьба даровала более благоприятное положение, им овладевают пагубные страсти, ему кажется, что он вынужден нести бремя, возложенное на него не по праву, и тогда мир и покой покидают его душу и он начинает делать все возможное, дабы сбросить с себя сию ношу.

Страна, в которой мы живем, увы, уже представила нам доказательства сей истины, и да охранит нас небо от новых ее подтверждений.

Можно ли привести пример большего неравенства в человеческих отношениях, нежели то, что наличествует в отношениях свободного человека и раба, когда последний вынужден вопреки своей воле посвящать значительную часть жизни служению своему свободному господину, и все же во всей истории Колонии до 1808 года мы не найдем ни единого случая, когда рабы хотя бы помыслили о том, чтобы путем насилия избавиться от своих уз.

Воспитанные в духе нашей священной религии и привыкшие повиноваться своим господам, они не нарушали своего повиновения, а ежели это и случалось, сами понимали, сколь сильно презрели свой долг, и принимали причитающееся наказание как совершенно заслуженную кару за свои деяния. Таковое умонастроение необходимо для поддержания мира и порядка в стране.

Мы отнюдь не выступаем здесь в роли защитников рабства как такового, мы лишь говорим об условиях, реально существующих в Колонии, в стране, хозяйство которой основано на рабском труде, свободные обитатели которой, или, строго говоря, так называемые колонисты, с самых первых дней колонизации получили законное право, подкрепленное примером их собственных руководителей, вкладывать значительную долю своих доходов в приобретение рабов. В таковых условиях воспитание рабов в духе повиновения господам совершенно необходимо для поддержания порядка в стране и для ее процветания.

Однако в 1808 году горстка коварных и злонамеренных людей, очевидным умыслом коих было ввергнуть страну в смятение и беспорядок и тем самым добиться выгоды для себя, изыскали возможности пошатнуть это умонастроение у значительной части наших рабов и, преступно извратив милосердный акт британского законодательства, запретивший отнюдь не рабовладение, а работорговлю, внушили рабам, что тех держат в рабстве вопреки воле Его Величества короля Англии, ибо в самой Англии никаких рабов нет.

Из памяти колонистов еще не изгладились воспоминания о темной туче, нависшей тогда над их головами вследствие действий этих злоумышленников, коим удалось отравить умы рабов ядом недовольства и неповиновения, ядом, который распространялся с поразительной быстротой, разъедая души людей.

Страшная кара, постигшая вожаков этих злоумышленников, и их неспособность осуществить замысел всеобщего мятежа удержали рабов от повторных попыток бунта, но едва ли можно с уверенностью утверждать, что нам удалось полностью уничтожить дух бунтарства, получившего широкое распространение. Не случайно после этих событий сильно увеличилось число жалоб рабов на дурное обращение с ними их хозяев, и, хотя правительство сделало очень много, чтобы весьма улучшить положение рабов в Колонии, угли неповиновения и надежды на освобождение от рабства продолжали тлеть под пеплом, так что малейший ветерок способен был раздуть пламя с новой силой.

Эта несбывшаяся надежда и была причиной бунта рабов в 1808 году, свидетелями коего мы были. И хотя тогда не пострадал ни один из христианских обитателей Колонии, тем не менее это явилось причиной беспорядков в одной из наших южноамериканских колоний, о которых мы вскоре после того услышали; и вот теперь впервые призыв к убийству в ответ на крушение надежды на освобождение прозвучал в нашей стране из уст раба, который собрал шайку сообщников и который, не останови мы его вовремя, мог бы ввергнуть всю страну в глубочайшую печаль и тревогу.

К тому моменту, когда мы остановили его в его преступных деяниях, которые он намеревался осуществлять и далее, три человека уже пали жертвой его смертельной ненависти.

Необходимо как можно более тщательно вникнуть в причины, подвигнувшие подсудимых на совершение ими преступных деяний, им вменяемых, не только потому, что они могут оказаться смягчающими обстоятельствами в их преступлениях, но и для того, чтобы быть уверенными в правильности приговора, вынесенного Судом.

Начнем с главаря банды, раба Галанта, обвиняемого в умышлении заговора и в подстрекательстве сообщников на учинение кровавых преступлений, в том числе на убийство его собственного хозяина, который был другом его детства и жизнь которого он прервал самым жестоким образом. Выслушав показания подсудимого, легко вообразить, будто бы подсудимый тяжко страдал от постоянных издевательств со стороны хозяина. Весьма прискорбно для беспристрастного следствия, что человек, против которого высказываются таковые обвинения, мертв и не может опровергнуть их и что его вдова, также обвиненная подсудимым в дурном обращении с рабами, в результате тяжелых последствий ранения не может предстать перед Судом. Однако мы выслушали здесь показания других подсудимых и свидетелей, и таковых довольно, чтобы опровергнуть лживые заявления подсудимого Галанта. Ланддрост, к которому он в прошлом обращался с жалобами на якобы жестокое обращение с ним, нашел их необоснованными; другие подсудимые показали, что подсудимый Галант всегда был любимцем своего хозяина, который, даже будучи предупрежден готтентоткой Бет о том, что Галант злоумышляет против него, не придал этому никакого значения, ибо полагал невозможными подобные умыслы со стороны его любимца, коего он считал едва ли не членом своей семьи и к коему был привязан всей душой, ибо был вскормлен и взращен вместе с ним; потакая прихотям подсудимого, хозяин даже позволил ему иметь двух сожительниц вместо одной.

Ни один из подсудимых, кроме Галанта, не высказал никаких жалоб на плохое питание, хотя все они объявляют, что увеличение рациона было бы встречено ими с радостью. Но давайте обратимся к показаниям Джозефа Кэмпфера – он свободный человек и христианин и, следовательно, как свидетель заслуживает полного доверия; настоящим приговором с него снимаются все выдвинутые против него обвинения, и он безоговорочно признается невиновным. Как показал здесь Кэмпфер, во время жатвы рабы получали вино четырежды в день, хлеба больше, нежели могли съесть, а сверх сего дважды в день суп с бобами и небольшое количество мяса. Это ли нехватка пищи и питья? Сколь многие тысячи счастливых обитателей свободной Европы на коленях благодарили бы Господа, если бы он, снизойдя к их молитвам, ежедневно ниспосылал им столь, по разумению некоторых, скудную трапезу?! Но для Галанта эта пища была слишком простой; считая, что во время жатвы им полагается получать столько мяса, чтобы можно было насытиться им и без хлеба, он за шесть дней похитил из хозяйского стада четырех – наверное, не самых тощих – овец и сожрал их ночью вместе с прочими рабами и работниками фермы Хауд-ден-Бек.

Нет, отнюдь не дурное обращение, которому якобы подвергался подсудимый Галант, подвигнуло его на то, что он сам называет битвой за свободу; нет, на это его подвигла крушение надежды на освобождение. Обратимся к его собственным словам. Как заявила на очной ставке с ним свидетельница Бет, Галант говорил ей в прошлом году, что он будет ждать наступления Нового года и что, ежели его к этому времени не освободят, он начнет убивать хозяев; достоверность сих показаний подтвердил и сам подсудимый, сославшийся на некое неназванное лицо, которое сообщило ему при встрече в Кейптауне, что все рабы должны быть освобождены до истечения года. Вот это и есть та ось, на которой начал вращаться маховик, пущенный рукой подсудимого.

Таковые ложные слухи действительно имели хождение в течение времени, длительность которого не представляется возможным установить. Известно, что они имели хождение не только среди рабов, но и среди рабовладельцев. А посему неудивительно, что некоторые легковерные и обманутые этими слухами хозяева, решившие, что их право владеть рабами, которое они всегда почитали вторым по значению после права на жизнь, находится теперь под угрозой, время от времени позволяли себе в резких выражениях высказывать свое недовольство, а рабы, слышавшие таковые высказывания либо узнававшие про них, в свою очередь стали испытывать вражду к хозяевам, кои, как они полагали, противодействуют их якобы неизбежному освобождению. Именно в этом смысле мы и рассматриваем заявление подсудимого Галанта об отказе сообщать рабам новости из газет и о тех разговорах, которые, как он утверждает, его хозяин вел с другими рабовладельцами. Ибо у нас вряд ли есть основания сомневаться в том, что таковые разговоры действительно имели место среди рабовладельцев, которые, боясь лишиться сразу всех своих рабов, были доведены до состояния предельного отчаяния и гнева.

В нашу задачу не входит разыскание лиц, распространявших эти ложные слухи. Достаточно сказать, что таковые слухи действительно имели место и что они и были, как то утверждает подсудимый Галант, побудительной причиной всех его преступных действий.

Второй член преступной банды, подсудимый Абель, заявляющий, что он был капралом под началом у капитана Галанта, ссылается главным образом на сведения, полученные им от Галанта, и не может (или не желает) назвать других распространителей подобных слухов; однако (как явствует из показаний вдовы Сесилии ван дер Мерве, полученных от нее в ходе расследования) подсудимый Абель перед убийством Янсена воскликнул, что не будет пощады никому из христиан, ибо они не освободили рабов к Новому году, хотя приказ об этом был ими получен, а посему рабам приходится самим себя освобождать. Сии слова достаточно ясно доказывают, что и этот подсудимый совершил злодеяния под влиянием тех же ложных представлений.

Правда, подсудимый называет и иные причины, такие, как дурное обращение со стороны его хозяина и угроза хозяина убить его, однако, опасаясь того, что медицинское освидетельствование докажет всю лживость его утверждений, подсудимый, изворачиваясь, старался внушить Суду, будто бы хозяин порол своих рабов, не оставляя на теле никаких отметин, а что касается угрозы застрелить его, то речь здесь идет о том единственном случае, когда хозяин, выйдя из себя, просто пригрозил ему ружьем, чтобы заставить повиноваться. Многие из свободных работников нередко слышали подобные угрозы от своих хозяев в минуту гнева, однако не придавали им никакого значения, понимая, что серьезных намерений те не имели.

Можно ли говорить о реальной угрозе, имея в виду наспех брошенную фразу хозяина, чьей собственностью раб является и чье имущество претерпит убыток в случае смерти раба? Мы отнюдь не утверждаем, что хозяева никогда не убивали своих рабов, но ведь нам также известны и случаи, когда отцы убивают своих детей, а есть ли лучшая опека для ребенка, нежели опека родителя? Или на чью еще любовь отец может положиться столь же уверенно, как на сыновнюю?

Если сравнить число рабов, убитых своими хозяевами, с общим числом убийств, совершаемых в стране, то мы увидим, что раб под опекой хозяина находится едва ли в меньшей безопасности, нежели дитя – под опекой родного отца. В особенности же это справедливо по отношению к тем рабам, кои (подобно Галанту и Абелю) приближены к господскому дому, ибо не только естественное чувство привязанности, но и соображения личной выгоды заставляют их видеть в своих хозяевах подлинных друзей и защитников.

В отношении прочих подсудимых можно сказать лишь одно – их всех вовлекли в преступное сообщество. Готтентоты, входившие в их число, а именно подсудимые Рой, Тейс и Хендрик, не имели причин требовать свободы и бороться за нее, ибо они и без того уже были свободны. А посему и жажда возмездия за неисполненное якобы обещание не могла служить для них побудительной причиной. Разумеется, они тоже находились в подчинении у хозяев и, движимые стремлением самим стать хозяевами, стремлением, искусно подогреваемым в них Галантом, они тоже взбунтовались против хозяев, от которых они, конечно, имели куда меньше привилегий, нежели рабы. Желание грабить и учинять насилие могли оказать воздействие на их разум, но в основном они все же являются лишь орудием, которым воспользовались для осуществления своей преступной цели главарь банды Галант и подсудимый Абель.

В отношении третьего подсудимого, Роя, следует принять во внимание еще одно обстоятельство, а именно его возраст; Суд считает, что подсудимый еще не достиг 14 лет или, во всяком случае, он ближе к 14 годам, нежели к 18 (а как сказано in rebus dubiis, in primis in criminalibus ad admittendam benigniorem sententiam)[36]36
  В сомнительных случаях за преступление, совершенное в первый раз, налагается самое мягкое наказание (лат.).


[Закрыть]. Означенный подсудимый заслуживает скорее жалости, нежели осуждения за содеянное им, в чем он не только честно и откровенно, но даже с детским страхом сознался. И даже в том случае, если бы он совершил преднамеренное преступление, к нему следовало бы применить наказание, предусмотренное Lex 37 ff de minor: In delictis autem minor annis vigintiquinque non meritur in integrum restilutionem utique alrocioribus; nisi quatenus inlerdum miseratio aetatis ad mediocrem poenam judicem produxeril[37]37
  В законе 37 и далее о несовершеннолетних преступниках: Человек моложе двадцати пяти лет не заслуживает строгого судилища, кроме как за самые жестокие преступления, да и то лишь в том случае, если речь, взывающая к состраданию из-за юного возраста преступника, не побудит суд вынести более мягкое наказание (лат.).


[Закрыть]. Сверх сего, мы видели, что подсудимый Рой с самого начала был принуждаем Галантном служить ему в качестве форейтора и что именно Галант приказал ему пристрелить раненого Ферлее. И можно ли сомневаться в том, какая участь ожидала бы этого подсудимого, которого можно назвать еще ребенком, в том случае, если бы он отказался повиноваться приказу Галанта?

Шестой, седьмой и восьмой подсудимые, Клаас, Ахилл и Онтонг, будучи рабами, преследовали ту же цель, что и подсудимые Галант и Абель. Создается впечатление, что вышепоименованные Ахилл и Онтонг пристали к заговору с большой неохотой, ибо понимали всю опасность этого предприятия, они не спешили присоединяться к остальным и не запятнали руки кровью своего господина и других лиц, ставших жертвами преступления, а также не приняли участия в походе к дому Дальре, где преступники умышляли учинить еще одно кровопролитие. Напротив, после того как банда покинула Хауд-ден-Бек, они вернулись к своей раненой хозяйке и оставались подле нее до тех пор, пока не прибыл отряд. Кроме того, Суд полагает недоказанным предъявленное им обвинение в изготовлении пуль для банды и, следовательно, признает их невиновными по этому пункту обвинительного акта. Вместе с тем установлено, что они принимали активное участие как в обсуждении заговора, так отчасти и в начальной стадии его осуществления. Некоторые предметы одежды, принадлежавшие покойному Николасу ван дер Мерве, впоследствии обнаруженные в хижинах вышеозначенных подсудимых, полностью изобличают их виновность.

Обвинение против девятого подсудимого, Адониса, признано недоказанным, причем Суд не считает нужным останавливаться на этом вопросе более подробно. Адонис, так же как и одиннадцатый подсудимый, вышеозначенный Кэмпфер, от ответственности освобождается.

Рассмотрим вкратце дело десятой подсудимой, Памелы, которой предъявлено обвинение в соучастии путем недоносительства о приготовлениях к расправе над семьей покойного Николаса ван дер Мерве. Суду представляется вероятным, что она действительно намеревалась снабдить Галанта хозяйскими ружьями, к чему имела неоднократную возможность как служанка в господском доме, хотя достоверных улик, изобличающих ее в этом, не обнаружено. Казалось бы, есть основания считать, что, сознательно умалчивая о готовящемся бунте, она подвергла опасности жизнь людей, в доме которых ей был предоставлен кров, и, следовательно, несет долю ответственности за убийство своего хозяина и двух других лиц, а также за увечье, нанесенное ее хозяйке. Но давайте зададим себе вопрос, кто же такая эта подсудимая и каково ее отношение к подсудимому Галанту? Могла ли она, будучи его женой, преодолеть естественное чувство даже в том случае, если муж и в самом деле посвятил ее в замышляемое преступление, могла ли она совершить донос, вследствие которого она была бы разлучена с Галантом навеки? Более того, если кого и можно простить за пассивное пособничество преступлению, так это, разумеется, Памелу, которая хорошо знала безудержную натуру Галанта и понимала, что любое вмешательство будет стоить ей жизни. Сколь оправдан был подобный страх, доказывают жестокие действия Галанта после убийств в Хауд-ден-Беке по отношению к ребенку, которого Памела держала на руках и отцом которого Галант, по всей вероятности, являлся. Вследствие вышеизложенного Суд освобождает Памелу от наказания.

Переходя теперь к определению меры наказания по нескольким пунктам обвинения в отношении подсудимых, признанных виновными, Суд отмечает, что вооруженное выступление против государства представляет собой наиболее ужасную форму государственной измены и что виновными в таковом преступлении по справедливости признаются те, кто восстает против существующего порядка вещей с оружием в руках.

В стране, в которой существует рабство, восстание рабов с целью освобождения есть не что иное, как приведение ее в состояние войны, и посему подобные восстания в Римской империи по праву именовались войнами, ибо они могут привести и, как мы знаем, не раз приводили к полному уничтожению государства; к сему случаю с полным правом применимо и положение о том, что Nullum esse genus himinum unde periculum non sit etiam validissmis imperiis (смотри также Mattheus de Griminibus Lib. 48, Tit. 2, Chap. 2, par 5)[38]38
  Нет такого человека, который не мог бы стать угрозой даже для самого могущественного государства (…О преступлениях, книга 48, раздел 2, глава 2, параграф 5) (лат.).


[Закрыть].

Даже те подсудимые, которые были использованы главным образом как орудия главарями банды, не могут, исходя из этого, быть освобождены от наказания. Когда Галант обсуждал с остальными заговорщиками свой преступный план, ни у кого из них еще не было оружия. Но их хозяин владел двумя ружьями и двумя пистолетами, так что ничто не могло помешать любому из них обратиться к хозяину в поисках защиты и сообщить ему о замышляемом злодеянии, предотвратив тем самым его совершение. Когда пятеро подсудимых, в том числе трое готтентотов, ехали безоружные на ферму Баренда ван дер Мерве, они могли изыскать средство отстать от бунтовщиков и под покровом ночи скрыться в горах или в вельде.

Почему же они не последовали примеру раба Голиафа, оставившего банду после того, как Галант и Абель завладели ружьями, порохом и пулями своего хозяина и даже стреляли по нему?

Седьмой и восьмой подсудимые, Ахилл и Онтонг, как могли, старались внушить нам, что они употребили все свое влияние для того, чтобы отговорить Галанта (коего Онтонг чаще всего именует сыном) от его преступного умысла и доказать ему опасность замышляемого, однако, когда Галант начал упорствовать в своих намерениях, что сделали вышеозначенные подсудимые? Они сели ужинать вместе с остальными злоумышленниками, каждый из них поспал затем немного, упустив тем самым еще одну из многочисленных возможностей сообщить хозяину об угрожающей его жизни опасности; если же они не хотели или не могли этого сделать, то почему же тогда они не попытались убежать, пока остальные отправились на ферму Баренда ван дер Мерве?

Подсудимый Клаас, утверждающий, будто присоединиться к банде его побудил страх за свою жизнь, имеет столь же малые основания уходить от ответственности. Когда его хозяин, пробудившийся около десяти часов вечера из-за лая собак, спросил его, в чем дело, Клаас своим молчанием вынудил его покинуть дом и тем самым позволил проникнуть туда Галанту и Абелю, чтобы завладеть ружьями и амуницией. Расположение усадьбы в горах давало подсудимому возможность скрыться, как то сделал его хозяин; сверх того, он мог остаться со своей хозяйкой, как то сделал Голиаф. Но активная роль, которую играл подсудимый во всем случившемся, ясно и недвусмысленно доказывает (если в столь ясном деле нужны дополнительные доказательства), что он был добровольным и злонамеренным соучастником преступления.