Текст книги "Перекличка"

Автор книги: Андре Бринк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

Не было никакой надежды предотвратить все это, во всяком случае прямым вмешательством. Но кое-что можно было сделать. Зовите меня трусом, зовите как угодно. Я не стыжусь признаться, что мне было страшно. Но даже если я не смогу спасти никого, кроме себя самого, это уже немало. Прежде всего для моей матери – я не имею права добить ее окончательно еще одним поражением и еще одним мертвым сыном.

Рано утром, когда старый Дальре еще спал, я вызвал Долли и сказал ему, что Галант велел ждать его в горах, где все остальные присоединятся к нам в великий день. Чтобы мои объяснения показались ему более убедительными, я предложил ему прихватить с собой одно из двух ружей Дальре.

Долли выглядел так, словно его пригласили на пирушку. Он расправил широченные, уже немного ссутулившиеся плечи, и в его глазах вспыхнул огонь. Пришлось применить всю силу внушения, сдерживая его, чтобы он не впал в неистовство и не разгромил всю ферму. Старый Платипас не должен ничего заподозрить, предупредил я его: он слишком ненадежен и может нас выдать.

– Так почему сразу не перерезать ему глотку? – спросил Долли.

– Тогда фермеры немедленно поймут, что мы что-то замышляем. Нужно сохранять все в тайне.

– А разве они ничего не заподозрят, когда увидят, что нас нет?

– Галант им все объяснит, – ответил я. – Мы обо всем договорились с ним прошлой ночью.

– Я должен быть здесь.

– Не беспокойся. Ты и будешь здесь.

Мы дождались, пока Платипас угнал овец в вельд, а Дальре принялся слоняться по двору, проскользнули в дом, стащили ружье и немного еды. Затем ушли в горы, где прятались до ночи.

– Жди меня здесь, – сказал я Долли. – Я пойду за остальными.

Прости меня, господь: мне вовсе не хотелось причинять вреда Долли, но кем-то приходится жертвовать, и в любом случае это не продлится долго. Подождав во дворе, пока в окнах Дальре погаснет свет, я прокрался к дому и начал молотить кулаками в дверь, а когда он открыл, взволнованный и испуганный, я объяснил ему, что Долли сбежал с ружьем и я разыскивал его весь день. Сейчас я выследил его, и, чтобы обезвредить Долли, пока он не стал угрозой всей округе, мне нужно ружье.

Дальре настаивал, чтобы мы позвали на помощь братьев Ван дер Мерве, но я убедил его, что слишком много преследователей только помешают погоне; с ружьем, с Платипасом, якобы мне в помощь, и с цепью я вернулся в горы. В надежном месте я приказал старику дожидаться меня и пошел дальше один.

Долли обрадовался, увидев меня.

– А где все остальные? – спросил он.

– Они в пути.

Затем я хватанул его прикладом по голове и сковал цепью. Ружье, которое было у него, я припрятал среди скал, а затем позвал Платипаса и показал ему задержанного беглеца.

– А теперь возвращайся домой и скажи баасу, чтобы он больше ни о чем не беспокоился. Я поймал этого человека. Он опасен, поэтому я прямо сейчас поведу его к ланддросту.

Я вовсе не сбежал. В ту ужасную ночь я все продумал с предельной четкостью. Я знал, что Галант и остальные видели во мне вожака и что им был очень нужен силач Долли. Я надеялся, что, оставшись без нас двоих, они вовремя изменят планы и откажутся от своей безумной затеи.

Пусть себе клянут меня, если им хочется, думал я. Меня уже за многое проклинали в моей жизни. Но я всегда действовал с лучшими намерениями. Я всегда в душе верил в благородные лозунги. Но теперь, поняв наконец, что из них в итоге выходит, я был просто обязан ради себя самого и ради всех остальных не ввязываться в подобную авантюру.

Если после моего ясного предупреждения они поднимут мятеж, то это уже их собственное дело и за него они будут в ответе сами.

А я в ответе за мою собственную жизнь и за жизнь моей старой матери.

Абель

Наконец-то дело идет к тому, что я получу назад свою скрипку. Вот что я сказал им в воскресенье ночью, когда мы сидели перед хижинами, в последний раз обговаривая все, после того как Галант вернулся из поездки по фермам. Только дайте мне ружье, чтобы, стреляя, я мог расчистить себе дорогу в Кейп; а там я пойду прямо на петушиные бои, поставлю ружье на петуха и отыграю скрипку.

– Вы Делайте, что хотите, – сказал я им. – Но я буду прокладывать дорогу на Гору со скрипкой в руках, буду играть так, что у вас зачешутся пятки и весь мир пустится в пляс.

– Мы говорим о серьезных вещах, – сказал Галант. – Сейчас не до шуток.

– А ты думаешь, я шучу? – рассмеялся я. – Вы тут все говорите о свободе. Ну хорошо, тогда я спрошу вас, а что это за штука такая, которую вы зовете свободой? Это значит еда, когда ты голоден, и питье, когда тебя мучит жажда, и женщина, когда тебе приспичит; это значит скрипка, когда тебе весело или тоскливо, и чтобы никто не мог приказать тебе заткнуться или убираться прочь. Вот и все. А что до остального, то я плевать на это хотел.

Как только стемнело и все белые убрались в дом, мы уселись возле костра: работники из Хауд-ден-Бека, Кэмпфер с фермы старого Дальре – Долли и Платипас, сказал он, задержались с работой, но он обещал передать им все – и я. Даже мама Роза была тут, иссохшая, как старая айва. Все, кто нужен, были здесь в ту ночь.

Поначалу все отмалчивались, каждый ожидал, что другой заговорит первым, ведь дело предстояло важное: а когда знаешь, что оно уже близко и нет возможности увильнуть, у тебя от этого слегка перехватывает дыхание. Мама Роза принесла из сада полный передник поздних сладких персиков, и мы сидели, неспешно поедая их, словно вовсе никуда и не торопились. Ахилл, как старая черепаха, жевал беззубыми деснами спелый персик: сладкий сок потек по его подбородку, и все рассмеялись.

– Ты похож на человека, которого ничто на свете не заботит, – сказал я ему.

Он посмотрел на меня – свет от костра мерцал на его мокром лице – и слизнул языком капли сладкого сока из уголков рта.

– Ну и что из этого? – сказал он. – Нет ничего на свете лучше персиков.

– Может быть, – пошутил я. – Но я-то думаю, что самый лучший персик на свете – это финик.

Наша болтовня разозлила Галанта.

– Есть вещи более важные, чем персики и финики, – сердито сказал он.

– Ничего нет лучше финика, – сказал я. – Но ты прав. Пора и поговорить – впереди большие дела. – И поневоле рассмеялся от радости. – Еще день или два – и мы будем свободно расхаживать по всей земле и брать все, что захотим. Я уже вижу, как я… – у меня снова вырвался смех, – я вижу себя на крыльце дома в Эландсфонтейне с выпивкой в руках и трубкой в зубах; вот я вытаскиваю трубку и кричу: «Эй, Баренд! Приподними свой зад, приятель! Давай сюда фургон, я хочу прокатиться».

Глаза молодых парней загорелись, они захихикали. Словно я вынул свою скрипку и принялся настраивать ее перед танцами.

– Или же я зову Баренда и приказываю ему: «Эй, Баренд, я хочу, чтобы ты отправился в Хауд-ден-Бек и сказал баасу Галанту, чтобы тот задал хорошую порку этому бездельнику Николасу».

Остальные тоже заулыбались, и я продолжал:

– А если у меня будет настроение, я отправлюсь к хижинам и скажу: «Открывай-ка, Эстер, твой баас идет к тебе».

Галант набросился на меня, словно рысь на кролика. Не успел я понять, в чем дело, как он уже навалился на меня, схватил за горло и принялся душить.

– Заткнись! – заорал он. – Или я убью тебя! – Его лицо нависло надо мной, никогда прежде я не видел его в таком бешенстве. – Если это единственное, о чем ты мечтаешь, Абель, то я из тебя из первого вышибу мозги. Ты понял меня?

– Черт побери, приятель, – прохрипел я, когда он ослабил хватку, – я же просто пошутил. Что это за жизнь; если и пошутить нельзя?

– Ты полагаешь, что мы собираемся на праздник?

– Ну, ты-то все превращаешь в похороны.

Кэмпфер вскочил первым и оттащил от меня Галанта, затем подоспели остальные.

– Возьмите еще персиков, – бесстрастно сказала мама Роза. – Они сочные и сладкие.

– Я бы охотнее чего-нибудь выпил, – сказал Онтонг. – Я знаю, что у Ахилла припрятана медовуха.

– Что ты можешь знать о моей медовухе? – недовольно пробурчал Ахилл, но потом все-таки уступил и притащил бутылку. Гроза прошла стороной, мы принялись разговаривать и говорили всю ночь напролет, пока не запели петухи.

Я думал о том случае, когда был готов разделаться с баасом Барендом из-за Голиафа. В тот день меня остановило его ружье. Но такие вещи не забываются и потом грызут тебя, заставляя краснеть от стыда. На этот раз никакое ружье не остановит меня. На этот раз я все доведу до конца.

Только Ахилл время от времени с сомнением покачивал головой, сидя у костра и причмокивая высохшими губами, словно припоминал вкус персика.

– Вы сами ищете свою смерть, – пробормотал он.

Его трусливые речи взбесили меня.

– Ну хорошо, – сказал я. – Тогда я по крайней мере умру с криком в горле, понимая, что сделал хоть что-то стоящее. И кто знает, может, смерть – это как женщина: глубокая и неведомая; от страха перед ней у тебя поначалу дрожат колени, но стоит погрузиться в нее, как уже и не хочется выныривать.

– Легко говорить о смерти, пока ты молод, – проворчал старик. – Я тоже был таким, мне это знакомо. Но когда поживешь с мое, смерть выглядит пострашнее.

– Не беспокойся, я заслоню тебя собой, – поддразнил я его.

Он продолжал что-то бормотать себе под нос, но мы не обращали на него внимания.

Мы прикинули, кто у нас есть: те, что у костра, и еще Долли и Платипас, и рабы с ферм, где побывал Галант, с ружьями своих хозяев. Казалось, для начала этого довольно, и все считали, что нужно как можно скорее двинуться дальше, пока слухи о бунте не разнесутся по округе. Некоторые были готовы выступить уже следующей ночью, но еще многое нужно было подготовить, и мы не могли пускаться в такое предприятие очертя голову. Галант приказал Онтонгу и Ахиллу – они были недовольны, но боялись открыто возражать ему – отлить побольше пуль в форме, которую он привез с собой, а я должен был за оставшиеся два дня привлечь на нашу сторону людей на тех фермах, где не успел побывать Галант.

– А как ты это сделаешь? – спросил Кэмпфер. – Ты же весь день работаешь в Эландсфонтейне. Твой хозяин не позволит тебе уйти, когда тебе вздумается.

– Это уж моя забота, – сказал я. – Я все устрою.

Мы условились выступить во вторник вечером. И на следующее утро, в понедельник, по дороге домой, я подождал, пока мы не отъехали на час от Хауд-ден-Бека, а потом сказал баасу Баренду:

– О господи, баас, мы же оставили там вожжи, а они нужны для тяги на мукомольне.

– Почему же, черт подери, ты не подумал об этом раньше?

– Простите, баас. Но я могу вернуться и забрать их.

– Ладно, поезжай.

Все оказалось легче, чем я думал. Весело насвистывая, я поскакал обратно в Хауд-ден-Бек, где осторожно прокрался в сарай и взял сбрую. Выйдя из сарая, я увидал вдали Галанта и помахал ему сжатым кулаком. Он ответил тем же жестом, означавшим: Завтра ночью!

Проехав мимо дома Дальре, я свернул на фургонную дорогу и, сделав большой крюк вокруг горы, направился к Лагенфлею. В тот день, когда старого бааса Пита хватил удар, мы говорили с его людьми о том, как получить свободу, но сейчас нужно было ввести их в курс дела, чтобы они были наготове. Из Лагенфлея я поехал на горное пастбище, где Мозес, Вилдсхют и Слингер пасли овец. А к ночи вернулся в Эландсфонтейн, но не показывался баасу на глаза. Я знал, что он, конечно, бесится из-за моего отсутствия и, должно быть, накачал себя до того, что готов задать мне порку. Но это меня уже не волновало: еще один день – и у него больше не будет надо мной никакой власти.

В ту ночь у меня был последний разговор с людьми на нашей ферме. Я даже переговорил с Клаасом: к моему большому удивлению, он с готовностью согласился присоединиться к нам.

– Посмей только сказать хоть слово баасу – и тебе крышка, – предупредил я его.

– А с чего ты взял, что я хочу иметь дело с этим человеком? – сказал он. – Я жду этого случая с того самого дня, когда хозяйка выпорола меня ни за что ни про что.

Во вторник утром, приказав Клаасу сказать хозяину, что кобылица снова убежала, а меня послали на поиски, я отправился на дальние фермы. Мне приходилось быть начеку, чтобы меня не заметили хозяева, но это оказалось не трудно. На одной из ферм мне рассказали о каком-то Хансе Янсене, который, разыскивая сбежавшую кобылицу, проезжал мимо вместе со своим готтентотом Хендриком. Но я не обратил на это особого внимания: откуда мне было знать, что я увижу их, вернувшись в Хауд-ден-Бек? Но даже если бы я и знал, это ничего бы не изменило. Они не имели к нам никакого отношения, а я должен был делать свое дело.

Незадолго до сумерек, проездив целый день верхом, я вернулся в Эландсфонтейн: в небольшой ложбине, на некотором расстоянии от хозяйского дома, я привязал лошадь и сел на камень, глядя на ферму, готовящуюся к ночному отдыху. Хозяйка вышла из куриной загородки с полным передником яиц, рядом с ней шли два маленьких мальчика с корзинками. Баас, совершив последний обход краалей, свинарников, сарая с сеном и конюшни, направился наверх к хижинам – конечно, чтобы узнать, не вернулся ли я, – а потом пошел обратно к дому. Я увидел Сари, выходящую из задней двери за последней охапкой хвороста. Вот она входит в дом, чтобы вымыть им ноги. Затем ужин. И наконец двери закрываются на замки и засовы и свет гаснет.

В последний раз.

Только после этого я спустился вниз, к хижинам, чтобы чего-нибудь поесть. И в последний раз переговорил с людьми, проверив, помнит ли каждый, что ему делать. Теперь ждать уже совсем недолго.

Затем я вывел из конюшни еще одну лошадь и отвел ее в ложбину. Потом вскочил на своего коня. В свете луны я ехал хорошо знакомой дорогой по долине мимо Вагендрифта, а затем вверх, к Хауд-ден-Беку.

Я уже представлял себе, как держу скрипку у подбородка и, поглаживая струны, извлекаю из них звуки, подобные стонам женщины в ночи. И как в те былые дни, когда я обхаживал Сари, я поднес руку к носу и понюхал пальцы. Это был запах свободы.

Хендрик

Эта кобыла и раньше доставляла нам немало хлопот. Сущий дьявол, а не лошадь. Все мое тело еще болело от побоев – конечно же, как всегда, во всем обвинили меня, – когда баас приказал мне ехать вместе с ним искать эту чертову лошадь. Три долгих дня, в том числе и воскресенье, а в этот день я обычно отправлялся через горы, чтобы навестить Дину и детей. Мы уже давно собирались пожениться – нас обоих воспитали в послушании заповедям. Но что толку? Я койн, а Дина рабыня. Баас не хотел покупать ее, чтобы мы могли жить вместе, а ее хозяин не желал видеть у себя на ферме готтентотов: говорил, что мы все воры и бродяги.

Когда наконец во вторник мы нашли лошадь на ферме Хауд-ден-Бек, я заметил, что тамошние рабы довольно подозрительно поглядывают на меня. Потом один из них, Мантор Галант, подошел ко мне.

– Как тебя звать? – спросил он. – Ты раб?

– Я Хендрик. С чего ты взял, что я раб?

– Кто твой баас?

– Ханс Янсен, – ответил я. – Мы приехали издалека, с холмов Кару.

– Вы останетесь на ночь?

– Наверно. Баас уже не мальчик, а он три дня отбивал себе зад в седле. – Я покосился на него. – А с чего это ты задаешь мне вопросы?

– Потому что я рад, что ты приехал. Ты можешь нам пригодиться. Если только ты не хозяйский прихвостень.

– Хозяйский прихвостень? Погляди, что кнут Ханса Янсена сделал с моей спиной. – Я приподнял рубашку. – А в воскресенье он не дал мне повидаться с женой и детьми.

– Тогда присоединяйся к нам.

– О чем это ты?

– Сегодня ночью люди в Хауд-ден-Беке поднимают мятеж. Нас обещали освободить после Нового года, но фермеры этому помешали. А теперь мы сами вырываемся на свободу. Как ваша лошадь.

– Вырвавшуюся на свободу лошадь все равно поймают.

– Но человек не лошадь. Мы все продумали. Или, может, ты считаешь, что это все не твое дело, потому что ты койн?

Я ничего не ответил. И пошел к конюшне. Лошадь потихоньку заржала, когда я открыл верхнюю створку двери. На миг я ощутил желание выпустить ее, чтобы она снова свободно носилась по всему свету. Но моей спине и так уже за это досталось. Я осторожно прикрыл дверь и вернулся к Галанту.

– Да, я койн, – сказал я. – Голландцы зовут нас готтентотами. Но что все это означает? С одной стороны хозяева. С другой – рабы. А мы? Мы посередке. Нас пинают с обеих сторон. Хозяева заявились сюда из-за моря, да и вы тоже. Только мы одни всегда были здесь. А что мы за это имеем? – Я дернул плечами. Дрожь пробежала у меня по спине. – Дай мне лошадь.

– Ты можешь взять лошадь своего хозяина.

– Ту самую? – Я снова ощутил дрожь, но теперь уже от восторга. Как он догадался, что я вот уже несколько лет мечтаю об этой лошади?

Я протянул Галанту руку.

– Ты прав, – сказал я. – Хорошо, что я тут оказался. Можешь на меня рассчитывать.

Янсен

Я приехал сюда только для того, чтобы забрать свою лошадь. Разве я хоть в чем-то виноват?

Галант

На этой ферме мы все видели. Похороны – давно, в те времена, когда умер отец Эстер. Свадьбу. Детей, которые рождались, и детей, которые умирали. Вот конюшня. Я до сих пор привязан к ее балке и жду, когда Эстер отвяжет меня. И шепот Памелы той ночью: «Галант, кто ты?» Нам знакомы пахота и сев, сбор урожая и жатва. Мы знавали страдания и радости, видели лето и зиму. Знаем мы и ветер.

Но сейчас ветер стих, и все замерло. Ничто не движется. Все в напряжении, в ожидании.

Только одно гложет меня: с того дня на гумне Николас избегает оскорблять меня и не дает повода, которого я ищу. Все готово, но на сердце у меня тяжело – мне нужен последний повод. Уже вторник. Сегодня ночью это должно свершиться.

Солнце садится, когда Николас вдруг выходит мне навстречу, держа за руку свою дочь Хелену. С ним гость Ханс Янсен и длинный, тощий учитель Ферлее.

– Галант, – говорит он сурово. – Сегодня вторник, а я еще в воскресенье сказал тебе, чтобы ты привел в порядок гумно.

Я пожимаю плечами.

– У меня была другая работа.

– Ты сам знаешь, что каждый год после обмолота нужно привести в порядок и заново утрамбовать гумно. – Он глядит на гостя. – Баас Янсен тут рассказал мне, что у них недавно было много хлопот с непокорными работниками. А я ответил ему, что горжусь своими людьми, что они могут служить примером всем остальным. А ты так подводишь меня.

Я молча жду.

– Чтобы завтра на рассвете гумно было приведено в порядок.

– Солнце уже село.

– Тогда, черт побери, поработай в темноте. У тебя было достаточно времени. Завтра утром, когда взойдет солнце, я хочу показать баасу Янсену, что ты сделал.

– Солнце взойдет и зайдет. Я не могу остановить его.

– Галант… – Как хорошо я знаю этот маленький мускул, дрожащий у него на скуле. И все только потому, что ему хочется покрасоваться перед этим чужаком. – Утром мы первым делом пойдем на гумно.

– Как хотите.

Когда они уходят, я испытываю желание расхохотаться – на душе у меня легко и беззаботно. Теперь я понимаю, что чувствует Абель, когда говорит о скрипке. Наконец все спокойно – напряжение спало, все прояснилось. Словно новое солнце поднимается с гумна. Теперь у меня есть повод, которого я желал.

На мгновенье я снова мальчик. Я один под серым моросящим дождем возле конюшни, где жеребится кобыла. Поблизости никого, а ей больно. Я запускаю в нее руку по самое плечо, нащупываю внутри горячую влажную жизнь и вытаскиваю ее наружу. Это жеребенок, спотыкающийся на тоненьких ножках, но вскоре неукротимый и свободный, будто молния, – самый дикий на свете серый конь. И он мой навсегда. На этой лошади я буду скакать ночью в горы, в наступающий день, в самое сердце солнца.

Теперь я знаю: лошадей укрощают, надежду заковывают в кандалы, мечту убивают.

Но сегодня я вытащил нового жеребенка из темноты матери-кобылицы. На этого коня я усаживаюсь, чтобы скакать в мир. И уже никто не отберет его у меня. Жеребец, неистовый, как ветер, как буря, как огонь, как сама жизнь.

В темноте ночи мы слышим стук копыт. Это лошадь Абеля. Звук кажется неясным и приглушенным, подобно отдаленному грому.

Но на самом деле он уже очень близко.

Хелена

Господь мой пастырь; я ни в чем не буду нуждаться.

Завтра я начну учиться в школе. Мне не нравится, как пахнет изо рта учителя. А его жена миленькая. Она дает мне подержать ребеночка.

Мама уже начала учить меня всякому. Папа говорит, что я очень умная. Я уже умею сама заплетать косы. И я знаю, что два плюс два – пять.

Часть четвертая

Мама Роза

Мне рассказывала мать, а ей ее мать, а ее матери, я думаю, тоже ее мать, как однажды, давным-давно, Луна послала хамелеона к только что сотворенным Тзуи-Гоабом людям, чтобы тот сказал им: «Так же как я убываю, потом исчезаю, а потом появляюсь снова, так и вы будете умирать и снова рождаться». Но заяц перехватил эту весть у хамелеона, побежал вперед и сказал людям: «Слушайте слова Луны: так же как я умираю, так и вы тоже будете умирать». Вот так и пришла смерть в мир. А теперь она поселилась среди нас, в нашем Боккефельде. И не просто смерть тех, кого убили. Есть тут и другая смерть, более глубокая, – смерть сердца, а она останется с нами надолго. Когда я пристально смотрю во тьму, я вижу своими старыми глазами, как умирают очаги моего народа и остывшая зола становится белой. Не видно больше дыма, поднимающегося от костров. Не слышно песен женщин, возвращающихся с хворостом из вельда. Антилопы, всегда бродившие по этим долинам, ушли отсюда, и дикие звери исчезли. Только слышится иногда вой шакала да крики птицы-молота, шагающей по воде смерти. Сердце остыло у меня в груди, и взор тускнеет. Мой конец близок – меня надломила смерть того, кто мог бы быть моим сыном, и смерть тех двоих, что сосали мою грудь.

Это смерть, что приходит издалека. Бывает молния, которую ты видишь своими глазами, молния, возвещающая грозу, которая побьет пшеницу, но и даст новую жизнь земле для следующего урожая. Но бывает и другая молния, невидимая, он оставляет свою отметину у тебя в сердце, она таится в тебе, годами выжидая, съежившись, терпеливо, как яйца. Птицы-Молнии в темноте земли, и вдруг в один прекрасный день она вспыхивает, опаляя и обжигая тебя изнутри, насылая безумие, которое погубит тебя, и только после этого ты, быть может, опять станешь плодоносным для какого-то нового урожая.

 
О Тзуи-Гоаб
Отец отцов наших
Отец наш!
Пусть пронесется грозовая туча.
 

Что еще я могу сделать. Мне не изменить мир. Когда той ночью вспыхнул пожар, разожженный Галантом и остальными, я не могла ни остановить, ни поддержать их. Я не могла присоединиться к ним, но и не могла оставаться в стороне. Единственное, что я еще могла делать, – это быть тут – видеть, что происходит, смотреть моими старыми глазами и слушать моими старыми ушами, – для того чтобы все это не ушло просто так, как проходит стороной летняя гроза на горизонте, о которой и не вспомнишь, когда проснешься утром. Я не спала. Я была тут. Я была среди них. Я уже слишком стара, но кое-что еще мне по силам, и я это делала – была тут.

Теперь во мне осталась одна только жалость. Жалость ко всем. И к убитым, и к тем, у кого не было другого выхода, кроме как убивать. Жалость к родителям и жалость к детям. К белым и к черным.

Когда позже прибыл фургон, чтобы увезти тела, я поехала тоже. Я помогала обмыть и убрать их и положить на стол: Николаса, учителя и этого чужака Янсена – всех троих. То было долгое и тряское путешествие из Хауд-ден-Бека обратно в Лагенфлей, туда, где мы все начинали, где в прежние времена старый Пит был властителем и хозяином. Теперь для него все было кончено, он умирал. Я обмыла и его тоже, и, к моему удивлению, Алида не стала мешать мне. Он был еще жив, но я обмывала его так, как обмывают покойников; как мать моет свое дитя. Смерть затаилась, поджидая всех нас. И потом не останется ничего, кроме грубых скал и равнин нашего высокогорья с черными деревьями и красной травой да запаха бучу и сладкого черного чая в вечернем ветерке.

Я была тут – вот все, что я могу сказать о случившемся.

Поначалу я думала, что мало просто знать: нужно еще и понимать. Теперь я не уверена в этом. Разве довольно просто понимать, если не пытаешься изменить? Вот Галант и попытался. Но куда это его завело? Лишь голова его возвратится обратно в Хауд-ден-Бек.

Хауд-ден-Бек. Все эти годы мы думали, будто он отрезан от остального мира – место, укрытое и защищенное горами. Думали, что мы предоставлены здесь сами себе, что ничто не грозит нам извне. Но это было заблуждением. Как тот лев, который много лет назад появился у нас ниоткуда и нарушил нашу спокойную жизнь, все мы тоже явились сюда с нашим прошлым внутри нас и нашими мирами, прилепившимися к нам. И теперь из-под сени смерти мы все смотрим назад, в прошлое. И может быть, кто-то услышит, как мы взываем из темноты – голоса, перекликающиеся в огромной тишине, мы все тут вместе, но каждый навеки одинок. Мы говорим и говорим, бесконечная цепь голосов, все хором, но и все порознь, все разные, но и все одинаковые, и пусть отдельные звенья и окажутся ложью, но вся цепь – истина. И имя этой цепи – Хауд-ден-Бек, Заткни-Свою-Глотку.

Да, мы вглядываемся в прошлое, и я могу сказать, что видела, как это надвигалось издалека, через все годы и смены сезонов – солнца, и снега, и ветра. Да, я видела. Я понимала. Но разве этого довольно?

Нет. Страдая от боли, которая осталась после всего, чему я была свидетелем, я знаю, что это не ответ. Все зависит от того, как ты понимаешь, и от того, как ты приходишь к пониманию. Важно не просто понимать разумом, а пережить все это. Ни от чего не уклоняться. Не судить. Страдать, не считая, что твоя боль дает тебе право на что бы то ни было. Жалеть. Любить. Не отказываться от надежды. Быть тут – вот что важно. Все мы человеческие создания, и я сострадаю всем, потому что я всем мать.

Меня зовут мама Роза.

Я была тут.

Дю Той

Я полагал, что понимаю происходящее. Я делал то, чего от меня ожидали, спокойно и трезво оценивая здешние многочисленные происшествия. За пределами страстей и ужасов нашей личной вовлеченности располагалось нечто крошечное и ничтожное, то, что казалось непреложным фактом. Но теперь, ознакомившись с их версиями, я смущен неопределенностью истины. Где она прячется? Во всех тех утверждениях и опровержениях, в этом проступающем рисунке, или где-то в бешеных и безнадежных попытках нащупать исходное действие, предшествующее слову? Выявляется ли она в бесконечной литании повторов или же истина невыразима? Может ли девственность быть провозглашена иначе, чем в акте насилия, и невинность утверждена иначе, чем в ее порче? Но если столь рискованна даже сама попытка постичь истину, то как найти путь к законности, орудием и вершителем которой, предполагается, я должен быть?

Законность: слово проникновенное и страстное, как та безликая обнаженная женщина, которой я жажду и которой никогда не буду обладать, покорно отдающаяся мне в моих безудержных мечтаниях – огонь, в который я мог бы войти и утонуть, – и навеки недостижимая из-за постыдной Каиновой печати, которую я ношу на лице. Слово столь же отвратительное и визгливое, как свинья, которую держат рабы, чтобы на короткое время пригасить иное обжигающее меня пламя. Свинья-женщина, вызывающая отвращение, и любимая, утверждающая низменную потребность, врожденную неполноценность; девушка-свинья, унизительная, смешная и необходимая. Законность: я избираю тебя и вступаю с тобой в брак, хотя и допускаю, что стоит оказаться с тобой лицом к лицу, как женщина неизбежно превратится в свинью.

Итак, факты. Во вторник утром, второго февраля, старик Дальре и Баренд ван дер Мерве прибыли ко мне на ферму в Вагендрифт с сообщением, что на ферме Николаса ван дер Мерве совершено убийство. С их помощью я немедленно созвал всех, кого мог, после чего повел отряд – дюжину мужчин – к Хауд-ден-Беку.

Прибыв туда, мы обнаружили вышеназванного Николаса ван дер Мерве, а также Ханса Янсена и учителя лежащими мертвыми на полу – Ван дер Мерве возле передней двери дома, а двоих остальных на кухне. Мы немедленно обследовали тела и обнаружили у Ван дер Мерве три раны, в плечо, в голову и в правый глаз, но глаз был лишь оцарапан. На теле Ферлее мы обнаружили рану в левой руке, вторую – в левом боку и третью, сквозную – в левом бедре. Левая рука была почти полностью раздроблена. Вдобавок он получил рану в живот. На теле Янсена мы обнаружили рану на правой стороне груди и еще одну в левом боку, но были ли они вызваны одним выстрелом или двумя, я не могу сказать.

Жена Ван дер Мерве была также ранена и лежала на кровати в своей спальне, рана была в нижней части живота, и Сесилия ван дер Мерве не позволила нам обследовать ее.

На заднем дворе мы обнаружили молодую женщину Марту Ферлее, сидевшую на траве, подтянув колени к подбородку и уставясь вдаль; ее ребенок, завернутый в одеяло, лежал рядом и плакал, но она не обращала на него внимания. Она, казалось, не замечала нашего присутствия и в ответ на наши вопросы лишь качала головой. Дар речи она обрела лишь после того, как мы доставили ее на ферму Лагенфлей и отдали на попечение старой миссис Алиде, но даже и тогда она была не в состоянии сообщить хоть что-то вразумительное о том, что произошло.

Неподалеку от дома мы обнаружили двух престарелых рабов покойного Николаса ван дер Мерве Ахилла и Онтонга и женщину-готтентотку по имени Бет, которая ухаживала за раненой хозяйкой дома и успокаивала трех маленьких девочек, которых мы нашли сидящими прижавшись друг к другу на чердаке.

После краткого обследования места преступления мы поскакали к ферме Баренда ван дер Мерве, но, не найдя там никого, последовали дальше в горы, где на расстоянии трех четвертей часа пути от фермы, на пастбище старого Пита ван дер Мерве, увидели убийц, которые немедленно вскочили на лошадей. Двое из моего отряда выстрелили в них, и они тоже произвели несколько ответных выстрелов, но без жертв и ранений с обеих сторон. Я видел, как Галант повернул назад свою лошадь, остановился и выстрелил. Его выделяло то, что к шляпе у него была привязана кровавая тряпка и на нем были башмаки, вероятно снятые с убитого хозяина, которого мы обнаружили босым.

Слуги и рабы старого Пита ван дер Мерве немедленно подошли к нам, чтобы сдаться, заявив, что они не имеют ничего общего с убийцами. Старик по имени Мозес привел нас в свою хижину, где мы увидели Эстер ван дер Мерве с двумя маленькими сыновьями под охраной молодого раба Голиафа, который, похоже, помог ей скрыться предыдущей ночью. Она была возвращена супругу, и, хотя она без особой радости встретилась с ним, они вместе отправились к себе домой, в то время как остальные члены отряда продолжили преследование преступников.

В краале для овец мы нашли лошадь, которая, как нам сообщили, принадлежала Клаасу, скрывшемуся пешим. Слуга Янсена Хендрик был сброшен лошадью и вскоре обнаружен среди скал, где он, подобно Клаасу, валялся в состоянии опьянения.