Текст книги "Перекличка"

Автор книги: Андре Бринк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

Когда это случилось снова, та первая бурная радость уже больше не вернулась. Все произошло хотя и без особого желания, но и без сопротивления. Это было не чудо, а всего лишь простая неизбежность. Все было «нормально». Не продолжение самой себя, а защита от будущего. Мечта не умерла, а только, окопавшись, ушла от мира в еще более глубокую нору, оставив еще меньше возможностей для любви и надежды.

Мне запрещалось ездить одной в Хауд-ден-Бек. Бывали только рутинные семейные визиты вместе с Барендом. В первый раз мы поехали туда на свадьбу к Николасу. Я заранее предвидела, что это будет пыткой: Баренд издевательски бахвалился мною, тот человек, его отец, как всегда, толковал о добродетелях больших жен с плодоносным лоном, его мать изо всех сил старалась, чтобы я чувствовала себя «как дома», соседи впивались в меня глазами, пытаясь обнаружить какие-нибудь признаки беременности, хотя мы были женаты всего два месяца. Сесилия с деланной гордостью расхаживала по дому, который был когда-то моим, и, обнажив крупные зубы, улыбалась застывшей улыбкой, словно желая показать всем, что ей вовсе не тесно в тугом корсете, стянувшем ее большое неуклюжее тело, а Николас беспомощно глядел на меня, точно раненый олень, недоуменно ожидающий выстрела, который наконец избавит его от мучений. Все это было невыносимо. Сильный ливень немного приглушил их буйное веселье и разогнал кое-кого из гостей. Но все равно это было отвратительно, хотя и не столь мерзко, как тогда в Эландсфонтейне, где меня окружила толпа неистово ликующих гостей, от которых мне пришлось спасаться за забаррикадированной дверью спальни, сорванной потом Барендом, который вторгся ко мне для первого решительного сражения в нашей нескончаемой войне. Мне тут было не по себе, и, улучив момент, я выскользнула из комнаты. На кухне был один Галант. Остальные рабы разносили гостям мясо и бренди.

Неожиданный островок тишины: в комнатах толпы людей, снаружи льющийся беспрерывным потоком дождь – а в кухне никого, только мы двое.

– Ты что-нибудь ищешь? – спросил он.

– Я ухожу.

– Привести твою коляску?

– Нет, я пойду пешком.

У меня и в мыслях не было уходить, но стоило мне произнести это, как я вдруг ощутила острое желание остаться одной, пусть даже и под дождем. Вот именно – под дождем.

– Нельзя идти пешком в такую погоду, – сказал он.

– Я люблю дождь. – И неожиданно добавила: – Разве ты не помнишь?

Он ничего не ответил. Должно быть, он все забыл. Пожалуй, так оно и лучше; однако в его безучастности ощущалась какая-то неприязнь, словно он перечеркивал не только свои собственные воспоминания, но и то, что – кто знает? – было важным и для меня.

Когда я открыла дверь, у меня перехватило дыхание, и я невольно отступила назад.

– Я же говорил, что ничего не выйдет.

Не скажи он этого, я бы осталась. Но он словно испытывал меня, и я заявила:

– Нет, я пойду.

– Давай я провожу тебя и покажу дорогу.

– Я сама найду дорогу.

– Возьми фонарь.

– Не говори глупостей. В такой-то дождь?

Он угрюмо смотрел на меня, а я стояла, опершись телом о дверь.

– Галант, – мне нужно было как-то пробиться к нему, но, не решаясь просто взять и потрясти его за плечи, я попыталась хотя бы словами выразить свою мольбу, – теперь ты будешь жить тут. Пожалуйста, ради меня, присматривай за этой фермой.

– Хорошо, мисс Эстер.

Меня словно обожгло. Он никогда прежде не называл меня так. Я отвернулась и вышла под дождь, оставив дверь открытой. Буря была еще страшнее, чем я думала. Гораздо страшнее. Когда я, пошатываясь, вышла со двора, кругом была чернота. Казалось, дождь готов смыть всю землю. Я мгновенно промокла до нитки. Отыскала дорогу обратно и, спотыкаясь, добрела до конюшни. В темноте оттуда вырывался наружу пар, тихо ржали лошади, резко пахло мочой. Я хорошо знала лошадей, и, когда заговорила с ними, они тоже узнали меня. Дрожа от холода и сгибаясь под тяжестью намокшей одежды, я наконец обретала долгожданное тепло, прижимаясь к их огромным телам. Я стояла, приникнув к ним, пока не почувствовала, что могу снова поспорить с дождем. В темноте не было смысла седлать лошадь. Я выбрала ту, которую знала лучше других, вывела ее из конюшни, вскарабкалась и легла на нее всем телом, радостно ощущая бодрящую теплоту огромного животного, скакавшего под дождем в ночи, напряженное сокращение мускулов, обманчивую покорность его дикой силы. Несколько раз я почти засыпала на спине лошади от изнеможения и приходила в себя только тогда, когда начинала сползать с нее или когда она неожиданно останавливалась или сворачивала, чтобы преодолеть какое-то невидимое препятствие.

Когда я добралась до Эландсфонтейна, уже светало, наступал новый серый, безрадостный день. Я закоченела и чувствовала, что у меня начинается жар. Баренд, долго разыскивавший меня в вельде, прискакал домой в такой ярости, что ударил меня. Я не сопротивлялась. Не только из-за странной благодати изнеможения, но и из-за необъяснимого удовлетворения, возникшего во мне, – так, должно быть, чувствуешь себя после ночи, проведенной с мужчиной, которого по-настоящему любишь.

Несмотря на категорический запрет Баренда, я поначалу часто наведывалась в Хауд-ден-Бек. К сожалению, не пешком – фермы были слишком далеко друг от друга, не меньше двух часов езды даже на быстроногом коне – и всегда на всякий случай прихватывая с собой корзину со свежевыпеченным хлебом, джемом или окороком. Но если меня никто не замечал, пока я сидела возле могилы или просто бродила по ферме, я возвращалась домой, так и не вручив им гостинцы. Узнав об этом, Баренд устраивал мне ужасные сцены, но потом и он смирился. Ему хватало хлопот с рабами – они постоянно убегали. Его жена по крайней мере возвращалась – если и без особой охоты, то хотя бы из чувства долга.

Забеременев, я сделалась немного рассеянной. Мне всегда нравилось быстро скакать верхом. Бешеная скачка как бы освобождала мои мысли, и они бежали сами по себе. В тот день лошадь подо мной вдруг чего-то испугалась – змеи, черепахи или кого-то еще – и, на полном скаку рванув в сторону, угодила в нору муравьеда и сбросила меня. Тогда-то я и потеряла ребенка. После этого меня уже куда меньше тянуло на могилу отца.

Поначалу, в заблуждениях юности, еще веришь в дикий бунт. Потом, оказавшись в ловушке жизненных обстоятельств – жена, женщина, слабый пол, – видишь лишь две возможности, противостоящие насилию, – безумие и самоубийство. Но необходимость выжить пересиливает все, даже чувство собственного достоинства. Это не отказ от борьбы, а осознанное терпение тела и разума.

Смириться? Стать в конце концов похожей на тетушку Алиду? Нет, никогда. Мое существование – не покорное согласие, а постоянное ожидание. Понимание того, что жизнь есть нечто большее, чем то, что сейчас. Глядя на бесплодную землю, порой и не подозреваешь о скрытых водах, текущих в глубине. Это приглушенное существование; некая битва, ставшая невидимой и призрачной, лишь изредка взрывающаяся извержениями, которые потрясают тебя и дают тебе новые силы. Дикость и неистовство, притаившиеся, но готовые в должный момент рвануться вперед, подобно лошади, бешено несущейся в ночь.

Бет

Позади была долгая дорога, и я надеялась обрести покой в Хауд-ден-Беке, а что из этого вышло? Нас была всего горстка койкойнов, бродивших из года в год разными путями из Оутениквы к Камдебоо, вокруг Снеговой горы и вверх по змеиному изгибу реки Фиш, из заросшего кустарником Кару к лесам Сурфельда. Но жизнь становилась все беспокойней, закон преследовал нас по пятам. Кочевать без пропуска не разрешалось; чтобы работать, надо было иметь письменное соглашение с хозяином; тебя могли пристрелить раньше, чем ты догадаешься, что нарушил закон. И вот мы решили обосноваться в Бреинтуисхохте с нашим небольшим стадом коз и овец. Мы получали работу у тамошних бурских семей – Пинслосов, Лабусхангьесов – и долгое время ни на что не жаловались. Потом жизнь снова осложнилась. С одной стороны наседали буры, а с другого берега реки – коса под предводительством Хинтса[17]17
  Вождь одного из племен народности коса.


[Закрыть]. Проснешься утром, а краали разграблены. Тогда отряды буров садились на коней, им закон не писан, а по ночам костры людей племени коса загорались на вершинах холмов: значит, вскоре жди нового набега.

Я старалась держаться в стороне, слушала, что говорили и те и другие. Мы открыли эту страну, говорили буры, она наша. Нет, отвечали люди Хинтса, Тиксо создал этот мир для каждого, и любой может пасти свой скот там, где найдет подходящую землю. Так слово за слово – и вот уже снова война.

Мы как раз оказались в Грехемстауне, куда отправились с баасом за рождественскими покупками; нас окружили там, в этом белом городишке среди зеленых холмов. Воины коса устремились вниз по склону, подобно черному потоку, прорвавшему плотину. Размахивая бычьими хвостами, потрясая щитами из бычьей кожи. Ассегаи летели будто тучи саранчи. Я думала, нам не вырваться оттуда живыми.

Но не страх погнал нас прочь, едва самое худшее осталось позади. Коли пришла пора помирать, что толку пытаться схорониться от смерти. Мы ушли потому, что знали – это не наша война. Какое нам до нее дело? Если буры и коса хотят поубивать друг друга, пусть себе убивают, лишь бы нам, койкойнам, не оказаться между двумя мельничными жерновами. Такое никому не выдержать. И вот горстка наших потихоньку выбралась из города, когда пороховой дым еще висел над ним, подобно облаку.

Я покинула город, неся за спиной ребенка, но он умер по дороге к Кейпу. Нас было немного, когда мы отправились в путь, но нас осталось и того меньше, когда мы перебрались через горы. Мы разбились по двое и по трое, каждый пошел своей дорогой – племени не стало. Я работала на фермах, мимо которых проходила, то помогая на кухне, то в поле. А во время уборки бобов баас Николас повстречал меня в Тульбахе и нанял. Сказал, что его жене нужна помощница на кухне. У нее была своя рабыня, но они с ней не ладят, а хозяйке нужна повариха.

– Работа как раз по мне, – сказала я. – В Бреинтуисхохте я выучилась вести хозяйство, я умею делать любую работу по дому.

У меня не было причин жаловаться. С новыми хозяевами ужиться было нетрудно. А вскоре мне приглянулся Галант. Мужчин на ферме было немного. Старый Онтонг жил с рабыней Лидией. Ахилл – тот вообще бы& с причудами. Да еще готтентоты, нанимаемые на уборку урожая. К тому времени я уже долго жила без мужчины, если не считать случайных встреч на фермах по дороге, а от такого волей-неволей становишься похотливой и мрачной. Если корни не высажены во вспаханную борозду, она остается бесплодной. И я почувствовала облегчение, когда Галант взял меня. Он был не слишком разговорчив, все думал о чем-то своем, а порой к нему и вовсе было не подступиться. Но в руках у него все горело. И никто не мог сравниться с ним, когда он объезжал лошадей, да и женщин тоже.

Я вскоре подладилась к своей хозяйке. Она была вспыльчива и не выносила неловкости или небрежности в работе, но я не жаловалась. Со мной она никогда не обходилась грубо. Вот только с Лидией срывалась, и мы частенько толковали между собой про это, сидя вечерами у очага. Все мы, конечно, знали о слабости бааса к Лидии, о том, что он по ночам наведывается к ней в хижину, но то было его хозяйское право, и никто не осуждал его. А вот хозяйка просто видеть не могла Лидии. Должно быть, из-за бааса, потому что всякий раз, когда он отправлялся в хижину Лидии, на следующий день бывали неприятности. Тогда Галанту или кому-нибудь еще приказывали отвести Лидию в конюшню и связать ее. Обычно это случалось после того, как баас уходил в поле. Хозяйка сама порола Лидию. Но бывают порки и порки, мне довелось испытать на себе разные. А потому я понимала, что хозяйка поступает скверно. Стоило ей начать пороть Лидию, как она уже больше не владела собой. И только когда крики Лидии от воплей рожающей женщины переходили на вой умирающего щенка, порка прекращалась. Тогда хозяйка выходила из конюшни, толкая впереди себя Лидию. Лидия шла совершенно голая. Хозяйка раздирала на ней одежду ударами бича или просто срывала в ярости. И это тоже скверно. Ведь Лидия уже не ребенок, она даже старше меня, у нее уже и дети есть. Но ее голой отправляли в вельд собирать хворост или кизяк. И даже зимой, когда земля была покрыта беловато-серым, точно зола, и похрустывающим под ногами снегом, Лидия все равно ходила голая. Если хозяйка не видела, мы относили Лидии кароссу, чтобы укрыть ее, пока не придет время возвращаться домой.

Когда я в первый раз увидела все это, мне стало плохо. Я тогда носила ребенка Галанта, а женщина в такое время делается менее выносливой. Но меня напугала даже не сама порка, а голос хозяйки, доносившийся из конюшни, пока она хлестала бичом Лидию. Странный голос, больше похожий на стон или рыдание. Я подслушивала, стоя под дверью, но не могла разобрать ни слова, и все же мне казалось, будто она говорила слова из Библии, похожие на те, которые мне доводилось слышать, когда нас по средам и воскресеньям собирали в доме для молитвы. Галант увидел меня и сердито увел прочь: я вся дрожала, но не от холода.

– Пошли отсюда, – сказал он. – Здесь тебе делать нечего.

– Но хозяйка убьет Лидию!

– А ты не суйся.

– Почему ты ничего не скажешь баасу? – спросила я.

– Будет только хуже.

И он увел меня. Но как только он ушел, чтобы помочь Ахиллу пригнать овец, я вернулась к конюшне. И увидела, как Лидия выходила голая. Но я глядела не на нее, я поневоле уставилась на хозяйку. Лицо ее побагровело, волосы растрепались и взмокли от пота, на щеках виднелись бороздки от слез, она тяжело дышала. Может, от усталости, такая порка способна вымотать кого угодно, даже такую крепкую женщину, как хозяйка. Но меня удивило другое – или это мне просто почудилось оттого, что я носила ребенка? – увидев ее, я сразу подумала, что она похожа сейчас на женщину, которую всю ночь любил мужчина.

Если Галант не желает вмешиваться, решила я, то я сама поговорю с баасом. Но вскоре произошло то, что совершенно потрясло меня. После еще одной такой порки, когда Лидия под вечер возвращалась домой с обычной ношей кизяка на голове, голая и вся посиневшая от холода, из-за сарая со стороны сада появился баас. Увидав ее, он остановился и побледнел. Я тогда как раз вышла из кухни с бочонком для воды. Было еще светло, и я все хорошо видела.

– Что случилось, Лидия? – спросил баас.

Лицо Лидии было перепачкано грязью и соплями. Все тело в синяках, не только спина, но даже живот и груди. Но она все-таки держалась прямо, высокая и стройная, как алоэ. Она уставилась на бааса, не произнося ни слова.

В этот миг из кухни вышла хозяйка и сердито оттолкнула меня в сторону.

– Ты когда-нибудь видел подобное бесстыдство? – сказала она баасу. – Она была невыносима целый день. То и дело грубила мне. Я давно уже предупреждала тебя. Сегодня ты должен наконец наказать ее.

Он побледнел еще сильней, но сказал:

– Лидия, ложись на землю.

И выпорол ее бичом.

Все это время хозяйка стояла позади меня на ступеньках, тяжело дыша открытым ртом. Я больше не могла на это глядеть, взяла бочонок и пошла за водой, а потом обогнула дом, чтобы пройти на кухню с переднего крыльца. С меня было довольно. Но теперь по крайней мере прекратятся его ночные визиты к Лидии. А это уже немало. И что бы вы думали? В ту же самую ночь он снова отправился к Лидии. А на следующий день нас всех, как обычно, позвали в дом на молитву, словно ничего и не случилось; хозяин с хозяйкой уселись за стол, хозяин расстегнул застежки на своей коричневой книге и начал читать, медленно и размеренно, смакуя каждое слово.

Вот тогда-то мое сердце и восстало против них. По натуре я человек уживчивый, легко лажу со всеми, но теперь я начала сторониться этой женщины. Я делала все, что она приказывала, но душа у меня не лежала к ней. А баас, по моему разумению, был еще хуже, чем она. Она поступала скверно, но у нее были причины так поступать. По крайней мере она, должно быть, думала так. У белых людей есть свои странности. Но то, что сделал баас, было сущим срамом, мне противно было даже думать об этом.

Я устала от вечных скитаний, да к тому же носила ребенка. Если бы не это, я собрала бы свои пожитки и ушла бы, куда глаза глядят. Но из-за ребенка я осталась тут, возмущаясь в душе и стараясь держаться подальше от бааса. Я буду говорить ему «доброе утро» и «спокойной ночи» – это мой долг, – но не более того. Я никогда не прощу ему, что у него не хватило смелости остановить свою жену в ее дурных делах.

Вот почему история с ребенком так потрясла меня. Я не могла понять себя. Как можно желать то, что внушает тебе ужас? Я сделалась чужой и непонятной себе самой. Вправду говорят, человек – это пропасть, и куда глубже, чем любая из пропастей в горах Скурве.

Мы так радовались нашему ребенку. Мне еще не доводилось видеть мужчины, столь забавно счастливого, как Галант. Глядя на него, я ощущала, как груди у меня разбухают от молока. И это оказалось кстати, потому что Галант пристрастился к моему молоку не хуже ребенка, мол, такого вкусного питья никогда прежде не пробовал. Порой они сосали из моих грудей одновременно, отец и сын вместе, жадно причмокивая и прикрыв от удовольствия глаза, а я смотрела сверху на их лица и чувствовала, как все во мне сжимается от счастья.

– Галант, нельзя так трястись над ребенком, – предупреждала я его иногда. – Ты искушаешь злых духов. А если с ребенком что-то случится?

– Что может с ним случиться? Ты с ним, да и я с ним тоже.

Мы назвали его Давидом. Как-то вечером баас читал нам из своей книги о царе Давиде, это было в среду, я хорошо помню, потому что в среду молитва всегда короче, чем в субботу. Он читал нам о Давиде и царе Сауле, о том, как царь метнул в Давида свой ассегай и как Давид ушел в горы, зная, что придет время и он сам станет царем. А когда мы возвращались в хижину, Галант сказал:

– Мы назовем его Давидом. Его день тоже придет. Ведь он не я. Он не раб.

– Разве так плохо быть рабом? – спросила я. – Тут, на ферме, разницы между твоей жизнью и моей немного. Они по-доброму относятся к тебе. Баас сделал тебя мантором. Ты всем управляешь. Ты можешь сеять пшеницу, у тебя свои телки и ягнята. Тебе дают еду и одежду, просто так, ни за что.

– Все равно я остаюсь рабом.

И больше ничего не сказал. А я не стала спрашивать, что толку спорить с ним, когда он в таком настроении. Его непросто понять.

Ребенку было около года, я только что отняла его от груди, когда баас послал Галанта в Кару, чтобы пригнать коров, которых там прикупил. Пятьдесят восемь коров, я хорошо помню. Только что закончилась зима, наступило время большой уборки в доме и побелки стен. Галанта не было двадцать шесть дней, я считала их, день за днем. Когда перестаешь кормить, груди болят от распирающего их молока, и единственный, кто может тебе помочь, это мужчина.

С Давидом стало трудно управляться: он все время хотел пить, у него резались зубы и постоянно текли сопли. Я могла бы снова начать кормить его, но это не избавило бы от хлопот, ребенок стал бы помехой и в доме, и на дворе. Хозяйка уже не раз сердито жаловалась на него. А мне вовсе не хотелось давать ей лишний повод сердиться. Работы у меня было невпроворот, и не только по дому: Галанта и Ахилла не было, и мне поручили присматривать за овцами. Деньки были тяжелые, и приходилось быть начеку, чтобы не прогневать хозяев.

Когда мама Роза бывала свободна, она приглядывала за ребенком, но у нее самой работы было по горло. Пару раз, когда я оставляла ребенка одного, он выбирался из хижины и заползал в дом. Умный маленький паршивец. Но слишком непоседливый. Тогда баас и предупредил меня:

– Получше присматривай за ребенком. От него одни беспокойства. Смотри, чтобы он не попадался под ноги хозяйке.

– Хорошо, баас, – ответила я. А про себя подумала: «Ты бы лучше присматривал за собой. И нечего командовать мною. Я тебе не Лидия».

Я поговорила с мамой Розой, и она обещала помочь мне. Но уже на следующий день, загоняя овец в крааль, я поняла, что что-то случилось. Давид лежал возле хижины. Он был привязан к дереву, всхлипывал «о сне и отчаянно сучил ножками. Внутри у меня все похолодело. Отвязав его, я заметила синяки у него на теле.

– Что случилось? – спросила я маму Розу, едва сдерживаясь.

Она выделывала кожи на заднем дворе, растягивала и размягчала их тяжелым камнем, чтобы потом Онтонг мог нарезать из них ремни. Она была вроде бы спокойна, я только заметила, что работала она слишком быстро. Ее даже чуть не зашибло камнем, что выскользнул из куска кожи и со свистом упал на землю.

– Мама Роза, что тут произошло?

– Пришлось привязать ребенка к дереву. Он снова заполз в дом, и Николас приказал забрать его. А потом велел мне отнести белье к запруде.

– А откуда эти синяки?

Она продолжала размахивать камнем. Он то вихрем взлетал вверх, то снова опускался вниз.

– Я про это не знаю, – сказала она наконец, не глядя на меня. – Почему ты не спросить у тех, в доме?

Для начала я покормила ребенка грудью. Сейчас ему было нужно материнское молоко. Держа у груди это маленькое, сотрясающееся от частых прерывистых рыданий тельце, я направилась к дому, расшвыривая по дороге цыплят.

– В чем дело, Бет? – спросила хозяйка, когда я вошла в кухню.

– Я пришла спросить, что случилось с ребенком, – сказала я. А сама думала при этом: Посмей только сказать, что я наглая. Я огрею тебя вот этим поленом.

Должно быть, она поняла, что мне сейчас не до пустой болтовни.

– Там во дворе что-то стряслось, – сказал» она. – И баас очень рассердился. Я же говорила тебе, чтобы ты держала ребенка подальше от дома.

И тут он вошел в кухню из комнаты. Он остановился возле двери и уставился на меня своими дымчатыми голубыми глазами. Рукава его рубашки были спущены, но не застегнуты. Я тоже глядела на него. И думала: Эх, не будь сейчас у меня на руках ребенка… Но не решилась произнести ни слова. Я вспомнила о Лидии, о том, как он приказал ей в тот день: «Лидия, ложись на землю», и как она легла, безропотно подставив под его плеть свое израненное тело. Я похолодела от страха. Мужа со мной не было, он далеко в Кару, а я тут совсем одна.

Так ничего и не сказав, я повернулась и вышла. У меня все плыло перед глазами, даже непонятно, как я добрела до хижины.

Прошла еще неделя. Давид уже поправился. Удивительно, как быстро выздоравливают дети. В то утро мне приказали заняться мясом: был понедельник, резали скот, и нужно было перемыть все мясо. Ходить от дома до воды было далеко, и я не могла взять ребенка с собой. Поэтому я хорошенько накормила его и заперла в хижине.

Откуда мне было знать, что такой маленький ребенок сумеет открыть дверь?

Мама Роза рано утром угнала на пастбище овец, Онтонг поливал сад, поблизости никого не было. Промыв мясо, я вернулась к дому и отнесла его на кухню. Выходя с кухни, я услышала голос бааса за спиной:

– Бет…

Я обернулась. Он был так же бледен, как в тот день, когда бил Лидию.

– Бет, я ведь предупреждал тебя насчет ребенка?

Больше он ничего не сказал. Но я и так уже все поняла.

Давид лежал возле хижины на боку. Он дышал, но уже с трудом, как-то странно хрипя. Я глядела на его тельце. Но плакать я не могла. Я взяла его и понесла к воде, туда, где только что мыла мясо. Обмыла его тельце и понесла обратно. Вдалеке я увидела маму Розу. Она помахала мне рукой. Я не ответила ей. На закате ребенок умер.

Мама Роза была при этом со мной, потом она отправилась в дом, чтобы сказать им об этом.

Было полнолуние. При восходе луны в хижину вошел баас. Я сидела на земляном полу, груди у меня набухли от молока и болели. Он остановился возле двери, огромный, точно ночной мрак.

– Бет, ты должна простить меня, – хрипло сказал он. – Я поругался с женой. И потерял голову. Я не хотел этого. Ты же знаешь, что я не такой.

– Да, баас, – ответила я.

– О господи, Бет, скажи хоть что-нибудь, скажи, чего ты хочешь. Я дам тебе все, что ты попросишь. Все, что угодно.

Я опустила голову и сглотнула ком, застрявший в горле. Я не плакала. Я не могла плакать. Даже не знаю почему.

На следующий день Давида похоронили, завернув в маленькое серое одеяльце. Ни за кем не посылали, никто не пришел посмотреть на него. Его просто закопали в землю. Я не могла глядеть на это.

Баас снова пришел ко мне в хижину.

– Бет, ты должна простить меня.

Я прижалась головой к его твердым коленям и обхватила его ноги. Я не могла отцепиться от него. Мне казалось, что я тону. Я думала о Лидии. Ложись на землю. Думала о том, как в ту же ночь он вернулся к ней, чтобы взять ее израненное тело. Я ничего не могла понять, я и сейчас ничего не понимаю. Я знала, что потеряла Галанта. Он никогда не простит меня. Но не этому я ужасалась, стоя на коленях, вцепившись в его ноги, стеная, точно животное, воя, как Лидия во время порки, как собака, как сука в дни течки. Меня ужасала пустота, огромная и растущая во мне пустота, такая мучительная, что я готова была выползти во двор и, как собака, всю ночь выть у него под окном.

Да, так оно и было – и с того дня я не могла уже оставить его в покое. Я вожделела к нему каждый миг. Куда бы он ни пошел, я шла следом, моля его, чтобы он взял мое тело. Но он ничего не хотел замечать. А я все ходила за ним следом. Я стала его рабыней. Мне хотелось, чтобы он приказал: Ложись на землю. Я безмолвно молила его об этом. Я ходила за ним как тень. Я знала, что только так можно заполнить мучительную пустоту во мне.

Неужто я и вправду надеялась, что вновь обрету своего ребенка, если обращу свое тело в падаль и брошу его под ноги этому мужчине, чтобы он разодрал его на куски, как стервятник раздирает свою добычу? Конечно, надеяться было безумием. Но разве можно не быть при этом безумной? Все время ощущаешь, как в тебе все горит. И мучишься жаждой. Жаждой. Мне хотелось сказать ему: возьми меня. Растопчи меня. Галант никогда больше ко мне не притронется. Я потеряла своего мужчину. Я все потеряла. Я отвергнута всеми потому, что мой ребенок мертв. Мне так одиноко. Ночь. Возьми меня. Раздери меня на куски.

Но он не хотел. Безумная Лидия и та годилась для него, а я нет. Ведь я была грешной. Я носила в своем лоне смерть.

Лидия

Мои перья. Побои, ругань, крики, голоса со всех сторон. Что они там все говорят? Мужчины. Огромные, без перьев, они пронзают меня. Боль. Разбивают меня, точно ком земли. Почему они не оставят меня в покое, хоть на одну-единственную ночь? Но у меня есть перья. Набитые в мой матрас. Перья гусей, кур, перья ласточек, птиц-ткачей, журавлей, стервятников и даже перья горных орлов. Я все подбираю их, эти перья, много-много лет. Мужчины терзают меня. Терзают меня день и ночь. Та женщина с плетью. О чем они говорят? Голоса, голоса… Но у меня мои перья. И я разговариваю с птицами. Теми, что с перьями, на деревьях. Я говорю с ласточками и с дикими гусями. Со всеми тварями, покрытыми перьями. Они говорят, чтобы я потерпела. Скоро я улечу отсюда, улечу, как ласточка.

Баренд

После долгих размышлений я пришел к выводу, что все наши беды начались с тех пор, как в Кейпе появились англичане. Конечно, у нас и прежде бывали неприятности с властями: папа часто рассказывал о ссоре моего прадеда с ланддростом в Тульбахе, да и потом к нам то и дело наведывались бейлифы и чиновники, чтобы собрать налоги и рассказать нам о новых законах. И все же Кейп всегда оставался для нас далеким, а страна – огромной. Если у тебя случались какие-нибудь неприятности, ты мог погрузить вещи в фургон и уехать туда, куда еще не ступала нога человека и где дым соседского очага не застилал горизонта. Но когда появились англичане – вначале ничего вроде бы не изменилось, они, должно быть, боялись рисковать и далеко уходить от Кейпа, лишь с 1806 года, а то и позже они сделались смелей и назойливей, – все стало как-то неладно.

Взять хотя бы засухи. В этой стране только и слышишь о засухе: именно засуха была причиной, заставившей прадеда стронуться с насиженного места после того, как он огородил для себя кусок здешнего рая в Хауд-ден-Беке. Но засухи приходили и уходили, и, уповая на милосердие господне, жить было можно. Но англичане, лишенные истинной веры – ведь они даже не умели говорить на языке государственной Библии, как же они надеялись, что господь поймет их? – навлекли гнев божий на нашу страну. И теперь, когда тут случается засуха, все высыхает дотла и дождь приходит лишь тогда, когда уже ничего спасти невозможно, да это и не дождь, а настоящий потоп. А затем вдруг налетела саранча. Если верить отцу, ее никогда прежде не бывало в Боккефельде. Порой сюда доходили слухи о ней откуда-нибудь издалека, но наша высокогорная долина, казалось, была в безопасности. Но вот за последние несколько лет саранча появлялась тут трижды, каждый раз начисто опустошая вельд и пшеничные поля. Я не говорю уж об инспекторах, комиссарах и прочей нечисти, которые принялись разъезжать по фургонной дороге через Витценберх, постоянно докучая нам. Вдруг, откуда ни возьмись, новые налоги, пошлины, земельные обложения и еще бог весть что; а к тому же анкеты, в которых тебя принуждали перечислять вое, чем владеешь: пшеницу, фрукты, овец, коз, рогатый скот, свиней, рабов, домашнюю птицу, все по порядку. А посмей только повысить голос или поднять руку – и можешь не сомневаться, что у твоих ворот мигом окажется бейлиф или даже отряд готтентотов-пандуров, чтобы силком тащить тебя в суд.

Именно пандуры и заварили кашу в Слахтерснеке. До нас доходили слухи о тех событиях, а когда Николас нанял готтентотку Бет, которая пришла в наши края из пограничных районов, он и ее подробно расспросил обо всем, что она видела. Я не берусь решать, кто там был прав, а кто виноват, мне нередко доводилось слышать, что буры из пограничных мест – народ своевольный и хлопот с ними не оберешься, хотя едва ли кто-то вправе по-настоящему осуждать их. Но когда дело дошло до виселицы, после того как пандуры убили Фрека Безуденхаута, а его брат и остальные родичи подняли оружие на англичан, сам господь явил свою волю, повелев оборваться четырем веревкам из пяти. После этого любой истинный христианин немедленно освободил бы приговоренных. Так сказано и в Священном Писании. И то, что англичане просто послали за новыми веревками и снова вздернули четверых осужденных, лишний раз убедительно доказало, что все они безбожники.

– Клянусь всеми святыми, – сказал я отцу в тот день, когда мы узнали о расправе в Слахтерснеке, это было в воскресенье, вскоре после моей свадьбы, когда мы все, кроме оставшейся дома Эстер, съехались в Лагенфлей на богослужение, – я пристрелю первого же англичанина, который посмеет явиться ко мне на ферму и попытается навязать мне свои законы.