Текст книги "Перекличка"

Автор книги: Андре Бринк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

– Я буду с тобой! – говорит Долли, вставая рядом, мускулы играют на его потных плечах, руках и груди, серых от пыли и мякины.

С поднятыми вилами я перехожу от одного человека к другому.

– Ты со мной или против меня? – спрашиваю я.

И когда зубья вил касаются их тел, они все отвечают:

– С тобой, Галант.

– И что нам теперь делать? – говорит Ахилл после того, как я по очереди переговорил с каждым. Лицо его посерело от страха.

– Мы должны разозлить этого человека, – заявляет Кэмпфер. – Вывести его из себя. Его не трудно взбесить, такой уж он по натуре. Прямо сегодня, на гумне. Тогда у нас будет повод взбунтоваться.

– Прямо здесь? Сегодня? – спрашивает Ахилл, поперхнувшись.

– Ты наверняка сможешь это сделать, – говорит мне Кэмпфер.

– Да, я это сделаю.

Но при этом невольно думаю: вот так оно было всегда. Когда мы шли воровать яйца из птичьих гнезд, именно я должен был первым совать туда руку, чтобы проверить, нет ли змеи. Это я первым проверял, выдержит ли нас ивовый сук. Это я укрощал лошадей и шел впереди всех на охоте – и только потом они шли за мной следом по пути, который прокладывал я.

Мы усаживаемся на корточках в тени. Одни закуривают трубки, другие жуют табак. Старый Платипас берет очередную понюшку. Лошади разбредаются в разные стороны и направляются к пшеничным полям. Рой встает, чтобы привести их обратно, но я останавливаю его:

– Пусть себе идут, куда хотят. Мы не сдвинемся с места.

Когда приходит время завтрака, мы молча смотрим, как Бет спускается вниз с едой, а с ней Памела, которая несет бутыль вина.

– Чего это вы тут прохлаждаетесь? – удивленно и настороженно спрашивает Бет.

– Хочется сидеть – вот и сидим, – отвечаю я.

– Если бы тебя слышал баас…

– Вот этого я и хочу, пусть слышит.

Я встаю, остальные еще сидят, но я вижу, что они внимательно следят за мной. Я беру у нее котел, ставлю его на гладкую землю и снимаю с него крышку. Нарочито спокойно опрокидываю котел ногой и гляжу, как растекается густое варево.

– Да что это ты! – в ужасе кричит Бет.

Все остальные по-прежнему наблюдают за мной, напряженные, будто туго скрученные ремни.

– Посмотри на эти помои, – говорю я, размазывая жижу ногой. – А теперь ступай и скажи своему баасу, что нам такого дерьма не надо.

– Будут большие неприятности, Галант!

– Ступай и скажи ему.

Памела ставит на землю бутыль и спешит ко мне.

– Ради бога, Галант!..

Но я отталкиваю ее, и она тоже уходит, ссутулив спину.

Проходя по бобовому полю, перед тем как войти в сад, Бет пару раз оборачивается. Со странным облегчением я гляжу ей вслед, словно всю жизнь ждал этого мига и теперь он наконец наступил.

Цикады громко звенят от летнего зноя.

Николаса нет так долго, что я начинаю опасаться, не струсила ли Бет и не промолчала ли. Но вот мы видим, как он медленно спускается вниз, постукивая бичом по штанинам.

Когда он подходит к гумну, на котором лежат необмолоченные снопы, я поднимаюсь на ноги, беру длинные вилы и гляжу на него в упор. Я смотрю на него и впервые в жизни думаю о нем не как о Николасе, а как о хозяине.

– Ну что, Оборванец? – шутливо спрашивает он, остановившись в нескольких шагах от меня и помахивая бичом. Но его мятущиеся, испуганные глаза не в ладу с шутливым голосом.

– Мы больше не станем есть это.

– Почему же?

– Это варево для рабов.

Краем глаза вижу, как остальные поднимаются один за другим. Только Кэмпфер по-прежнему сидит в отдалении, прислонившись спиной к телеге.

Баас смотрит по очереди на каждого из нас, молча стоящих с вилами и метлами в руках.

– Почему ты не бьешь меня? – спрашиваю я. – Ударь меня, у тебя есть право на это. Ты – баас.

– Что это на тебя сегодня нашло, Галант? – хмурится он.

– Зови меня Оборванцем, – говорю я. – Для тебя я больше не Галант.

Небольшая мышца дергается у него на щеке, крошечная тень, появляющаяся время от времени.

Цикады продолжают громко звенеть.

– Вы будете есть то, что я вам даю, – говорит он. – Или можете оставаться голодными.

Рукоятка вил у меня в руке намокает от пота.

– И советую вам поторопиться, – продолжает он. – В пятницу я уезжаю за учителем. К этому времени вся пшеница должна лежать на чердаке.

Мы молча глядим на него.

– Ясно? – спрашивает он.

Нагнувшись, я поднимаю бутыль, принесенную Памелой, вытаскиваю затычку и выливаю вино, оно медленно впитывается в землю, оставляя темное пятно.

– Я дал вам еду и вино, – говорит Николас. – А что вы с ними делаете, меня не касается.

Он отворачивается и идет прочь. Рука с бичом напряжена. Но он не останавливается и не оглядывается на нас.

Еще долгое время после того, как он исчезает в саду, мы молчим. Потом Онтонг говорит:

– Вот видите, он не захотел сердиться.

– Ты что, струсил? – спрашивает Кэмпфер, сидя в тени. – Я ожидал от тебя большего.

Но ему уже не разозлить меня. Теперь это не его дело. Я все взял в свои руки.

– Давайте закончим молотьбу, – говорю я. – А когда в пятницу Николас поедет за учителем, я отправлюсь вместе с ним, чтобы переговорить с людьми на всех фермах, где мы будем останавливаться. Потому что не только тут, в Хауд-ден-Беке, нам нужно взять свободу. Это дело каждого мужчины, каждой женщины, каждого ребенка, всех рабов в Боккефельде и в других местах. То, что мы начинаем на этом гумне, будет продолжаться до тех пор, пока по всей стране не пройдет молотьба и не будет отвеяна вся мякина. Конь, которого мы сегодня оседлали, дикого нрава, но это самый лучший на свете конь: стоит только сесть на него, и вовеки не слезешь. На этом коне мы проскачем весь путь, мы будем скакать с фермы на ферму, по всему Холодному Боккефельду и по всему Теплому Боккефельду и потом дальше через горы, через долину Ваверен к Стеллебосу, и так до самого Кейпа. А если нам преградят путь, мы отправимся к Великой реке, где живут свободные люди. Но что бы мы ни делали, мы уже не слезем с нашего коня.

– Больно многого ты от нас требуешь, – бормочет старый Ахилл. – Да еще на голодный желудок.

– Да, сейчас мы голодны, – отвечаю я. – Но сегодня ночью, когда они заснут, мы стащим из крааля самую жирную овцу и зарежем ее. С этого часа мы будем брать все, что захотим. И будем есть сообща. А потом все вместе оседлаем нашего коня и поскачем по стране, свободные и быстрые, как ветер.

Мы берем вилы и метлы и снова принимаемся за работу. Копыта лошадей выбивают из колосьев крупные зерна, пласт за пластом, мякина отсеивается, тонкая золотистая пыль уносится ветром, и остается только добрая, чистая пшеница, готовая для помола.

В красноватых сумерках мы длинной цепочкой возвращаемся домой, каждый с вилами или метлой на плече. У запруды, куда мы подходим помыться, несколько птиц-молотов, похожих на причудливого вида камни, неподвижно стоят в мутной воде и смотрят вниз. Мы останавливаемся, оцепенев от страха и боясь их потревожить. Ведь мы знаем, что не рыбу видят они в мутной воде, а лицо человека, отмеченное печатью смерти.

Бет

Мы все ели овцу, зарезанную той ночью, и по приказу Галанта каждый из нас омыл руки в ее крови возле камня для убоя скота. Я была против этой затеи, но Галант схватил палку, и я поняла, что он готов расправиться с любым, кто станет перечить ему. Меня бесило его подлое обращение со мной – разве я была хоть в чем-то виновата? – но во мне было больше боли, чем злости. Он оттолкнул меня. Все от меня отвернулись. Я осталась одна с голодом в теле и одиночеством, похожим на боль в костях. Похожим на смерть.

Могла ли я остановить их, если бы попыталась? Но кто бы стал слушать меня? Я страшилась того, что надвигалось, ведь и зарезанная овца, и омовение рук в крови было только началом. И на следующую ночь все повторилось снова. Мы опять были там. Даже мама Роза, к моему удивлению, пришла и держала овцу, а Галант оттянул овце голову и перерезал горло одним ударом длинного ножа так, что кровь темной струей брызнула ему на руки.

После второй овцы я заговорила с хозяйкой, потому что больше не могла терпеть и не знала, как еще предотвратить бедствие.

– Грядут плохие дела, – сказала я ей. – Я подумала, что лучше сказать вам об этом, пока не поздно, чтобы вы смогли что-то сделать.

– До чего же ты надоедливая, Бет, – сердито ответила она. – Почему тебе все время нужно настраивать меня против других?

К четвергу я уже была не в силах выносить это. Я поджидала бааса возле двери в кухню, пока он спускался с чердака, куда мужчины загружали последние мешки пшеницы – молотьба была закончена.

Заметив меня, он остановился и в последний миг попытался увильнуть от встречи со мной.

– Не уходите, баас, – сказала я. – Я пришла, чтобы рассказать вам кое-что.

– Что же, Бет?

– Вам нельзя завтра уезжать за учителем. Здесь назревают ужасные дела.

– О чем ты?

– Это все Галант, – сказала я, обернувшись, чтобы убедиться, что меня никто не слышит. – Будьте поосторожнее, баас.

– Ты уже давно точишь зуб на Галанта, Бет. И на меня тоже. Но я устал от этого.

– Вы не понимаете меня, баас.

– Я понимаю тебя лучше, чем ты думаешь, и с меня всего этого довольно.

– Но, баас, все дело в Галанте.

– Мы с Галантом выросли вместе, – огрызнулся он. – Порой между нами случались недоразумения, но мы всегда умели в них разобраться и сумеем сделать это и впредь.

– Баас, послушайтесь меня. Не уезжайте завтра и не оставляйте ферму без присмотра.

– Галант поедет со мной. И я не нуждаюсь в твоих паскудных советах. А теперь убирайся и оставь меня в покое.

Я смотрела ему вслед. Он вошел в дом и захлопнул за собой дверь кухни, отгородившись от меня, словно я была зверем, готовым напасть на него. На дворе было темно. В доме горели керосиновые лампы, и в Их свете окна казались беззащитными. Ставни затворят только после молитвы. Окна смотрели в ночь будто глаза – но то были слепые глаза, они ничего не видели; а снаружи можно заглянуть внутрь прямо сквозь них.

Я сделала все, что могла. Они не захотели слушать. И тут я впервые вдруг устыдилась того, что бегаю за ним, будто сучка во время течки. Он вообще ничего не понимал. Может, он и в самом деле боялся меня – из-за ребенка. Да и откуда ему было знать про огонь в моем теле, огонь, который могло погасить только его семя? Ведь, только отдав мужчине свое тело, можно обрести власть над ним. А пока он властвует надо мной, и я хожу за ним по пятам год за годом.

Но даже и сучка в конце концов может начать кусаться.

Дальре

Неважно, сколько я еще протяну – долго мне не выдержать, здоровье мое ухудшается, – но ту поездку мне не забыть никогда. Все уже назревало, но я почти не обращал внимания на происходящее, я просто был там, время от времени задремывая в подскакивающей на ухабах коляске, запряженной четверкой лошадей. Вроде бы ничего необычного: во всяком случае, так казалось тогда. Только впоследствии, когда мне вспомнились все подробности, я словно заново пережил те несколько дней, услышал все те звуки, свидетельствовавшие о нашем продвижении по выжженному солнцем вельду меж голых, коричневых пшеничных полей и грубых хребтов бесконечных серых гор, под небом, с которого случайные, свободно плывущие облака отбрасывали вниз темные тени, быстро уносимые ветром: жуткое путешествие на колеснице Смерти, под грохот наших костей – на козлах молчаливая Смерть с длинным кнутом и прямой спиной, рядом подросток, на узкой скамье я и бледная белокурая девушка, держащая ребенка, и два трупа, торжественно ведущие беседу, один из них в новых башмаках.

Деталей не помню: разве мог кто-то из нас предвидеть тогда то, что было уже так близко? Пройдут два дня – и все свершится. Двое из нас будут мертвы и похоронены, одна овдовеет, других казнят или закуют в цепи, а я лишусь даже того немногого, что имел. И единственное, что останется непотревоженным, – это здешняя природа: вельд, горы и тени от облаков, гонимые невидимым ветром.

Услышав о том, что Николас ван дер Мерве собирается в пятницу ехать к Йостенсам за учителем, я попросил его взять меня с собой, прельстившись не столько возможностью короткого бегства от мрачного гнета этих гор, сколько представившимся случаем обсудить с ним наконец обстоятельства, при которых с его отцом случился удар. Но этому, увы, помешало присутствие Галанта, а Николас в свою очередь помешал мне прояснить недоразумение с Галантом из-за башмаков. За два дня до этого, вечером, он вдруг заглянул ко мне – собственно, именно он и сказал мне о намечаемой поездке – в весьма дурном расположении духа.

– Я пришел за башмаками, – объявил он.

– Они еще не готовы. Ты же знаешь, что у меня в последнее время было много работы.

– Это мои башмаки вы отдали Николасу.

– Ничего подобного. Твои башмаки еще шьются. Наберись терпения. Я уже вырезал подметки, как и обещал.

– А где они?

Но в комнате было столько всякого хлама, что мне не удалось найти их. Я знал, что они где-то тут, и, разбирая вещи потом, когда все было уже позади, я, конечно, нашел подметки. Но оттого, что я не смог показать их в тот вечер, Галант мне не поверил. Он настаивал на том, что из кожи для его башмаков я сшил башмаки Николасу.

– Вы такой же, как все другие хозяева! – обрушился он на меня. – Но берегитесь: если поднимется ветер, он сдует вас прочь вместе со всеми остальными.

Я не имел ни малейшего понятия, о чем он говорит. Только потом все понял. Но тогда было уже слишком поздно.

В пятницу утром, спозаранку, мы отправились в путь. Жена Николаса и три дочери стояли перед домом и глядели, как мы отъезжаем, я видел, как дети махали нам вслед, пока не исчезли в облаке пыли от коляски.

Мы ехали от одной фермы к другой, начав с усадьбы Франса дю Той, через Вагенбомс Ривер и Эландсклоф, мимо Лонг Ривер и дальше, и, как это тут принято, останавливались в каждом месте, чтобы выпить чаю, кофе или вина и немного побеседовать – впрочем, тогдашние разговоры я находил столь неинтересными, что не мог припомнить их впоследствии: пока они разговаривали, я обычно погружался в собственные мысли. Когда мы добрались до фермы Йостенса, уже темнело. Там мы застали ожидавшего нас учителя, Яна Ферлее, – худого, с серьезным лицом, изможденным и ученым видом – и остались переночевать. В субботу мы поехали в Буффелсфонтейн, на ферму тестя Николаса, старого Яна дю Плесси, который настоял на том, чтобы мы у него заночевали. На следующее утро, плохо проведя ночь, я поднялся очень рано. Было воскресенье, еще никто не вставал, даже рабы (ничего удивительного после буйной ночной попойки, затянувшейся чуть ли не до утра). Вспомнив о торчащей головке гвоздя в скамье, которая накануне причинила мне изрядные мучения, я взял в сарае молоток и полез в коляску; Забив гвоздь, я вдруг заметил под скамьей прикрытый старым, изодранным жакетом Галанта сверток, которого там прежде не было. Лениво, без особого любопытства я развернул его и увидел, к моему удивлению, форму для отливки пуль. Ничего особенно подозрительного в этом не было, хотя место для формы тут было явно неподходящее. Но прежде чем я успел задуматься об этом, из дома вышел старый дю Плесси, ударил в колокол для рабов и пригласил меня завтракать. Утро прошло под заунывные звуки молитв и каких-то разговоров, и только после обеда мы наконец отправились домой. Ферлее все время говорил о себе, но его жена не произносила ни слова: эта хрупкая белокурая женщина сидела с отсутствующим видом, укачивая младенца, – так девочки обычно играют с куклой. На закате мы вернулись в Хауд-ден-Бек. Я, может быть, и заговорил бы об отливочной форме, если бы не отупел от жары и слишком обильной еды. Если бы этот учитель не болтал без умолку. Если бы я не стеснялся заговорить с Николасом в присутствии Галанта или с Галантом, когда рядом был Николас. Если бы… если бы… если бы… Где начало вины и от кого она исходит?

Рассказывать почти нечего, и все же я по-прежнему поглощен воспоминаниями о тех днях – словно я могу найти ключ ко всем событиям, стоит только как следует поискать.

Мимолетно и поверхностно моя жизнь коснулась их жизней. Алиды, старого Пита, Николаса и Галанта. Я пытался ни во что не вмешиваться, не вставать ни на чью сторону, никого не обижать. Но даже ничтожное прикосновение нарушило равновесие: праздная беседа, обещание башмаков. Если бы я сделал для Галанта те башмаки, которых ему так хотелось?.. Если бы после стольких лет я не отправился на поиски Алиды, то старого Пита, может, и не хватил бы удар? А если бы он был здоров, сумел бы он вовремя заметить, что происходит, и найти способ предотвратить все это? Или же нет? Или же все случившееся было для всех нас неизбежным? Не таится ли разгадка в самой этой стране, которая ни от чего не позволяет уклониться, превращая даже ни о чем не ведающего и не желающего ведать зрителя в соучастника?

Мы покорно ехали по этой внешне невинной долине, не подозревая того, что все в наших жизнях уже решено.

Рой

Галант по дороге все больше помалкивал. Время от времени баас говорил ему что-нибудь, но Галант в ответ лишь бормотал «да» или «нет». И старикашка Дальре тоже сидел молча с потухшей трубкой в углу рта, его косматая белая грива развевалась на ветру, а глаза неподвижно смотрели куда-то вдаль, словно не видя того, что было рядом. Но как только мы останавливались на какой-нибудь ферме, распрягали лошадей и хозяева уходили в дом, чтобы поесть или выпить, Галант тут же менялся.

– Пошли, – говорил он. – Времени мало. Нужно поговорить с людьми.

Только на первой ферме, у бааса дю Той, Галант держал язык за зубами. Слишком опасно, сказал он: этот человек филдкорнет, и нам вовсе ни к чему, чтобы кто-нибудь из его рабов донес на нас, ведь тогда отряд буров заявится к нам прежде, чем прогремит первый выстрел. Но на всех других фермах мы собирали людей – повсюду.

Я просто глазел на них. Мне хотелось удрать в вельд, чтобы поискать черепах, мангустов или птичьи гнезда. Мне уже надоели эти разговоры. Но он все время держал меня возле себя, и я поневоле чувствовал себя важной персоной. Если кто-нибудь пытался что-то спросить у меня, я говорил:

– Вы лучше слушайте Галанта. Он командир, а я его правая рука.

После этого они уважительно глядели на меня и придвигались поближе к Галанту, чтобы выслушать его.

– Как у вас тут идут дела? – спрашивал Галант. – Вы, верно, слышали, что было сказано про рождество и Новый год?

– Да, слышали, – отвечали они, одни угрюмо, другие более откровенно. – Но Новый год как пришел, так и ушел.

– У них было достаточно времени, чтобы дать нам то, что они обещали, – продолжал он. – Но все напрасно. Теперь мы знаем, что свободу нам никто не даст: мы должны добыть ее сами. Слабому не достанется ничего. Только достойный получит свободу.

На что кто-нибудь из стариков обычно отвечал:

– Они убьют нас всех скопом.

– Вот потому-то я и езжу с фермы на ферму, – говорил Галант. – Чтобы каждый был начеку и разузнал заранее, где хранятся ружья. Когда наступит время, мы должны захватить ружья, прежде чем хозяева о чем-нибудь догадаются.

– Как мы узнаем, что время пришло?

– Вы получите весть из Хауд-ден-Бека. Оттуда мы пойдем по всему миру, и каждый будет с нами.

– А как остальные смотрят на это?

– Они стоят за нас горой.

– А сколько еще ждать?

– Уже не долго. Дней десять. Может быть, пять. А вы будьте начеку и готовьтесь. Мы пошлем весть.

– А вдруг они пришлют отряды?

– Если мы все проделаем быстро, то сумеем уйти раньше, чем сюда прибудут отряды. Может, стрелять и не придется. – Затем он давал им некоторое время для того, чтобы они могли переварить его слова, и добавлял: – Вот что я вам скажу: если буры попытаются сопротивляться, мы будем стрелять. Но мы не станем проливать кровь понапрасну. Хотя и не боимся пролить ее. – Он опять ненадолго замолкал. – А вы лучше подумайте о собственной крови. Если кто-то вздумает ударить нам в спину, его кровь прольется первой. Понятно?

– Понятно.

– Когда все будет позади, я объеду все фермы и разыщу тех, кто к нам не присоединился. И немногие из них останутся в живых после этого.

Всякий раз когда я слышал, как Галант произносит эти слова, у меня словно паук пробегал вниз по спине: страх, в котором было и наслаждение, вроде того как ты в первый раз отводишь в сторону девушку, чтобы спросить ее: «Ну так как?»; страх и наслаждение, которых ты никогда не забудешь, от которых у тебя пересыхает горло, а в груди перехватывает дыхание, и живот напрягается, словно его сдавило.

На каждой ферме Галант назначал человека, который должен был обо всем докладывать ему и которому было велено захватить ружья и присматривать за тем, чтобы все рабы держались заодно. Когда Галанту то там, то тут попадался кто-нибудь сомневающийся в нашем деле, он начинал рассказывать о том, что видел и слышал в Кейпе прошедшей зимой, и после этого ни у кого не оставалось больше никаких сомнений.

Ночью на ферме бааса Йостенса, куда мы приехали за учителем, Галант несколько часов развлекал всех своими кейптаунскими историями: рассказывал, как мы все поднимемся на Гору с ружьями, и как джентльмены выстроятся перед нами и сложат оружие, и как мы захватим власть во всей стране. Бренди в ту ночь лилось рекой: кто-то стащил из подвала непочатую бочку, и Галанту было чем смазать язык. Уже запели петухи, когда люди наконец разбрелись по хижинам. Я думал, что Галант тоже выдохся, но он не сдвинулся с места, и мы вдвоем остались сидеть у костра, глядя на пламя, мерцающее и умирающее, и на красные угольки, которые, угасая, покрывались серым налетом.

– Ты славно поработал сегодня, – сказал я наконец, чтобы нарушить молчание. – Теперь за тобой пойдет весь Боккефельд.

Он ничего не ответил, может быть, он вообще меня не слышал.

– А для меня найдется ружье? – снова заговорил я.

Он посмотрел на меня прищурившись, чтобы разглядеть через дым.

– Сколько тебе лет, Рой? – спросил он.

– Откуда мне знать? – удивленно сказал я. – Должно быть, восемнадцать или около того.

Он ухмыльнулся.

– Тебе еще нет и четырнадцати, приятель.

– Я уже был с девушкой.

– Это еще ничего не значит.

– Я умею обращаться с ружьем.

– Надеюсь, что умеешь. – Он отвернулся. А через некоторое время вдруг сказал: – Нет. Нет. Что же это я говорю?

– Можешь на меня положиться, – сказал я поспешно. – Вот увидишь, я буду стоять за тебя верней, чем любой другой. И в тот день, когда ты поднимешься на Гору в Кейпе, я буду рядом с тобой.

– Рой. – Он медленно покачал головой. – Я не уверен, что ты как следует понимаешь, во что ввязываешься.

– Конечно, понимаю. Я все время слушал тебя. Я убью каждого, кто встанет мне поперек дороги.

– Ты же не раб. Ты готтентот.

– Но ты сам говорил Тейсу, что тут нет разницы. Что мы все под одним ярмом.

– И все же ты можешь остаться в стороне, если захочешь.

– Я не захочу. Я хочу держать в руках ружье, совсем новенькое ружье, И хочу отправиться в Кейп, чтобы увидеть все собственными глазами.

– Это не игра, Рой. Речь идет о жизни и смерти.

– Я буду стрелять в них так, что все будет залито кровью.

– Стрелять мы будем только в крайнем случае.

– Я стану делать только то, что ты скажешь.

– Хорошо бы, если бы я мог вот так же доверять каждому, – сказал он. – Но, Рой, ты же еще ребенок. А дети… – Он говорил чуть ли не сердито. – Ведь именно ради детей такое вот дело и затевается. Но я не хочу, чтобы тебя убили.

– Никто меня не убьет. Ты же сам говорил, что мы будем переходить с одной фермы на другую, забирая всех с собой. Как ты думаешь, мне позволят взять одно из тех ружей, которые баас купил в Кейптауне?

Он поднялся на ноги прежде, чем я закончил, и ушел в темноту. Через некоторое время он вернулся, остановившись возле угасающих углей. На этот раз он говорил очень тихо, я едва слышал его.

– Долгие годы живешь, затаив это в душе, – сказал он. – Даже делаешь вид, будто не замечаешь. Надеешься, что все обойдется. Затем, в один прекрасный день, видишь, что другого выхода нет. Что тебе никуда от этого не деться. И тогда решаешься. И все же по-прежнему надеешься… – его голос угас, – …что этого удастся избежать.

– Ты вовсе не так говорил с людьми сегодня, – сказал я удивленно.

– Им я должен говорить то, что заставит их пойти за мной, Рой. Но никто не знает, что творится у меня в душе. Никто, кроме меня. – Он снова повернулся, словно собираясь уйти, но остановился. – Все могло быть иначе, Рой, – сказал он. – Я дал ему возможность. Все было бы иначе. – Он наклонился, чтобы поднять с земли свой изодранный старый жакет, который захватил, чтобы укрыться от ночного холода. – Но вот как это обернулось. И я буду трус, если не сделаю того, что должен сделать.

– Ты просто устал, – сказал я неуверенно. – У тебя был трудный день. Завтра все снова будет в порядке.

– Все в порядке уже не будет никогда, Рой. – Он вздохнул, обернулся и поглядел мне в лицо. – Рой, что бы ни случилось, запомни: у меня не было другого выхода.

Веки у меня стали такими тяжелыми, что глаза закрылись сами собой, и я не знаю, говорил ли он что-нибудь еще. Я свалился прямо возле костра и весь остаток ночи видел во сне великую войну и то, как мы бешено скакали вперед на лошадях, стреляя и убивая всех на нашем пути.

Следующую ночь мы провели на ферме у старого бааса дю Плесси: здешних людей – старого Адониса, Йохема и остальных – мы знали уже давно, так что Галанту нетрудно было уговорить их. Только Адонис – изворотливая старая обезьяна, вот он кто, – доставил нам много хлопот, выдумывая одну отговорку за другой. Я даже удивился, видя, как терпеливо Галант продолжает убеждать старика. Старый баас Ян, сказал Галант, держит в сарае форму для отливки пуль, которой пользуются все фермеры в округе, и Галант хотел, чтобы Адонис принес ему форму. Другие вызывались принести ее, особенно Йохем, который обычно и отливал пули, но Галант остановил их: он настаивал на том, чтобы Адонис сам отдал ему форму. Сначала я подумал, что он просто хочет польстить старику или подшутить над ним, но потом, когда форма лежала в коляске, надежно упрятанная под старым мешком и разодранным жакетом, Галант пояснил мне:

– Это все потому, что я не доверяю старому ублюдку.

– Почему же ты просто не скрыл от него все? А если он выдаст нас?

– Эта штука заставит его попридержать язык. Видишь, хотел он того или нет, теперь он все равно с нами. Это единственный способ заставить его молчать.

Я ухмыльнулся:

– Крепко ты всех прижал.

Он вздохнул.

– Нам предстоит еще очень долгий путь, Рой.

– Ты же сказал, что осталось всего несколько дней.

– Каждый день теперь как целая жизнь.

– А что будет на всех других фермах и в других местах? – вдруг спросил я. – Мы уже побывали на многих, но что будет на всех остальных, где не знают о наших планах?

– Не беспокойся, – сказал он. – Они присоединятся тотчас же, как мы начнем. Это вроде пожара в вельде: стоит только ему начаться, как дальше он горит сам по себе. Пока дует ветер. – Затем он снова замолк, как уже бывало не раз, – в крыше хижины, где мы сидели, застрекотал кузнечик, – а спустя долгое время заговорил гораздо тише и словно обращаясь к себе самому: – Если только ветер дует.

Памела

Он был очень спокоен в ночь перед тем, как они поехали за учителем. Бешенство, охватившее его после рождения ребенка, казалось, наконец-то утихло. Я хорошо все помню, потому что то была наша последняя ночь. Когда они вернулись в воскресенье вечером, к нам заявился Абель, и они проговорили до утра, в понедельник он ускакал на лошади бааса и возвратился уже на рассвете, а во вторник я отправилась спать на кухню, чтобы приглядывать за тем, что происходит в доме. Так что это была наша последняя ночь.

Но он не хотел взять меня. Не потому, что у него не было желания. Дело тут было в чем-то другом. Он сказал:

– Давай я обниму тебя и полежу рядом. Чтобы слышать, как бьется твое сердце.

– Что тебе до моего сердца?

– Оно такое живое. Все бьется и бьется.

– Галант, что с тобой?

– Лежи тихо.

Мы долго лежали так, и он заснул, держа руки у меня на груди. Но мне не спалось.

Поздно ночью мне стало так одиноко, что показалось, будто он покинул меня. Я дотронулась до него и негромко позвала:

– Галант.

Он открыл глаза, еще одурманенный сном, постанывая и шевеля губами, словно пробуя его на вкус, и спросил:

– Что, пора вставать?

– Нет. Но ты завтра уезжаешь.

– Это ненадолго. Ты же слышала, что сказал Николас – мы вернемся в воскресенье.

– А потом?

– Сама знаешь, что будет потом.

– И ты уверен, что хочешь довести все до конца?

– Я должен сделать это. – Неожиданно он спросил: – Памела, ты помнишь первую ночь, когда я был с тобой? Ты задала мне вопрос, а я на него тогда не смог ответить.

– Что за вопрос?

– Ты спросила: «Галант, кто ты?»

– Я так спросила?

– Да. Разве не помнишь? С того времени этот вопрос не выходит у меня из головы.

– А почему ты сейчас говоришь об этом?

– Хочу, чтобы ты знала, что сейчас впервые я вроде бы нашел ответ.

– И какой же ответ?

– Не спрашивай меня пока. Только свободный человек может ответить на этот вопрос. Но теперь ждать уже недолго.

– Только не говори, будто я толкнула тебя на это.

– Никто меня ни на что не толкал. У меня у самого есть глаза.

– А что ты можешь увидеть? Темень-то ведь какая.

– Не покидай меня, Памела. Я не знаю, что произойдет. Никто не может этого знать. Но ты должна оставаться со мной.

– Было время, когда я чуть не ушла от тебя, – сказала я тихо.

Он напрягся, я слышала, как у него перехватило дыхание.

– Почему?

– После того, как у меня появился ребенок, – прошептала я, – были дни, когда я просто не могла этого больше выдержать.

В темноте признаваться было легче, но все равно нелегко.

Его рука нежно ласкала меня. Я закрыла глаза и прижалась головой к его плечу.

– И когда отец хозяйки приехал к нам в гости, – сказала я, – я попросила его забрать меня обратно. Он ведь просто дал меня ей взаймы.

– А что ты ему сказала? – Я чувствовала его дыхание у себя на лице.

– Сказала, что здесь со мной обходятся нехорошо и что я хочу обратно к нему.

– А он что ответил?

– Он говорил как по Библии. «Ты же крещеная, Памела, – сказал он. – Почему же в тебе так мало веры? Разве ты не знаешь, что мы будем вознаграждены на небесах? В этом мире нам дано только терпеть. Господь служит нам примером».

– Почему же ты не рассказала ему про Николаса?

– Потому что не из-за него я хотела обратно.

Я едва решилась произнести эти слова, но темнота помогла мне.

– А из-за кого же?

– Из-за тебя.

– Ты хотела уйти от меня? Разве я плохо с тобой обращался?

– Нет. Дело не в этом. Просто я приношу тебе одно только горе.

Он ничего на это не ответил. Я подумала, что он молчит от злости, и ожидала, что он оттолкнет меня, но он не шевельнулся. Наконец он сказал:

– А все из-за того, что мы пока еще на этом берегу, Памела. Мы не умеем видеть как надо, потому что у нас глаза рабов. Но как только мы окажемся на другом берегу, мы во всем разберемся. Солнце поднимется. И тогда я скажу тебе, кто я такой. И тогда мы впервые по-настоящему узнаем друг друга.