Текст книги "Перекличка"

Автор книги: Андре Бринк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

В тот же вечер молодой парень Рой был арестован неподалеку от пастбища. Абеля схватили на следующий день, когда он пытался убежать через горы по направлению к Тульбаху.

Я немедленно предпринял предварительный допрос четырех арестованных. Все они сообщили о подстрекательстве Галанта и ссылались на то, что рабам уже давно обещали свободу, но, поскольку этого не произошло, они чувствовали, что у них нет другого выхода, как самим добыть свободу. На основании их показаний я составил подробный отчет, который отправил вместе с арестованными в Особую коллегию. Впоследствии мне сообщили, что ланддрост принял арестованных в Гоудини, откуда переправил их в Ворчестер.

Остальные обвиняемые были задержаны в течение последующих двух недель. Первоначально Ахилл и Онтонг были оставлены на свободе, но после того, как в их хижинах была обнаружена одежда, принадлежащая их покойному хозяину, я отдал приказ арестовать и их тоже. Рабыня Памела была задержана шесть дней спустя, когда ее привел обратно на ферму голод, так как она во время своего бегства в горы взяла лишь небольшой ломоть хлеба. Сам Галант был схвачен лишь на тринадцатый день, вскоре после того, как люди из моего отряда напали на след его и Тейса в горах. Тейс оказал сопротивление, и его пришлось усмирить силой. Но когда Галант в конце концов сдался в плен, он сделал это добровольно. В то время мы расположились лагерем в горах над Хауд-ден-Беком, и не исключено, что Галант, если бы захотел, мог под покровом темноты убить многих из нас, однако он спустился к нам безоружным и с поднятыми руками. Он шел босиком, с башмаками своего покойного хозяина, связанными шнурками и перекинутыми через плечо. Вначале мы решили, что у него кончились патроны, но в ответ на наши расспросы он привел нас к тайнику в нескольких сотнях ярдов, где у него были спрятаны ружье и кожаная сумка, полная пуль и пороха.

Мне пришлось сдерживать своих людей, чтобы они не нанесли ему тяжелых увечий, поскольку они были в ярости из-за убийств, в которых он был повинен, и из-за того, что им столько дней пришлось выслеживать его в этой трудной местности; связав ему руки и ноги, я решил, что будет самым разумным отослать всех остальных домой. Галант и я проследовали через Боккефельд и вниз к Тульбаху в одиночестве, я на лошади, он пешком. Из-за ушибов, которые он получил во время ареста, мы двигались очень медленно. Но в определенном смысле время уже не имело особого значения. То, что произошло, относилось к прошлому, а то, чему еще предстояло свершиться, хотя и было предсказуемым, но имело отношение ко времени и к месту, до которых мы еще не добрались. То был период межвременья – состояния, в котором мы были подотчетны лишь друг другу.

Этот человек вызывал во мне любопытство. Я пытался прощупать его, но он держался очень замкнуто. Он вовсе не казался угрюмым или озлобленным, и я не думаю, что он намеренно утаивал что-то от меня, пожалуй, дело тут было даже не в нашем непонимании друг друга. Просто он производил впечатление человека, находящегося в мире с самим собой и со всем окружающим. Он не высказывал никаких жалоб по поводу тягот нашего путешествия. Он, похоже, даже не испытывал потребности разговаривать, а когда говорил, то ограничивался краткими ответами общего характера.

Или, может быть, в этом безысходном положении, без надежды на оправдание, за пределами нашей обычной жизни с ее понятиями о добре и зле, только повседневные мелочи и имеют право на существование?

Я делал многочисленные попытки втянуть его в разговор, выудить из него осмысленные ответы на мои вопросы.

– Галант, – спрашивал я, – почему ты это сделал? Зачем совершил это ужасное преступление?

В ответ он глядел на меня с поразительной кротостью, словно мой вопрос казался ему совершенно излишним.

– Чтобы быть свободным, – говорил он.

– Но зачем доходить до таких крайностей?

– А что еще мне оставалось делать?

– Несомненно, было еще много иных возможностей, которые ты мог попытаться осуществить.

– Я пытался.

– Но убийство!

– Мы убиваем ежедневно в сердце своем.

– Но ты же вырос вместе с Николасом. Он был твоим другом. Тебе не кажется, что просто немыслимо совершить такое?

– Пока не совершишь, это кажется трудным. Затем ты делаешь, и это сделано. Это похоже на рытье земли, или собирание хвороста, или укрощение лошади. Когда ты мальчик, ты думаешь, что тебе никогда ничего не удастся с женщиной. Потом ты делаешь это, и все становится просто.

Насмехались ли его глаза надо мной? Я чувствовал, как мое лицо горит от ярости и стыда.

Но я продолжал настаивать:

– Когда делаешь это с женщиной, появляются дети. Но убийством ты не добился ничего. Кроме новых смертей.

Он пожал плечами.

– Неужели ты не испытываешь ужаса от всего этого, – спросил я, – теперь, когда все позади?

– Это не позади. И никогда не будет позади.

– Ты проиграл. Все кончилось поражением.

– Тут нет никакого поражения, – спокойно сказал он. – Просто сейчас вы сильнее, вот и все.

– Мы всегда будем сильнее.

– То, что вы сильны, еще не значит, что вы правы, – ответил он.

Я начал сердиться.

– Ты думаешь, что право было на твоей стороне, когда ты заполнил дом мертвецами?

– В этом не было ни правоты, ни неправоты, – сказал он. – Тут было только убийство, дело, которое нужно было сделать. Если и есть какая-то правота, то она будет для других, когда-нибудь. – И чуть тише добавил: – Может быть.

– А какая тебе от того польза? – спросил я. – У тебя даже нет детей, которые переживут тебя.

– Может, будет и ребенок, – сказал он.

– Где? Откуда?

Он улыбнулся и потупился, не дав себе труда ответить.

– Тут нет ничего, кроме развалин и опустошения, – настаивал я.

Если бы я мог взять его за плечи, потрясти, чтобы вбить в него нечто разумное.

– Всегда есть дети, – сказал он, не глядя на меня. – Нас могут топтать. Нас могут развеивать по ветру. Нас могут сметать как мякину. Но все это не имеет значения. Пшеница остается. Зерно. Хлеб. Дети.

Он, должно быть, свихнулся, подумал я, из-за всего того, что совершил; я не находил смысла в его словах, да и его молчание озадачивало меня.

По мере того как мы продвигались вперед, такие разговоры случались все реже и реже.

– Неужели ты не испытываешь угрызений совести? – спросил я его в последнюю ночь перед прибытием на место. – Неужели ты действительно так сильно ненавидел Николаса?

Он взглянул на меня, словно мой вопрос удивил его.

– Я вовсе его не ненавидел, – ответил он.

– Но ты хладнокровно убил его.

– Я его любил, – сказал он. – Поэтому мне пришлось убить его.

– Ты просто не в своем уме.

– Я любил его. – Впервые в его голосе вдруг послышался напор, словно ему было важно, чтобы я понял (но что? не приписываю ли я ему мои собственные путаные мысли?). – Он вырос вместе со мной. Мама Роза была нашей матерью. Мы всегда были вместе. Потом он отвернулся от меня. Он был уже не Николасом, а человеком, которого я не знал. Человеком, который стал чужим самому себе. Я должен был освободить его от этого чужого человека. Я должен был убить в нем белого, чтобы опять превратить его в друга. Того самого Николаса.

– По-моему, ты сам не понимаешь, что говоришь.

Он некоторое время пристально смотрел на меня. Его глаза горели как угольки. Он, должно быть, не спал уже много ночей. Но он ничего не ответил мне.

– Наше путешествие скоро закончится, – сказал я, движимый непонятным желанием успокоить его. – Завтра мы будем в Ворчестере, а оттуда тебя отвезут в Кейптаун.

– Да, – сказал он. – Наконец-то я попаду в Кейп.

– Но ты же был там, – сказал я, – в прошлом году, когда сбежал с фермы.

Он промолчал.

– Почему ты тогда вернулся?

– Я должен был вернуться.

– Как же ты был глуп, Галант! – вскричал я, выведенный наконец из себя.

– Кто ты такой, чтобы говорить мне это? – сказал он. – Ты спишь со свиньями.

В ярости я схватил сук и ударил его по лицу. Тонкая темная струйка крови потекла из его левого глаза по щеке. Он не сделал попытки смахнуть ее связанными руками. Мне поневоле стало стыдно.

– Прости меня, – пробормотал я. – Но ты не имеешь права издеваться надо мной.

– Мои руки осквернены, – сказал он. – Но и ваши тоже. Мы равны. И все же именно вы ведете меня в суд, чтобы они убили меня. Вот она, ваша законность.

– Тут большая разница, – горячо возразил я, – между убийством и… – Я запнулся.

Он только пожал плечами.

То был наш последний разговор.

Потом уже все шло своим чередом. И сейчас, когда все позади, когда истина установлена и правосудие свершилось, когда одни казнены и другие посажены в тюрьму, мы можем идти по домам, неся единственную ношу – бремя истории.

Мне больше нечего добавить. Это все правда, только правда, и ничего, кроме правды, и иначе быть не может.

Тейс

И тогда Галант влепил мне затрещину, от которой я сел на задницу.

– Я-то думал, что могу положиться на тебя, – сказал он. – Ну что ж, если ты наделал в штаны от страха, можешь проваливать.

Вот это и убедило меня идти с ним.

Пока мы говорили о том, что должно произойти, я был на его стороне. И только в ту ночь, когда мы наконец услышали, как лошадь Абеля приближается к хижинам, я вдруг испугался. Неожиданно я понял, что разговоры кончились – нас ждало настоящее дело. Вот почему я сказал:

– Ты и вправду уверен, что мы сумеем сделать это? Ведь мы разожжем огонь. А огонь обжигает.

– Что ты знаешь про огонь? – спросил Галант. – Нужно сначала обжечься.

– Тогда будет слишком поздно.

Тут он и дал мне оплеуху, а Абель плюнул в меня. И только много времени спустя, когда огонь уже угас, когда я вернулся из Кару и отыскал Галанта в горах и отряд настиг нас – я причинил им немало неприятностей, прежде чем они наконец отобрали мое ружье и избили меня, – я снова заговорил с ним про это; но к тому времени он сильно изменился. Действительно ли такой огонь чего-то стоит, спросил я его, если он просто сгорает сам по себе?

– Ты ошибаешься, принимая пламя за огонь, – ответил он, не глядя на меня, в те последние дни он всегда смотрел либо мимо, либо будто сквозь тебя. – То, что ты видишь, – это внешнее. Настоящий огонь другой. Он внутри, и он темный, как сердцевина у пламени свечи.

Не знаю точно, отчего он так переменился. Это случилось еще до того, как я вернулся из Кару, куда убежал с пастбища, где нас настигли после убийства. Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что перемена произошла в ту ночь, когда мы возвращались с фермы бааса Баренда. Он заставлял нас идти вперед, но уже в то время, мне кажется, он изменился. Может быть, это и была та темнота внутри пламени, о которой он говорил? В самом начале, перед тем как мы выехали из Хауд-ден-Бека, он сцепился с Абелем, который настаивал на том, чтобы отправиться в Лагенфлей и начать со старого бааса Пита. Но Галант и слышать об этом не хотел.

– Оставим старика в покое, – сказал он. – Он уже и так умирает у себя в постели, он тут ни при чем.

– Но он их отец, – возразил Абель. – Это он породил и вырастил их.

– В его времена все было по-другому, – сказал Галант. – Он ничего в этом во всем не понимает. С ним ты всегда знал, что хорошо и что плохо, он, может, и тяжелый человек, но сердце у него доброе. Наша война не против него.

– Не знал я раньше, что ты такой слабак, – сказал Абель.

– Вынимай нож, и посмотрим, кто из нас слабак.

И мы подчинились ему. Да, конечно, он отличался от Абеля, но я сейчас говорю не про это. Решимости и у него, и у нас было достаточно. Но к тому времени, когда мы скакали обратно из Эландсфонтейна и та самая другая темнота уже была в нем, вот она-то и отличала его от нас. Может быть, то была темнота, из которой рождается свет? Так Птица-Молния мамы Розы сидит, высиживая яйца в муравейнике, и ты видишь лишь ее горящие глаза. А потом, в горах, он изменился еще больше. Я-то знаю, ведь мы много говорили в те последние дни.

– Все белые сейчас собираются вместе, – сказал я ему. – Но им никогда не найти нас тут, в горах. Мы можем по ночам нападать на фермы по очереди, пока во всем Боккефельде не останется ни одного бааса.

– Думаешь, тогда мы станем свободными?

– Ты сам так говорил.

– Да, Тейс, должно быть, именно так я и говорил.

– Так что же с тобой теперь? Жалеешь, что убил бааса Николаса?

– Я ни о чем не жалею. Я должен был это сделать. Но это ничего не изменило.

– Галант, я в самом деле не понимаю тебя.

– Не понимаешь и не поймешь. – Он долго глядел на меня и лишь потом добавил: – Тейс, ты еще мальчик. Будет гораздо лучше, если ты сам им сдашься: тогда у тебя останется хоть какая-то надежда на спасение.

– Я не мальчик. – Я чувствовал себя обиженным и униженным. – В ту ночь, когда мы выступали, ты сказал, что я наделал в штаны от страха. Разве я не показал тебе, на что способен? Я все время оставался с тобой. Ведь именно я вернул бааса Янсена, когда он пытался удрать на лошади. Это я взломал дверь в доме бааса Баренда. Это я помог тебе отобрать ружье у хозяйки. А когда эта женщина и дети пытались спрятаться на чердаке, я поднялся туда со своей саблей и заставил их спуститься вниз…

– Я знаю, Тейс. Ты действовал как настоящий мужчина. Но этого еще недостаточно.

Его слова пугали меня. И в конце концов я оставил его в покое и больше не пытался понять его. Он хотел остановить меня, когда мы увидели, как к нам поднимается отряд, но я бросился им навстречу, несясь на лошади по склону горы и стреляя в них. Когда тебе остается только смерть, ты вкладываешь в нее всего себя. Скакать прямо на них, на их ружья – вот все, что я понимал про свободу, о которой мы говорили так много. Для меня все было кончено. Мне некуда было возвращаться, я мог лишь идти вперед, все глубже и глубже в огонь вельда. Это было странное ощущение, так чувствуешь себя, когда напиваешься допьяна, – так я чувствовал себя в ту первую ночь, когда мы отправились с нашей фермы.

В ту ночь, когда Абель появился с лошадьми из Эландсфонтейна, Галант спросил:

– Все готовы? Время разговоров прошло. Теперь – война.

И я поскакал вместе с ними во тьму. Копыта лошадей грохотали в ночной тиши. Ударяя о камни, они высекали искры, взлетавшие, подобно стайке жуков-светляков. Пусть они подожгут красную траву, думал я. Пусть весь мир займется пожаром. Мы идем!

Эстер

Было то время месяца, когда желание иссушает меня огнем. И все же я сопротивлялась Баренду, когда он хотел взять меня: я противилась ему, зная, что его близость, успокоив меня, утвердит мое подчинение ему, а это для меня унижение куда более мучительное и невыносимое, чем физическое страдание. К тому же он почему-то вдруг не захотел погасить свет. В желтом свете лампы, нависшем над нами, словно тяжелая туча пыли, мы метались в отчаянной борьбе по кровати, а когда он сорвал с меня ночную рубашку, я заметила, как наши тени гротескно мечутся на пустых стенах и потолке. Насильно, как то бывало уже не раз, он взял меня, но, когда я почувствовала, что он близок к пределу, мне удалось освободиться от него – вскрик ярости, пощечина, горящая кожа. Ребенок захныкал во сне – звук, который слышишь не ушами, а нутром. Раздраженный и подавленный, Баренд отвернулся от меня и заснул. Поражение и победа – сами по себе понятия относительные. Значение имело лишь то, что мой бунт неизбежен, иначе мое подчинение стало бы столь же порочным, как и его постоянное утверждение мужской силы.

Тяжелое тело ночи обрушилось на дом после того, как погасили лампу. От запаха керосина щипало ноздри. Ставни закрыты; огромный мир снаружи недосягаем, а мы томимся в этой давящей духоте: Баренд – в тупом забвении, а я – лежа без сна на спине и неподвижно глядя в потолок, каждый мускул тела напряжен от желания и ненависти, сцепленные пальцы прижаты ко рту. Пока наконец в какой-то безымянный час я не услышала, как из крааля вырвались овцы и залаяли собаки.

Клаас

Истина в Библии, а вокруг нас одна ложь. Я вправе сказать только то, что знаю. Я уговорился с Абелем, что, вернувшись из Хауд-ден-Бека с остальными, он три раза крикнет филином, а после этого я выпущу овец из крааля, чтобы выманить бааса во двор, где мы его и захватим.

Я ждал крика филина. Уже наступили сумерки, баас совершал последний обход двора, высматривая, что недоделано и что сделано плохо, а хозяйка то выходила из дома через заднюю дверь, то снова входила, чтобы привести детей, и тут я вдруг почувствовал, как у меня сжалось сердце. Еще немного, подумал я, и он исчезнет навсегда. Тогда я направлюсь к этой женщине, чтобы отомстить ей и за ту давнюю порку, и за недавнее избиение, которое она учинила потому, что была виновата в истории с Галантом. Она станет податливой в моих руках. Она закричит, когда я возьму ее. Все эти годы мне приходилось унижаться перед ней. Теперь наконец пришло время доказать ей, что я не просто раб, но и мужчина. Я научу ее говорить «пожалуйста». А потом я брошу ее следующему, как старую, изношенную тряпку.

Ставни закрыли на ночь. После того как Сари вымыла им ноги и убрала посуду после ужина, она вышла из кухни, и двери тоже заперли. Все во дворе затихло. Было слышно, как в сарае тихо жуют свою жвачку коровы. Я ждал, когда закричит филин.

Но потом все пошло наперекосяк. Прежде чем я понял, что случилось, овцы сами по себе вырвались из крааля. Мои попытки остановить их привели лишь к тому, что они разбушевались еще больше – все стадо устремилось из крааля в свете луны, собаки залаяли как сумасшедшие.

Я услышал, как отодвигаются задвижки на кухонном окне. Баас Баренд высунулся наружу и крикнул:

– Что тут, черт побери, происходит, Клаас?

Не успел я ему ответить, как меня окружили наши люди на лошадях. С перепугу я их даже не заметил.

– Помоги мне, – сказал я Абелю. – Эти чертовы овцы вырвались из крааля. Нужно загнать их обратно.

– Но ведь об этом мы и договаривались, – ответил он.

– Не спорь со мной, приятель. Ведь их выпустил не я. Они вырвались сами. Ради бога, помоги мне загнать их!

Только потом мне вдруг пришло в голову, как это было нелепо, но в тот миг я был слишком взвинчен, чтобы правильно соображать. Я думал лишь о том, что все пошло как-то не так и нужно загнать овец в крааль. Баас уже шел через двор, когда я увидел, как Абель и Галант влезли в окно кухни – то были именно они, остальные стояли возле меня – и исчезли в доме.

Затем я услышал, как баас кричит из сарая:

– Клаас, проклятый ублюдок, почему собаки так разбушевались?

– У меня гости, баас, – заикаясь, проговорил я.

В доме, должно быть, зажгли лампу, потому что в окне кухни вдруг появился отблеск света, и тут Абель и Галант выпрыгнули из окна с ружьями в руках.

– Баас… – начал я, но они уже выстрелили, он споткнулся, как раненый заяц, и упал. На мгновенье я решил, что он убит, но выстрелом ему лишь царапнуло пятку. Он подполз ко мне на четвереньках в белой развевающейся ночной рубахе и вцепился в меня: но не в ярости, а в страхе.

– Помоги мне, Клаас! – закричал он. – Ради бога, помоги мне! Клаас, я дам тебе все, что ты попросишь. Я же всегда был добр к тебе. Пожалуйста, помоги мне!

Никогда не ожидал, что увижу такое. Человек, столь сурово управлявший нами, теперь хнычет и виляет хвостом, как напуганный пес. Я был так поражен – в этот момент со стороны дома к нам подбежали Галант и Абель, готовые пристрелить нас обоих, – что мог лишь пробормотать:

– Но, баас, у меня же нет ружья. Как я помогу вам?

Не думаю, что он услышал меня. Увидев их с ружьями, он отпустил меня и побежал, обогнув сарай, обратно к дому.

– Слушай-ка, Клаас, – мрачно сказал Галант, – если ты станешь помогать Баренду, я пристрелю тебя из этого вот ружья.

Мы побежали обратно к дому, но в тот миг, когда мы завернули за угол, дверь захлопнулась. Тейс бежал впереди; найдя где-то лопату, он принялся колотить ею в дверь. Дверь тряслась под ударами, и вскоре мы услыхали звук расщепившегося дерева.

– Готово! – закричал Галант.

Но тут мы увидели, как баас, все еще в ночной рубахе, выбежал через заднюю дверь и помчался к айвовой изгороди. Абель бросился за ним, прицелился и выстрелил – но баас лишь слегка подпрыгнул от страха и побежал дальше. Галант тоже выстрелил, но ружье дало осечку – вот так баас Баренд и удрал в горы. Тейс рвался в погоню, но Абель удержал его.

– Займемся для начала домом, – сказал он.

Охваченные новым приступом безумия, мы ворвались в дом. Сколько раз я уже бывал тут прежде, покорно держа шапку в руках – Да, баас. Хорошо, ной, – а теперь вдруг весь дом был наш. Мы принялись крушить все, что попадалось под руку: столы, стулья, буфеты, полки. Разодрали подушки и раскидали перья по всем комнатам. Абель нашел кувшин с бренди и пустил его по кругу. Это было похоже на новогоднее пиршество. Одежда и потное лицо малыша Роя были так облеплены перьями, что виднелись только его горящие глаза.

Чуть погодя я снова вспомнил об этой женщине. Теперь самое время повидаться с ней, кровь у меня разгорячилась. Я отправился на поиски, но ее нигде не было. Я разворошил и перевернул кровать, думая, что, может, женщина в страхе прячется под матрасом, но и тут ее не было. От отвращения я вылил содержимое ночного горшка на кучу скомканных простыней и одеял.

– Что ты тут делаешь? – спросили люди у меня за спиной.

– Ищу эту женщину.

– Она уже давно выбежала через переднюю дверь, – сказал мне один. – Галант приказал Сари увести отсюда детей.

– А где сам Галант?

– Давай-ка выпей еще, – сказал Абель и сунул мне в руки кувшин.

Я основательно приложился. Остальные шумной толпой вернулись в большую комнату, а я остался в спальне у большой деревянной кровати, разбитой на куски. Голова у меня кружилась. Все вокруг казалось нереальным. Я стоял, глядя на разорение в комнате, и ужасное оцепенение понемногу сковывало меня. Баас удрал, думал я, и ной тоже. Совсем скоро они вернутся обратно вместе с соседями, чтобы отомстить за разгромленный дом. Я ведь должен был догадаться еще тогда, когда овцы вырвались из крааля. Нам всем уже крышка, а они до того глупы, что продолжают пить и крушить дом.

Спотыкаясь, я добрел до двери и начал орать на них в ярости и страхе, но никто меня не слушал. Теперь в любой миг, через час, через минуту, всадники стремительно налетят из-за холмов.

– Что это с тобой? – вдруг спросил Абель, взяв меня за плечи и встряхнув. – Ты похож на саму смерть.

– Нам нужно поскорее убираться отсюда.

– Почему?

– Не понимаешь? Они же все убежали. Даже эта женщина.

И тут я вдруг с удивлением увидел ее, стоявшую в темноте возле разбитой передней двери. Я уставился на нее. Я задрожал, но сдержал волнение. На ней была ночная рубашка, вся разодранная. Я пошел к ней как во сне.

– Не тронь ее! – неожиданно услышал я приказ Галанта, который появился позади нее.

– Верно, – сказал Абель. – Мы воюем против мужчин. Пусть уходит.

– Мне нужен человек, чтобы отвести ее в безопасное место, – сказал Галант. – Через горы, на пастбище старого бааса Пита, к Мозесу и остальным.

– Клаас! – сказала женщина, но голос ее прозвучал не очень уверенно.

– Да, хозяйка, – ответил я, думая о долгой дороге ночью через горы. Там никого не будет поблизости. Но я думал и об отряде, который, несомненно, явится сюда для возмездия: если я смогу увести ее, меня не будет среди жертв. Они, может быть, даже отблагодарят меня за это.

– Я отведу ее, – сказал я поспешно. – Я знаю дорогу.

Галант уставился на меня. Что смотришь? – думал я. – Что ты такое видишь во мне?

– Я отведу ее, – настойчиво повторил я.

– Где Голиаф? – спросил Галант.

– Я хочу остаться тут, – взмолился Голиаф. – Я хочу быть с тобой.

– Ты слышал, что я сказал! – раздраженно оборвал его Галант. – Голиаф, ты уведешь ее отсюда через горы на пастбище к Мозесу. Позаботься, чтобы она была в безопасности. Присматривай за ней, пока мы не вернемся. Ты за нее отвечаешь.

– Но… – Голиаф, казалось, готов был расплакаться.

– Позволь мне увести эту женщину, – настаивал я.

– Я посылаю Голиафа! – закричал Галант. А когда Голиаф исчез в темноте с женщиной, Галант обернулся к нам. Отпихнув с дороги сломанный стул, он зарычал на нас: – И это все, о чем вы можете думать? Это и есть ваша свобода – крушить, пить и препираться?

Понурив головы, мы последовали за ним туда, где Рой держал наших лошадей. Галант приказал мне сесть на лошадь бааса Баренда и ехать рядом с ним, словно он прочел мои тайные мысли и хотел знать наверняка, что я не сбегу по дороге.

Я продолжал думать о женщине, идущей по горам в разодранной ночной рубашке. Это походило на утреннее пробуждение после сильной ночной попойки. Если ты знаешь, что произойдет с тобой чуть позднее, то уже заранее испытываешь это.

Голиаф

С того самого дня, как я поддался на уговоры и пошел жаловаться, меня словно пришибло. Тут у нас есть некоторые, которым плевать на побои и порки, но я не из таких. И это житья мне не давало. Не баас, а мой страх перед ним, моя боязнь боли. В тот вечер, когда я увидал, что даже Абель боится поднять на него руку, я испугался еще больше. И когда я узнал, что мы начинаем бунт, мне показалось, словно мне дали еще одну возможность. Я должен убить даже не хозяев, а свой страх. В этом огромном огне, думал я тогда, мой страх перегорит, и я стану новым человеком.

Для того чтобы избавиться от этого гнета, придется сделать нечто такое, о чем невозможно даже подумать: придется убить, обагрить свои руки кровью. Готовя себя к этому, я давился ужасом, который застрял у меня в горле, как сухая корка хлеба, пока мы носились по дому бааса Баренда, круша все, что попадалось нам под руку. После бренди стало легче. Я пытался накачать себя до состояния, в котором смогу сделать то, чего более всего страшился. Свобода, казалось, была совсем близко.

И тут появился Галант и приказал мне отвести эту женщину через горы к старому Мозесу и позаботиться о ее безопасности.

Этого мне вовсе не хотелось. Я знал, что, если он отнимет у меня эту возможность – убийством расчистить себе путь к свободе, у меня уже больше никогда не хватит решимости отбросить страх, который столько времени сковывал меня. Но он приказал отвести женщину в безопасное место, и у меня не было выбора.

По дороге мы не произнесли ни слова. Я знал, что потерял свою единственную и последнюю возможность. Теперь другие, может, и станут свободными, а я нет. И обида на Галанта, которую я испытывал тогда, была самым яростным и горьким чувством за всю мою жизнь.

И только потом, когда все были арестованы и увезены в Кейптаун, я начал с удивлением спрашивать себя, не понимал ли меня Галант куда лучше, чем я сам. Неужто он уже тогда видел, что я просто ослеплен, что у меня никогда не хватит смелости выкорчевать из себя свой страх? Неужто он раньше всех остальных понял, что все это кончится поражением и казнью, неужто просто хотел уберечь меня от этого?

Из-за этой женщины. Но о ней я не могу говорить. Я не имею права говорить то, что знаю.

Платипас

В хижине мамы Розы, неподалеку от дома старого бааса Дальре, я прятался в ту ночь, когда их лошади проскакали мимо. Едва заслышав стук копыт, я заполз в угол под шкуры и тихо лежал, боясь шелохнуться. И слышал, как мама Роза говорила им:

– Нет, я ничего не знаю про Плати. Если он не у себя в хижине, значит, его вообще тут нет, вот и все.

Накануне ночью Кэмпфер повел меня в горы и показал связанного Долли. И велел мне сказать старому баасу, что они направляются прямо к ланддросту. Что сильно перепугало бааса Дальре.

– Если братья Ван дер Мерве услышат про это, особенно Баренд, – сказал он, – мне уже никогда не узнать, чем это кончится.

И приказал мне держать язык за зубами, пока ланддрост не решит дело.

И я тоже перепугался. Когда остальные явятся сюда за Долли и Кэмпфером, не обвинят ли они во всем меня? И что выйдет из их затеи без тех двоих? Целый день я бродил с этим страхом в душе. А когда солнце село, я спрятался у мамы Розы.

Да, верно, я обещал, что буду вместе с ними. Но я уже стар. Я вовсе не хотел обманывать их, но и не хотел умирать. Мне осталось не так много дней, и я хочу прожить их спокойно. Мне всегда хватало моего табака и моей кружки бренди или чая, солнечного лучика, чтобы прогреть мои старые кости, да порой ночи, проведенной в хижине мамы Розы. А это их безумие – оно не по мне.

Наконец я услышал, что лошади поскакали прочь.

Бет

Руки у меня были связаны. Только Онтонг и Ахилл остались тут, когда все остальные ускакали, чтобы разжечь пожар в Эландсфонтейне. Галант приказал Онтонгу приглядывать за мной, потому что не доверял мне. Но Онтонг вскоре сказал, что Лидия плохо себя чувствует, и ушел. Так же поступил и Ахилл.

– Бет, – неуверенно пробормотал он, стараясь не глядеть на меня, – теперь ты сама по себе. Делай то, что считаешь правильным.

Но руки у меня были связаны куда крепче, чем веревкой или ремнем. Это было похоже на то, как много лет назад наше племя готтентотов на восточной границе угодило в войну других людей – буров и племен коса. Неужто этому никогда не будет конца? Неужто человеку никогда не позволят просто жить собственной жизнью?

Через пустынный двор я прокралась к задней двери дома, надеясь, что у меня хватит смелости постучаться и крикнуть людям, спавшим внутри: «Ради бога, вставайте! Берегитесь, ведь сегодня сама смерть бродит босиком по Боккефельду». Но я не постучалась. Что за ремень связывал мне тогда руки? Конечно, это было что-то более сильное, чем просто обида за те случаи, когда я пыталась предупредить их, а они высмеивали и прогоняли меня.

Я повернула обратно. Но той ночью мне не было покоя. Я остановилась возле хижины, которую мы делили с Галантом, когда Давид был еще жив. Славные были времена: Галант так любил ребенка. И почему все должно было кончиться? Я вспомнила, как он оттолкнул меня, будто я носила в себе какую-то болезнь. Точно так же, как и баас. У двери хижины я задержалась, чтобы заглянуть в прошлое. Те дни в Брейнтихьюхте. Долгий путь в Кейп. Погибший ребенок. Растущая пустота. И вот теперь я тут, и руки у меня связаны. Куда пойдешь в такую ночь?

Я направилась по тропинке к хижине мамы Розы. Многие годы мы ходили по этой тропинке, чтобы просить ее помощи, когда уже ничто другое не помогало. Издалека я увидела, что у нее горит огонь, и по запаху поняла, что она варит травы. Я почувствовала облегчение, глядя, как она, несмотря ни на что, занимается своим делом. Но у нее был гость. Он показался мне похожим на старого Плати. Я пошла обратно. Но не только из-за него: просто я знала, что сейчас мне не помогут ни ее травы, ни ее рассказы и советы. В ту ночь я нуждалась в ином снадобье.

Запруда мерцала в свете луны, неясная пелена воды в темноте. За ней высились горы, их хребты чернели на фоне неба, подобно огромному спящему зверю.

И снова к кухонной двери. Прижавшись головой к гладкой древесине, я долго стояла, стараясь собраться с мыслями. И тут мне вдруг показалось, что я слышу в доме приглушенные голоса, а потом стон женщины. Памела. А с нею баас.