Текст книги "Перекличка"

Автор книги: Андре Бринк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

Когда я преследовала тебя, умоляя притушить пожар, который ты сам разжег, убив моего сына, ты оттолкнул меня. Но ты не задумываясь взял ее и насадил в ее лоно белых детей. И потому ты умрешь как грязный пес – ведь ты и есть грязный пес!

И опять к хижинам. Обернувшись, я увидела падающую звезду, прочертившую белый след над домом.

Я не могла больше оставаться одна. Дыхание обжигало мне горло. Я пошла в хижину Ахилла и легла с ним, просто чтобы рядом был живой человек. Потому что я не знала, что делать, и руки у меня были связаны.

Глубокой ночью я услышала приближающийся стук копыт – они возвращались.

Долли

Этот проклятый ублюдок Кэмпфер надул меня. И как меня угораздило поверить этому дерьму? Просто потому, что он работал вместе с нами? Черт подери! Ведь он же белый. А они все заодно.

Когда он заковал меня в цепи, я сказал ему:

– Почему ты просто не удрал, если так боишься? Зачем ты увел меня с собой, мерзавец?

– Ради твоего собственного блага, – ответил он, из чего я понял, что он сошел с ума. – То, что задумал Галант, кончится поражением. Я удержал тебя в стороне от этого. Ты еще скажешь мне спасибо.

– Я никогда никому не скажу спасибо за цепи.

– Потерпи, пока мы не доберемся до Ворчестера. А там я развяжу тебе руки.

– И тогда я сдавлю ими твою цыплячью глотку. И разорву тебя к чертям собачьим в клочья.

Но он не снял с меня цепей. Не моргнув глазом наврал ланддросту, что я сбежал и он поймал меня. А это означало «кошку-девятихвостку» и год в цепях.

– Год – лучше, чем виселица, – сказал мне Кэмпфер. – Если бы я оставил тебя с Галантом и с остальными, тебя бы повесили.

– Если бы ты оставил меня там, наш пожар не погасили бы так легко. Но год пройдет быстро, – сказал я ему. – И тогда я приду за тобой. Куда бы ты ни спрятался, от Кейпа до Великой реки, я изловлю тебя. Тебе не будет покоя ни днем, ни ночью. Раньше или позже я отыщу твой след и пойду по нему. А если я не успею настичь тебя, это сделают мои дети. В тот день, когда ты солгал мне, ты зажег во мне пламя, и оно будет гореть до тех пор, пока весь вельд не сгорит дотла, а вместе с ним и ты.

Онтонг

Долго тянулась та ночь, когда они вернулись из Эландсфонтейна. Тогда все и решилось окончательно. Не в безумии, резне и сумятице следующего дня и не потом, когда убитых увезли в фургоне, чтобы похоронить, а в ту ночь, пока мы сидели в хижине Галанта.

Наутро, когда хозяева укрылись в доме, затворив все двери и окна, я помешал Галанту поджечь дом (он действовал в каком-то исступлении, словно и сам не сознавал, что творит, словно его и не было тут с нами, а когда я заговорил с ним, он казался вроде бы даже удивленным, точно я обвинил его в чем-то таком, о чем он и не догадывался), нехорошо, сказал я ему, сжигать женщину и детей и уничтожать все, когда мы можем поступить иначе. Но моих слов оказалось недостаточно. В нем бушевало какое-то другое пламя, которое мне следовало погасить в ту ночь, а я этого не сделал. И позволил этому человеку, который, возможно, был моим сыном – откуда мне знать это? – сжечь себя дотла. Галант, сын мой, рожденный из лона девушки Лейс, которую я познал.

Они вернулись утомленные, словно после буйной попойки, и с горьким привкусом похмелья во рту. Галант был очень спокоен. Абель сжимал кулаки. Хендрик опустил голову, будто его уличили в чем-то дурном. Тейс угрожающе размахивал саблей, как ребенок, сбивающий палкой головки цветов. Клаас был мрачен. Рой, точно во сне, еле передвигал ноги. Все сидели возле очага. И никто не говорил ни слова.

Наконец Ахилл, стараясь казаться равнодушным, спросил:

– Ну что, убили бааса Баренда?

– Нет, – ответил Абель, – он удрал в горы.

– Значит, вы плохо сделали свое дело.

– Не беспокойся, мы изловим его утром.

– Может, и хорошо, что ему удалось удрать, – сказала Бет, стоявшая в стороне возле двери. – Зато не свершилось зло.

– А ты-то что в этом смыслишь? – накинулся на нее Галант.

– Уж коли решились на такое дело, – продолжал Ахилл, – то делайте его хорошо или не делайте совсем. Упустив бааса Баренда, вы сделали самое худшее. Теперь все пропало.

– Заткнись! – заорал Абель. – Или ты хочешь, чтобы мы взялись за тебя?

Галант втиснулся между ними, чтобы помешать драке.

– Не надо, Абель. Пусть выскажет все, что хочет.

– Сам же сказал, когда мы уезжали, что время разговоров прошло.

– Да. Но теперь все уже по-другому. Дело сделано. Теперь мы можем во всем разобраться. И у нас пока есть время. А потом его, может, и не будет. Поэтому я хочу, чтобы каждый высказал все, что у него на уме.

– Хочешь, чтобы мы сидели и точили лясы, пока баас собирает отряд в погоню?

– Ночью ему далеко не уйти, – сказал Хендрик. – И к тому же он смертельно напуган.

– Почему бы нам прямо сейчас не взяться за хозяев Хауд-ден-Бека? – спросил Абель. – Они спят. Пока они догадаются, в чем дело, мы успеем их прикончить.

– В доме полно ружей, – ответил Галант. – Нужно сперва завладеть ими, а для этого придется дождаться утра. Так что у нас есть время, чтобы все обсудить.

– Почему вас так мало? – спросил я, когда они замолчали. – Где Кэмпфер, Долли и Плати?

Абель что-то пробормотал.

– Не слышу, что ты там бормочешь, – сказал я.

Галант поглядел на меня.

– Мы к ним заезжали. Мама Роза сказала, что Долли сбежал, а Кэмпфер отправился его ловить. А старый Плати просто куда-то пропал.

– В таком случае, приятель, нас слишком мало, чтобы делать дело, – сказал я. – Мы не можем начинать его без Долли.

– А как быть без Кэмпфера? – спросил Ахилл. – Ведь это он все придумал. Это он все затеял.

– Может, оно и к лучшему, – ответил Галант. – Я никогда до конца не доверял этому человеку.

– Ну а Долли?

– Да, это тяжелый удар. Но мы справимся и без него.

Тейс сидел и выковыривал, точно муравей, кончиком сабли крошечные комочки земли.

– Если эти люди уже сейчас идут на попятный, – сказал он, ни на кого не глядя, – то что с ними будет потом?

– А что будет с нами, если мы остановимся на этом? – тут же вмешался Абель. – Вы что думаете, они оставят нас в покое, даже если мы больше ничего не сделаем? То, что было в Эландсфонтейне, уже свершилось. Мы ступили на опасную тропу, которая горит под ногами. Если мы будем стоять на месте, наши подошвы сгорят. Единственное, что нам остается, – это идти вперед. И плевать на тех, кто плетется позади.

– Понятно, что теперь все против нас, – осторожно сказал я, стараясь успокоить его. – Но ты и вправду уверен, что без убийства нельзя? Разве мы не можем просто прихватить свои пожитки и убежать к Великой реке? Галант рассказывал, что там много людей, живущих свободно. Почему бы и нам не стать свободными, как они?

– Свободными? – спросил Абель. – Убежать и жить в чужом месте, будто мы воры или преступники?

– Я и так живу в чужой стране, – спокойно ответил я.

– Неужто ты и впрямь не понимаешь? – раздраженно спросил он. – Пока тут есть хозяева, нам не стать свободными, где бы мы ни обосновались. Убежать – это не значит стать свободными. Нет, мы должны тут втоптать их в землю.

– Ты говоришь так, словно нам ничего не стоит затоптать их, – предостерег я его. – Что толку затевать дело, зная, что оно безнадежно?

– Нет, – неожиданно возразил Галант, отведя глаза от огня и поглядев на меня, – нет, это не так.

– В самом деле? – язвительно спросил я. – А ты посмотри, как все пошло. Баас Баренд удрал. Ваши самые верные помощники сбежали. И ты говоришь, что это не безнадежно?

– Да, говорю.

– И хочешь начать войну, зная, что все равно проиграешь?

– Меня больше не заботит победа или поражение.

– Ты сейчас говоришь, как Лидия, – насмешливо сказал я. – Или ты просто спятил?

– Кто знает, может, Лидия не так уж и безумна, – заявил Галант, не обращая внимания на смешки вокруг. – Были времена, когда нам стоило говорить о победе или поражении, говорить о свободе. Еще сегодня, когда мы скакали в Эландсфонтейн, можно было думать об этом. Но теперь все иначе. Теперь мне нужно думать о своем сыне, который в один прекрасный день поглядит на меня и спросит, что выбрал его отец: быть рабом или свободным человеком. Я делаю это не ради себя. А ради него. На земле, которую мы сегодня сжигаем, потом появится плодородная почва, чтобы служить моему сыну.

– Ну, теперь мне ясно, что ты просто рехнулся, – сказал я. – Где этот сын, о котором ты вдруг заговорил?

Он покачал головой, будто окончательно утратив веру в меня.

– Я знаю, что говорю. Ты просто слишком стар.

– Верно, – сказал я, – я уже стар. И научился терпению. И знаю, что все выходит куда лучше, когда смиришься. Если ты объяснишь баасу, что он поступает нехорошо, если докажешь ему, что ярмо слишком тяжелое, он облегчит тебе ношу. И незачем убивать и сеять смерть.

– Ну конечно, – возразил Абель, – он чуть облегчит твою ношу. Укоротит часы работы, даст побольше еды или хижину получше или еще кружку бренди, если ты как следует угодишь ему. Но мы все равно остаемся рабами, Онтонг! Вот это мы и хотим изменить. Не просто немного облегчить себе жизнь, а жить свободно. Я не вол в ярме. Я мужчина. У меня есть руки и ноги, как и у бааса. Я хожу, как он, я ем, как он, я беру женщин, как он. Я и устаю так же, как он. И обижаюсь, как и он. Так объясни мне: почему ему быть хозяином, а мне рабом? Вот что я скажу тебе, Онтонг: когда баас пытается удержать меня под ярмом – ну что ж, дело его, на то он и баас. Но если я сам позволяю надевать на меня ярмо, это непростительно. Значит, я сам превращаю себя в раба. А это куда хуже, чем просто жить под ярмом.

– Ты еще молод, потому так и говоришь, – сказал я.

И тут вмешался Галант:

– После того, что было сегодня ночью, меня уже никто не может называть молодым.

– И что же тебя так состарило?

Он пристально глядел на меня над пламенем очага, словно хотел испытать. В руках он крепко сжимал мешочек с пулями, которые я отлил для него днем. Наконец он сказал:

– Ты не поймешь, Онтонг.

Долго длился наш спор в те томительные часы перед рассветом. Все говорили, кроме Бет, которая, приготовив нам поесть – немного мяса, хлеба и медовухи, – мрачно сидела в стороне, о чем-то размышляя, и кроме Роя, уснувшего в углу хижины. На сердце у меня было тяжело, оно давило в груди, точно огромный ком глины. Я больше ничего не говорил Галанту, обиженный его упреком, самым несправедливым, какой он мог мне бросить: Ты не поймешь, Онтонг. Он навсегда отгородился от меня. Мы стали чужими друг другу, и не было надежды, что я когда-нибудь пойму его.

Галант, Галант.

Ты, может, и был моим сыном. Но был ли я тебе отцом?

Баренд

Она никогда не была моей, и тем не менее я продолжал надеяться. Но в ту ночь я потерял ее окончательно. Я понял это на следующее утро, когда наш отряд настиг на горном пастбище убийц и старый Мозес вывел ее и детей из хижины невредимыми. Мы ни о чем не говорили. В этом не было никакой необходимости. Вместе, но чужие друг другу мы поехали обратно в Эландсфонтейн.

По дороге я время от времени поглядывал на нее. Раз или два я даже тихонько позвал ее: «Эстер».

Она и виду не подала, что слышит меня; она была слишком далека от меня и даже не старалась намеренно отгородиться. Ее просто тут не было. В любое другое время это привело бы меня в ярость. Я, быть может, попытался бы силой добиться от нее ответа. Но в то утро я покорно ехал рядом, подавленный ощущением того, что мне вынесен окончательный приговор. Она, пожалуй, была даже красивее, чем прежде. После этой наводящей ужас ночи, в течение которой одному богу известно, что произошло, она выглядела совершенно безмятежной и держалась в своей разодранной ночной рубашке так, словно была в подвенечном платье. Ее окружала какая-то тишина, не похожая на ее обычную отчужденность: тишина, внушавшая мне, что Эстер больше не нуждалась ни в поддержке извне, ни в человеке, на которого могла бы опереться. Держа перед собой младшего сына, она сидела на лошади прямая, как пламя свечи, горя в тот жаркий день огнем без дыма.

Я любил ее. Но было немыслимо сказать ей об этом. Даже радость, которую я почувствовал, увидев ее невредимой – господь свидетель, в ту страшную ночь, мучимый яростью и стыдом, я временами даже желал того, чтобы с ней случилось что-то ужасное, – мне пришлось скрыть: она показалась бы сейчас пошлой и неуместной.

Почему она не убежала вместе со мной? Времени было достаточно. Даже после того, как они принялись ломать переднюю дверь, мы могли убежать через заднюю. Я схватил ее за руку. Но она вырвалась с таким видом, точно мое прикосновение осквернило ее. Я слышал, как дверь трещит под ударами.

– Скорее, Эстер! – закричал я. – Они убьют нас. Пошли со мной.

Но она стояла не шелохнувшись, придерживая ворот ночной рубашки, которую я разорвал.

– Отстань от меня, – спокойно сказала она, бледность проступила у нее на лице сквозь привычную смуглоту кожи. Казалось, она была даже рада, что останется тут.

Дверь все больше поддавалась под ударами. Я отвернулся и бросился прочь. Это вовсе не было осознанным решением, просто что-то произошло с моими ногами.

Та ночь походила на дикую лошадь, с которой мне было не совладать, и то, что я в конечном итоге упаду, было столь же ясно и предсказуемо заранее, как падение с огромного серого жеребца в тот далекий день моего детства, – только о времени и характере этого падения можно было еще гадать. Сначала Абель, который не вернулся домой. Потом Эстер, унизившая меня таким способом, который она сама прежде сочла бы невозможным.

Услыхав шум в краале, я отнюдь не сразу заподозрил что-то неладное. Лишь когда Клаас так странно ответил на мой оклик, во мне возник легчайший налет подозрения. Потом выстрел. Я не почувствовал боли. Просто ноги подкосились сами собой. Оглянувшись, я увидел Галанта и Абеля, которые целились в меня из окна кухни. И вдруг словно сама ночь затряслась от звуков и движений. В тот раз меня спасло ружье, теперь был черед Абеля. И тут я понял, что уже в тот давний день была предопределена неизбежность этой ночи, этой встречи, от которой ни один из нас не мог уклониться.

Я словно помчался в темноту. Меня не покидало ощущение, будто все это лишь сон, в который не стоит верить. Ведь свершилось нечто непредставимое, совершенно непостижимое – рабы восстали, они вооружены, они стреляют в меня.

Они окружали меня с раннего детства. Я часто ссорился и даже дрался с Галантом. Нередко я видел, что они злятся, порой замечал, как их трясет от ярости, и понимал, что они готовы убить меня. Если бы только они не были рабами, а я баасом Барендом. Но ведь именно это определяло наши отношения все эти годы – они рабы и подчиняются мне; существует невидимая, но безусловная граница, которая разделяет нас и которую они никогда не посмеют переступить. Они могут ворчать, рычать и огрызаться, как озлобившиеся псы. Но никогда не укусят. Не посмеют. Это было исключено, совершенно непредставимо. Только раз Абель подошел чуть ближе к этой границе, но даже ему оказалось не под силу переступить ее. А теперь, в один невероятный миг, все переменилось.

Меня не заботило, попадут они в меня или нет. Важно было то, что они стреляли – рабы стреляли в своего хозяина! Они переступили границу, и уже не было конца тому, что еще могло случиться.

Вот чего я испугался. Не того, что они убьют меня или вырежут мою семью, а того, что один-единственный выстрел поколебал весь уклад моей жизни, весь миропорядок, установленный самим господом. Господу, вот кому сейчас грозила опасность. Все было поставлено на карту, и все могло погибнуть – ничему не уцелеть в этом пламени. Ведь такова сама природа огня – не только сжигать, но и совершенно менять все в процессе сгорания – обращать дерево в пепел.

Ощущение было такое, словно я стоял на склоне горы и вдруг заметил, что на меня катятся камни, не один или два, а весь склон – сама гора устремилась вниз надо мной, подо мной, всюду. То, что всегда казалось надежной опорой, потекло, будто вода, а вода обратилась в огонь.

Не то ли испытываешь, когда сходишь с ума? Или когда умираешь?

Все это и в самом деле было своего рода безумием и смертью. Смертью всего того, что я всегда считал чем-то само собой разумеющимся, всего того, что сделало меня таким, каков я есть, всего, что поддерживало мою жизнь и давало мне ощущение уверенности.

Я оставил Эстер в доме и побежал. Не от опасности, которая физически угрожала мне, а от развалин жизни, гибнущей у меня на глазах. Если это можно назвать трусостью, то я готов признать себя трусом.

Я убежал. В горы за домом. Ни к чему было убегать слишком далеко. И так меня никто не найдет. Мои босые ноги были изранены о камни. Долгие часы выжидания, молчаливого, тревожного вслушивания в грохот разрушения внизу. А Эстер? Я все ждал, что услышу, как она, спотыкаясь, бежит ко мне, испачканная, в разодранной одежде, раненая – и наконец признавшая меня. Мне бы следовало знать, что надежда была напрасной. После того как шум внизу смолк, я еще долго продолжал ждать, но она так и не появилась. Может быть, она мертва? Менее суровой кары я и не заслуживал. Но что теперь будет со мной? А с мальчиками? Да простит меня господь, но я вспомнил о них лишь гораздо позже. Будущее, в конце концов, было предрешено, не важно, живы мы или умерли.

Когда я отправился обратно на ферму разыскивать семью, кругом все было тихо. Дом в развалинах, все разграблено и разбито вдребезги. Никаких следов Эстер и детей. Я не решился остаться тут, ведь в любой миг убийцы могли вернуться. В глубоком отчаянии я опять поднялся в горы, чтобы провести там остаток ночи.

Разве что-нибудь изменилось, если бы утром я в первую очередь поехал к Франсу дю Той, чтобы тот собрал отряд? Его ферма была ближайшей. Но по дороге я сообразил, что на мне лишь ночная рубашка. Разве мог я в таком унизительном виде предстать перед человеком, которого я всегда презирал, и отвечать на его неизбежные расспросы о моей жене и детях?

Я проехал мимо его фермы к дому старого Дальре. Он дал мне штаны, короткие и узкие, но теперь по крайней мере мне было чем прикрыть свою наготу. Он настаивал, чтобы мы немедленно отправились в Хауд-ден-Бек, откуда, как он сказал, незадолго до моего появления слышались выстрелы. Но у нас не было ружей, и меня трясло так сильно, что ему пришлось помочь мне взобраться на лошадь. Мы поехали в Вагендрифт, где Франс заставил меня лечь и дал немного выпить, а потом отправился собирать свой отряд.

Порой мне кажется, что Николасу повезло больше, чем мне. Те три выстрела наверняка убили его мгновенно, не причинив особых мучений, а потом для него все уже было кончено. Теперь он мертв, и о нем вспоминают как о мученике, а я вынужден жить дальше, и молчание Эстер всегда будет оставаться со мной.

Если бы я мог своими руками прикончить Галанта.

Впрочем, об этом жалеть поздно. Мне следовало раньше держать его в узде. И Абеля тоже. И Клааса. Всех. Мы им слишком много позволяли, вот они и решились на такое. Нет. Нет – я сейчас говорю, как папа. Может, прежде так оно и было, но теперь все изменилось. Слишком поздно говорить об этом, дело зашло чересчур далеко. И я больше не знаю ответа ни на один вопрос.

На первый взгляд мир кажется спокойным и снова подвластным нам. Ферма Николаса перешла мне, потому что Сесилия вернулась к отцу. Я новый хозяин Хауд-ден-Бека. И я без отлагательств сделал то, чего давно хотел: приказал этому никчемному старику Дальре собирать пожитки и убираться прочь. Он был свидетелем моего позора, что стало последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. Разве я сумел бы сохранить хотя бы видимость самоуважения, если бы он оставался рядом?

Должен признаться, что он и тут умудрился неприятно поразить меня. Никаких ответных обвинений, никаких слезливых уговоров. Просто опустил косматую голову и пробормотал: «Как вам угодно. Полагаю, я ничего лучшего и не заслуживаю». Он, должно быть, уже впал в старческий идиотизм.

Но даже его отъезд не принес особых изменений. Да, Хауд-ден-Бек теперь мой, но прежним он не станет никогда. Ни сама ферма, ни управление ею. Если почва однажды ушла у тебя из-под ног, это может повториться в любой миг. Сегодня. Завтра. Через сотню лет. Я пока еще тут, и со мной мои сыновья. Но все утратило надежность и никогда не обретет ее вновь.

Я выжил. Но может быть, я выжил только ради того, чтобы оказаться лицом к лицу с куда более страшной истиной – с гибелью мира, который породил меня, с гибелью грядущего, в которое я верил и в которое должен был верить, чтобы выжить.

Мог ли я предотвратить это? Нелепый вопрос. Даже мое бегство привело лишь к тому, что я угодил в еще более безнадежную ловушку. Длинная цепь событий, звено за звеном. Эстер. Я. Наши сыновья. Мы все рядом друг с другом, но наше одиночество бесконечно. Каждый из нас может по-настоящему говорить лишь с самим собой. И в окружающей нас тишине все мы напряженно вслушиваемся, ожидая начала новой катастрофы.

Хендрик

Я стоял и глядел на них из конюшни, когда они в меркнущем свете звезд вышли, чтобы занять свои места на дворе, – тени, восставшие на заре. Мальчишку Роя вместе со старым Онтонгом и Ахиллом отправили в крааль – скорее чтобы убрать их с дороги, нежели ради пользы дела, – Галант, похоже, не слишком доверял им. Сам Галант провел Абеля, Клааса и Тейса (с его саблей!) к персиковым деревьям неподалеку от передней двери. Меня попросили подождать в конюшне, чтобы, если будет нужно, вывести лошадей. В глубине души я сразу же решил, что если что-то пойдет не так, то я смогу удрать первым. Или выпущу кобылицу и объясню, что мне нужно идти за ней, и тогда никто не сможет меня ни в чем обвинить.

Казалось, ожиданию не будет конца. Петухи неистово кричали. В коровнике уже проснулись и негромко мычали коровы. В конюшне, где я находился, лошади начали фыркать и ржать, вытягивая шеи, натягивая ремни привязи, требуя, чтобы их вывели наружу. Внизу, у канавы, шипели и дрались утки. Я увидел, как Тейс несет ведра для молока, вероятно чтобы чем-нибудь занять себя и успокоиться. В то раннее утро стояла какая-то неприятная тишина, словно день затаил дыхание.

Как только взошло солнце, дверь кухни наконец открылась, и я увидел выходящих мужчин, моего бааса Ханса и бааса Ван дер Мерве. Они остановились на дворе, поглядели на небо, потягиваясь и расставив ноги, а затем неторопливо прошли через двор, чтобы помочиться у стены пристройки, где стояли фургоны. Дверь кухни осталась открытой.

Я перепугался, увидев, как Галант вышел из-за деревьев и направился прямо к ним. Но конечно, их это не могло насторожить. Разве они знали о том, что должно произойти? Я видел, как Ван дер Мерве что-то коротко сказал Галанту. Ни малейшего признака ссоры.

Хозяева неторопливо двинулись дальше, в сторону крааля. Тот день, должно быть, казался им таким же, как все остальные. Пройдя мимо крааля, они направились вниз, к гумну.

Я увидел, как рабы вышли из засады за персиковыми деревьями и быстро побежали вокруг дома к двери кухни. Они сняли шляпы, прежде чем войти в дом.

Теперь их уже ничто не остановит.

Сесилия

Если бы только в ту ночь грянул гром или вспыхнула молния. У меня вошло в привычку при первых же признаках грозы будить всех домочадцев, закрывать зеркала и собирать всю семью вокруг обеденного стола для молитв, пока не утихнет буря за окнами. С самого детства я привыкла считаться с погодой. И если бы это произошло, мы были бы предупреждены вовремя. Но совершенно иная молния, темная и таинственная, ударила по ферме в ту ночь.

Какое унижение. Бороться с рабами за ружья, которые они взяли с полки над моей кроватью, ощущать, как тебя толкают и пинают мужчины, от которых пахнет, как от животных. Разве я не предупреждала Николаса, господь упокой его душу, насчет Галанта?

Мой привычный ночной кошмар вдруг стал ужасающей реальностью. Черные руки, хватающие меня. Потные лица. Сверкающие белки глаз. Хрипы, вырывавшиеся у них из горла, пока они, тяжело дыша, боролись со мной; звери. Я билась с ними как одержимая. Только не это, о милосердный господь. Лишь бы не эта самая гнусная мерзость, какую только можно сотворить с белой женщиной.

Когда раздался выстрел, я не сразу почувствовала боль. Я поняла, что случилось, лишь когда ощутила какое-то липкое тепло, взглянула вниз и увидела кровь. И едва не рассмеялась от облегчения: пусть он лучше пристрелит меня, чем надругается надо мной, как то бывало в моих сновидениях.

Лишь гораздо позже я поняла, что содеянное им было, если только такое возможно, куда страшнее – он презирал меня столь сильно, что даже не желал нанести то, иное унижение. И не хотел убивать меня. Рана была намеренной, нацеленной именно сюда – самое унизительное изо всех возможных унижений.

Может, это было его ответом на грех, давно творимый Николасом? Но к чему возлагать ответственность на меня? Разве я не жила благочестивой жизнью истинной христианки? Зачем же мстить за его грех мне, да еще вот так?

Моя ночная рубашка была залита кровью, как когда-то много лет назад подвенечное платье. Уже в тот давний день, обагренная кровью пристреленного вола, я знала, что все это кончится плохо. Кровь за кровь, одна непрерывная цепь от начала и до конца.

Моим ранением это еще не кончилось. Унизительными были и мои попытки спрятаться от них: они выволакивали меня, как тюк окровавленных лохмотьев, то из одного укрытия, то из другого – из печки, в которую я по глупости залезла и где меня завалило отбитой штукатуркой и камнями, из-под обеденного стола и, наконец, с чердака, куда я вползла по каменной лестнице, оставляя за собой кровавый след. О господи, как это все омерзительно. А потом лежать на спине, позволив рабыне промывать и бинтовать мою рану, – унижение, которому нет конца.

Ради моих детей я выносила это страдание перед лицом господа. Ради них я умоляла убийц, не ради спасения своей жизни. Раболепствовать перед рабами и умолять их о милости!

Николас, мертвый, на шкуре льва в передней комнате, с раскинутыми в стороны руками и ногами, с которых они сняли башмаки. Тела и кровь в кухне. Вся перепачканная молодая жена Ферлее, молча уцепившаяся за меня на чердаке, слишком испуганная, чтобы плакать, прижимающая своего младенца к обнаженной груди. Униженные. Опозоренные. Презренные. Разве можно допустить, чтобы белая женщина испытывала подобные страдания на глазах у черных?

Я до сих пор не могу понять этого. Почему они кусают руку, пекущуюся о них? Мы заботились о них, обучали их заповедям божиим, каждую среду и воскресенье читали им Библию, молились вместе с ними и распевали псалмы. Мы давали им еду и одежду по потребности. Когда они болели, мы заботились о них. Когда у них бывали какие-то затруднения, мы помогали им. У них не было ни забот, ни тревог. Им даже незачем было беспокоиться о завтрашнем дне: мы заботились обо всем.

И после всего этого вот такое. Противник ваш, дьявол, ходит, как рыкающий лев, ища Кого поглотить[33]33
  1-е послание Петра, 5:8.


[Закрыть].

О господи, даруй мне силы вынести это тяжкое испытание. Служить примером моим детям. Не склоняться и не подчиняться. Даруй мне силы, чтобы я могла восторжествовать надо всеми этими несчастиями к вящей славе Твоей. Я измучена болью и страданиями, но не сломлена. Это трудно, господь знает, как это трудно, но я верю, что он на моей стороне и не оставит меня. В страданиях его мучеников восславлено имя его. И в его огне мы все очищаемся от скверны.

Если бы только он предпочел оставить свой знак у меня на лбу, а не в этой раненой плоти, заклейменной позором в самой сути моего женского естества.

Мы должны презреть свою плоть, чтобы жить, очистившись от скверны в той стране, которую даровал нам господь, нам и нашим детям, отныне и во веки веков.

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной[34]34
  Псалтырь, 22:4.


[Закрыть].

Абель

Я ни в чем не раскаиваюсь. Жаль только, что мы не сумели довести дело до конца. Да, мне жаль только этого. И все же лучше попытаться и потерпеть неудачу, чем вообще не пытаться. Всю жизнь ступаешь осторожно, обнюхивая все вокруг, как пес, радующийся любому куску, который ему дадут, цепляешься за любые возможности, которые тебе перепадают: но однажды ты должен набраться мужества поставить все на карту и вырваться на свободу. Хотя бы раз в жизни ты должен совершить что-то просто потому, что пришло время и тебе плевать на все остальное. Если это сломает тебя, ты умрешь. Чуть раньше или чуть позже, какая разница? По крайней мере теперь, когда придет твой последний час, ты будешь знать, что не упустил свой случай. Я ни в чем не раскаиваюсь.

Я навсегда потерял свою скрипку. Было бы славно снова взять ее в руки, коснуться смычком струн, услышать те звуки, похожие на стенания женщины, и вдохнуть запах канифоли. Но что сделано, то сделано. Зато я попытался.

Всю свою жизнь я лгал им, о чем бы ни заходила речь: о хворосте, который мне приказывали собирать, о топоре, который потерялся, о лошадях, которых нужно было напоить, о пустом бочонке из-под бренди. У меня не было другого выхода. Ложь была единственным укрытием, в которое я мог спрятаться. Все, что я имел, принадлежало им: мое тело, мои руки, моя работа, мое время, дни, ночи – все куплено и оплачено ими. Если не считать того, что они никогда не владели мною самим. Всегда спасался от них своей ложью. Но беда в том, что постепенно привыкаешь лгать и самому себе. Это становится привычкой, от которой нелегко избавиться. Начинаешь убеждать себя, что жизнь не так уж и плоха. Вот тогда все становится с ног на голову. Но потом, в один прекрасный день, понимаешь: теперь я должен послать все к черту. Пусть даже и ненадолго. Это по крайней мере даст тебе смелость прямо взглянуть в глаза всему миру, когда они затянут петлю на твоей шее.

Пожалуй, все это чем-то напоминало свадьбу. В самом начале горький привкус во рту, когда я понял, что баасу Баренду удалось удрать, хотя при виде того, как он с голым задом драпал в горы, я так расхохотался, что, выстрелив в него, промазал. Убегай, думал я, беги, ублюдок. Скоро все белые хозяева побегут в разные стороны, словно стая бабуинов, вспугнутых в горах леопардом.

Но настоящее веселье началось в Хауд-ден-Беке. Когда мы с Галантом вышли из спальни после потасовки с этой женщиной из-за ружей, это было похоже на пляску. Если бы у меня с собой была моя скрипка, я принялся бы играть на ней прямо тут же. Он угодил ей из ружья куда следовало. Пробуравил, как в брачную ночь.

Нам надо было удержать белых во дворе, тогда мы управились бы с ними гораздо быстрее. Нельзя было позволять, чтобы они вбежали в дом и захлопнули двери, но выстрел насторожил их. Чтобы разделаться с Николасом, много времени не потребовалось. Когда он высунулся в дверь, я выстрелил первым. Потом выстрелил Галант. И сразу же прикончил его. Но этот тип Янсен, черт подери, чуть было не удрал. Ему это почти удалось. Если бы мама Роза не крикнула нам, когда он проскакал мимо сарая, мы бы упустили его. Рано утром мы приставили к конюшне Хендрика, так что лошади были наготове, и мы с Тейсом помчались в погоню. Настоящие скачки, такие, как я видел в Кейпе; мы отогнали его от участка старого Дальре, прежде чем он успел поднять тревогу, и погнали к зарослям на дне пересохшего русла ручья. Поняв, что ему не уйти, он повернул лошадь и что было мочи поскакал обратно на ферму. Смеху-то, животики надорвешь. Затем началась игра в кошки-мышки с людьми в доме. Учитель и его худосочная женушка тоже проскользнули внутрь через заднюю дверь. Галант хотел поджечь крышу, чтобы выкурить их оттуда, как делают со змеями, но этот старый ублюдок Онтонг остановил его. Наконец малыш Рой заглянул через небольшое верхнее окошко, на котором не было ставней, в кухню, и сказал, что хозяйка залезла в печку. Мы начали стрелять в печь снаружи, а Галант принялся крушить дверь ломом. Мы управились как раз вовремя и успели увидеть, как хозяйка выкатилась из печки с кучей грязи и мусора. С этого мгновения пошла сплошная пальба, мы стреляли, крушили дом и снова стреляли. Обоих мужиков, Янсена и Ферлее, изрешетили пулями. Один из них, кажется Ферлее, хотел было уползти, но кто-то крикнул: «Эй, это дерьмо еще шевелится!» И Рой выстрелил в него еще раз, прямо в пуговицу на жилете. Ни малейшего страха в этом парнишке. Сражался, как бывалый солдат, и если бы мы не удержали его, то он, быть может, принялся бы за женщину и детей.