Текст книги "Дорогой длинною"

Автор книги: Анастасия Дробина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 63 (всего у книги 68 страниц)

– Запалите мне костёр во дворе.

Взгляд у неё был таким, что Илье в голову не пришло ослушаться. Повернувшись, он понёсся во двор. Там вместе с Митькой, Белашем и не успевшим сбежать Спиро они в минуту разобрали забор, сложили шатром старые, сухие колья, и, когда Роза появилась на крыльце, пламя уже полыхало.

– Ох, лапти… – простонала она. – Маленький нужно!

– Зараз потушим! – пообещал Спиро, хватая ведро с водой. Илья же, забыв выпустить топор из рук, во все глаза смотрел на Розу.

Впервые на ней не было её синей юбки и оранжевой кофты. Роза стояла перед ними одетая, как цыганка-котлярка: в длинной юбке с оборкой от колена, жёлтой кофте с широченными рукавами и вся увешанная медными монетами. На голове её, скрывая спутанные кудри, был повязан и сдвинут низко на лоб чёрный платок с бахромой.

– Господи, ты что напялила? Тебя же узнать нельзя, ведьма ведьмой! Роза, воля твоя, ещё хужей будет!

Но Роза не слушала его. Обняв за плечи Митьку, она шёпотом говорила ему что-то, показывая рукой на море, где едва виднелись чёрточки шаланд.

Выслушав, мальчишка кивнул и во все лопатки понёсся со двора. Илья успел только заметить, что в руках он сжимает Розин красный платок. Спросить, для чего Розе это понадобилось, он не успел: на дороге уже отчётливо проявилась толпа погромщиков, громко и вразброд распевающих псалмы и потрясающих иконами. Это был разноплемённый сброд со всей Одессы: пьяные фабричные, босяки, ищущие легкой наживы, какие-то бабы с палками наперевес. Их было примерно столько же, сколько прибежавших евреев, и Илья против воли почувствовал, как что-то холодное и колючее ползёт по спине. Здравый смысл подсказывал ему, что нет легче способа умереть, чем выполнять всё, задуманное Розой. Но было поздно: Роза плеснула на костёр водой, взгромоздила на зашипевшие угли котёл, сунула туда медную поварёшку Лазаря и, обернувшись к наблюдающим за этим Илье, Белашу, Спиро и поломойке-Юльке, прошипела:

– Пошли вон отсюда!

Илья воспротивился:

– Я здесь, с тобой останусь! Они тебя порвут!

– Порвут, – согласилась Роза. – Если не уйдешь сей минут! Ну, морэ, я знаю, что делаю! Отгребайте в сарай, они вон в посёлке уже!

Илья переглянулся с Белашом. Вдвоём они, не сговариваясь, подняли с земли по колу. Спиро схватил обломок весла, Юлька бросилась в трактир и вернулась с огромной сковородкой на длинной ручке. А затем всё ополчение, повинуясь решительному жесту Розы, в ногу отправилось в мазаный грязный сарай, где Лазарь держал овец и выводок тощих кур. Там Илья пристроился у крохотного мутного оконца и, до боли сжимая в руке кол, принялся наблюдать.

Рядом жарко дышала ему в плечо Юлька, пыхтел Белаш. Ободранный петух заорал было с насеста, но Спиро кинул в него корзиной, и тот умолк.

Толпа под крики "Христиан не тронем!", "Жидов нам дайте!" торжественно подползла к трактиру. Илья отчётливо видел красные, потные лица, осоловелые от выпитого глаза, выбившиеся из-под платков волосы баб и уже не стыдился покрывшего спину липкого пота. Несколько человек, покачиваясь, вошли в распахнутые настежь ворота – и остановились.

Остановились и идущие следом. Илья вытянул шею – и увидел Розу.

Она, казалось, не замечала стоящую у ворот толпу сброда. Сгорбившись, как старуха, дымя трубкой, она, прихрамывая, бродила вокруг своего котла, и по её губам Илья видел: что-то бормочет.

– Робя, да это же цыганка! – разочарованно выкрикнул кто-то в толпе. – Не жидовка никакая!

– И шо с того? – пронзительно вопросила бабёнка в зелёном платке с огромным животом. – Все они единым миром мазаны! Кто гвозди-то ковал, шоб Христа распять? Цыгане!

Роза подняла голову. Илья увидел её сумрачное, неузнаваемое лицо, хмуро блестящие из-под чёрного платка глаза. Посмотрев долгим, тяжёлым взглядом на пришедших, она повернулась к ним спиной и, ничего не сказав, снова пошла вокруг котла.

– Да что вы на неё смотрите?! – не унималась беременная бабёнка. – Видите ж, православные, – ведьма! И жидов они вон в той хате прячут, шинкарь – тоже жид, да и одноглазый к тому ж! Робя, бей христопродавцев!

Толпа зашевелилась, загудела, качнулась вперёд. Илья кинулся к выходу из сарая, но огромная лапа Белаша схватила его за рубаху.

– Да не лягайся ты! Успеешь смертушку принять. Бачь…

Из рядов погромщиков к Розе шагнул молодой парень с испитым лицом, со сбитым на затылок картузом, в красной, явно новой рубахе. Оглянувшись на толпу, он шагнул к Розе, ломаясь, попросил:

– Поворожи мне, што ль, нечисть, перед смертью?!

– Перед чьей? – спокойно спросила Роза, не отрываясь от котла.

Толпа взорвалась негодующими воплями. Парень перестал улыбаться.

Нахмурившись, грозно спросил:

– Чево?

– Я спрашиваю – помереть торопишься? – Роза подняла голову, прямо посмотрела в пьяное, лоснящееся лицо парня. – Не торопись, малой, молодой ещё, неженатый даже. И детей ведь нет?

– Гы, какая… – озадаченно сказал тот. – Ну, впрямь нет…

Роза нагнулась. Черенком трубки провела черту между собой и парнем.

Выпрямилась и, показывая на черту, коротко предупредила:

– Переступишь – никогда и не будет.

Парень захлопал белёсыми ресницами. Неуверенно ухмыльнулся, обернулся на своих, но Илья видел, что он колеблется. А Роза тем временем плюнула в котёл, взмахнула над ним руками – и пламя костра, взметнувшись, стало зелёным. Ещё один взмах – и огонь порозовел. Ещё – и языки заиграли голубоватым светом. Толпа, ахнув, подалась назад. Роза, повернув к ним голову, зло вскричала:

– Ополоумели вы, что ли, крещёные?! Вон иконы в окнах торчат, откуда здесь жиды?! Идите своей дорогой, не мешайте мне! Настроение у меня сегодня плохое, не вводите в грех!

Погромщики в нерешительности молчали. С минуту можно было даже думать о том, что они действительно отправятся восвояси. Но беременная бабёнка в зелёном платке вдруг размашисто шагнула через проведённую Розой черту и остановилась прямо у огня. Её глаза без ресниц вызывающе сощурились.

– А ото ж я перешла! – визгливо выкрикнула она. – И що мине зробытся?!

А нищо! Яка была, така осталася! Люди, дурит вас эта лахудра! Бей ее!

– Посто-ой, милая… – пропела Роза, и Илью даже передёрнуло: таким незнакомым, странным, низким стал ее голос. – Зря ты это сделала, медовенькая, ой, зря… Говорила же я – детей не будет?

Она опустилась на колени перед бабёнкой, протянула руки к её юбке, быстро приподняла подол. Та и опомниться не успела, как раздался мокрый шлепок, и в руках Розы оказался сердито бьющий хвостом живой бычок.

Толпа ахнула. Бабёнка захлебнулась криком, зажала руками рот.

– О, пошли на выход, родимые! – удовлетворённо заявила Роза. – О, еще один просится! И ещё… И ещё…

В истоптанную пыль из её рук попадали ещё два бычка, жаба, немедленно скакнувшая под колодец, две протухшие мидии и под конец – белая крыса, тут же помчавшаяся к сараю. По толпе пронесся вздох. Беременная бабёнка заверещала так, что у Ильи заложило уши, повалилась на спину, задрыгала ногами.

– Ой, спортила! Спортила, клятущая цыганка, спортила-а-а! Бей, бей ведьмаку, а-а-а!!!"

– Стоять! – грозно выкрикнула Роза, кинувшись прямо на толпу с раскинутыми в стороны руками. Та отхлынула, но лишь на миг. Из задних рядов послышались крики:

– Одна она, крещёные! Ничего не сотворит боле! Бей чёртову ведьму!

Супротив иконы не попрёт!

Передние ещё колебались, нерешительно глядя на бьющуюся в судорогах беременную бабу и на оскаленное лицо Розы, но сзади уже напирали, над толпой поднялись иконы и палки… Илья понял – всё. И, кляня Розу, себя и проклятых гаджэн, вылетел из спасительной тени сарая на двор. За ним, тяжело топая, выбежал Белаш, с пронзительным воплем прыгнула Юлька, воздымающая над головой свою сковородку. Мельком обернувшись, Илья увидел, что от трактира несётся, вращая единственным глазом, Лазарь с обрывком цепи в руках, а за ним – с десяток молодых евреев, потрясающих поленьями. Толпа взвыла – и кинулась на них, Илью тут же сбили с ног, он вскочил, ударил когото палкой по ногам, выдернул из-за голенища нож, мельком подумал – вот и коец пришёл… Но внезапно над толпой пронёсся ликующий голос Розы:

"Рыбачки-и-и!!!" Резко повернувшись, Илья увидел бегущую берегом моря к трактиру толпу рыбаков с вёслами наперевес. Впереди всех летел Митька, и красный платок Розы в его поднятой руке напоминал победное знамя.

Всё закончилось очень быстро. В посёлке и без того не любили чужих, а сейчас обозлённые донельзя рыбаки, которых отчаянное Митькино махание платком с берега заставило бросить лов и со всей мочи грести в посёлок, разметали погромщиков в несколько минут. Вскоре всё поле битвы было покрыто обломками икон и палок, местами сбрызнуто кровью, а несколько человек были избиты настолько, что не смогли убежать и лишь стонали, лёжа ничком в жёлтой пыли.

Юлька отливала их водой, вытаскивая из колодца ведро за ведром. Из держащих оборону серьёзно пострадал лишь Белаш, которого ударили цепью по голове и рассекли бровь. Илья отделался шишкой на затылке и порванной в клочья рубахой, а у Розы оказался выдранным клок волос, который она, сидя на земле, в кольце хохочущих рыбаков, безуспешно пыталась пристроить на место.

– Тьфу ты, нечистая сила, ходи теперь с плешью!

– Вот башка отчаянная! Лихая цыгануха! Да как тебе в голову взбрело? Ить порвали бы они тебя в мелку лапшу! – изумлялся дед Ёршик.

– А-а, сгорите вы все вместе со своими жидами…– сердито отмахивалась Роза, но Илья видел, какое бледное у неё лицо и как дрожат руки. – Лазарь, ты-то чего прилез, чёрт одноглазый? Я думала – в подполе вместе с роднёй хоронишься!

Евреев не было видно ни одного, даже тех, кто выбежал на помощь Розе:

видимо, в самом деле забились в подпол. Юлька целовала в розовый нос свою белую крысу Машку, которую Роза "приняла" из-под подола беременной погромщицы. У последней в самом деле начались схватки, и Роза распорядилась отнести её к молдаванам: старая Парушоя была хорошей повитухой.

Лазарь, которому расшибли нос, сидел на крыльце, прижимая к пострадавшему месту живую, бьющуюся макрель, и, казалось, забыл все слова, кроме матерных. Вскочил он лишь тогда, когда рыбаки, погалдев и поудивлявшись случившемуся, решили, что, коли лов всё равно пропал, требуется отметить победу, и дружно тронулись в кабак. Раненый Белаш, которого оставили было лежать с повязкой на голове в тени под грецким орехом, гневно заорал, вскочил и триумфально пролез в узкую дверь впереди всех.

– Чачанка, идём с нами! – звали рыбаки.

Но Илья сгрёб Розу в охапку, утащил её в заднюю комнату, уложил, как девочку, на кровать, и только там она, повалившись ничком на смятую подушку, зашлась в плаче. Илья сел рядом на полу, растерянно пробормотал:

– Ну, чего ж теперь-то, дура…

– Да-а… Тебе легко говори-ить… А знаешь, как я спугалась?

– А то… Сам чуть со страха не околел. Да зачем ты в это полезла-то? Нешто ты их сдержать смогла бы, кодлу эту пьяную?

– Что ты… не сдержала бы нипочём… Я время тянула, ждала: вот сейчас рыбачки подгребут…

– А… А если бы не подгребли?

– Да куда б они делись-то? – Роза всхлипнула в последний раз, высморкалась в полотенце и села на постели. – Тут, морэ, народ отчаянный, своих в обиду не дают.

Илья не стал уточнять, насколько "своими" были поселковым рыбакам прибежавшие из Одессы евреи. Он молча принёс Розе ковш воды – умыться, приложил к своей принявшей угрожающие размеры шишке ложку.

Осторожно спросил:

– Как это у тебя огонь разноцветным сделался?

– А, в цирке научилась… – Роза хмыкнула. – Просто порошочек особый сыплешь – и всё. Видел, как я над огнём-то руками махала?

– А с какой стати эта баба всякую дрянь рожать начала? Ты что, правда ведьма?

– А ты правда безголовый?! – всерьёз обозлилась Роза. – Фокусы, и больше ничего! Гляди, что это у тебя из носа торчит?

Илья и опомниться не успел, а Роза уже поднесла руку к его лицу и через мгновение вертела в пальцах серебряный рубль.

– У, здорово! – восхитился он. – Может, золотой червонец вытащишь? Так я конную торговлю брошу…

Роза закатила в потолок глаза и уже открыла было рот, чтобы объяснить Илье, что она о нём думает, но тут в дверь осторожно постучали. Илья, обернувшись, нехотя спросил:

– Кого нелёгкая несёт?

– Это я, Лазарь, – проворчали из-за двери. – Тут мои жиды просятся…

Благодарить за спасение детей желают!

– Всех гони вон! – рявкнула, приподнявшись на локте, Роза. – И здесь житья от них нету! Лазарь, скажи ты мне, ради бога, зачем вам, евреям, Христа распинать понадобилось?! Сколько теперь мороки через это… Всё, спать хочу, подите к чёрту все!

Когда Лазарь ушёл, Илья подошёл к постели.

– Дай места.

Роза молча подвинулась, и через минуту они уже спали в обнимку на скомканной, залитой солнечным светом из окна постели, и ни этот свет, ни шум, гам и песнопения, доносящиеся из кабака, не могли разбудить их.

Когда Илья открыл глаза, был уже вечер. Солнечные лучи, пересекающие комнату, из золотых стали красными, тягучими, квадрат неба в окне поблёк.

Роза ещё спала, лёжа на спине и по-детски приоткрыв рот. С минуту Илья смотрел на неё. Затем встал, крепко, с хрустом потянулся и подошёл к окну.

Евреи никуда не ушли. Все как один сидели во дворе: мужчины пристроили головы на колени жен, дети возились под орехом, старики молились, женщины разговаривали с рыбачками возле коновязи. Стоя у окна, Илья растерянно смотрел на них.

– Сидят, что ли? – послышался унылый голос. Обернувшись, он увидел, что Роза уже спустила ноги с постели и почёсывает обеими руками спутанные волосы.

– Вот нехристи, на что они мне сдались? А я-то в табор вечером собиралась…

– Табор пришёл? – заинтересовался Илья. – Чей? Наших?

– Не, кишинёвцы^[165], кажется. Второй день стоят возле лимана, за Одессой.

Вчера на Привозе ихних баб видала, гадать приходили.

– Так пойдём. Лошадей посмотрю. Наверняка они не продавали ещё.

Зевнув, Роза спустила ноги с постели.

Котлярский наряд всё ещё был на ней; она лишь расправила измятые складки юбки и нырнула в свой сундук за шалью и фартуком. Заодно вытащила чёрную мужскую рубаху с глухим воротом, явно кавказского происхождения.

– Надевай!

Поколебавшись, Илья согласился: его единственная чистая рубаха была изорвана во время битвы с погромщиками, и больше форсить перед таборными было не в чем. Когда он заканчивал наводить тряпкой глянец на сапоги, Роза, уже в фартуке, в шали, завязанной узлом под мышкой, вскочила на подоконник.

– Я – в окошко, морэ. Нужны мне эти жиды! И так сколько времени на них потеряли… А ты выводи лошадей, и трогайте в степь помаленьку с Митькой.

Я догоню.

Когда спустя несколько минут Илья вышел из трактира, евреи кинулись к нему со всего двора.

– Ясный пан, примите благодарность…

– Бог наградит, бог вас не забудет…

– Позвольте руку, шановный пан…

– Да пошли вы все к лешему! – завопил "шановный пан", вырывая руки у двух молодых евреек, силящихся поцеловать их.– Убирайтесь, дела у меня, опаздываю!

– А где же супруга пана? – дребезжащим голосом спросил старый полуслепой раввин.

Кричать на деда Илья не посмел и, сбавив тон, объяснил, что супруга смылась через окно и ускакала часом раньше, куда – он сам не знает. И коль уж она им так была нужна, надо было лучше смотреть.

С трудом протолкавшись сквозь суетливую, горластую толпу, Илья с облегчением увидел стоящего на дороге Митьку с двумя лошадьми в поводу.

Вдвоём они выехали в уже темнеющую степь, а через полверсты услышали призывное: "Стой, сермяжники!" – и к ним подбежала улыбающаяся Роза.

– Геть из седла! – скомандовала она Митьке, и тот послушно спрыгнул на землю. Роза, ловко подобрав юбку, вскочила на спину Кочерыжки, и они с Ильёй поехали рядом по пустой, ставшей розовой от закатного света дороге.

Табор стоял в степи, на берегу мелкого лимана, поросшего у берега камышом, в котором важно бродили кулики и белые цапли. Сейчас пологий берег лимана был весь усеян серыми заплатами: табор был большой, шатров Илья насчитал больше двадцати. К небу поднимались дымки, в воде лимана ходили кони, и ветер доносил до Ильи их фырканье. Когда подъехали ближе, Илья сощурил глаза, всмотрелся в шатры.

– Ну, и какие это тебе кишинёвцы? Это влахи^[166]…

– А, один чёрт, – беспечно сказала Роза. – Всё едино же не наши… Ну, едем?

– Что – позорить меня будешь? – помолчав, спросил Илья.

Роза изумлённо обернулась на него. Задумалась на миг – и прыснула, как девчонка, закрывшись рукавом.

– Ладно, не буду! – и спрыгнула с седла. Передала поводья Митьке, вытащила из-за пазухи платок, старательно повязала голову – и чинно зашагала позади лошади Ильи. И всю дорогу до табора, не оборачиваясь, Илья чувствовал, что идущая сзади Роза смотрит ему в спину и улыбается.

Влахи встретили незнакомых цыган радостно: навстречу выбежал весь таор, от совершенно голых, чёрных от загара детей до глубоких стариков. Тут же был постелен ковёр возле одного из шатров, хозяйка торопливо начала ставить на него посуду для гостей. Роза тут же пристроилась помогать, и вскоре о том, где она находится, Илья мог узнавать лишь по заливистому смеху и быстрой «хохляцкой» скороговорке. Илья заговорил с мужчинами, без особой охоты отвечал на обычные вопросы: кто он, откуда, какого рода, чем занимается здесь.

Один из влахов, услышав название рода Ильи, наморщил загорелый лоб.

– Корчаскиро? Из русских? Слушай, морэ, а с нами один из твоего рода, кажется, кочует.

– Каким ветром занесло? – удивился Илья. – Женился на вашей, что ли?

– Нет, со своей семьёй приехал. Да пойдём сходим к нему! – влах поднялся, жестом приглашая и гостя сделать то же самое.

Илье пришлось встать, проклиная про себя всё на свете. Не хватало только встретить здесь кого-нибудь из своих и объясняться по поводу очередной жены и всего прочего… Но деваться было некуда, и он зашагал по затягивающейся росой траве вслед за споро идущим влахом. Они шли через табор, мимо палаток, телег, костров, и отовсюду слышался лёгкий перезвон походных наковален: влахи были хорошими кузнецами. Босоногие жёны помогали мужьям, те, что посильнее, раздували меха. Грязные глазастые дети провожали Илью взглядами, девушки улыбались, опуская ресницы. Уже сильно стемнело, и по лицам цыган прыгали отсветы костров.

– Вот она, твоя родня, морэ, – весело сказал влах, подходя к крайней палатке. – Эй, Михай!

Родня явилась глазам Ильи через минуту, держа за руку голопузого мальчишку, сосредоточенно сосущего палец. Илья удивлённо уставился на стоящего перед ним немолодого цыгана с суховатым лицом, состоящим, казалось, из одних острых углов: острый птичий нос, острые скулы, острый подбородок, острый и тоже удивлённый взгляд. Одежонка на цыгане была небогатая: рваная, вылинявшая до неопределенного цвета рубаха, разбитые сапоги. За его спиной переминалась с ноги на ногу жена. С минуту гость и хозяин молча мерили друг друга взглядами. Наконец сухое, недоверчивое лицо родственника посветлело, он шагнул вперёд, неуверенно улыбнулся, показав белые и тоже острые, как у волка, зубы:

– Смоляко, ты? Не помнишь меня? Ну вот просто сукин ты сын после этого! Я же Мишка! Ну, забыл, как ты меня чуть не утопил, когда под Ростовом стояли! За то, что я твою Настьку кинарейкой называл!

– Мишка-а-а! – завопил Илья, бросаясь в объятия Хохадо. Господи, сколько лет прошло? Пятнадцать? Двадцать?

Они облапили друг друга, заговорили наперебой, громко, весело:

– Как ты, морэ? Как ты? Откуда ты здесь? Почему с влахами кочуешь?

– Да вот, получилось так… Нешто тебе не рассказывали? Тому уж лет двадцать будет…

– Говорили, да я забыл. Ты ж ещё с Фешкой был, когда от наших съехал… Вы же с ней вроде в Сибирь собирались…

– Так ведь из-за неё, заразы, и съехать пришлось! Забыл, что ль, как две семьи из-за её языка змеиного передрались? Двум мужикам на их жён наговорила, они, дурни, поверили, да… Да ты вправду, что ли, не помнишь ничего, Смоляко?!

– Это до урагана на Кубани было или после? – наморщил лоб Илья.

– Когда дерево молнией в степи шандарахнуло? Да опосля… – Мишка вдруг хлопнул себя по голове. – Дэвла, ну да, чего ж это я… Где ж тебе помнить, когда у тебя тогда дочь ослепла? И ты, и Настька, и Варька чёрные, как головешки, по табору ходили, ничего кругом себя не видели… Илья хотел было похвастаться господним чудом – тем, что Дашка теперь снова видит как все люди, – но, вспомнив, из-за чего произошло это чудо, благоразумно промолчал. К счастью, Мишка не заметил его замешательства, продолжая увлечённо рассказывать:

– Я со своей змеюкой в Сибирь смылся, нашёл там дядьку Ваню, ты его помнишь, может – моя сестра за его племянником замужем. И вот поди ж ты, как бог поиграл, – в первый же день приходит его сын, с ним – баба его… В это время жена Мишки сделала шаг вперёд из-за спины мужа. Илья удивлённо вгляделся в ещё молодое, овальное, медное от загара лицо с родинкой на щеке, в миндалевидные глаза, тонкие брови. Медленно протянул:

– Та-а-ашка…

– Глядите-ка, люди, – узнал! – притворно обиделся Мишка. – Меня – не узнал, а её – враз! Ну, что – будешь ещё брехать, что жениться на ней не хотел?

Илья и Ташка одновременно рассмеялись. Илья разом вспомнил свою первую зиму в Москве, внезапный приезд в гости родни, дружные уговоры:

"Женись, парень, коли на ноги встал, зарабатываешь, – пора! Сватай Ташку, не прогадаешь!" Цыгане были правы: любой бы женился, едва взглянув на эти глаза, и брови, и родинку, и косы ниже пояса. Но Илья уже тогда ходил ошалелый от Насти и слышать ничего не хотел. Вряд ли Ташка была на него в обиде: сватались к ней табунами. Взял её в конце концов какой-то богатый сибиряк^[167], – Илья даже не помнил, какого он был рода, – увёз к своим… а теперь вот оно как обернулось. Мишка, довольно скаля зубы, продолжал:

– Я как нашу Ташку у этих сибиряков увидел, – а она уже подросшая, голова повязана, дитё кормит, второй по табору за ней бегает, – подумал, мать честная, пропадаю! Посмотрел на неё… Она на меня посмотрела… Ну, и всё! Ночью её детей в телегу покидал, её саму посадил, – и только нас и ви-дели! До самых Уральских гор гнал, как на крыльях летел! Дух мы с ней перевели, думаем, – куда вот теперь деваться? Назад, к своим, – там Фешкина родня… К сибирякам тоже ходу нет… Перекрестились и подались к влахам. Так и зацепились… Снова взглянув на Ташку, Илья с недоумением увидел, что она вытирает глаза углом платка.

– Что ты, сестрица?

– Бог мой, сколько лет, Илья… – она всхлипнула. – Я тебя вороным помню, а ты теперь…

Илья невольно провёл рукой по наполовину седым волосам.

– Ты сам здесь откуда взялся, морэ, а? – перебил жену Мишка. – Нашито в Крыму сроду не кочевали… Верно я слышал, будто ты от них ушёл?

И Настька твоя где сейчас? На Москве али с тобой?

– На Москве, – коротко сказал Илья и, желая переменить разговор, спросил:

– Дети есть у вас? Сколько?

– А-а, чтоб у меня столько коней было, сколько этих сатанят… Было семнадцать, но четверо померли. Пошли, покажу. – Мишка махнул рукой на шатёр и стоящую рядом с ним странного вида телегу, крытую рогожей, свешивающейся до самой земли. Присмотревшись, Илья увидел, что это не телега, а двуколка с задранными в небо оглоблями. Возле неё догорали угли костра. Над углями висел закопчённый котёл со вмятиной на боку, в котором что-то булькало, а рядом, жадно наблюдая за этим бульканьем, сидело трое худых большеглазых подростков с соломой в волосах.

– Пашка, Ванька, Васька. – отрекомендовал их Мишка, на всякий случай грозя сыновьям кулаком. Затем стукнул по колесу двуколки: – Эй, выджяньте^[168]!

Под рогожей зашумели, завозились, кто-то громко заревел. Первой выскочила, путаясь в рваной юбке, девчонка лет десяти, чумазая и белозубая, с мелкокудрявой копной волос. Прямо в её подставленные руки вывалился, вопя, трёхлетний, совсем голый мальчишка. Из-под телеги выполз, отчаянно зевая, парень лет четырнадцати, за ним вылезли рыжая грязная собака и двухлетняя девочка в мужской кожаной жилетке на голое тело. Наконец из телеги высунулось сразу шесть грязных пяток, и на землю перед углями съехали друг за другом заспанные тройняшки.

– Вот! – гордо заявил Мишка, тыкая кнутом в сторону детей. – Это всё моё!

– Их же десять… – Илья бегло пересчитал Мишкино потомство.

– Двое сыновей женились, у меня внуков восемь уже. Или десять… Ташка, восемь или десять? А, бог с ними, какая разница… И дочь на Николу зимнего замуж выдал во влашскую семью. Эти – те, что на моём хребте остались.

"Остатки" молчали, сосали грязные пальцы, равнодушно поглядывали на незнакомого цыгана. Десятилетняя девочка улыбнулась Илье, ловко шлёпнула комара на щеке, смутилась и спряталась за плечо брата.

– Вот так и живём, морэ, – послышался за спиной Ильи негромкий голос, и он, оглянувшись, увидел подошедшую Ташку. – Тяжело, сам видишь. Вертимся, поворачиваемся, как воры на базаре. Мишка с сыновьями кузнечит, я гадаю, по ярмаркам бегаю, дети на базарах пляшут хорошо…

– Так отчего же тяжело, сестра?! – удивился Илья. – С таким выводком вы уж золоту счёт потерять должны! Да и ты всегда добыть умела, я ж помню…

– Умела… И сейчас умею. Мишка, да ты куда? – перебив саму себя, окликнула Ташка мужа, вдруг устремившегося куда-то в сторону от телеги к большому костру, где мелькали тени цыган и слышался чистый девичий голос:

"Ах, да ты ночь моя, ноченька…"

– За Улькой! – раздалось из темноты. – Пусть поглядит Смоляко, какую…

Но окончания фразы Илья не услышал: голос Мишки потонул во взрыве смеха и весёлых голосов. Он опять повернулся к Ташке и только сейчас заметил, как плохо она одета. И юбка, и кофта, и фартук на жене Хохадо были чистыми, но изодранными в клочья. Более того, – на Ташке не было ни одного украшения. Он нарочно присмотрелся, когда угли вдруг выстрелили ярким снопом искр: не показалось ли. Но глаза его не обманули: Ташка не носила даже самых простых медных серёжек.

– Дочь недавно замуж пристроили… – задумчиво, глядя на гаснущие угли костра и не замечая изумлённого взгляда Ильи, продолжала Ташка. – Два года я ей на приданое собирала, да так и не собрала. Нищей за влаха отдали, – слава богу, гадать хорошо умела. Хоть сейчас по-людски живёт.

– Сестрица, да скажи ты мне человечьим языком, что у вас тут делается?!

– свирепо спросил Илья. – В какую-такую прорву у вас деньги уходят, что ты девке на приданое собрать не можешь?! Это при твоей-то хвати! Ты ж со своей матерью на рынке козла за корову сбыть могла! Мишку, что ли, жадность заела, в кубышку всё пихает?

Ташка пожала плечами, вздохнула. Грустно улыбнулась.

– Какая ему кубышка, господь с тобой… Ты забыл просто, Смоляко, а Мишка, он же… он и допреж такой был. Я ещё девчонкой по табору бегала, а помню, как Фешка визжала, что она, мол, гадает-просит с утра до ночи, как каторжная, а он… всё в карты спускает.

Илья наконец-то вспомнил, поскрёб затылок и шумно вздохнул. В самом деле, Хохадо играл всегда и везде, играл страстно и, как правило, неудачно.

Видать, до сих пор это за ним осталось.

– Не везёт ему?

– Не везёт. – подтвердила Ташка – впрочем, без досады и без горечи: видимо, за двадцать лет она уже со всем смирилась. – Нет, морэ, иногда, конечно, бывает, что… Вот, хотя бы прошлой осенью, под Киевом, три дня и две ночи играл, три тысячи рублей выиграл, истинный крест! Ну-у-у, морэ, тогда он мне и серьги золотые, и дочерям кольца, и отрезы, и шаль атласную подарил, весь табор любоваться приходил… Но только уже на другой день всё опять ушло. Даже шаль, и ту с меня сдёрнул… Всё, что я Машке на приданое наскладывала, забрал – и как в колодец! На мне ни одни серёжки дольше трёх ден не висят. Другой раз, когда в Кишинёве играл, тоже повезло… Даже лошадь тогда купить успел! Мы целую неделю, как баре, ездили! Я уж не знала, кому молиться от счастья! А потом раз – и сменял её! И сменял невесть на что, через четыре дня в оглоблях пала, влахи со смеху помирали…

– Так у вас… и лошади нет?!

– Нет. – спокойно, без смущения созналась Ташка. – Сам же видишь, не телега, а двуколка, мы с Мишкой и впрягаемся по очереди. Тяжело, конечно, да и не положишь в неё много… так и обходимся тем, что на нас. Мелюзгу мы с Улькой сами носим, надрывается она у меня, бедная, да куда же денешься… Ей пятнадцать уже, замуж пора, так куда же я её выдам? Кормилица девка, мы с ней вдвоём по деревням, по базарам… Добывает лучше меня, вот тебе крест!

Порой такого бабам наговорит, что те ревмя ревут да прямо в руки ей добро пихают, и откуда берёт только! Её бы замуж за парня хорошего, – через неделю бы уже вся в золоте ходила, а вот…

– Мать господня… – пробормотал Илья, проводя ладонью по лицу. Что сказать Ташке, он не знал и даже представить себе не мог, что Хохадо, даже с его неистребимой страстью к картам, докатится до такого. Что ж, все цыгане играют, и в таборе, и в городе, Митро на ипподроме сотни оставлял, он сам, Илья, бывало дело, спускал в карты весь ярмарочный барыш… но чтоб у жены даже серёжек не было?! Чтобы телегу на себе таскать?! Слов он так и не нашёл да и не мастер был утешать и поэтому со вздохом вытащил из-за пазухи завёрнутые в тряпку деньги – весь барыш с тираспольского базара.

– Возьми, сестра. На детей тебе. Возьми, не бойся, не последнее отдаю.

Да прячь быстрей, пока Мишка не вернулся! Эх, жаль, ты сама лошади укупить не сумеешь… Ташка взяла деньги без благодарности, быстро, покосившись в сторону, спрятала их за вырез кофты. Девичий голос у костра умолк, вместо него запела скрипка. Прислушиваясь к ней, Ташка спросила:

– Ты-то как живёшь, морэ? Ни слова ещё не рассказал… Что с твоей семьёй? Нам разное говорили… Неужто правда?

Илья смущённо потёр кулаком лоб. Ну, что было сказать? Выворачивать свою непутёвую жизнь даже перед роднёй не хотелось, а для вранья вроде стар уже… Его спас возникший возле углей Хохадо. Мишка тащил за руку девушку, которую немедленно втолкнул в дрожащий круг света.

– Вот! Гляди! Дочь старшая, Улька! Невеста! Ванька, да подбрось в огоньто, подбрось, пусть Смоляко посмотрит!

Стройная девочка молча, в упор, без улыбки взглянула на Илью. Когда один из мальчишек кинул на угли охапку сухих полынных стеблей и те весело вспыхнули, Илья увидел, как чудовищно оборвана Улька. Да, цыганские дети ходили в обносках всегда и везде, удивляться тут было нечему. Чем больше девчонка похожа на нищую, тем скорей ей подадут в деревне или на базаре, это было всем понятно и привычно. Да и чего ради покупать детям одежду, если на них всё горит, и старое, и новое?! Такое даже Настьке в своё время в голову не приходило, и их мальчишки скакали по табору сначала в чём мать родила, а потом – в такой же дранине, как и все, хотя деньги у Ильи, грех жаловаться, водились всегда. Но, глядя сейчас на дочь Хохадо, Илья увидел, что на Ульке вместо кофты надет мешок с прорезями для рук и головы. На мешок, впрочем, были спереди аккуратно нашиты какие-то цветные лоскутки.