Текст книги "Дорогой длинною"

Автор книги: Анастасия Дробина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 68 страниц)

По крошечному окошку задней комнаты ресторана барабанил дождь. Изза стены слышались звуки настраиваемой скрипки, кто-то из солистов распевался на весь ресторан: "Вдо-о-о-оль по Питерско-о-й!.." "Федька Трофимов воет. Вот ведь пасть лужёная…" – равнодушно подумала Анютка, сидя у окна и глядя на то, как дождевые капли скользят по блестящим листьям клёна и падают вниз. Было около девяти вечера, но на улице по летнему времени едва начало смеркаться. Бегущие по стеклу капли светились жёлтым огнём, отражая свет окон. Анютка уже была одета для выхода на эстраду в чёрное шёлковое платье с открытыми плечами, голубая шаль дожидалась на спинке стула, до начала выступления оставались считаные минуты, но она медлила. Настроение певицы было под стать погоде, у неё отчаянно болела голова, хотелось спать. Вдобавок Анютка чувствовала приближение простуды и даже точно знала, где она её подхватила: прошлой ночью, сидя рядом с тёткой Данаей Тихоновной, содержательницей старого и почти бездоходного публичного дома в Грузинах. Данае Тихоновне было уже под шестьдесят, и она часто болела, а вчера перепуганные девицы и вовсе были готовы бежать за попом. За Анюткой, единственной родственницей, послали в ресторан, выдернув её прямо из зала, и ночь она провела у постели тети. Та, впрочем, отлежалась и под утро уже довольно бодро повторила Анютке то, что та давно знала сама: что заведение остаётся ей в наследство вместе с чулком, набитым золотыми десятками, сервизом поповского фарфора и немецкими часами с боем; что хоронить Данаю надо на Рогожском староверческом кладбище рядом с её родителями; что платья нужно отдать в богадельню, а серебряные подсвечники – в церковь и что Анютке давно пора искать себе настоящего мужа. На этом месте Анютка обычно взрывалась, как бомба, но вчера, учитывая плачевное положение тётки, лишь кисло посоветовала:

– Не в свои дела не лезьте…

– А ты не груби тётушке родной, которая при смерти! – парировала Даная Тихоновна. – Гришка – не муж, а несчастье роковое. Ты с твоей красотой могла бы партию и получше сделать.

– Не пойду я за вашего майора Опоросенко, отстаньте.

– Вот и чурбан выходишь! Ходила бы барыней замужней, майоршей, дом имела бы, детей нарожала… Или хочешь, как я, всю жизнь грибом на помойке прожить?

– Не будет у меня детей.

– Не будет, знамо дело… если не перестанешь к Ульяшке на вычистку бегать. Сколько раз уже от Гришки чистилась? Два? Три?

Анютка молчала. Ей и в голову не приходило, что тётка знает о её тайных предосторожностях. Спустя минуту она враждебно сказала:

– А что прикажете делать? Брюхатой ходить? Я ему и так-то не нужна, а на кого я беременная похожа буду? В ресторан брать перестанут, публика меня за два дня забудет, а Гришка – за один.

– Господи святый, и как я такую дуру вырастить смогла? – горестно спросила Даная Тихоновна у висящей над кроватью иконы Троеручицы.

Богородица не ответила. Даная Тихоновна пожала плечами и задумалась.

Молчала и Анютка. Из-под щелястого окна сквозило в спину, но она лишь куталась в шаль и не моргая смотрела в угол.

Даная Тихоновна раскашлялась. Кашляла она долго и с удовольствием, вспоминая родителей, господа бога, отца императора с семейством и святую Дарью. После чего откинулась на подушку и сказала:

– Я этих чертей цыган, слава богу, знаю. Яков Васильич, царствие ему небесное, со мной, как с супругой законной, почти двадцать лет прожил. И поверь ты мне, за детей они душу положат. Тебе бы, козище безголовой, не вычистки делать, деньги со здоровьем понапрасну тратить, а родить своему Гришке пару-тройку цыганят – раз уж тебе на нём свет клином сошёлся. Верь мне – никогда тебя не бросит!

– Но и любить не будет.

– Ну, милая, многого хочешь! – возмутилась тётка. – Нашей сестре одно что-нибудь полагается: или любит, или содержит. Выбирай, что тебе нравится.

И к тому ж, не замечала я что-то, чтоб он тебя хоть когда обожал…

– Да замолчите вы или нет?! – вспылила наконец Анютка. – Помереть и то покойно не можете!

– А вот насчёт этого не дождёшься! – ехидно заявила Даная Тихоновна. – Я уж знаю: ежели за ночь не скончалась – значит, ещё месяц-другой поскриплю! Поди отгони от дверей этих дур гулящих, чтоб не выли, да отцу Пафнутию за беспокойство сливяночки налей. И ложись сама спать там, на сундуке.

Спать ложиться Анютка не стала и ушла от тётки домой в отвратительнейшем настроении. В глубине души она не могла не признать, что Даная Тихоновна права.

…В дверях появился Иван Владимирович Конаков. Анютка, не замечая хоревода, сидела к нему спиной, и он долго не спешил окликать певицу, разглядывая её длинную шею, изящную линию спины в низко вырезанном платье и белые, словно из слоновой кости выточенные плечи. Когда Конаков сглотнул слюну, Анютка, не поворачиваясь, спокойно сказала:

– Очи ясные сломаешь, дядя Ваня, поберегись. Чего пришёл? Выходить пора?

– А то ты не знаешь… Все тебя ждут, – смущённо проворчал тот. – Глаза у тебя, что ли, на спине?

– В окне отражаешься. – Анютка встала, сдёрнула со спинки стула шаль.

Взявшись за виски, поморщилась. Без особой надежды попросила: – Дядя Ваня, может, домой я пойду? Ну, не расположена я сегодня – голова трещит, из носа вот-вот польёт… Не свалиться бы совсем…

– А мне какое дело? – буркнул хоревод. – Кто петь-то будет – я? Завтра, ежели разболеешься, бог с тобой, не выходи, а сегодня позарез нужно.

– Царь-государь пожаловал? – лениво спросила Анютка, идя к выходу.

– Нет. – Иван пошёл за ней. – Штабс-капитан Кричевский какого-то князя грузинского притащил, большой компанией сидят.

– Князь? – усмехнулась Анютка. – Знаю я, у них на Кавказе, у кого два барана есть, тот и князь.

– Ты идёшь или нет, оторва?! – лопнуло терпение у Конакова. – Чёрт с тобой, отпоёшь "Хризантемы" – и беги домой, а сейчас пошла к гостям!

– На бабу свою ори! – огрызнулась через плечо Анютка. – Иду.

Шагая по узенькому коридорчику к залу, Анютка с досадой думала, что, будь она цыганкой, этот старый хрыч нахальства бы не набрался таращиться на неё так… У девок-цыганок из хора всегда вокруг куча братьев, дядек, кузенов; на худой конец, муж или отец – есть кому заступиться. А она одна.

Одна даже при муже, который спит и видит, как бы спровадить её на содержание к какому-нибудь толстосуму. "Правда, что ли, пойти?" – горько подумала Анютка, на ходу набрасывая на обнажённые плечи шаль. Здесь, в хоре, её никто не любит. Певицы завидуют, за глаза называют "шалавьей горничной", вспоминая её работу в публичном доме, и уже дважды Анютка находила мелкие гвозди в своих ботинках. Даже свекровь, Настя, и та холодна с ней, хотя ни одного грубого слова невестке не сказала за все шесть лет. А Даная Тихоновна ещё говорит – рожай. Зачем? Чтобы в конце концов на улице с малым дитём оказаться? Нет уж, не дождутся, зло решила Анютка, отдёргивая занавеску перед входом в зал. Пока ещё она певица, пока ещё – Анна Снежная!

Хор закончил "Не смущай". Компания военных за тремя сдвинутыми столами бурно зааплодировала, к ней присоединились другие немногочисленные посетители. Хоревод объявил "великолепную Анну Снежную".

Анютка вышла к столикам и, привычно улыбаясь в зал, ждала, когда подойдут гитаристы. Голова у неё кружилась; огоньки свечей смешно прыгали перед глазами. Силясь взять себя в руки и едва удерживая улыбку на губах, Анютка вдруг с ужасом почувствовала, что глаза наполняются слезами.

"А ну, хватит! А ну, уймись? Одурела?! Вот эти-то порадуются…" – Анютка с ненавистью взглянула на ряд цыганок, повернулась к музыкантам, кивнула, и две гитары рассыпались мягкими переборами. Анютка взяла дыхание, запела "Хризантемы". Это был её любимый, "коронный" романс, всегда на ура принимаемый публикой, но сейчас Анютка пела машинально, не вслушиваясь в музыку, всеми силами стараясь отогнать вдруг подступившее отчаяние.

В том саду, где мы с вами встретились,

Ваш любимый куст хризантем расцвел,

И в душе моей расцвело тогда

Чувство нежное первой любви…

"Гришка, Гришенька, нехристь ты этакая, где ты сейчас? Думаешь о ком?

Об Иринке своей? Околеть бы тебе, Гришенька, под забором за такие мысли… Всю кровь из меня выпил, родименький ты мой… Что мне теперь делать?

Куда мне теперь идти? Обратно к тётке, полы мести? Без мужа меня же тут со свету сживут…" Огоньки свечей вдруг расплылись в глазах радужными пятнами, Анютка испуганно моргнула – и тут же поняла, что делать этого не надо было. По лицу побежали горячие капли, музыканты изумлённо уставились на неё, в зале воцарилась мёртвая тишина.

Выхода было два: или умчаться опрометью из зала – пусть сами выгребают, как хотят, – или любой ценой продолжать. Анютка выбрала последнее, надеясь, что давно отрепетированные до последней ноты "Хризантемы" не дадут пропасть. Так и вышло: голос не дрогнул, высокие ноты прошли как надо, и за второй куплет Анютка взялась уже совсем уверенно. Слёз она не вытирала, зная: будет только хуже.

Опустел наш сад, вас давно уж нет,

Я брожу одна, вся измучена,

И невольные слёзы катятся

Пред увядшим кустом хризантем…

Как всегда, ожидая, пока гитары окончат проигрыш между куплетами, она спустилась в зал и только сейчас случайно взглянула на гостей, ради которых её, больную, погнали выступать. Грузинский князь, против её ожидания, был совсем молод. Ей навстречу приподнялся из-за стола почти мальчик в форме офицера пехотных войск. Анютка увидела бледное лицо с высоким чистым лбом, курчавые усы, чёрные, без блеска, глаза, глядящие на неё с таким восхищением, что Анютке вдруг стало не по себе. Так на неё не смотрел даже купец Медянников, к которому Гришка отправлял её на содержание. Мягким жестом руки Анютка прикоснулась к рукаву князя, усаживая его на место, встала возле столика и, мысленно проклиная бегущие по лицу слёзы, допела романс:

Отцвели уж давно хризантемы в саду,

Но живёт всё любовь в моём сердце больном…

Гитары смолкли. Зал зааплодировал, но как-то неуверенно: никто не мог понять этих слёз певицы. Анютка улыбнулась, раскланялась, вернулась к хору.

Неуверенно спросила у хоревода:

–Мэ уджява^[149]?

– Умарава! Дыкх, сыр о рай дыкхэла^[150]! – в тон ответил Конаков. Улыбнулся в зал, взял на гитаре бурный аккорд, и раздосадованная Анютка поняла, что вместо спокойного отъезда домой ей предстоит петь «Не спрашивай, не выпытывай». Прежде ей нравилась эта задорная песенка, но сейчас, когда хоревод не сдержал обещания отпустить её, когда ей не позволили минуты передохнуть, не дали даже вытереть слёз, от ярости перехватило горло. Анютка понимала, что Конаков не сдержал своего слова из-за мальчика-князя, из-за его восхищённого взгляда, рассчитывая поближе «подманить» грузина, и был, в общем-то, прав, но отчаяние пополам с горечью вытеснили всякий здравый смысл.

"Ну, подожди, живоглот! Вот не хочу петь "Не спрашивай" – и не стану!" Анютка сузила глаза, высоко подняла голову, глубоко вздохнула, чтобы, не дай бог, не разреветься снова, и вместо "Не спрашивай, не выпытывай" запела шутливый вальс "Друзья мои":

Друзья мои, что это значит –

Любить безумно всей душой?

Когда дрожит от страсти сердце,

Полезно думать головой!

Вальс исполнялся в той же тональности, что и «Не спрашивай», и в зале никто ни о чём не догадался. Стоя спиной к хору, Анютка знала, что цыгане сейчас исподтишка, удивлённо переглядываются. Краем глаза она ухватила сердитый взгляд Конакова, но ей было уже всё равно.

Бог мой, зачем, увлекаться зачем?..

Анютка вдруг запнулась посередине куплета. Молодой князь, несмотря на то что товарищи пытались удержать его, решительно вышел из-за столика и направился к ней. Всё ближе, ближе были тёмные глаза без блеска, робкая улыбка. Остановившись перед певицей, князь щёлкнул каблуками, склонил курчавую голову, и Анютка поняла, что он приглашает её на вальс. Тут она растерялась окончательно: такого ресторан Осетрова ещё не видел. Но хоревод, моментально сообразивший, что к чему, повернулся к хору, взмахнул гитарой, и два десятка голосов подхватили песню:

Бог мой, зачем, увлекаться зачем?

Если можно осторожно

Поиграть – и перестать!

Анютке оставалось лишь обворожительно улыбнуться и положить руку на широкое плечо стоящего перед ней мужчины. В следующий миг перед глазами закружились стены, белые скатерти и свечи, свечи, свечи… Анютка, танцевавшая весьма посредственно, бога благодарила за то, что хотя бы не давит ног кавалеру, и удивлялась, как это они, танцуя на таком крошечном пятачке, до сих пор не налетели на чей-нибудь стол. Но грузин вальсировал превосходно, ловко избегал углов, улыбался и в упор смотрел на растерянную певицу своими бархатными глазами.

"Господи, вот принесла его нелёгкая…" – Анютка машинально поворачивала голову то вправо, то влево, чтобы она не так кружилась. – "И что теперь будет? Выкинут меня завтра из хора, вот что. И слава богу! И очень нужно!

И сама уйду! Вот дотанцуем сейчас, и – гори они все купиной неопалимой!" Вальс кончился. Грузин галантно поклонился, отвёл запыхавшуюся Анютку на её место в хоре, но та не стала садиться. Злобно поглядев на подошедшего хоревода, сквозь зубы сказала: "У-хо-жу!" – и, не глядя ни на кого, быстрым шагом скрылась за занавесью. Последнее, что она слышала, был растерянный голос князя, о чём-то расспрашивающего Конакова.

Анна Снежная сумела героически дойти до "актерской" и даже начала было переодеваться, но, когда она нагнулась снять туфли, в глазах вдруг потемнело, и Анютка неловко опустилась на скрипучий стул. В висках стучал жар, она судорожно сжала их холодными руками. "Господи, да что ж это… Вставай, пропащая!" Но встать не получилось. В голове так отчаянно шумело, что Анютка не услышала, как скрипнула дверь, не заметила, как в комнату кто-то вошёл. И вскочила как ошпаренная, когда этот "кто-то" тронул её за руку.

– Господи, кто тут?!

– Это я, – сказал смущённый голос с мягким акцентом. – Князь Давид Ираклиевич Дадешкелиани, подпоручик Эриванского гренадерского полка, к вашим услугам. Для вас – просто Дато.

Анютка молча, озадаченно разглядывала стоящего рядом с её стулом молодого мужчину. У грузина был низкий, чуть хрипловатый голос, не вяжущийся с его юным видом. Он смотрел на неё так же, как и в зале:

испуганно и восхищённо. Пауза затягивалась. Собравшись наконец с духом, Анютка холодно спросила:

– Что вам угодно?

– Я хотел только извиниться… – от волнения в голосе князя усилился акцент. – Мне сказали, что это не позволяется – приглашать на танец певиц.

Что это не принято. Простите великодушно, я не знал… Я помешал вам выступать. Вы из-за этого ушли от нас?

– Нет. – Анютка снова села и отвернулась к стене. – Я, видите ли, нездорова…

– Это видно. – Князь поколебался, шумно, совсем по-мальчишески вздохнул и залпом выпалил: – Па-звольте предложить вам своё общество и проводить до дома!

Анютка молча смотрела на него. Видимо, этот мальчик не знал, что провожать хоровых певиц без сопровождающих из хора ещё более недопустимо, чем танцевать с ними вальс. Но вселившийся в неё сегодня чёрт снова поднял рожки. Выкинут из хора – ну и плевать! Всё равно уходить собралась. А Гришке расскажут… Ну и пусть порадуют!

– Так мы едем, Анна… – князь запнулся.

– Николаевна. – Думать о приличиях у Анютки уже не было сил. Хор за стеной пел "Тётки-молодки", вечер обещал затянуться. Все цыгане, конечно, уже увидели, что князь исчез вслед за Анной Снежной и до сих пор не вернулся, но… Чёрт с ними, с цыганами! Что она от них хорошего видела?

– Едем! – решительно сказала она, вставая и опираясь на предложенную руку. Князь просиял улыбкой, и Анютка невольно улыбнулась в ответ.

На тёмной улице лил дождь. Анютка вышла как была, в кружевной шали поверх открытого платья, и лишь на тротуаре спохватилась, что забыла накидку.

– Возвращаться не к добру, Анна Николаевна, – сказал Давид, набрасывая на плечи Анютки свою шинель. Та была тяжёлая, колючая и пахла табаком, но Анютка не стала возражать. Главной её задачей сейчас было не лишиться чувств до дома, не то бог ведает, куда этот басурманин её завезёт…

– Куды ехать, вась-сиясь? – прогудел извозчик. Князь вопросительно посмотрел на свою даму.

– Живодёрский переулок, заведение мадам Востряковой, – хрипло сказала Анна Снежная, откидываясь на сиденье.

Через минуту она спала. И не проснулась, когда голова её склонилась на плечо князя и тот заботливо укрыл её шинелью. И не проснулась, когда извозчик остановился в безлюдном, тёмном Живодёрском переулке и князь Дадешкелиани удивлённо воззрился на "заведение" под красным фонариком.

И лишь когда дверь открыла толстая Агафья и Давид взял Анютку на руки и под удивлённые вопросы сбежавшихся девиц понёс её наверх, Анютка открыла глаза. И спросила, изумлённо моргая:

– Свят господи, ты кто?

– Я – Дато, – успокаивающе напомнил князь и, поблагодарив кивком открывшую перед ним дверь Агафью, внёс Анютку в комнату мадам Данаи.

*****

Когда Анютка открыла глаза, в окно светило низкое вечернее солнце. В первую минуту она даже не поняла, где находится, и долго с изумлением оглядывала низкий потолок, вытертые обои, увешанные вырезанными из журналов картинками, икону Троеручицы с погасшей лампадкой в углу и заткнутым за неё пучком сухой вербы, покрытый рыжей плюшевой скатертью стол и лампу под зелёным абажуром. В конце концов она догадалась, что находится в комнате тётки. Снизу, из залы, доносились звуки фортепьяно и звонкий смех: видимо, уже съехались гости. Анютка села в постели, потянулась – и вдруг увидела то, чего раньше в этой комнате не было и не могло быть. На столе стояла огромная тарелка с фруктами, ваза с белыми лилиями и коробка французского шоколада "Плезир". Ошеломлённая Анютка прикинула, сколько всё это может стоить.

Выходило что-то уму непостижимое и явно недоступное Данае Тихоновне.

"У кого-то клиент богатый завёлся, что ли?" – озадаченно подумала Анютка.

Отщипнула от медовой виноградной грозди, съела целый апельсин, поцарапала ногтем огромное красное яблоко, но надкусывать этакую красоту пожалела и решила одеться.

На стуле лежало её чёрное ресторанное платье с открытыми плечами.

Увидев его, Анютка разом вспомнила последний вечер в ресторане, стреляющий жар в голове, расплывающиеся в глазах огни свечей, головокружительный вальс с молодым грузином в офицерской форме, а потом… Что же потом? Ах да… Мокрый верх пролётки, шуршание дождя, шинель, пахнущая табаком, тяжёлая рука на плечах… С ума она, что ли, совсем сошла, что приказала везти её сюда? Цыгане из Большого дома, должно быть, с ног сбились… Рассерженная Анютка вытащила из шкафа юбку и старую плюшевую кофту Данаи Тихоновны. Кинув взгляд на ходики, убедилась, что сейчас всего начало девятого и, стало быть, к выходу в ресторан она успеет.

Если не выгонят, конечно, за такие карамболи…

В дверях залы Анютка остановилась как вкопанная. Гостей не было и в помине, но хохот в комнате стоял оглушительный. И было от чего. По выщербленному паркету, сотрясая всю залу, неслись в невообразимой мазурке высокая и массивная, как гвардеец, Маланья, ярославская крестьянка, и маленькая, чернявая, с огромным носом Рахиль. Маланья горделиво подбоченивалась и подкручивала воображаемые усы. Рахиль томно обмахивалась, за неимением веера, брошюрой о разведении комнатных собачек и поворачивала голову то вправо, то влево, стреляя на "кавалера" глазами из-под опущенных ресниц. Хохотали девицы, сидящие за круглым столом. Попугай по имени Соня хрипло орал из своей клетки: "Кур-р-рвы гулящие, ар-р-ртикул!!!" За разбитым пианино сидели и наяривали в четыре руки мазурку Даная Тихоновна с дымящейся папиросой во рту и… князь Давид Ираклиевич Дадешкелиани. Стоящую в дверях Анютку никто не замечал, и она молча с удивлением смотрела на Давида.

При дневном свете он казался ещё моложе, чем тогда, в ресторане, и ударял по клавишам старенького, фальшивящего фортепьяно с таким воодушевлением, словно всю жизнь проработал тапёром в публичном доме. Лихие усы ничуть не добавляли князю солидности, его курчавая голова была совсем по-мальчишески взъерошена, снятая мундирная куртка свешивалась с валика дивана, а батистовая рубаха князя не скрывала великолепной формы торса и плеч. "Ах ты, Аполлончик кавказский… – с неожиданной нежностью подумала Анютка. – Что ж ты тут делаешь, дитятко?" В это время Даная Тихоновна подняла голову и ласково пропела:

– А вот и наша девочка проснулась! Слава богу!

Фортепьяно смолкло. Маланья и Рахиль бросили галопировать по зале и с визгом помчались к Анютке обниматься. За ними налетели остальные девицы, целуя Анютку, спрашивая о самочувствии и наперебой рассказывая, как они все перепугались три дня назад, когда бесчувственную Анютку среди ночи на руках внёс в дом "ихнее сиятельство".

– Три дня назад?! – поразилась Анютка.

– Три, три! И лежала совсем как мёртвая! Доктор Мартинсон были, отец Пафнутий были, бабка Ульяна была – и все только глаза закатывают! Из Большого дома прибегали, беспокоятся, – без тебя, говорят, в ресторане совсем доход упал! А уж ихнее сиятельство как волновалися! Каждый божий день здесь дежурили!

"Сиятельство" при этих словах покраснел до ушей и стал совсем похож на мальчика. Анютка молча, изумлённо глядела на него. Получив ощутимый тычок под рёбра от тётки, икнула и торопливо сказала:

– Стоило так беспокоиться, Давид Ираклиевич… Мне, право, неловко даже.

Давид смущённо пожал широкими плечами, улыбнулся. Анютка, сама смущаясь отчего-то, поспешила взглянуть на ходики, ахнула:

– Ой, боже праведный! В ресторане начинают через полчаса!

– Давай, Аннушка, я тебе одеться помогу,– быстро предложила Даная Тихоновна и, не дожидаясь согласия племянницы, споро зашагала к дверям залы. Анютке оставалось только последовать за ней. Уже в дверях её догнал голос князя:

– Анна Николаевна, не волнуйтесь, я отвезу вас в ресторан!

… – Ну, милая, поздравляю! Дождалась! – были первые слова Данаи Тихоновны, когда они с племянницей оказались одни в комнатке наверху.

– Вы про что это? – Анютка, шёпотом ругаясь, натягивала на себя платье. – С крючками пособите…

– Вдохни и держись. – Даная Тихоновна зашла ей за спину. – Я про то, что такой арбуз на голову однова падает.

– Ка-кой арбуз?..

– Да вот этот князь тифлисский… Да не сверкай глазками на меня, дорогая, не испугаюсь! Он взаправду князь, я документы видала, у него паспорт дворянский… – С маслом мне его паспорт есть? – огрызнулась Анютка. – Да полегче там, оторвёте…

– Ничего, не впервой! – Даная Тихоновна сражалась с крючками, при этом не умолкая ни на миг. – Ты думаешь, девка, что коли ты Анна Снежная, так на тебя князья, как воши из блудного кобеля, сыпаться будут? Хватай, хватай и беги, покуда он в себя не пришёл! Ты гляди, как за тобой страдает! Мы его всей артелью выставить не могли, сидит и сидит! И нас прямо замучил: "Как здоровье Анны Николаевны?" Цветы привёз, фрукты, конфектов… Девок смешит, вон нынче видала, какой кадриль устроил? – у всех животики надорвались… Это тебе не ваш-степенства замоскворецкие!

– Отвяжитесь от меня, Христа ради! – зло сказала Анютка, вырываясь из рук тётки. – Ума вы лишились? У меня муж есть.

– Это который же? – ехидно спросила Даная Тихоновна. – Чтой-то не упомню! И как это ты на свадьбу тётку единственную не пригласила?

– А вы не изгаляйтесь! Цыгане не венчаются, да всю жизнь крепко живут!

– Я и вижу, как вы крепко живёте, – с сердцем, уже без издёвки сказала Даная Тихоновна. – Он без тебя по Ялтам да Одессам катается, а ты вычистки себе делаешь…

– Замолчите! – Анютка заплакала.

– Слезами, девка, горю не поможешь. – Даная Тихоновна села рядом с племянницей на постель, взяла её за руку. Руку Анютка выдернула, но, когда тётка обняла её за плечи, с отчаянным "ы-ы-ы-ы-ы!!!" уткнулась в обширную Данаину грудь.

– Уходила б ты от него, от Гришки своего, вот что… – задумчиво сказала Даная. – Чего ради ты на нём виснешь, что ты от него видала, а? Шесть лет об тебя ноги вытирал! В твои-то годы так себя не любить!

– Не мо-гу без не-го…

– Отчего ж не можешь? Живёшь же вот второй месяц – и цела, и в добром здравии! Ты меня слушай, я плохого не посоветую и тебе одного добра желаю!

Если с этим князем себя по-умному повести – он и жениться может! И очень даже просто!

– Сказки сказываете! – Анютка наконец справилась с истерикой и встала.

Сухо попросила тётку: – Полейте мне, я уж опаздываю. Из-за вас теперь с красным носом приеду.

– Тьфу, дура! – плюнула Даная Тихоновна. Подойдя к умывальнику, взяла с него кувшин, гневно потрясла им. – Ну, помяни моё слово: прогонишь грузина – прокляну! И наследства лишу, и на похороны не являйся даже! Да твой Гришка сапога его не стоит!

Анютка, уже склонившаяся над лоханью, ничего не ответила, но взглянула на тётку так, что та больше не сказала ни слова.

И в скрипящей пролётке, сидя рядом с Давидом, Анютка молчала. Вечер был тёплым и тихим, словно не было недавних ливней. Купола церкви Великомученика Георгия светились в золотисто-розовых лучах заката, пахло прелой травой из садов. До ресторана было рукой подать. Анютка понимала, что для соблюдения приличий нужно хотя бы завести разговор о погоде, но в горле по-прежнему стоял ком, и она опасалась разрыдаться при князе. Тот, будто чувствуя это, тоже не начинал светской беседы, изредка посматривал на Анютку, на её плотно сжатые губы, сухие глаза, сжатый до белизны в суставах кулак на коленях – и молчал.

Впереди показалась вывеска Осетрова. Глядя в сторону, на пробегающие мимо заборы и низенькие одноэтажные домики заставы, Анютка горестно подумала о том, что впереди её ждут многозначительные взгляды и усмешки цыган, конечно, знающих о трёхдневном бдении князя Дадешкелиани в "заведении", и не слишком тихий шёпот цыганок: "Потаскуха, стоило мужу за порог шагнуть…" А потом – долгая, трудная ночь, пьяные гости, требования петь ещё и ещё, окрики хоревода, усталость, тяжесть в ногах, принуждённая улыбка "на публику"… Впервые за всю свою карьеру певицы ей не хотелось выступать перед людьми, не хотелось слышать возгласов восторга, не хотелось аплодисментов, комплиментов, восхищённых взглядов. Что толку от всего этого, если по ночам воешь в подушку, как проклятая, и думаешь без конца о том, кому уже осточертела – дальше некуда… Права тётка, что говорить… Шесть лет жизни – коту под хвост.

– Останови! – вдруг громко приказала она извозчику.

Тот с басовитым "Тпру-у-у!" натянул поводья, лошади стали. Давид молча, удивлённо смотрел на свою спутницу. А она повернулась к нему:

– Где вы остановились, князь?

– В номерах "Англия"…

– Едем туда.

Извозчик, не дожидаясь приказания, начал разворачивать лошадей. Давид молча смотрел на Анютку. А та сидела бледная, с жёсткой, решительной улыбкой на лице, высоко подняв голову и даже не глядя на удаляющуюся вывеску "Ресторанъ Осетрова", уже освещённую по вечернему времени голубыми огнями.

Номер князя Давида Ираклиевича Дадешкелиани оказался не самым лучшим, не самым дорогим и совсем не убранным, но Анютка не заметила неавантажности обстановки. Войдя, она позволила Давиду снять с себя накидку, бросила на столик у дверей перчатки и сумочку, прошлась вдоль стены по большой, ещё тёмной комнате и, остановившись у окна, стала ждать, когда князь зажжёт свечи. Вскоре вся комната была освещена, хоть и неярко, и лишь в углах шевелились мохнатые тени. За окном неожиданно снова собрались тучи, улица потемнела. Стоя у окна, Анютка не отрываясь смотрела на первые поползшие по стеклу капли. Давид подошёл, встал за её спиной. Анютка повернулась. С минуту они молча смотрели друг на друга. Анютка первая отвела взгляд от прямого, немного удивлённого взгляда Давида.

– Ты меня любишь? – устало спросила она.

Он молча наклонил голову.

– Я замужем. Он цыган. Из нашего хора. Он меня совсем не любит, я ему не нужна. – Анютка говорила короткими фразами, чтобы не расплакаться, говорила сама не зная зачем, с ужасом чувствуя – делает глупость, но останавливаться уже было поздно. – Я из-за него в хор пошла. Сам видишь, кем стала. Что мне делать?

– Уходи! – решительно и даже резко сказал Давид. Ни он, ни Анютка не обратили внимания на обоюдное "ты". Анютка криво улыбнулась, подняла блестящие от слёз глаза.

– Уж не к тебе ли?

Давид медлил. Затем осторожно спросил:

– Скажи, пожалуйста… Это правда, что вы с мужем не венчаны?

"Вот проклятые девки… И тётка… Наболтали!" Анютка вскинула голову, отрывисто сказала:

– Цыгане не венчаются.

Мгновение Давид молчал, затем издал короткий резкий звук, схватил Анютку на руки и понёсся с ней по комнате. Перепуганная Анютка завизжала на всю гостиницу, со стола рухнула целая стопка книг, опрокинулась тяжёлая пепельница, разлетелись бумаги, с подоконника полетел на пол горшок с геранью… А Давид, ничего не замечая, носился по комнате, возбуждённо выкрикивая что-то на своём гортанном языке. Анютке пришлось укусить его за плечо. Князь охнул, остановился, взглянул было обиженно, но тут же улыбнулся, показав свои прекрасные зубы.

– Ошалел ты, что ли, твоё сиятельство? – Анютка сердито вырвалась из его рук. – Ты что?!

– Мне сказали, что ты свободна… Но я думал, что это неправда.

– С ума сошёл? Ничего я не свободна! Я с Гришкой шестой год живу!

– Это ничего не значит! – уверенно сказал Давид. – Я женюсь на тебе.

– У-у, куда вас, ваше благородие, понесло… – усмехнулась Анютка. – Знаешь, сколько раз я такое враньё слышала?

– Князь Давид Дадешкелиани никогда не врёт! – немного надменно заявил Дато. Анютка вновь скорчила насмешливую гримасу, но ничего не сказала.

Стояла не двигаясь, позволив Давиду завладеть своей рукой, не обращая внимания на то, что он целует эту руку всё выше и выше, пробираясь от запястья к локтю, затем – к плечу, ещё тяжело дыша после галопа по комнате.

Добравшись до ключицы, Давид остановился, вопросительно взглянул на Анютку. И в который раз ей стало не по себе от этих слёз, явственно блестевших в больших и тёмных глазах, от восхищения и робости в мальчишеском взгляде. Ей захотелось сказать вслух то, что она думала, но Анютка побоялась обидеть Дато и сказала по-цыгански:

– Саво тыкно, дэвлалэ^[151]… – и положила обе руки на его плечи. И ни тогда, ни после не вспомнила, кто из них задул все свечи.

В пятом часу утра окно гостиничного номера посветлело, на нём отчётливо проявились дождевые потеки. Розоватый свет перебрался через подоконник, скользнул по потёртым штофным обоям, по картине с видами Неаполя, по безобразию из битых черепков, земли, обломанных листьев, стеклянной крошки, бумаги и рассыпанного пепла на полу, влез по сползшему с постели одеялу, двинулся по голой ноге Анютки, которая сидела в постели, прислонившись к стене, и раскуривала пахитоску. Её светлые волосы были растрёпаны, рубашка сползла с плеча, но Анютка не поправляла её. Князь Давид Дадешкелиани спал на спине, свободно разметавшись по постели и свесив вниз одну руку. Утренний луч удобно, словно котенок, примостился на его заросшей курчавыми чёрными волосками груди. Во сне лицо Давида казалось ещё более детским, и Анютка, изредка взглядывая на него, прикрывала глаза и чуть слышно говорила: