Текст книги "Дорогой длинною"

Автор книги: Анастасия Дробина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 68 страниц)

– Боже мой… Боже ты мой…

Через пять минут солнечный луч устроился у Давида на носу. Тот недовольно поморщился, чихнул и открыл глаза. Посмотрел на сидящую рядом Анютку, улыбнулся. Сел, потянулся. Хрипловато сказал:

– Иди ко мне.

– Уже утро. – Она не обернулась. – Мне идти пора.

– Куда? – изумился он. – Я тебя никуда не пущу!

– Ну, спросилась я тебя. – Анютка спустила ноги на пол, потянулась было за платьем, но князь пружиной взвился с постели и, прежде чем Анютка спохватилась, опустился перед ней на колени.

– Господи, ну ты что? – отворачиваясь, грустно спросила Анютка. – Не наигрался, дитятко, мало тебе?

Давид, держа Анютку за запястья, смотрел на неё снизу вверх. Смотрел долго, молча, не отводя глаз. Растерянная Анютка тоже молчала, не пытаясь освободить руки.

– Какая ты красивая… Вай ме, какая ты красавица… Я никогда, никогда не видел такого.

– Ну, выдумал… Отпустил бы, а?

– Почему ты хочешь уйти? – обиженно спросил он. – Что тебе не понравилось? Я люблю тебя… Почему ты мне не веришь? Что ты хочешь, чтоб я сделал? Говори, я сделаю…

– Отпусти меня, Дато, – помолчав, попросила Анютка. – Мне домой пора.

– Разве ты не едешь со мной? – удивлённо спросил он.

– Ку… куда?

– В Тифлис! Или хочешь венчаться здесь? Тогда я напишу братьям…

– Боже праведный и все угодники… – простонала Анютка, вырывая, наконец, руки и хватаясь за виски. – Да ты ума лишился? Какой Тифлис? Куда венчаться?! Я замужем! Понимаешь ты это или нет – замужем!

– Он не любит тебя! – повысил голос Давид.

– А я тебя не люблю. – тихо, почти шёпотом сказала Анютка. – Не люблю, мальчик. Не обижайся. Ты хороший, но…

Князь встал, отошёл к стене. Анютка молча, торопливо начала одеваться.

Она уже стояла около двери, с сумочкой и перчатками, когда Давид быстро перешёл комнату и резко развернул Анютку к себе.

– Не пущу! Всё равно не пущу!

– Да кто тебя спросит, господи? – Анютка с силой вырвалась. Сузив глаза, холодно спросила: – Что ты мне голову забиваешь, твоё сиятельство? Что ты мне тут аванцы выдаешь?! Мне что – тринадцать лет? Я девочка нецелованная?

Женится он, глядите вы! Да кто тебе даст на мне жениться? Ты – князь! А я – канарейка ресторанная! Чужая жена! Моя тётка публичный дом содержит! Ты это всё в Тифлисе своей родне высокородной расскажи! Не забудь мне потом телеграмму дать о здоровье матушки – ежели она после такого жива останется!

– Мама умерла два года назад, – сухо сказал князь.

– Прости. Всё равно. Неважно. – Анютка толкнула дверь. – Не поминай лихом, Давид Ираклиевич. Прощай.

Она отвернулась от Давида и быстро пошла по тёмному, ещё пустому коридору гостиницы. Спиной Анютка чувствовала, что князь смотрит ей вслед, но не обернулась.

Глава 8

– Илья! Илья! Смоляко-о! Проснёшься ты или нет? Не то одна уплыву! Сам ведь хотел!

– Только не свисти, Христа ради… – пробормотал Илья, засовывая голову под подушку. – Куда тебя черти с ранья тащат?

– Так ведь самое время! Митька с вёслами уже ушёл, вставай! Вста-вай!

Вста-вай!

Отвязаться от проклятой бабы было невозможно. Чертыхаясь и зевая, Илья уселся на постели. В маленькой комнате стоял полумрак, солнце ещё не вставало, и Илья заключил, что спали они с Розой всего-то часа два. Из отгороженного цветастой занавеской угла слышалось сосредоточенное кряхтенье: Роза натягивала поверх длинной, доходящей ей почти до колен тельняшки свою неизменную синюю юбку и рыжую кофту. Ещё вчера вечером, до начала выступления, она объявила Илье, что утром отправится ловить бычков, и он легкомысленно попросился с ней. Теперь же, как ни хотелось завалиться обратно спать, отказаться от своего слова было нельзя. Протирая кулаком глаза и бурча под нос проклятия, Илья зашарил рукой по спинке кровати. Роза пришла ему на помощь и достала скомканные штаны из-под стола. Пока Илья одевался, она громко трубила солдатский сигнал в сложенные воронкой ладони:

– У папеньки, у маменьки просил солдат говядинки – дай, дай, дай!

– Есть на тебя угомон или нет? – тоскливо спросил Илья. – Сама же всю ночь проплясала, откуда силы берёшь?

– Так плясать – не мешки ворочать. – Роза подхватила со стола таз с наживкой и направилась к двери. – Догоняй. Нас Митька дожидается.

Митька, ожидающий на песчаной косе, не терял даром времени: столкнул на воду Розину шаланду, забросил в неё вёсла и теперь сидел на корме, позёвывая и облизывая солёный бочок воблы. Горизонт уже осторожно розовел, море лежало спокойное, будто под слоем масла, у кромки залива виднелись рыбачьи лодки. Роза по колено зашла в воду, повизгивая от холода, передала Митьке таз с наживкой и ловко вскочила в лодку. Илья несколько неуверенно последовал за ней, осторожно присел на поперечную банку, взялся за вёсла. Митька подтолкнул лодку, прыгнул в неё, уже отходящую от берега, балансируя, перебрался с кормы на нос и, свесив вниз голову, уставился в зеленоватую толщу воды. Роза, пристроившись на кормовой банке, сосредоточенно наживляла хлеб с мясом на крючки перемёта. Отвлеклась от этого занятия она лишь затем, чтобы спросить у Ильи:

– Не помочь тебе с вёслами-то? С непривычки тяжело небось.

– Иди к чёрту! – огрызнулся он. "Тяжело" – это было не то слово, но не говорить же об этом бабе?..

С того дня, когда они с Розой вдруг оказались в одной постели, прошло больше месяца. Сплетни и разговоры в посёлке уже прекратились, даже бабам надоело обсуждать перемены в семье Ильи и жизни Розы. Рыбаки перестали злиться и недоумевать: зачем Розе понадобился этот цыган без рода-племени, когда в посёлке полным-полно людей поприличнее? Некоторые поначалу, правда, осмеливались лезть с вопросами, но Роза отшучивалась, а Илью, после того как он загнал кнутом на крышу трактира огромного Белаша, тут же оставили в покое.

Впрочем, ему было не до поселковых сплетен. Беспокоило другое. К концу первой недели жизни с Розой Илья уже был окончательно уверен: рано или поздно он рехнётся от этого веретена в юбке. Теперь он уже не удивлялся тому, что Роза не хочет жить с цыганами: ни один табор, ни одна цыганская семья её долго не выдержали бы. Среди цыган крепки были старые законы, и над замужней женщиной всегда стояло множество хозяев, начиная с мужа и кончая всей его роднёй. А Роза предпочитала жить как вздумается, говорить что хочется и ходить куда ноги понесут.

Сначала Илья думал, что, живя с Розой, будет считаться её мужем – как всегда было у цыган. Но бессовестная Чачанка вела себя так, словно в жизни её с появлением Ильи ничего не изменилось. По-прежнему с утра она уплывала на своей шаланде в море – одна или с Митькой. Когда же Илья приказал:

"Хватит в море плавать, не бабье дело!" – она изумлённо посмотрела на него, ничего не ответила… а на следующее утро как ни в чём не бывало уплыла снова и вернулась лишь к полудню. Илья, дожидавшийся на берегу, рявкнул было на неё, но Роза лениво сказала: "Заткнись", кряхтя, вскинула на плечо корзину с бычками и пошла в город. Подобное Илья видел впервые, даже Маргитка не осмеливалась разговаривать с ним так. Целый день он провёл в размышлениях: что теперь делать? Продолжать жить с бабой, которая в грош тебя не ставит, или уходить? Так ничего и не придумав, Илья заснул на кровати, проснулся среди ночи и обнаружил, что Розы рядом нет. Немедленно предположив самое страшное – свалилась, чёртова кукла, в море, – Илья кое-как оделся и вылетел её искать.

Далеко ходить ему не пришлось. Роза обнаружилась на другой половине дома, в трактире, где под завывания еврейской скрипки и трубы Лазаря, стук ног и дикое ржание всех собравшихся училась у пьяных греков-контрабандистов танцевать танец "каламасьяно". Увидев мрачного и заспанного Илью, она заулыбалась, помахала рукой, призывая его в круг, и от этого у Ильи лопнуло терпение. Растолкав греков, он схватил Розу за руку, потащил из трактира в заднюю комнату, там швырнул её на кровать, захлопнул дверь и заорал:

– Совсем, шалава, ополоумела?! Я тебя научу, как…

Закончить Илья не успел, потому что в ту же минуту оказался на полу от неожиданно сильного толчка в грудь. Вскочил, бросился к Розе – и снова полетел на пол. Сел. Отдышался. Пряча глаза, проворчал:

– Как ты это делаешь?..

– С китайчонком в Шанхае жила, научил.

Роза, не глядя на него, веником сгребала в кучу осколки упавшего со стола стакана. Илья молчал, смотрел в пол.

– Надоела ты мне, – спустя минуту сумел сказать он.

– Ты мне тоже надоел.

– Уйду, коли так.

– Ну и отгребай!

Илья встал и вышел из дома.

Сидя на заднем дворе трактира, под грецким орехом, и глядя в тёмное, усыпанное звёздами небо, он вертел в губах соломинку и думал о том, что "отгребать" ему, в общем-то, некуда. Свой дом Илья за бесценок продал греку Спиро, оставив за собой лишь конюшню: продать лошадей оказалось выше его сил.

"Ну и плевать. Не цыган я, что ли? – думал он. – Завтра заберу коней и – прочь из города. Пусть живёт как знает, дура…" В глубине души Илье было стыдно. И поэтому он вздохнул с облегчением, когда полчаса спустя рядом раздались знакомые быстрые шаги.

– И заночуешь здесь? – поинтересовалась Роза.

– А тебе что?

– Ничего. Спи на здоровье. Половик вынести?

– Отстань.

Рассмеявшись, Роза села рядом, положила голову на плечо Ильи – и он не сумел уже оттолкнуть её.

– Не сердись на меня, морэ, – помолчав, сказала она. – Я привыкла так жить, на четвёртом десятке переучиваться не стану.

– И я не стану… на пятом, – огрызнулся он.

– И не надо, – в темноте не видно было, серьёзна Чачанка или шутит. – Ты просто не думай, что я цыганка. Забудь. Думай, что с русской живёшь, и не мучайся.

– Нет, я так жить не смогу, – искренне сказал Илья.

– А ты попробуй! – Роза негромко рассмеялась, из темноты блеснули зубы. – Откуси, морэ. Авось понравится! А если нет – вот бог, а вот порог!

Он молчал. И, когда Роза встала и протянула ему руку, поднялся и пошёл следом за ней. Наутро оба делали вид, что ночной ссоры не было и в помине.

Больше Илья не пытался поднять руку на Розу: снова испытать на себе китайские штучки ему не хотелось. И Роза жила как раньше: ходила в море, болталась по конному рынку, плясала до изнеможения в трактире – и думать ни о чём не думала.

Иногда Илья расспрашивал Розу о подробностях её прежней жизни. Ему было в самом деле интересно, никогда раньше он не встречал цыганки, которая сама, по доброй воле, ушла из табора, из своей семьи и жила среди чужих. Сначала Роза отмахивалась: "Отвяжись, не твоё дело!" Потом посмеивалась: "Нашёл сказочницу…" Потом привыкла и уже сама охотно рассказывала о своих приключениях.

Чачанке пришлось немало помотаться по свету, она бывала в таких местах, о которых Илья, сам всю молодость проведший в кочевье, знал только понаслышке. От Розы он услышал о ледяных вершинах Кавказа, тёмных и сырых ущельях, гремящих вниз по скалам камнях, о диких и гордых людях, злых, выносливых лошадях, древних соборах на площади Тифлиса. Ещё Роза рассказывала о солёном, зелёном Каспийском море, бескрайних песках, белом солнце, от жара которого плавилась смола на колёсах телеги, колючих саксаулах и маленьких чёрных змеях, о волшебных замках в пустыне, то появляющихся, то тающих перед глазами путников.

И холодные заливы, огромные валуны, поросшие белым мхом, сосны в три обхвата, сухой мелкий песок, листья кувшинок на чёрной воде, блёклое небо северных стран вставали перед Ильёй, словно увиденные наяву. И шанхайские грязные, покрытые жёлтой пылью улочки оживали от слов Розы, заполняясь смешными маленькими людьми, умеющими драться так, что в одиночку могли уложить десяток противников.

– С чего он тебя учить этому взялся, китаец твой?! – поражался Илья. – Бабе это зачем?

– Он не хотел, я долго упрашивала. Молодая была совсем, интересно было… Да и попробуй покочуй одна! Всяк обидеть может, а так я раз взвод полиции в Кишинёве разметала! Это ещё что, а мой Люйчик пяткой каменные стены пробивал, даром что самого под мышкой носить можно было!

Илья только головой крутил. Ещё Роза рассказывала о том, как бродила по всему Приднестровью с цирком, как училась джигитовке на лошади и акробатическим номерам, как ходила по канату с бубном и плясала под барабаны и зурну. Приходилось ей несколько раз и петь в цыганских хорах, но там она надолго не задерживалась.

– Я же молодая тогда ещё была, красивая! Только распоёшься в хоре – сейчас идут сватать! Ну, зачем мне это нужно было?

Так они и жили. И к концу месяца Илья уже не удивлялся ничему.

…С перемётом провозились до полудня. Солнце поднялось высоко над сияющим морем, прямые лучи жгли сквозь рубаху. Сначала он пытался помогать Розе, которая, вытягивая из моря крючки перемёта, снимала с них рыбёшку и ловко раскидывала её по двум корзинам: большую – на продажу, мелочь – на жарку. Но вскоре они оба убедились, что толку от его помощи никакой. В очередной раз проследив за тем, как выроненный Ильёй бычок бодро уплывает в зелёную глубину, Роза сказала:

– Отдыхай лучше, морэ. Тебе ещё обратно грести.

Илья не ответил, с тоской посмотрев на стёртые ладони. Вот уж, воистину, заставь дурака богу молиться… За каким лешим его в море понесло, что он в этих крючках да рыбах понимает?! Давным-давно пора быть на Староконном рынке, сегодня приезжают татары со своими степными, необъезженными неуками, и если не успеешь перехватить эту вонючую орду – всех коней как раз скупят одесские барышники. В прошлый раз Малай, правда, обещал, что никому, кроме Ильи, продавать не станет, но кто знает, что у косоглазого чёрта на уме, всяк свой навар ищет… А тут с этими морскими вшами ещё провозишься, пожалуй, час. Вон, рыбаки остальные уже отловились да уплыли давно…

Лодок возле песчаной косы и в самом деле становилось всё меньше и меньше. Солнце пекло нещадно, короткие волны искрились, с тихим шелестом ударяя в борта шаланды, покрытые белёсым налётом соли. Роза наконец выудила последний крючок перемёта, отцепила от него сердитого чёрного лобастика и, подумав, выкинула его за борт, сказав: "Страшенный какой-то, всех рыб мне перепугает!" Затем улеглась на дно шаланды отдыхать. Илья взялся за вёсла, разворачивая шаланду; в который раз подозрительно покосился на сидящего на носу Митьку. Когда на рассвете они отчалили от берега, на мальчишке поверх тельняшки были надеты рубаха и огромный чёрный рваный матросский бушлат. Потом бушлат отправился под банку, спустя час туда же перекочевала латаная-перелатаная, испачканная чешуёй рубаха, вслед за ней исчезла и тельняшка. Теперь же Митька стягивал штаны, стараясь не слишком раскачивать шаланду и опасливо поглядывая на лежащую с закрытыми глазами Розу. Поймав взгляд Ильи, он прижал палец к губам. Когда его скрученные в жгут штаны шлёпнулись на дно шаланды прямо перед лицом Розы, та стремительно вскочила, но было поздно: в воздухе мелькнули грязные пятки, шаланду тряхнуло, пустой таз для наживки полетел с кормы в воду, а через мгновение чёрная Митькина голова показалась рядом с бортом.

– Паршивец! – завопила Роза. – Куда?! Кто обещал, что рыбу до рынка дотащит? Кто сказал, что воды наносит? Кому ещё рано по девкам шляться?! Сейчас получишь у меня! Десять аршин до дна, утопнешь, висельник! Вертайся!

"Висельник" невозмутимо выгребал в море.

– Ну, подожди, нечистая сила! – сердито прокричала Роза и, к изумлению Ильи, тоже принялась раздеваться. Он и рта не успел открыть, как к его ногам полетели юбка, кофта, платок, и Роза осталась в одной тельняшке с закатанными рукавами и вытянутым почти до колен подолом. Взбежав на нос лодки, она лихо, по-извозчичьи ухнула и бултыхнулась в воду. Брызги поднялись столбом, шаланда отчаянно закачалась, Илье пришлось схватиться за банку, чтобы не вылететь за борт.

– Розка, сдурела?! Куда ты? Лезь назад, ты утонешь!

Роза, не слушая его, размашистыми сажёнками резала воду. Через минуту Митька понял, что спасения нет, но хода не сбавил. Некоторое время между двумя чёрными головами в воде оставалось небольшое расстояние, но оно сокращалось на глазах и вскоре совсем сошло на нет. Роза, взвившись из воды, отвесила Митьке подзатыльник; мальчишка молча ушёл под воду, пробкой выскочил на поверхность неподалёку от тётки и на сажёнках понёсся к едва видневшейся вдали белой полосе берега.

– Домой даже и не возвращайся! – Роза непонятным для Ильи образом подпрыгивала в воде, потрясая кулаками. – Выдеру как сидорову козу! Навязался, дармоед, на мою голову! Чтоб не смел на Костецкую идти, подцепишь ещё от этой Фануцы чего, я лечить не буду и Шлойме не дам! Отвалится всё ещё до свадьбы, узнаешь тогда, бессовестный!

Когда голова Митьки стала невидимой, Роза умолкла, развернулась и не торопясь поплыла к ещё покачивающейся шаланде. Когда две загорелых исцарапанных руки ухватились за борт, а за ними показалось улыбающееся лицо, Илья открыл было рот, чтобы выругаться, но Роза деловито спросила:

– Таз, что ли, утоп?

– Утоп… – Илья посмотрел вниз, где на глубине десяти аршин, на голубоватом морском песке покоился свалившийся от Митькиного прыжка таз.

– Жалко, – огорчилась Роза. – Почти новый. – И, прежде чем Илья успел остановить её, с головой ушла под воду. Свесившись через борт, Илья смотрел, как она, с силой расталкивая руками зелёную, насквозь высвеченную солнцем воду, погружается на дно. Курчавые волосы Розы встали столбом и напоминали куст причудливых чёрных водорослей. Любопытная стайка рыбок скользила рядом с ней, тёмно-коричневая от загара кожа Розы казалась в зелени воды нежно-золотистой. Провожая её глазами, Илья с тревогой думал о том, что если Розе вдруг вздумается тонуть, а ему – её спасать, то на дно, скорее всего, пойдут оба: Илья, к стыду своему, плавал гораздо хуже Розы. В нём даже шевельнулась зависть, когда он увидел, как ловко, несколькими сильными гребками, Роза достигла дна, подцепила таз с раскисшей начинкой, спугнув золотых мальков, и, вытянувшись всем телом, поплавком выскочила на поверхность.

– Фу-у-у… – Таз полетел в шаланду. Осторожно, стараясь не черпнуть бортом воды, Илья помог Розе взобраться в лодку.

– Куда тебя понесло, дура? Зачем ты за Митькой помчалась?

– А ты знаешь, куда он ходит?! – Роза обеими руками отжимала волосы. – На Костецкую, там самые похабные дома срамные! Девчонка там живёт, молдаванка, Фануца, прошмань, каких поискать… Я ему не дозволяю, а он бегает! Такой же кобель, как и ты! Ладно, отвернись.

Илья послушался. Повернулся спиной, уставился на полосу берега вдали.

Он слышал, как Роза с приглушённой руганью стягивает и выжимает тельняшку. Затем послышался мокрый шлепок: тельняшка отправилась сушиться на банку. Илья ждал шороха одежды: юбка и кофта Розы лежали рядом, – но наступила тишина. Илья прождал, как ему казалось, целую вечность, честно таращась на песчаную косу и считая носящихся над ней чаек. Затем осторожно скосил глаза.

Роза лежала на влажном, облепленном песком и водорослями дне шаланды

– вся залитая солнцем, раскинувшая руки, обнажённая. Медный крестик на шнуре сверкал между двумя небольшими грудями, покрытыми капельками воды. На животе и бёдрах уже застыла тонким налётом соль, в ложбинке живота ещё блестели капли. Волосы, курчавые, спутанные, с застрявшими в них водорослями, разметались по банке. Илья вздохнул, чувствуя, как разом вспотела спина. Протянул руку.

– Вот бессовестный… – не открывая глаз, с сонной улыбкой сказала Роза. – Сказано же было – не поворачивайся! Убери лапу свою!

Она, смеясь, приподнялась было, но Илья молча обхватил её, прижал к себе влажное, горячее тело, стиснул крепкую, как у девчонки, грудь. У него вырвалось не то рычание, не то стон, и Роза расхохоталась, запрокинувшись в его руках. Заботливо спросила:

– До берега не дотерпишь, что ли? Никак?

Илья дал понять, что не дотерпит.

– Ну, постой. Ну, минутку… – Роза, с трудом высвободив одну руку, протянула её к прикреплённой на носу, выцветшей до белизны иконке Николы Чудотворца и, продолжая другой рукой энергично отпихиваться от Ильи, перевернула святого лицом вниз.

– Вот так. Нечего ему смотреть. Святому нельзя… Ай! Илья! Ну, с ума сошёл! Шаланда перевернётся! Я-то до берега доплыву, а ты-то… ах…

утонешь… И рыба протухнет… Илья! Илья! Илья…

Он уже ничего не слышал. Полуденное солнце жгло спину. Море плескалось о борт раскачивающейся шаланды, поскрипывали уключины, пронзительно вскрикивали чайки, смеялась, откидываясь назад, Роза, вся солёная от морской воды, и капли, бегущие с её волос, щекотали руки Ильи, обжигали горьковатым вкусом его губы. Таз на корме опять накренился, и Роза, обнимая Илью за плечи, всё-таки успела пяткой сбросить его под банку.

Было уже два часа пополудни и солнце висело высоко над Одессой, когда шаланда Розы с шуршанием ткнулась в прибрежную гальку. Роза, подобрав подол, спрыгнула в воду, первым делом вытащила корзину с бычками, заботливо укрытую тельняшкой, затем выбросила на берег вёсла. Илья молча втаскивал шаланду подальше на берег, не поднимая глаз. Ему уже было неловко за то, что произошло в лодке, он не понимал, что это вдруг накатило на него, не мальчик ведь семнадцати лет, что теперь Розка подумает… Роза заметила это:

– Посмотрите на него – отворачивается! Ой, паскудное ваше племя, Илья!

– Ладно, замолчи.

– А что – вру?!

Он не ответил. Роза вытерла лицо рукавом, запрокинула голову, глядя на солнце. Затем подняла на плечо корзину с бычками побольше и объявила:

– Я в город. Уже поздно, и так по бросовой цене рыбу сдам. Всё утро коту под хвост пошло… Из-за тебя всё!

– Мелочь стухнет, – сказал Илья, глядя на вторую корзину.

– Стухнет, – согласилась Роза. – Если к Лазарю не отнесёшь.

– Я не нанимался.

– Ну и леший с вами. Мне некогда.

Сказала – и ушла. Стоя у лодки, Илья несколько минут провожал глазами её удаляющуюся синюю юбку. Затем посмотрел на корзину с бычками.

Внезапно рассердившись, пнул её ногой. Посмотрел на то, как чёрные рыбки беспомощно бьются на мокром, выглаженном волнами песке, выругался, быстро, одного за другим, покидал бычков в море, швырнул корзину в шаланду и, поглядывая на солнце, зашагал в сторону Одессы.

*****

На Староконном рынке ударила в нос привычная, знакомая, любимая вонь. Пахло навозом, прелым овсом, кислыми рогожами, конским и человеческим потом. Под палящим солнцем оглушительно вопили, спорили, торговались, били друг друга по рукам покупатели и продавцы. Кричали, отчаянно крестились русские барышники и хохлы. Дико вопили, скаля зубы и хлопая кнутами, цыгане. Певуче и важно переговаривались чёрные молдаване в грязных белых рубахах и высоких шапках. Визжали пронзительными голосами татары. Тише всех вели себя лошади: степные неуки, крестьянские рабочие савраски, солидные тяжеловозы, породистые бессарабские и донские жеребцы. Они стояли в рядах спокойно, жевали овес из подвешенных на морды торб, позволяли вездесущим цыганам раскрывать себе пасть и влезать туда чуть не с головой, выворачивать кулаком язык и лазить под животом. Над всем этим роился жужжащий выводок мух и слепней. Жёлтая раскалённая пыль под ногами лошадей была перемешана с овсом, соломой и навозом. Илье всё это было давно знакомо, он любил сутолоку, суету и запах конных базаров, чувствовал себя здесь как рыба в воде и знал – так будет всегда. Так же, как и все, ругаясь, крича и размахивая кнутом, он неторопливо продвигался сквозь потную, пёструю, грязную толпу. Перед глазами проплывали меланхоличные лошадиные морды, воспалённые, мокрые от пота лица, мешки, телеги, задранные оглобли, арбы с огромными колёсами. Наконец ряды кончились, и впереди замелькал табор татар, прибывших этой ночью из буджакских степей.

Татар было немного. Человек десять в засаленных халатах, с грязными малахаями на бритых головах сидели и лежали прямо на солнце, подставив горячим лучам плоские узкоглазые лица. Поодаль стояли спутанные кони – дикие, невысокие, лохматые, с мелькающими в углах глаз белками, все как один бурые, со свисающими почти до земли гривами. Вокруг толпился любопытный народ, люди разглядывали неподвижных, как статуи, татар, смеялись, что-то спрашивали, но широкоскулые изваяния не удостаивали базарную публику даже поворота головы: у татар здесь были свои покупатели.

Илья в последний раз раздвинул плечом толпу, подошёл к татарскому становищу и сразу же с величайшей досадой увидел, что всё-таки опоздал.

Перед низеньким, кривоногим, пузатым, невозмутимым, как каменный идол, Малаем уже стоял барышник с Ближних Мельниц, одноглазый Остап. До Ильи донёсся привычный рыночный разговор на смеси русского, цыганского и татарского языков, бывшей в ходу на любом южном конном базаре.

Илья в последний раз раздвинул плечом толпу, подошёл к татарскому становищу и сразу же с величайшей досадой увидел, что всё-таки опоздал.

Перед низеньким, кривоногим, пузатым, невозмутимым, как каменный идол, Малаем уже стоял барышник с Ближних Мельниц, одноглазый Остап. До Ильи донёсся привычный рыночный разговор на смеси русского, цыганского и татарского языков, бывшей в ходу на любом южном конном базаре.

– Экиз^[152]? – навязывал весь свой табун Малай

– Юк^[153], це много, – хмурил коричневый лоб Остап. – Жирмас^[154]. Шай биш ай панджь^[155].

– Якши^[156], – ухмылялся татарин. – Биш^[157] надо.

– За всех? – нагло интересовался Остап.

– За одну, – так же нагло отвечал Малай.

– Аллаха-то своего слякайся, морда косоглазая, шайтан!

– Сам морда. Сам шайтан. Не годится – ходи мала-мала к цыганин…

С ходу учуяв, что возможности его не до конца упущены, Илья вклинился в разговор:

– Гей, Малай, салам алейкум, будь здоров!

– Алейкум салам, – лениво и важно ответил татарин, едва взглянув на Илью щёлочками глаз. Выплюнул в пыль зелёную жвачку, почесал живот под халатом. – Твоя ещё живой, Илья?

– Живой моя, живой, – без улыбки подтвердил Илья. – А ты что, уж и обрадовался? Сам слово давал, а уже другому продаёшь?

– Малай слово помнит. – татарин задрал лоснящееся лицо к небу, ища белый диск солнца. – Твоя бы ещё завтра пришла… Где была? Вот Остап биш рубли даёт…

– Двадцать пять. – не взглянув на коновала, объявил Илья. Он уже понял, что сделка не будет такой удачной, как он рассчитывал, но лучше было переплатить, чем допустить, чтобы весь косяк ушёл к одноглазому чёрту.

Последний, однако, тоже не собирался упускать своего.

– Эй, Малай, я не вчувсь, що це за втрученье такое? Зговорылысь вже, а ты, бусурман… Илья, що встромляешься? Не твой товар, не твой продавец!

Илья набрал побольше воздуху в грудь.

– Это кто не мой продавец? Это Малай не мой продавец?! Да ты ещё у своей матери не завёлся, а мы с ним уже торговали! Он мне этих невестушек ещё весной обещал! Ну, Малай, скажи ему! Дуй шела^[158] за всех хочешь?!

Широкое лицо Малая было непроницаемым, как медная сковородка. Он вернулся к лошадям, сел, подвернув под себя кривые ноги, прямо в пыль, сунул в рот новый кусок зелёной жвачки и невнятно, протяжно сказал:

– Не хочу.

– Шэл жирмас^[159]? – накинул Остап.

– Моя не продаст.

– Шэл экиз^[160], шайтан с тобой, и магарыч с меня! – уговаривал Илья.

– Юк.

– Ну, что ж ты за холера за такая, Малай! – хором завопили Илья и Остап. – Ты на них посмотри, их ещё объезжать и объезжать, на что они сейчас-то годятся?!

– Совесть поимей! Ведь не день знакомы, кто тебе здесь больше даст?!

– И що за скотына упрямая, хужей рокив своих… Ладно! Всё! Зговорыл!

Двести шестьдесят за всех, и больше ни гроша!

– Дуй шэла^[161]дам! Детей моих по миру пустишь, чугунок с глазами!

– Твоя детей нет,– ехидно напомнил Илье Малай.– Дуй шэла ай жирмас^[162] за всех.

– Кровохлёб ты, Малай!

– Сам.

– Аллаха на тебя нет!

– Есть. Твоя возьмёт, или ему продаст Малай?

Илья тяжело вздохнул. С ненавистью посмотрел на взъерошенного, ещё не сдавшегося Остапа, на косматых степняков, на медно-смуглое, бесстрастное лицо Малая, на его бритую грязную голову и… согласился.

– Только ты пусти посмотреть, а то знаю я вас, нехристей.

– Смотри.

Малай не спеша поднялся, отошёл в сторону. Остап возмущённо заматерился, но Илья, не слушая его, шагнул к завизжавшим при виде чужого неукам, на ходу наматывая на руку лоскут кожи (степняки кусались, как собаки). И в это время сзади, из торговых рядов, донёсся знакомый возмущённый голос:

– Ион, ты ослеп?! Ей же сто лет скоро! Ты что же делаешь, татарская морда, что же ты делаешь? Кого ты продаёшь? Ах, не понимаешь?! Иблис тебя раздери!

Илья опустил руку, повернулся. Повернулись и Малай с Остапом, и татары повставали с земли и повытягивали шеи, стараясь рассмотреть обладательницу пронзительного голоса. Чуть поодаль, у высокой арбы, завешенной верблюжьим войлоком, стоял хорошо знакомый Илье, кряжистый, широкоплечий, немолодой молдаванин Ион. Ион тоже жил в рыбачьем посёлке, обладал разваливающейся глиняной мазанкой, семьёй из шестнадцати человек, четырьмя коровами, небольшой сыроварней и сивой кобылой Фрумкой, которая неделю назад на двадцать шестом году жизни благополучно издохла. Для Иона кончина Фрумки была настоящей катастрофой: вся огромная семья жила на доход от продажи сыра и молока.

Каждое утро Ион с сыном запрягали кобылу в телегу, грузили её молочными бидонами, головами сыра, тазами с творогом и ехали на Привоз, где у них был свой перекупщик. Небогатая торговля с потерей Фрумки могла совсем сойти на нет, и целую неделю Ион занимал деньги у всего посёлка на новую лошадь. Половину нужной суммы дала Роза – как ни пытался Илья её остановить, рубль – сам Илья, остальное кое-как наскребли у рыбаков, и сейчас Ион, сбив с потного лба на затылок барашковую шапку, с которой не расставался в самую страшную жару, торговал у молодого татарина гнедую пузатую кобылу.

Полуголый, чёрный от загара и грязи, блестящий от пота мальчишка-татарин мелким бесом вертелся вокруг лошади, доказывал недоверчиво хмурящемуся Иону, что коню семь лет, что он в крепком теле, совсем здоров, мало ходил в упряжке и "шибко быстро бежат". Илье было достаточно одного взгляда на татарский товар, чтобы убедиться, что коню лет двадцать и что он упадёт в оглоблях через две версты чистого хода. Видимо, то же самое обнаружила и Роза, успевшая сбыть в еврейскую лавку своих бычков и собственной персоной явившаяся на Староконный рынок для наведения порядка.

– И что же это такое? И что же это, люди добрые, такое?! – во всю мочь вопила она, грудью наскакивая на опешившего татарина. – Это тебе лошадь?

Рабочая? Тягловая? Мешок это с навозом! Худое порося! Три подпорки вбито, решетом накрыто! Ион, старый пень, ты чего их слушаешь?! И куда это ты попёрся без знающего человека лошадь покупать? Говорила я – обожди, приду и сама тебе выберу?!

– Женщина… Глупая! – нестройно загомонили татары, надвигаясь на Розу.

Обеспокоившийся Илья с удвоенной силой заработал локтями, пробиваясь к месту событий. А Роза, отмахиваясь от татар как от мух, с упоением продолжала: