Текст книги "Дорогой длинною"

Автор книги: Анастасия Дробина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 68 страниц)

Кухарка Никитишна внесла исходящий паром самовар, и молодые цыгане с писком и смехом бросились к столу. Появились баранки, пряники, пирог с грибами. Цыганки постарше, усевшись возле самовара, не спеша наливали себе чаю. Молодые расхватывали кружки и усаживались кто на подоконник, кто на стулья, кто прямо на пол. Илья с неприязнью отметил, что Яшка со своим стаканом прямиком направился к Дашке на диван. Но там же сидела и Настя, которая ободряюще улыбалась парню.

– Как выспался, чяво?

– Жаль, что полдня продрыхли, тётя Настя! – с сожалением сказал Яшка. – День пропал вчистую! Гриха, идём на Москву-реку, что ли? Хоть карасей потаскать, пока тепло. Всё равно до ночи делать нечего.

– Маргитка сказала, что сегодня на Калитниковском солнце пригреет и зябликов ловить можно будет, – сказала Дашка, вертя в пальцах браслет.

Яшка удивлённо взглянул на неё, ничего не сказал. Зато, не веря своим ушам, обернулся Илья.

– Что ты сказала, чяёри? – переспросил он как можно спокойнее, с отчаянием чувствуя, как останавливается дыхание. Маргитка, чёртова девка… Неужто потеряла последний ум, распустила язык со злости, и теперь вот Дашка…

Господи, только этого ему не хватало!

– А что я сказала? – равнодушно отозвалась Дашка. – Это Маргитка… Вчера спать ложились – она сказала так, а к чему – не знаю.

Лицо её, как обычно, не выражало ничего, и Илья незаметно перевёл дух.

Тьфу… есть всё-таки кто-то там на небе. Не знает ничего Дашка. А если Маргитка и заговорила вчера про Калитниковское, это значит только, что сидит она там с рассвета и ждёт его. До чего же хитрющая девка… Илья осторожно взглянул на Настю. Та о чём-то разговаривала с Гришкой и, казалось, не слышала слов дочери. Илья закрыл глаза. Ночь прошла, а вместе с ней прошла, утихла вчерашняя злость, забылись грязные слова, и даже Сеньку Паровоза уже не хотелось разрезать на куски. Чёрт с ним… Ошалел от девчонки, дурак, и понять не может, что он ей даром не нужен.

– Ну, идём, что ли, чёрти? – Яшка поднялся с дивана.

– Идём, раз так. Ванька, хватит жрать.

– Сичас, сичас…

Молодые цыгане один за другим потянулись из комнаты. Подождав, пока за последним из них закроется дверь, и помедлив несколько минут, Илья поднялся и вышел. Никто не обернулся ему вслед.

*****

Маргитка ждала его на обычном месте – у полуразвалившейся могильной плиты, на поросших мхом камнях. В высокой траве дрожали солнечные зайчики, по растрескавшимся камням бесшумно скользили ящерицы. Ветер, едва шевеливший листву и прячущиеся в траве незабудки, поднимал выбившиеся из кос Маргитки чёрные завитки, бросал их на плечи девушки, на лицо. Она терпеливо смахивала их, смотрела на пропадающую в траве, едва заметную тропинку. Илья старался подойти незаметно, но стоило его рубашке мелькнуть в кустах акации, как Маргитка быстро повернулась, вскочила, бросилась к нему. Илья и слова не успел сказать – а она уже ревела дурным голосом у него на груди.

– Илья… Ох, Илья… Ох, боже мой…

– Ну, что ты, дурочка? – тихо сказал он.

Маргитка подняла заплаканное лицо:

– Илья! Ты меня любишь ещё? Скажи – любишь ещё?

Илья смутился: не любил он таких разговоров. И слов таких не любил, но куда было деваться?

– Конечно, люблю, девочка. Зачем спрашиваешь?

Глаза Маргитки сердитыми колючками упёрлись в его лицо.

– А что ты мне вчера наговорил, проклятый? Какими словами называл, а?

– Мало тебе ещё. – Илья притянул её к себе, усадил рядом, на плиту. – Ещё раз с Паровозом увижу – совсем убью. Чего ему от тебя надо?

Он хотел пошутить, а Маргитка вдруг вздрогнула, опустила глаза, и даже рука её, сжимавшая ладонь Ильи, вдруг задрожала так, что он испугался:

– Что с тобой?

Маргитка молчала, закусив губы. Илья смотрел на неё с тревогой. Разом вспомнился вчерашний грозовой вечер, бледность Маргитки, её ошибки в пляске, застывший взгляд, мрачный Сенька за дальним столиком…

– Скажи, Илья… – вдруг медленно, не глядя на него, начала Маргитка. – Скажи мне… Ты меня вправду убить можешь?

– Одурела? – через силу улыбнулся он.

– Да кто тебя знает, чёрта бешеного… Сначала зарежешь, потом подумаешь – может, и не надо было.

– Ну, вот ещё. – Илья чувствовал, что все эти речи не к добру, и начинал злиться. – Чего стряслось-то? Натворила чего?

Маргитка криво усмехнулась, и Илья испугался по-настоящему. Он ещё не видел её такой. Даже вчера она так не улыбалась.

– Чяёри, что случилось? Говори, не трону я тебя! Дочерью клянусь, конями своими клянусь, чтоб они околели, – ничего не сделаю! Ну – говори!

Маргитка молча кивнула несколько раз. Тихо, словно уговаривая саму себя, сказала:

– Ты не думай, я бы тебе в жизни не проболталась, только он, Сенька…

Он же не отвяжется теперь. Я думала – один раз, а он…

– Что – один раз? – глухо переспросил Илья.

Маргитка, всхлипнув, закрыла лицо руками, и Илья, как ни старался, так и не сумел оторвать их.

Через четверть часа солнце спряталось за деревьями и между стволами поползли тени. Бледная Маргитка прижимала руки к щекам, в упор, умоляюще смотрела на Илью. Тот сидел, низко опустив голову. Сказать было нечего.

– Илья… – осмелилась Маргитка. – Ну, что ты молчишь? Ну, поколоти меня, если тебе лучше будет. Я – ничего…

– Глупая… – едва сумел выговорить он. – Да… зачем же ты это сделала?

Для чего?

– Для тебя… – Маргитка уткнулась лицом в колени, тихо заплакала. – Он, Сенька… он сказал, что жене твоей расскажет и отцу моему… На отца мне плевать, ничего он со мной не сделает, а вот Настька, твоя Настька… Я же тебе тогда клялась, что она ничего не узнает! Что мне делать было, скажи, что?!

Дожил, подумал Илья, закрывая глаза. Докатился. Доигрался, старый чёрт.

Сопливая девчонка тебя от жены бережёт. От стыда свело скулы, а Маргитка, как назло, всхлипывала всё громче и громче:

– Может, ты думаешь, что я сама хотела… что вру… Да клянусь тебе, я чуть не сдохла, пока до этой "Каторги" растреклятой добрела… Так страшно, такие там рожи ползают, так воняет, что хоть святых выноси! Не знаю, как живая и целая добралась. А Сенька… я же… да меня тошнило от него, наизнанку выворачивало… думала – никогда это не кон…

– Замолчи! – не стерпел Илья. Маргитка тут же стихла, уставилась на него круглыми от ужаса глазами, и Илья понял – она в самом деле боится его.

– Почему ты мне ничего не сказала?

– Зачем?..

– А затем! – заорал он на всё кладбище. – Выдумала, безголовая! Да сказала бы мне, я бы от этого Паровоза кости на кости не оставил! Не поглядел бы, что он – первый вор! Ободранец хитрованский! Да разве тебе эти дела решать надо?!

– Не-е-ет! – залилась слезами Маргитка. – Ты бы его зарезал, а тебя за это – в каторгу-у-у… А если бы он тебя-я-я…

– Не твоя печаль! Что я – мальчишка бесштанный? Разобрались бы какнибудь без бабьей юбки! Тьфу, зараза, убью я тебя, ей-богу, убью!

– Ты обещал!!! – заголосила Маргитка, закрываясь обеими руками, и Илье вдруг стало смешно. Ну, чего она боится, дурочка маленькая…

– Поди сюда, – со вздохом сказал он.

Миг – и Маргитка сжалась в дрожащий комок у него на груди, приникла лицом, ладонями, тут же вымочила слезами всю рубаху, зашептала сбивчиво, икая и вздрагивая:

– Илья, кромешник ты этакий… Чёрт таборный… Да я для тебя ещё не то…

Всё, что хочешь, сделаю! К Настьке твоей в прислуги пойду, лишь бы при тебе… Я знаю, я на днях уже придумала, как нам быть… Бери меня за своего Гришку, я согласна, пусть сватов приводит. Буду ему жена, а тебе – невестка…

Никто ничего не узнает, мы с тобой таиться будем, комар носа не подточит…

Илья молчал, гладя спутанные волосы прижавшейся к нему девочки. Ошеломлённо думал о том, что в такую кучу он не вляпывался с того дня, как к ним в дом подкинули Дашку. Да какое там… Сейчас хуже! Тогда просто грех случился на стороне, мало ли их было, а тут… Ну, что ты с ней поделаешь?!

– Нет, за Гришку ты не пойдёшь.

– Почему? Так же лучше будет! – Маргитка смотрела удивлённо, Илья видел – она не притворяется. И поди ей объясни, что так обойтись с собственным сыном даже у него, Ильи Смоляко, совести не хватит. А уж Настьку в такое впрягать…

– Илья, тогда уедем! – Маргитка вдруг вскочила, встала перед ним, прижав руки к груди, – зарёванная, с красными пятнами на лице, с прилипшими к щекам волосами. – Уедем, Илья! Едем в твой табор! Клянусь, буду по базарам побираться, буду воровать, буду гадать, никогда не пожалею! Я же цыганка всё-таки. Настька этому научилась, и я выучусь. Да выкинь ты её из головы, она же старая, страшная! Дети взрослые уже, она с ними не пропадёт. Не можешь же ты её любить! А я молодая, я тебе ещё десяток детей нарожаю, тебе со мной хорошо будет… Уедем, уйдём! Ты же жизнь моя, Илья!

Вся жизнь моя!

Маргитка разрыдалась, повалившись на колени и схватившись за голову. Илья смотрел в землю. В голове стучало, билось в виски только одно:

допрыгался.

Неизвестно, как бы он выворачивался на этот раз, если бы Маргитка вдруг не успокоилась. Шмыгнув носом, она старательно вытерла слёзы, пригладила волосы. Скосив глаза на Илью, попыталась даже улыбнуться:

– Ладно… чёрт с тобой. Обещала я, что не буду тебя неволить – и не буду.

Живи со своей ведьмой дальше. Только расскажи мне как-нибудь, за что ты ей лицо изрезал. Нешто шлялась от тебя?

– Маргитка!

– Ну, молчу, молчу… – Маргитка села рядом с ним. – Живи с ней. Любишь-то ты меня, правда? Ну, и люби дальше. Меня отец ещё не скоро замуж выдаст.

Да я и не пойду, больно надо. Сразу с моста головой вниз…

– Не болтай чепухи. – Илья обнял её за плечи. – И… вот что ещё. Если Паровоз к тебе снова с этими разговорами подкатит, сразу меня зови. Сей же минут! Я сам с ним разбираться буду. Поняла?

Маргитка кивнула, утыкаясь носом ему в плечо. Илья поцеловал её, взял холодную, мокрую от слёз ладошку, задрожавшую в его руке. В самом деле, уехать, что ли, с ней? Нельзя ведь так дальше. Никак нельзя. Хочешь не хочешь, а решать что-то надо. Но что тут можно сделать? И как разбирать наломанные им дрова, и куда он денется от Настьки? Семнадцать лет вместе – не шутка, да и в мыслях у него никогда не было уйти от неё, хоть и таскался по бабам в молодости… А кто не таскался? Да ведь девок много, а жена одна, и ведь золотая жена, у кого ещё есть такая? Да, всё верно, всё правильно, но… Маргитка – как с ней? Как он теперь – без неё?

– Господь всемилостивый и милосердный, да не думай ты ни о чём! – вдруг рассвирепела Маргитка, с силой вырываясь у него из-под руки. – Я что, сюда пришла на твою морду грешную любоваться? Смотри, стемнеет скоро!

Не думай ни о чём, не жалей! Ну, посмотри ты на меня, сатана проклятая, посмотри ты на меня…

Илья посмотрел. И, как всегда, ему хватило минуты. Розовеющее солнце падало за овраг, откуда-то издалека едва доносился колокольный звон, трещали в траве кузнечики, из-за могильных плит полз туман, Маргитка лежала, закрыв глаза и раскинув руки, в измятой траве, а он, Илья, давно перестал бояться, что кто-нибудь их увидит. Чего бояться? Пропади всё пропадом.

Возвращались они, как обычно, порознь. Маргитка, проводив Илью с кладбища, побродила между могилами, зашла в сторожку, поговорила с Никодимом и домой вернулась уже потемну.

Из-под двери комнаты выбивалась полоска света, слышалось сопение, смешки, тихий голос Дашки. Раздосадованная Маргитка с силой пнула дверь.

Три десятка лиц повернулись к ней. Маленькая комнатка была забита детьми и молодыми цыганами – сидели на кровати, на подоконниках, на полу и даже в открытом шкафу. Сама Дашка восседала на единственном стуле, держала на коленях пятилетнего брата Ваньку, а у самых её ног удобно устроился Яшка с неизменной гитарой. Маргитка успела услышать конец фразы: "…и сказала тогда ведьма: не видать тебе больше твоей красавицы Ружи".

Умолкнув, Дашка повернулась на звук открывшейся двери. Маргитка вошла, уткнула кулаки в бока, враждебно сказала:

– Пораззявили рты, детки малые… А ну вон все отсюда! Джяньте^[128]!

Джяньте! Живо у меня!

Среди детей пронёсся испуганный ропот, кое-кто уже начал подниматься:

Маргитки побаивались.

– Сидите, чяворалэ, – негромко приказал Яшка. – Ты что же, холера, здесь командуешь? Не к тебе пришли! Дождёшься у меня сейчас, косы на руку накручу и отвожу по полу! Где шлялась целый день, паскуда? Явилась на ночь глядя и гавкаешь?

Яшка, сам того не зная, начал опасный разговор, и Маргитка не стала ругаться с ним. Отмахнувшись, она прошла между сидящими на полу цыганятами к кровати, согнала с неё двух девчушек и улеглась за спиной у Дашки, закинув руки за голову. Ребята, видя, что крика не будет, расселись по своим местам, и Дашка снова повела свою сказку:

– И велела ведьма цыгану: "Ступай к своей жене и ночуй у неё три ночи.

А потом езжай к старой мельнице и жди меня там. Сделаешь так – и тебе, и твоим братьям воля будет. А жены твоей Ружи не видать тебе больше.

Если же нет – верну тебя в тюрьму". Что было делать цыгану? И жена хорошая, и на волю хочется…

Маргитка не слушала сказку. Слова Дашки убаюкивали, успокаивали, не мешая думать о том, что было сегодня. Сквозь опущенные ресницы она следила за огромными мохнатыми тенями на потолке, которые отбрасывали летящие на огонь свечи бабочки. Язычок огня дрожал от сквозняка, за окном громко стрекотали кузнечики, щёлкал соловей. День ушёл.

"…Ничего не сказала мужу Ружа. Только посмотрела ему в глаза, села к костру и запела песню: "Ай, были бы у меня крылья-крылышки…" Низкий голос Дашки полился в полной тишине. Приоткрыв глаза, Маргитка заметила, что все боятся даже вздохнуть, слушая её. Опять песня, которой никто не знает. Откуда она их берёт только? Ну, Илья ведь таборный, верно, он её и учит. Илья… Что делать теперь? Не пойдёт он с ней, без света видно.

Настьки боится, родни её боится – убьют ведь. Если только бежать прочь из города, куда-нибудь к чёрту на кулички, к родственникам, есть же там у отца в Самаре да Ярославле тётки какие-то?.. Или же правда – в табор? Она пойдёт.

Куда угодно пойдёт, хоть в табор, хоть в тюрьму, хоть на улицу… лишь бы видеть эти глаза, чёрные, с голубой разбойничьей искрой, слышать его слова, от которых заходится сердце, знать – не врёт… "Девочка, чяёри… Звёздочка ясная, весна, цветочек мой, тебя люблю, одну тебя… Всё сделаю, Маргитка, уедем…" Неожиданно сжалось сердце, в глаза ударили слёзы. Маргитка зажмурилась ещё крепче, закусила губы. Нет, нет. Не будет она плакать. И кричать, как сегодня, тоже больше не будет. И просить у него не станет ничего, и жаловаться на Паровоза незачем. Не нужно этого. Видно, что у Ильи и без того голова трещит. Злой стал, любым пустяком его завести можно, срывается то и дело, орёт. И раньше не шёлковый был, а сейчас… Не хватало ещё только того, что она, может быть… Нет. Спаси-сохрани, богородица, наверняка ещё нет. Авось, пронесёт.

– Эй, ну, как ты?

Вздрогнув, Маргитка открыла глаза. В комнате уже не было цыган, за окном совсем стемнело, свеча переместилась с пола на подоконник, а рядом на кровати сидела и улыбалась Дашка.

– Я всё, как нужно, сделала? Видела своего цыгана?

– Видела. Спасибо тебе.

– А почему плачешь?

– Господи, да как ты видишь-то? – проворчала Маргитка, вытирая глаза. – Ничего я не плачу. Так… себя жалею, дура.

– Можно, спрошу?

– Ну?

– Ты этого цыгана любишь ведь? И он тебя? – Услышав утвердительное мычание, Дашка задумалась. – А отчего же он тебя не сватает?

– А-а-а затем… что отец не отдаст за него. Для меня ведь богатого ищут.

Понятно?

– Убежали бы. Цыгане ведь.

– Не могу я с ним бежать, – начала злиться Маргитка.

– Боишься?

Она яростно повернулась, сжимая кулаки, но лицо Дашки было спокойным, серьёзным. И сама не зная почему, Маргитка сказала:

– Я ничего не боюсь. Только он женатый.

Тишина. Маргитка покосилась на Дашку. Та, казалось, не удивилась.

Помолчав, спросила:

– Что, и дети есть?

– Полный мешок! – в порыве бесшабашной откровенности выпалила Маргитка. – И не смей мне говорить, что я шлюха, мужика из семьи тяну!

Поглядела бы ты на его жену! Свет божий такого чучела не видал!

Дашка молчала, постукивая пальцами по колену, и Маргитка машинально отметила, что она делает это совсем как Илья. Ха… знала бы она, кто этот мужик с женой-чучелом и детьми…

– И сколько же вы прятаться думаете? – наконец поинтересовалась Дашка.

– Не знаю, – честно ответила Маргитка. – Сколько он захочет – столько и буду.

Мне, кроме него, всё равно никто не нужен. И хватит про это, давай спать.

Она решительно повернулась к стене, замолчала. Дашка задула свечу.

Отдёрнув занавеску, села на подоконник, обняла колени руками. Из-за крестов церкви поднималась луна, откуда-то с Грузинской доносилось дребезжание одинокой пролётки. Наступила ночь.

Глава 13

Загородный ресторан "Яр" на Петербургском шоссе сиял всеми окнами. Был безлунный тёмный вечер, шёл дождь, по дорожкам парка летели сорванные ветром сухие ветви и листья. Из ресторана, словно споря с непогодой, доносились весёлые звуки гитар, цыганское пение и аплодисменты. Несколько десятков экипажей стояли вдоль шоссе, мокро блестели верхи пролёток, красными огоньками светились самокрутки извозчиков. Данка стояла в тени одного из экипажей, смотрела на освещённые окна "Яра". По её лицу бежали капли дождя, ветер трепал выбившиеся из причёски пряди, мантилья на плечах намокла и отяжелела, а Данка всё не могла заставить себя войти в ресторан, в котором пела почти десять лет.

Она точно знала: Казимир там. И даже точно знала, с кем. Новости по Москве разносятся быстро, но всё же нелегко узнавать от собственной горничной о том, что отец твоих детей появляется на людях с какой-то купеческой вдовой, которая к тому же моложе её, Данки. И, чем чёрт не шутит, может, даже и красивее… Собираясь в "Яр", где часто проводил вечера Навроцкий, Данка перевела уйму румян и белил, перебрала все платья, попробовала по-новому уложить волосы, глядя на картинку во французском журнале, но руки дрожали, причёска рассыпалась, ближе к ночи снова появилась ноющая боль в груди, давно мучившая её, и в конце концов брызнули слёзы. Данка взвыла по-цыгански, швырнула журналом в стену, умылась, уложила волосы привычным узлом и позвала горничную Машу, которая затянула её в старое, но любимое платье из чёрного шёлка.

– Не ехали бы, барыня… – грустно говорила Маша, воюя со шнурками корсета. – Всё едино без толку, его, может, и нету тамотка, а вы по дождю понесётеся… Куда лучше дома ждать. Мишеньке с Наташей сказку сами расскажете, а то им мои не нравятся…

– Нет… Нет. Не беспокойся, я быстро вернусь. Может, его и в самом деле там нет.

Хор в ресторане запел плясовую, и Данка невольно повела плечами.

– "Ах, дождь будет, да мороз будет…" – вполголоса, чтобы подбодрить себя, напела она, но голос дрогнул и сорвался. Несколько извозчиков изумлённо обернулись на неё. Данка ответила им сердитым взглядом, опустила вуаль, крепче стянула облепившую плечи мантилью и быстро зашагала к сияющему подъезду "Яра". Она сильно промокла, но холода не чувствовала и лишь время от времени вздрагивала от нервного возбуждения.

За стеклянными дверями высилась внушительная фигура швейцара. Увидев быстро идущую по освещённой дорожке женщину, он выплыл на крыльцо.

– Извиняемся, барыня, – всё занято.

– Не узнал, Северьяныч? – спросила Данка, одной рукой откидывая вуаль, а другой вкладывая в ладонь швейцара заготовленный рубль.

– Охти… Дарья Степановна? – радостно загудел тот. – Сколько лет-то, а? Вас и не признать!

– Что, Северьяныч, постарела? – через силу улыбнулась она.

– Господь с вами! По мне, так ещё лучше стали! То воронёнком скакали, не в обиду будь сказано, а теперь в тело вошли, обфигурились… Одно слово – форменный шарман!

– Ну, спасибо, утешил… Мой Навроцкий здесь?

– Пришли, как же, пришли, ужин заказали… – Швейцар вдруг нахмурился. – А вы что же – дебоширить приехали? Так мне и рубля вашего не надо, не пущу!

Мне, чай, место дорого. И заведение здесь не такое, сами знаете…

– Не бойся. Шума не будет, – успокоила швейцара Данка. Тот колебался, и она мрачно предупредила: – Не впустишь – подниму камень и все стёкла перебью!

– С вас станется, – проворчал Северьяныч. Подумал и посторонился. – Смотрите – обещали…

– Не волнуйся… – Последние слова Данка выкрикнула уже из-за дверей.

Большой зал был полон народу. Белели накрахмаленные скатерти, в натёртом паркете отражались блики свечей, искрился хрусталь и бриллианты дам, хлопали пробки шампанского, бесшумно носились официанты.

Цыганский хор, сидящий полукругом, негромко тянул "Не вечернюю".

Данка знала, что через столько лет её здесь вряд ли кто узнает, но на всякий случай опустила вуаль и уверенной походкой пошла по проходу.

Ей повезло: искать Навроцкого долго не пришлось. Он сидел за столиком почти прямо перед хором, негромко разговаривал о чём-то со своей спутницей, которую Данка видела со спины. Она знала, что Казимир будет не один, но боль в сердце сразу усилилась, и Данка невольно поморщилась.

Подавив желание зажать саднящую грудь рукой, она начала торопливо пробираться между столиками.

Казимир увидел её сразу, и Данка не смогла сдержать усмешку, заметив, как дёрнулось от страха его лицо. Он неловко приподнялся из-за стола, что-то сказал, но хор цыган грянул "Тройку", и слова Навроцкого утонули в двух десятках сильных голосов. Нервная дрожь, охватившая Данку, сделалась сильней, ей стало жарко, и она сбросила мантилью прямо на пол. Из-за соседних столиков посмотрели удивлённо, но Данка и глазом не повела.

– Добрый вечер, Казимир! – весело сказала она, подходя к столику и опираясь на скатерть обеими руками. В ушах шумело, собственный голос слышался будто со стороны, и чтобы скрыть, как трясутся руки, Данка изо всех сил стиснула скатерть.

– К… к… к-кто вы такая? – От растерянности в голосе Навроцкого усилился польский акцент. В его глазах было такое смятение, какого Данка не видала никогда. – Кто вы, пани? Я… Я вас не знаю!

– Казимир, ты что, с ума сошёл? – участливо поинтересовалась она, обходя стол. В конце концов, не на него посмотреть она пришла. – Что же ты нас не представишь друг другу? Это же неприлично, друг мой!

Данка села на свободный стул, откинула вуаль и жадно уставилась в лицо женщины напротив. Через несколько мгновений напряжённого всматривания брови Данки поползли вверх. Она громко, на весь ресторан, сказала:

– Святы господи! Ой! – всплеснула руками и, откинувшись на спинку стула, залилась безудержным хохотом.

Купчиха Заворотникова лишь потрясённо открывала и закрывала рот. С её тронутого по лбу и подбородку прыщами лица смотрели на смеющуюся Данку круглые, голубые, с редкими ресницами глаза. Соломенные кудельки у висков чуть подрагивали, короткие, красные пальцы испуганно сжимали и отпускали край крахмальной салфетки.

– Святы господи… Дэвла баро, дадорэ мирэ-э-э^[129]… – заливалась Данка, вытирая вуалью выступившие слёзы. – Казимир, воля твоя, ты рехнулся! А я-то, дура… я-то с ума схожу, ночей не сплю, думаю – кто такая? Вдова? Меня моложе? А это же… Казимир, яхонтовый ты мой, да ты на что польстился? Вот на эти лупетки? На эту сковородку с глазами?! Господи-и-и…

– Подите прочь! – бледнея от гнева, закричал Навроцкий. – Я вас не знаю!

Душа моя, это же какая-то сумасшедшая…

– Что?! Казимир! Это мне прочь идти? Меня ты не знаешь? – сквозь приступ хриплого хохота спрашивала Данка. – Это я тебе сумасшедшая? А была коханая^[130], была бесценная… Да ты что, пьяным напился, что ли, сокол мой? Проснись, пробудись! Посмотри на это чучело гороховое! Да я в сто лет лучше буду!

Из-за других столиков глядели во все глаза; кое-кто даже развернул свой стул, чтобы лучше видеть безудержно смеющуюся женщину с полураспустившейся причёской, в насквозь мокром платье, с которого на паркет уже натекла лужа, неподвижно застывшего кавалера с бледным и злым лицом и отвисшую нижнюю губу купеческой вдовы. Двое официантов уже энергично пробирались между столиками к месту происшествия.

– Пошла во-о-он!!! – вдруг истошно заголосила Заворотникова. Её круглое лицо покраснело, пальцы рванули салфетку.

Смех Данки прекратился, как отхваченный ножом.

– Что?.. – вскочила она с места, уткнула кулаки в бока, тряхнула головой.

Из причёски на паркет посыпались шпильки, и копна освобождённых вьющихся волос, метнувшись по спине Данки, упала ниже колен. За соседним столиком кто-то восхищённо присвистнул. Данка наклонилась над скатертью, приблизила к купеческой вдове тёмное, мокрое от слёз лицо, и Заворотникова захлебнулась на полуслове.

– Ах ты, моя бедная… – нараспев, чуть ли не ласково проговорила Данка, и её длинные глаза сузились ещё больше. – Ах ты, моя разнесчастная… Я-то, глупая, кислоты в лавке взяла, хотела тебя красоты лишить. А тут, гляжу, и лишать-то нечего… Но в больничке ты у меня, убогонькая, всё едино належишься! Я тебе покажу, шалава, как от двоих детей мужа забирать! Прощайся с личиком, родная!

Данка схватила бутылку вина, ударила ею о край стола, красные брызги веером разлетелись по скатерти и паркету.

– Кро-о-овь! – истерически заверещала какая-то дама.

Несколько мужчин бросились к Данке, но та, оскалив зубы, грозно завопила:

– Прочь, проклятые, жилы порву! – Оттолкнула в грудь подоспевшего официанта и взмахнула осколком горлышка.

За столиками послышались крики, завизжали женщины, вдова Заворотникова, пронзительно голося, повалилась под стол, со съехавшей скатерти посыпались вилки, ножи и бокалы, кто-то затушил ботинком упавшую свечу, кто-то уже во всё горло звал полицию… Но тут пришёл в себя Навроцкий, схватил рычащую, бешено выдирающуюся и плюющуюся Данку за локти и поволок прочь из зала. В дверях она лишилась сознания, и Навроцкому пришлось подхватить её на руки. К счастью, в суматохе их никто не преследовал.

На тёмной улице, под дождём, причитающий и поминутно оглядывающийся на стеклянные двери швейцар Северьяныч помог погрузить Данку в экипаж. Навроцкий сел рядом. Голубой свет фонаря упал на его неподвижное лицо.

– На Воздвиженку! – отрывисто велел он, и пролётка, мокро чавкнув по грязи колёсами, покатилась в темноту парка.

Глава 14

– Слыхали про Данку?!

Вопль Федьки Трофимова, с грохотом ворвавшегося в Большой дом, перекрыл все голоса. Собравшиеся в нижней зале цыгане тут же перестали обсуждать насущные вопросы, петь, звенеть стаканами и орать – стало непривычно тихо. Любопытные взгляды, скользнув по запыхавшемуся Федьке, один за другим обращались на сидящего возле печи Кузьму. Тот, чёрный и злой с похмелья, поднял голову, коротко взглянул на мальчишку воспалёнными глазами, отвернулся. Озабоченно взглянувший на него Митро встал с подоконника.

– Ты что же это, сукин сын? – сказал он едва слышно, но Федька попятился. – Ты чего тут языком метёшь, как пес хвостом?! Да я тебе…

Опешивший Федька уже открыл было дверь, чтобы, не дожидаясь неприятностей, выскочить на улицу, но Илья тронул Митро за плечо.

– Подожди, Арапо. Не пугай парня. Пусть уж скажет, что услышал. – И шёпотом добавил: – Пусть, так лучше… Всё равно узнает.

– Ладно. Говори, – помедлив, сердито сказал Митро.

– Дмитрий Трофимыч, я же ничего… мне какое дело… только на Конной сказали цыгане, Петька Дерунов с Рогожской сказал… – испуганно зачастил Федька, – сказал, что Данка… что Дарья Степановна уехала!

– Куда?! – одновременно вырвалось у Ильи и Митро.

– В Петербург, третьего дня! Оставила дом и вместе с детьми уехала!

– Откуда у ней дети? – тихо спросил Илья. Он хорошо помнил, что во время их встречи Данка о детях не упоминала.

– От Навроцкого, двое, – ещё тише ответил Митро и снова сумрачно взглянул на Федьку. – Дальше что, чяво?

– Всё… – растерялся тот.

– А какого лешего тогда народ баламутишь? – зарычал Митро. – Уехала и уехала, туда ей и дорога, нам что за дело? Шляетесь по рынку, сплетни собираете, вместо того чтоб делом заниматься! По шеям бы вам навешать!

Пошёл вон отсюда!

Федьку как ветром сдуло. С минуту в комнате висела тишина: цыгане ждали, что скажет Митро. Но тот, словно не замечая обращённых на него взглядов, подошёл к Якову Васильеву и вполголоса заговорил с ним. Второй предмет общего внимания – Кузьма – по-прежнему сидел на полу с опущенной головой, словно он и вовсе не слышал Федьку.

– Ну вот, всегда знала, что эта потаскуха доиграется, – удовлетворённо сказала Стешка, ставя на стол пустую кружку. – Потаскается и пробросается.

– Да ну что ты… – укоризненно сказала Настя.

– А что я? Вру, что ли? Вот как за большими деньгами-то кидаться! Теперь вот саму и выкинули!

– Ну, эта не пропадёт, – заметил, похабно ухмыльнувшись, Ванька Конаков. – В Петербурге тоже господ немерено, сыщет кого получше.

– Да кому она там нужна, в Питере-то? В хор поступит? Так своих полно…

– Зачем в хор-то, милая моя? Можно и ещё как-нибудь…

– Стеша!

– А что "Стеша"? Так и будет, клянусь! Если баба подолом начала мести – это до конца дней при ней останется! Вот ей-богу, я ещё как в первый раз её увидала – сразу сказала…

В разговор один за другим вступали и остальные. Наперебой вспоминали Данку, Навроцкого, махали руками, прикидывали, сколько могло остаться у Данки денег и хватит ли этого на жизнь в Петербурге, пророчествовали ей неизбежную погибель и жалели несчастных сироток. Вскоре в зале стёкла звенели от стука кулаков по столу, дребезжания стаканов и воплей цыганок.

– А ну, тихо у меня!!! – лопнуло терпение у Митро.

И в этот момент с пола встал Кузьма. Не поднимая глаз, он прошёл к выходу.

– Кузьма, стой! – Митро шагнул было за ним, но тяжёлая дверь уже захлопнулась. Митро поколебался, но, взглянув на цыган, медленно вернулся обратно.

Хмуро сказал Илье:

– Ну, всё. Опять напьётся. Дэвлалэ, ну надо же было этим сорокам разораться! Данка такая, Данка сякая – тьфу… И что за напасть на нашу голову!

И Варьки ещё нету, как на грех… Что я с ним без неё поделаю? Послушай, Смоляко… – Митро совсем понизил голос. – Ты знаешь, где Данка-то живёт… жила?

– Ну?

– Прошу, сходи узнай, что там у неё случилось. Боюсь я, не выкинул бы Кузьма чего…

– Прямо сейчас и пойду, – кивнул Илья.

– Постой… – Какая-то мысль явно не давала Митро покоя. Помолчав, он сказал: – Я с тобой.

Вдвоём он вышли на серую, не просохшую после дождя Живодёрку.

Было прохладно, клёны роняли на тротуар капли воды, по жидкой грязи у заборов, брезгливо поджимая жёлтые лапы, бродили куры. Рыжий петух мадам Данаи сидел на калитке дома и, вытянув ощипанную шею, истерически кукарекал. Проголосив положенное, он мешком свалился с перекладины прямо под ноги Митро. Тот в сердцах выругался, пнул петуха сапогом, и тот кубарем, теряя перья, полетел в шиповник.

Шагая рядом с Митро по Садовой, Илья прикидывал, стоит или не стоит рассказывать о своём визите к Данке месяц назад. Поразмыслив, он решил, что лучше не нужно. Кузьме это не поможет, а вот он, Илья, рискует всерьёз поссориться с Митро. Вся Живодёрка знала, что Арапо Данку терпеть не может и называет её исключительно "шлюхой подколёсной". Цыгане были полностью согласны с этим, и ни один из хора Якова Васильева не стал бы даже здороваться с Данкой на улице. Цыганки – те и вовсе переходили на другой тротуар. Дуры, конечно… но ругаться с Митро всё равно ни к чему.