Текст книги "Дорогой длинною"

Автор книги: Анастасия Дробина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 68 страниц)

Навроцкого она увидела сразу, как только вышла в зал и глаза привыкли к яркому свету свечей. Тот сидел за столиком у самых дверей и, поймав Данкин взгляд, немедленно отсалютовал ей бокалом с шампанским. А та не сумела даже кивнуть в ответ, изумлённая той переменой, которая произошла с её случайным знакомым. На нём больше не было ни нелепых рыжих туфель, ни потрёпанного костюма с грязным платком в кармашке, ни перстня с фальшивым камнем. Сейчас Навроцкий был одет в безупречного покроя чёрный фрак и сверкающую белизной сорочку, а в галстуке тускло поблёскивала булавка, которая показалась Данке бриллиантовой. "Господи… Генерал-губернатора он, что ли, в очко надуть успел?!" – испуганно подумала она, прикидывая, сколько времени прошло с тех пор, как они расстались в переулке. Данка даже не сразу почувствовала, что Варька усиленно толкает её в бок, а когда эти толчки стали чрезмерно ощутимыми, сердито скосила в её сторону глаза:

– Ну, чего тебе?!

– Ты хоть из приличия поклонись… Сыромятников вон прямо скачет!

Данка нехотя повернулась. В самом деле, купец Сыромятников, занявший с компанией друзей лучший стол, давно уже вертелся на стуле, вытягивая шею. Это был довольно красивый, хоть и грубоватый парень лет двадцати трёх в дорогом костюме, с остриженными по последней французской моде русыми волосами и бриллиантовыми запонками в манжетах сорочки. От папаши, до смерти проходившего с бородой до пупа, в стародедовской поддёвке и сапогах бутылками, Сыромятникову-сыну достались лишь густые, сросшиеся брови, жёсткий, чуть выдвинутый вперёд подбородок и блудливые, как у уличного кота, жёлтые глаза. Фёдор Сыромятников ещё не привык к свалившимся на него огромным деньгам: при жизни отец держал его в строгости, лично контролируя все расходы и свободное время сына, принуждая его к длительному сидению в конторе за счётами и разъездам по лабазам и лавкам, разбросанным по всей Москве. Теперь же Фёдор напоминал сорвавшегося с привязи молодого кобеля, вылетевшего с обрывком цепи на шее за ворота и ошалевшего от неожиданной свободы. В первые же дни вольной жизни без папашиного надзора друзья, которых у Фёдора немедленно завелось огромное множество, привели его в ресторан Осетрова, и там он увидел Данку. И сейчас, поймав её взгляд, Сыромятников вскочил, чуть не перевернув стол со всем стоящим на нём, и грянул громоподобно на весь зал:

– Ур-ра, несравненная!

Спутники Сыромятникова подхватили приветствие, и от их дикого рева задрожали бокалы на столиках. Данка поклонилась, улыбнулась, надеясь, что это не выглядело слишком принуждённо. Села на своё место рядом с Варькой и дала себе страшную клятву: ни одним глазом не смотреть на Навроцкого до конца вечера.

Увы, это было слишком трудно. Сидя рядом с другими и вытягивая традиционную первую песню, которая исполнялась всем хором, без солистов, Данка, как могла, старалась смотреть поверх столиков. Но глаза сами собой обращались к двери, туда, где, свободно откинувшись на спинку стула и заложив ногу за ногу, сидел и беззастенчиво разглядывал её Навроцкий. Ещё хоровая песня не дошла до середины, а они уже трижды встретились взглядами, и каждый раз этот нахал почтительно склонял голову или чуть заметно приподнимал бокал. Потом песня кончилась, и вышла со своим романсом Марья Васильевна, потом дуэтом пели Стешка и Алёнка, потом пошла плясать Фенька Трофимова, а Данка и Навроцкий всё сталкивались глазами, и с каждым разом всё чаще, и Навроцкий уже улыбался во весь рот, блестя зубами, как тогда, в трактире. Данка же, у которой от выпитого всё ещё шла кругом голова, успела напрочь забыть о том, что прямо перед ней сидит и тоже не сводит с неё глаз Сыромятников. И поэтому, когда кулак Варьки с новой силой впился ей под ребро, Данка подскочила на месте и испуганно зашипела:

– Ты свихнулась, что ли, дура?! Дыру проткнешь!

– Не я свихнулась, а ты! – процедила в ответ Варька. – Ты слышишь, что тебя вызывают?! Фу-у, как от тебя несёт… Когда успела-то, бессовестная?!

От ужаса у Данки похолодела спина. Неужели она пропустила свой выход?!

Кое-как изобразив на лице улыбку, она осторожно обвела глазами цыган и поняла, что не ошиблась. Все смотрели на неё с удивлением, а у Якова Васильева, стоящего перед хором, уже сдвинулись брови. Данка поспешно встала и судорожно начала вспоминать, какой романс должна петь. К счастью, Варька догадалась и шепнула:

– "Ты знаешь всё…" Данка нетвёрдым шагом вышла вперёд. Ноги были словно ватные. Проходя мимо Якова Васильева, она постаралась не дышать вообще, и кажется, хоревод ничего не заметил. За её спиной Варька, обернувшись к мужскому ряду, грозно посмотрела на Митро. Тот со всем возможным недоумением пожал плечами и отвернулся.

Когда Данка, придерживая подол муарового платья, вышла вперёд, Сыромятников встал ей навстречу и провозгласил:

– Царица грез! Осчастливь, Дарья Степановна!

– Всегда для вашей милости рада… – поклонилась она, как механическая кукла. Гитаристы взяли первый аккорд. Данка, изо всех сил соображая, как можно петь и не дышать при этом на стоящего перед ней поклонника, взяла дыхание.

К счастью, романс был старый, сто раз петый, и уже на первых строках Данка с облегчением поняла, что с верхними нотами всё в порядке. То ли действительно помогла фляжка Митро, то ли от волнения вернулся севший голос, – но романс звучал как никогда хорошо. За столиками перестали есть и разговаривать, все взгляды обернулись к тонкой фигурке в малиновом муаре. Навроцкий невозмутимо развернулся вместе со стулом, чтобы лучше видеть певицу, и Данка не заметила, что сама невольно повернулась к нему, а когда заметила – было уже поздно.

Ты знаешь всё, хоть я скрывала…

Зачем же ждёшь ты от меня,

Чтоб я сама тебе сказала –

«Люблю тебя, люблю тебя!»

Быть может, ты меня обманешь,

Но промолчать не в силах я,

И я скажу, и сам ты знаешь, –

Люблю тебя, люблю тебя!

Когда певица закончила, зал бешено зааплодировал. Данка поклонилась, с радостью чувствуя, что ноги держат её гораздо увереннее, и собралась было вернуться на место, но Сыромятников, выскочив из-за столика, поймал её за руку выше локтя. Данка, улыбнувшись как можно очаровательнее, высвободилась:

– Простите, Фёдор Пантелеич. Мне дале петь пора.

– Обождите, несравненная… – пробасил Сыромятников, продолжая удерживать её. – Окажите милость, присядьте!

– Не положено, сами знаете. – отрезала Данка.

– Да как же ж не положено, коли я плачу?! Эй, Яков Васильич! – гаркнул на весь ресторан Сыромятников. – Скольки возьмёшь за то, чтобы Дарью Степанну со мной усадить? Не бойся, не обижу!

Яков Васильев, подойдя, нахмурил брови и притворно задумался. Посетители ресторана, хорошо знавшие старого хоревода, положили вилки и с улыбками начали следить за купцом и цыганом. Данка стояла опустив ресницы, на щеках её ярко горели пятна, и со стороны казалось, будто она едва сдерживает негодование. На самом деле она просто силилась не смотреть на Навроцкого.

Яков Васильев рассчитал верно: уже через полминуты его демонстративных размышлений Сыромятникову надоело ждать. Он полез за бумажником и, петухом оглядевшись по сторонам, хлопнул по столу сотенной.

– Хватит, Яков Васильич, али добавить?!

Ресторан загудел уважительными и изумлёнными голосами. Цыгане вытягивали шеи, силясь разглядеть "радужную", и весело поглядывали на Кузьму:

– Что, мальчик, женился на сундуке с золотом? Молодец!

Кузьма не отвечал, и Митро, стоящий рядом, уже не в первый раз за вечер обеспокоенно взглянул на него. Яков Васильев посмотрел на сотенную, на Данку, ещё раз на сотенную, – и улыбнулся.

– Ну, что с тобой делать, Фёдор Пантелеич… Забирай!

– Я, конечно, прошу прощения… – вдруг послышался рядом спокойный голос с сильным польским акцентом, и у Данки снова задрожали колени. Глубоко вздохнув, она подняла глаза. Навроцкий стоял рядом, не выпуская из пальцев полупустого бокала с шампанским, и смотрел на Якова Васильева, но Данка видела прыгающих в его глазах, уже знакомых ей чертенят. "Господи…" – взмолилась она про себя, чувствуя, как по спине забегали горячие мурашки. – "Что ж он, чёртов сын, вздумал?!"

– Я прошу прощения, – повторил Навроцкий. – Но мне бы хотелось, чтобы пани осчастливила своим обществом меня.

В ресторане стало тихо. Теперь уже на стоящих перед хором мужчин и солистку смотрели все без исключения, даже всё перевидавшие половые с подносами и салфетками в руках. Яков Васильев не сумел скрыть удивления и с минуту не знал, что ответить. Сыромятников молчал, словно громом поражённый, и не сводил с неожиданного соперника ошалелого взгляда. А когда Навроцкий спокойно и небрежно положил на стол рядом с сыромятниковской сотенной три таких же и вопросительно взглянул на хоревода, некоторые посетители ресторана повставали со своих мест. Цыгане нестройно зашумели. Навроцкий обвёл всех глазами, улыбнулся и протянул Данке руку.

– Проше пани!

– Ан шалишь, брат!!! – очнулся Сыромятников, всем телом поворачиваясь к Навроцкому и угрожающе качнувшись вперёд. Его спутники, переглянувшись, на всякий случай встали, но купец не обратил на них никакого внимания.

Не сводя с улыбающегося Навроцкого бешеных, наливающихся кровью глаз, он полез за пазуху, – и стол закачался от брошенной на него пачки червонцев:

– Прочь с дороги, ляшская морда! Моя цыганка будет!

– Пфуй, пся крев^[92]… – чуть заметно поморщился Навроцкий. И двумя пальцами извлек из-за отворота фрака сложенный билет в одну тысячу. Данка ахнула на весь зал, поднеся руку к губам. Цыганки повскакали с мест. Яков Васильев коротко оглянулся на хор, и к нему тут же подошли Митро и двое из Конаковых. Тот же самый маневр проделал наблюдавший за происходящим от своей стойки хозяин ресторана, и несколько половых покрепче незаметно приблизились к столику.

Предосторожности эти были не лишними: Сыромятников зарычал, как цепной полкан – только что клыков не оскалил. Уже ничего не говоря, он снова полез дрожащей рукой за пазуху, – и по столу разлетелись белые тысячные билеты. Их было шесть, один скользнул под скатерть, кто-то из друзей Сыромятникова незаметно нагнулся за ним – и приглушённо взвыл: каблук купца опустился на его руку.

– Ну?! – рявкнул он в лицо Навроцкому. Тот чуть заметно отстранился, посмотрел на рассыпанные тысячи с большим уважением, перевёл взгляд на близкую к обмороку Данку – и улыбнулся во весь рот, как тогда, в переулке, перед тем, как вытащить её из сугроба. Но на этот раз в его улыбке была то ли насмешка, то ли разочарование.

– Что ж … Значит, этот день всё-таки не мой. – он шагнул к Данке, взял её руку, поднёс к губам, поднял глаза, – и взгляды их снова встретились, и Данка поняла: сейчас он уйдёт. И она больше не увидит его. Никогда.

– Казими-ир… – чуть слышно, со стоном вырвалось у неё.

– Не последний день живём, ясная пани. – спокойно, ободряюще сказал он. Быстрым движением перевернул её кисть, поцеловал раскрытую, дрожащую, влажную от холодного пота ладонь и, не забрав со стола денег, вышел из зала. За столом Сыромятникова грянуло оглушительное "ура", купец подхватил Данку на руки.

– Моя! Моя! Несравненная! Божественная, моя! Все слыхали?! Никому не дам!

– Пусти ты меня, скотина вонючая… – шёпотом сказала Данка, но её голос потонул в диких воплях Сыромятникова и компании. Ей стало совсем плохо, снова пошла кругом голова от запаха водки и немытого тела, душной волной идущего от Сыромятникова, в ушах зашумело. И Данка поняла, что лучше всего сейчас будет упасть в обморок. Что она и сделала.

Открыть глаза Данка решилась только спустя пять минут в "актёрской", куда её после поднявшихся в зале испуганных криков и суеты отволокли цыгане. Украдкой осмотревшись из-под ресниц, она увидела, что лежит на узкой лавке, в головах – футляр от чьей-то гитары, а рядом сидит и в упор смотрит на неё Варька.

– Долго ещё дурака валять будешь? Вставай!

Данка открыла глаза. Глядя в сторону, тихо, ненавидяще сказала:

– Не встану. Шагу не сделаю.

– Чяёри, ты с ума сошла? – так же тихо, раздельно спросила Варька. – Восемь тысяч на кону! Встань и иди, ты цыганка! Со своим поляком как хочешь разбирайся после, а сейчас встань и иди! Ждут тебя!

– Как же вы мне, христопродавцы, осточертели все… – горько сказала Данка, отворачиваясь к замёрзшему, мерцающему синими искрами окну. – Ступай, Варька… Выйду сейчас, только поди вон, ради бога… Варька ещё минуту вглядывалась в неё. Затем поднялась и без единого слова вышла. Данка посидела немного, прижимаясь горящим лбом к ледяному стеклу. Затем резко встала, одёрнула муаровое платье так, что грудь чуть не выпала из декольте, схватила со спинки стула шаль и вышла из "актёрской".

За дверью к ней кинулись цыгане, что-то заговорили, загалдели все разом, начали хватать за руки, плечи, толкать в спину. Перед глазами мелькнуло потемневшее, неподвижное лицо Кузьмы (он один молчал), но Данка пронеслась мимо него, не обернувшись, с надменно вздёрнутым подбородком, и, с силой оттолкнув руки цыган, быстро вышла, почти выбежала в сияющий зал, где её встретил оглушительный взрыв аплодисментов.

…Домой цыгане вернулись глубокой ночью, возбуждённые и счастливые.

Вечер прошёл с большим успехом, Данку не отпускали от столиков, она по нескольку раз спела весь свой репертуар, плясала, снова пела, едва переводила дух, сидя за столом пьяного от водки и счастья Сыромятникова или у него же на коленях, и опять шла выступать. К двум часам ночи она была еле жива, но избавление пришло неожиданно: Сыромятников заснул прямо посреди "Не будите вы меня", уронив взлохмаченную голову на стол и своим храпом перекрывая весь хор цыган. Не проснулся он даже тогда, когда его на руках выносили из зала шестеро половых. Теперь можно было с чистым сердцем и огромным заработком ехать отдыхать.

– На ногах стоишь, или извозчика взять? – озабоченно спросила Варька, когда они вместе с шатающейся от усталости Данкой вышли из задней двери ресторана на мороз. Остальные цыгане давно ушли вперёд, из-за угла отчётливо слышались в ледяном воздухе их смех и громкий разговор, вместе с ними ушёл и Кузьма, так и не сказавший ни слова за весь вечер, и Данка с Варькой стояли одни на пустой, заснеженной улице под редкими звёздами.

В ресторане уже погасили огни. Где-то далеко, на Большой Грузинской, слышался удаляющийся скрип полозьев, вялый собачий брех из-за забора.

– Я сама дойду. – чуть слышно сказала Данка.

– Держись за меня. – предложила Варька, но Данка, не взглянув, отстранила её руку. Платок на её волосах уже заиндевел, муаровое платье, выглядывающее из-под полушубка, тоже покрылось по подолу серебристой изморозью. Варька зябко стянула на плечах полушалок и заторопилась следом. Она тоже очень устала, отчаянно клонило в сон, но на душе было как никогда тревожно. Ещё сильнее эта тревога стала, когда Варька заметила на углу неподвижную мужскую фигуру.

– Дмитрий Трофимыч?! – удивилась она, поравнявшись со стоявшим. Данка прошла мимо, не поднимая головы. Варька проводила её взглядом и снова изумлённо посмотрела на Митро. Тот, глядя в сторону, проворчал сквозь зубы:

– У вас разве заночевать сегодня?

– Сделай милость, морэ. – подумав, сказала Варька. Митро коротко взглянул на неё, кивнул и ускорил шаг.

Макарьевна в эту ночь не дождалась, по обыкновению, своих постояльцев:

её раскатистые рулады сотрясали дом и отражались мелким дребезжанием рюмок в буфете. Варька вошла в сени первая, скользнула в горницу, на ощупь нашла свечу, спички, запалила огонь.

– Эй, где вы там? Данка, Дмитрий Трофимыч, проходите!

Данка медленно прошла мимо неё в свою комнату и прикрыла дверь.

Вскоре оттуда пробился дрожащий свет керосиновой лампы, послышался шорох одежды. Варька, не снимая полушубка, присела было на сундук в углу, но тут же вскочила: мимо неё, грохоча мёрзлыми валенками, прошёл Кузьма.

Бешено ударила о стену тяжёлая, разбухшая дверь.

– Морэ, подожди! – кинулась к нему Варька. Кузьма остановился на миг, повернулся, резко отстранил, почти оттолкнул Варьку и вошёл в комнату к жене, захлопнув за собой дверь.

Данка, которая стягивала через голову платье, услышала стук и вынырнула из волн малинового муара: сердитая, бледная до синевы под глазами, с рассыпавшейся причёской. Увидев мужа, она отвернулась.

– А, ты…

– А ты кого ждала? – сквозь зубы спросил Кузьма, приближаясь. – Поляка своего?

Данка, не ответив, усмехнулась краем губ, отбросила за спину распустившиеся волосы, занялась платьем. Кузьма с минуту стоял неподвижно, молча, глядя дикими глазами на то, как жена бережно, как живое, укладывает платье на спинку стула. Затем тихо спросил:

– Кто он? Давно знаешь его?

– Никто. Вовсе не знаю.

– Не знаешь? – повысил он голос. – Отчего же он тебе платья дарит? Деньги такие платит за тебя?!

Данка, не оглядываясь, пожала плечами:

– Его воля. Может статься… Она не договорила: Кузьма метнулся к ней, сорвал платье со спинки стула и дёрнул расшитый лиф так, что тот, жалобно затрещав, порвался до самой юбки. Данка беззвучно ахнула, схватившись за щёки. Жалобно сказала:

– Ой, скоти-ина…

– Что?! – Кузьма отбросил испорченное платье, схватил Данку за руку, заставил встать. Она, зашипев, отпрянула было в сторону, но муж поймал её за распущенные волосы – и ударил. Наотмашь, по лицу, сразу же разбив губу.

Потом ещё раз. И ещё.

От последней оплеухи Данка упала на пол. Медленно поднялась, не глядя на Кузьму, размазала по подбородку и щеке кровь, устало, без злости усмехнулась:

– Ну, всё, иль нет? Отвёл душу-то?

Кузьма молчал, опустив голову. Данка отчётливо слышала его тяжёлое дыхание и понимала: в любую минуту он может ударить её снова. От боли звенело в ушах, но ни страха, ни обиды она не чувствовала. Только бесконечную усталость и отвращение. И ещё было безумно жаль пропавшего платья. В последний раз облизав губу, Данка нагнулась за ним, подняла, рассмотрела лиф. На самом видном месте… Нет, не починить. Только на помойку теперь…

– Данка… – послышался хриплый голос мужа. Она повернула голову. Кузьма стоял держась рукой за стену, словно пьяный, исподлобья смотрел на неё.

Данка усмехнулась. С нескрываемой досадой спросила:

– Ну, чего тебе ещё? Или бей дальше, или поди вон. Я еле на ногах держусь.

Такое платье испоганил, аспид… Тут же последовал новый удар, от которого Данка отлетела в угол комнаты.

Она охнула, сильно ударившись затылком о подоконник, схватилась за голову, медленно встала на колени, затем – на ноги. Перевела дыхание и пошла к мужу.

– Ну? Ещё? Не успокоился? Давай, бей, бог в помощь!

Кузьма зарычал так, что зазвенело стекло в окне. Данка невольно зажмурилась, ноги подкосились в коленях, она упала на пол не дождавшись оплеухи… но ничего не произошло. Вместо очередного удара раздался вдруг хлопок двери, быстрые шаги и приглушённая, злая ругань Митро:

– Да рехнулся ты, что ли, поганец?! За каким нечистым?! Зачем по лицу бьёшь, ей выходить петь завтра! А ну пошёл вон отсюда, сопляк! Пошёл, говорю тебе! Не посмотрю, что женатый, прямо здесь штаны спущу!..

Варька, поди к ней, взглянь – жива?

– Я живая… – хрипло сказала Данка, приподнимаясь. – Спасибо, Дмитрий Трофимыч.

Митро даже не взглянул на неё и, с силой толкнув впереди себя Кузьму, быстро вышел. Тут же вбежала Варька; ахнув, кинулась на колени рядом с Данкой.

– Господи… Да что ж это… Вот так и знала, что добром не кончится!

Покажи-ка губу… И из носа тоже кровь идёт?! Ну что за…

– Уйди! – поморщившись, сказала Данка. – Чепуха это всё. Сейчас пройдёт.

Варька замолчала. Не поднимаясь с пола, смотрела, как Данка идёт в сени, возвращается оттуда с толстым куском льда, отколотого от застрехи, заворачивает лед в тряпку, прикладывает к углу рта. Платье лежало на полу как куча тряпья. Данка села возле него. Взяла рукав, медленно поднесла к лицу, уткнулась в него и беззвучно заплакала.

– Ну, мне-то ты можешь сказать? – глядя через её голову в тёмное окно, спросила Варька. – Кто он, тот барин?

– Да не знаю я… – всхлипнув, сказала Данка. – Клянусь тебе – не знаю!

Второй раз его в этот вечер видела…

– А первый где был?

Данка не ответила. Варька не переспросила. Молча помогла Данке раздеться, лечь в постель, прикрыла её одеялом, убрала платье и, перед тем, как выйти из горницы, сказала:

– Не серчай на Кузьму. Завтра он у тебя в ногах валяться будет.

– Да ну его к чёрту… – сквозь зевок отозвалась из-под одеяла Данка. Повернулась на другой бок и затихла. Варька подождала ещё немного, но с кровати больше не доносилось ни звука, и она вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

– … Ну, и что это такое, я тебя спрашиваю? – мрачно спросил Митро у Кузьмы, когда они оба оказались за воротами, на пустой Живодёрке. – Дальше-то ты как собираешься, чяворо?

Не дождавшись ответа, Митро задрал голову, посмотрел на чёрное, кое-где холодно мерцающее звёздами небо, передёрнул плечами; сдвинув на лоб шапку, поскрёб в затылке. Не отводя взгляда от висящей над Большим домом ущербной луны, негромко сказал:

– Видишь сам, какая она у тебя. Сыромятников, поляк этот, – это всё семечки. Скоро князья-графья понаедут, деньги будут, как икру, метать, золотом сыпать. Что тогда делать будешь? Каждый вечер после ресторана ей бубну выбивать? И бабе несчастье, и хору убытки, и тебе, дураку, тоже нехорошо… С такой цыганкой жить – каждый день себя в узде держать, до старости, до смерти. А ты… Рано, дорогой мой, начал.

Кузьма не отвечал – казалось, и не слышал ничего. В руке у него был огромный ком снега, от которого он жадно откусывал кусок за куском и глотал, не дожидаясь, пока они растают во рту. Митро, заметив это, выругался непотребным словом, что делал очень редко, и ударил по снежному комку так, что тот рассыпался.

– Ума лишился последнего?! Голос выстудишь, сипеть будешь завтра, как чайник!.. – Митро умолк на полуслове, заметив, что Кузьма дрожит с головы до ног. Помедлив, он обнял парня за плечи, притянул к себе. Задумчиво, глядя в сторону, спросил:

– Господи, ну как тебя только угораздило, мальчик, а? Мы ведь до сих пор толком не знаем, кто она, Данка эта… Женился на коте в мешке, и даже в башку не забрело подумать немного!

– Что толку думать, Трофимыч? – хрипло, не поднимая головы, отозвался Кузьма. – Ты вот мне завтра скажи, что она вместо мужа с полком солдат жила, – я всё равно никуда от неё не денусь… Не могу я, понимаешь? Не знаю почему… Сам всё думаю, уже башка скоро сломается, но… не могу.

Митро долго, молча смотрел на Кузьму. Потом, слегка хлопнув по спине, отстранил его и сказал:

– Пойдём-ка со мной.

– Куда? – немного испуганно спросил Кузьма.

– Увидишь. Да не бойся ты: не пороть же мне тебя, в самом деле… – и Митро, не оглядываясь, зашагал по пустой, посеребрённой лунным светом улице вниз. Кузьма помедлил немного; зачем-то оглянулся на дом, но тот стоял тёмный, без единого огня. А Митро уже был далеко впереди. Кузьма тихо, тоскливо выругался и пошёл по оставленной им цепочке следов.

В заведении мадам Данаи горел свечами весь нижний этаж. Митро поднялся на крыльцо, бухнул кулаком в дверь, та широко распахнулась, и в освещённом проёме замелькали напудренные, улыбающиеся лица девиц.

– Здравствуйте, Дмитрий Трофимыч, давно не были, заходите! Вот мадам рада будет! А, и Кузьма Егорыч… Ну – с возвращением вас!

Глава 9

Весна в этом году пришла в Смоленск поздно. Таборные измучились, глядя в низкое, сумрачное зимнее небо, из которого весь март падало и падало холодное крошево, и, казалось, конца-края этому не будет. Цыгане уже всерьёз интересовались у старой Стехи, не грядёт ли конец света с вечными холодами; та полусердито бранилась:

– С ума посходили, босота?! Конец света – это когда гром гремит и небо пополам разваливается, а оттуда ангелы с серафимами высыпаются и сам Господь наш на них сверху падает со своим престолом золотым в обнимку, чтоб без присмотра дорогую вещь не оставлять! А это что? Так, снежок с неба… Скоро кончится.

– Где же скоро-то, пхури^[93], а? – уныло спрашивали цыгане. – Апрель на носу, а всё по сугробам на Конной прыгаем… Так ведь и июль наступит…

– А наступит – значит, такое на вас, жуликов, наказанье божье наслано!

И на меня, старую дуру, с вами вместе! Вам что – есть нечего? Или водку всю в городе выпили? Нет?! Ну, так допивайте, пока можно, и бога не гневите! Будет вам весна вскорости… На той неделе уже ростеплеет.

Истинную правду говорю, драгоценные, – позолотите ручку!

Цыгане грохнули хохотом и до самого вечера вспоминали Стехино гадание. Но то ли старая цыганка знала какие-то древние приметы, то ли просто удачно попала со своим пророчеством, – через пять дней снежные тучи уползли за Днепр, выглянуло тёплое, яркое солнце, – и по городу побежали ручьи. Потемнели и просели, словно обмятое тесто, сугробы на улицах и площадях, загомонили в голых, влажных ветвях деревьев птицы, в прозрачном синем небе без конца орали, носясь над крестами церквей, вороны, на реках и речушках, пересекающих город, вспух серый лед, через неделю он треснул, и по чёрной весенней воде поплыли величественные льдины. Не успел закончиться ледоход, – а косогоры уже чернели протаявшей землёй, из которой на глазах лезла молодая трава и жёлтые пупырышки мать-и-мачехи. Цыгане бродили по городу с шальными глазами, без шапок, в распахнутых кожухах, подставляя грудь свежему ветру, растирали в пальцах набухшие почки верб и берёз, втягивали носами влажный, тёплый воздух и, встречаясь друг с другом, улыбались и мечтательно обещали: "Скоро, морэ… Вот уже скоро…"

Тронуться с места должны были сразу же, как в степи вылезет трава:

лошадям нужен был подножный корм. Солнце стояло в небе, не омрачаясь ни одним облачком, вторую неделю, упругие зелёные стебли и листья росли как на дрожжах, выбираясь из-под заборов, камней и куч мусора, деревья покрылись золотисто-зелёной дымкой. И в один из вечеров цыгане, основательно посидев в трактире, решили: время трогать. Наутро дед Корча в сопровождении нескольких мужчин торжественно двинулся к уряднику – получать разрешение на кочевье. Цыганский табор по закону был приписан к мещанам Смоленска, и для полугодового кочевья требовалось взять бумагу с печатью в участке. Сия процедура проводилась неизменно каждую весну и отлажена была до филигранности.

По грязным, отставшим от стен обоям канцелярии скакали весёлые солнечные зайчики. Урядник Павел Артамоныч сидел за столом в самой благодушной позе, без кителя, явив миру из-под распахнутого ворота рубахи заросшую буйным волосом грудь и фальшиво насвистывая "Гром победы, раздавайся". Под это пение по щербатому столу вяло маршировала недавно проснувшаяся муха. Павел Артамоныч как раз пребывал в раздумьях: прихлопнуть ли свёртком бумаг или всё же помиловать заспанное насекомое, когда в дверь осторожно просунулась сивая борода деда Корчи.

– Дозволите ль до вашей милости, Павел Артамоныч?

– А, цыгане… – проворчал урядник, поднявший было руку застегнуть ворот и при виде таборных облегчённо сбросивший её. – Отчего, черти, без доклада впёрлись?

– Так, кормилец, кому же докладать, ежель в приёмке пусто? – цыгане чинно, по одному прошли внутрь и выстроились вдоль стены, поснимав шапки. – Секлетаря вашего и дух простыл…

– Опять на речку усвистал во время присутствия, оголец… А вам чего? – сурово супя брови, осведомился страж порядка. Цыгане, переглянувшись, осторожно заулыбались:

– Так бумагу же требуется, благодетель! До зарезу надобно! Ехать нам пора! Сами видите, погоды стали…

– А-а, опять, стало быть, хвосты загорелись? – урядник, приняв непреклонный вид, упорно наблюдал за своей мухой. – Солнышком вас, разбойников, пригрело? Уж, поди, и телеги с хомутами повытаскивали?

– Да как же, родимый, без вашего-то позволенья, нешто мы смеем? Мы порядок знаем… – нестройно загомонили цыгане.

– А коль знаете, так и понимайте, что надо ждать. – солидно изрёк урядник, по-прежнему обращаясь к сонной мухе. У Ильи, которого старшие цыгане сегодня впервые взяли с собой к начальству для важного дела, остановилось дыхание. Ждать?! Чего ждать?! И так засиделись дальше некуда, уж трава вылезла в палец и солнце жарит, как в июле, чего же тут, отец небесный, ещё дожидаться?! Он был уже готов во всеуслышанье высказать всё это, но дед Корча остановил парня одним взглядом и не спеша шагнул к столу.

– Павел Артамонович, да нешто мы без понятия? Вестимо, разумеем, что НАДО Ж ДАТЬ, не первый год вашей милости кланяемся… Всё, как бог велел, будет, не извольте себя волновать. – на выщербленную столешницу лёг аккуратный бумажный свёрток. Урядник могучей рукой смахнул его в ящик стола и, глубокомысленно наморщив лоб, задумался. Цыгане наблюдали за ним с растущим беспокойством, подозревая, что вслед за "надо ждать", чего доброго, последует "надо доложить". Но докладывать-то в свёрточек как раз было и нечего. Подношение для начальства собирали всем табором, и всё равно получилось негусто: к концу зимы денег не было ни в одной семье.

Урядник, наконец, поднял начальственный взгляд на обеспокоенные смуглые физиономии.

– Ведь вот и что с вами поделаешь… По-хорошему, так доложить требуется… да уж бог с вами. Всю жисть на моей добрости, бродяги, выезжаете!

Но только чтоб завтра ваша Настька и другие, какие не самые носатые, у моей Матрёны Спиридоновны на дне ангела пели! А опосля езжайте куда желаете, глаза б мои вас не видали! Покою в городе больше будет…

– Вот спасибо, кормилец! Вот спасибо, отец родной! Вот явил счастье несказанное! – обрадованно закланялись цыгане. Урядник хмыкнул в жёлтые от табака усы, почесал грудь и повелел:

– Выдьте покамест, обождите там на крылечке. Сейчас этот прохвост с речки пришлёпает и все бумаги вам обделает. Не самому ж мне утруждаться для вас, окаянных?!

Цыган вынесло за порог. Вскоре действительно явился с реки босой и довольный секретарь с ведром головлей, и через полчаса бумаги со всеми печатями, позволяющие полсотне цыган, приписанных к Смоленску, кочевать до осеннего времени, были готовы.

На другой день цыганская улица кипела. Во всех дворах полоскались вывешенные на верёвках для уничтожения зимнего духа ковры и тряпки, на крышах жарились подушки и перины. Женщины носились по дворам с посудой, начищая медные сковородки, оттирая закопчённые в печи котлы, всюду шла стирка, уборка перед отъездом, проветривание и сборы. Мужчины сидели по сараям, проверяя упряжь, осматривая телеги: почти в каждом дворе стояла, задрав оглобли, как руки, к небу, старая колымага, под которой озабоченно копошились отец семейства с сыновьями. Застоявшиеся в конюшнях лошади чувствовали радостную суету людей, призывно ржали, молотили копытами в стойла, угрожая разнести их в щепки.