Текст книги "Дорогой длинною"

Автор книги: Анастасия Дробина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 58 (всего у книги 68 страниц)

Довольно быстро Илья перестал различать дни и ночи. Просыпаясь раз за разом в кабаке, он поднимал голову с осклизлого бочонка, осматривался, видел перед собой бутыль и зелёный стакан с толстым дном, пил вино, пытался сообразить, почему он здесь и что стряслось, но вспомнить уже не мог и снова ронял голову на кулаки или растягивался прямо на полу рядом с бочонком.

Через несколько дней посетители "Калараша" уже привыкли к взлохмаченной, сгорбленной фигуре цыгана, спящего в обнимку с бутылью или сосредоточенно тянущего прямо из неё вино. Цыган не буянил, хотя пил уже давно, изредка ворчал на своём языке, иногда поминал по матери какого-то Ваську, произносил женские имена, всякий раз – разные, сбрасывал с бочонка пустую бутыль и, в ожидании, пока Феська принесёт другую, засыпал.

– И, хосподи, шо ж это с человеком? – дивились жалостливые проститутки, перешагивая через спящего на полу Илью. – Скока ж он ещё так-то намеряется?

– Жена ушла, дело известное, – поясняла всеведущая Феська, вытирая серо-жёлто-зелёным краем фартука бочонок, выдёргивая из рук Ильи пустую бутыль и заботливо ставя перед ним новую. – Ох, будь оно неладно, наше бабье племя… Одно гадство с него.

На девятый день, вечером, когда пыльные оконца кабака светились рыжим закатным светом, в "Калараш" вошла Роза Чачанка.

– Будь здорова, Федосья Илларионовна, – устало поздоровалась она с хозяйкой. Дождавшись величественного ответного кивка, ткнула пальцем в дальний угол кабака, где, лёжа головой на бочонке, храпел Илья. – Я вот за этим.

– Хрен подымешь, – уверенно заявила Феська, вытаскивая папиросу и прикуривая у угодливо шагнувшего к ней со спичкой оборванца. – Он, голуба, вже второй день, как мёртвое тело…

Роза нахмурилась. Быстро прошла к дальнему бочонку, затормошила Илью:

– Эй! Морэ! Илья! Слышишь меня?

Он поднял голову. С трудом разлепил набухшие веки. Мутными глазами взглянул, не узнавая, на Розу и снова повалился головой на стол.

– Илья, пойдём! – сердито сказала она. – Хватит с тебя, прошу, пойдём.

Вставай, чёрт!

Илья не шевелился. За столами-бочонками вновь раздался смех; самые любопытные стали подходить ближе. Резко повернувшись на какую-то скабрёзность, Роза схватила со стола бутыль и запустила ею в говорившего:

– Да чтоб у вас кишки из зада повылазили! Воши портяночные!

Бутыль просвистела над головами босяков, разбилась о стойку, и выскочившая из-за неё Феська так рявкнула на своих гостей, что в кабаке разом стало тихо: хозяйки побаивались. А Роза уже снова трясла Илью:

– Пойдём! Ну, пойдём! Хватит, дурья твоя башка, ведь подохнешь!

Вставай, да ходу отсюда!

Вцепившись в рубаху Ильи, она с силой потянула его на себя, и он, ворча и шатаясь, начал подниматься. Роза поддержала его, повлекла за собой.

Посетители "Калараша" проводили цыган озадаченными взглядами. Феська деловито поправила повязку на лице и принялась сгребать веником осколки бутыли. Последний закатный луч блеснул на разбитом окне и погас.

*****

Похмелье было жесточайшим. Больше всего на свете Илье хотелось, чтобы у него вовсе не было головы и нечему было бы гудеть, трещать и разламываться на части. Тошнило так, что, казалось, вот-вот вывернет наизнанку, в горле стоял кислый ком, всё тело ломило, как после хорошей драки.

Временами откуда-то всплывал мокрый ковш с кислыми щами, на лоб шлёпалась холодная тряпка, чей-то голос успокаивающе ворчал, чьи-то руки придерживали его над ведром, чьи – Илья не мог разглядеть. Несколько раз он путем колоссальных усилий задавал какой-нибудь связный вопрос, но сверху падало короткое: "Заткнись", – и Илья подчинялся. Эта жуть продолжалась целую ночь и целый день. На вторую ночь он заснул мёртвым сном.

По вытертому красному одеялу скакали солнечные пятна. Илья с трудом приподнял голову с подушки, осмотрелся. Удивлённо подумал, что находится никак не в кабаке Феськи, где уже привык просыпаться. Впрочем, всё казалось знакомым – и лошадиная шкура на стене, и протёртый до основы основы ковёр на полу, и глиняные стены, и помидоры, дозревающие на подоконнике, и пёстрая вылинявшая занавеска, откинутая на гвоздь, и обшитый лентами бубен, лежащий на грубом нескоблёном столе… Протерев кулаком глаза, Илья приподнялся на локте, обернулся – и остатки сна как рукой сняло. За его спиной, на постели, в рубашке, с распущенными волосами, обхватив руками колени, сидела и смотрела на него Роза Чачанка.

– Очухался? – спокойно спросила она. – Голова как?

– Слава богу… – машинально ответил Илья. – Роза, а… А я здесь откуда?

Роза фыркнула:

– Да уж, знамо дело, не сам пришёл.

– А как же?..

– Балда.

Она отвернулась. Установив среди помидоров на подоконнике осколок зеркала, принялась с руганью дёргать гребнем недлинные курчавые волосы. Илья отвалился на подушку, лихорадочно соображая: для чего ей это понадобилось?

С какой стати? И сидит, чертовка, мучает свои космы, вместо того чтобы поиметь совесть и объяснить ему хоть что-нибудь… Скосив глаза, он увидел, что Роза, прихватывая волосы красным платком, с усмешкой разглядывает его.

– Не думай много, морэ, голова расколется! Ну, да, да, это я тебя из «Калараша» уволокла и к себе доставила.

– Зачем?!

– Захотелось так, – пожала она плечами.

Илья упрямо мотнул головой:

– Объясни толком!

– Да пошёл ты, ласковый! – неожиданно огрызнулась Роза, уронив зеркало на постель. – Ты кто такой, чтобы я тебе объясняла, да ещё и толком?! Отвяжись! Сделала – и сделала!

Илья помрачнел. Не глядя больше на сердитую Чачанку, сдёрнул со спинки кровати свои штаны.

– Ты чего это? – удивилась Роза.

– Пойду я, вот что.

– Куда это ты пойдёшь? – спросила она, и Илья, уже привставший было, опустился обратно.

Наступила тишина. Илья смотрел, не моргая, в испещрённую трещинками стену, и в голове у него медленно, словно вареники в кипятке, всплывали воспоминания о том, что случилось до запоя. Настя, поющая с освещённой эстрады, её полные слёз глаза, испуганное и растерянное лицо… Князь…

Варька, с ненавистью кричащая: "Прокляну, я прокляну тебя!" Маргитка…

Вот оно, главное, самое главное, – ушла Маргитка! Илья зажмурился. С тоской подумал: и на что, старый валенок, надеялся в свои сорок три? Что она до гроба эти его выкрутасы терпеть будет? Ушла и унесла ещё не родившегося ребёнка, ушла… потому что к этому всё и катилось с самого начала. Ведь она так и не простила его. Не простила за тот серый дождливый день в Москве, когда он отказался от неё, когда сказал: "Уезжай со своим Паровозом"… А она тогда ждала от него совсем других слов. Не забыла. И не смогла простить.

Потому и выставляла себя шлюхой перед цыганами, вертела подолом перед первым встречным… И, может быть, утешалась немного, глядя на то, как он, Илья, лезет на стену от этого. И не боялась его даже тогда, когда он её бил, и смеялась ему в лицо. Столько лет изводили друг друга – зачем? Ну ладно Маргитка – девчонка, глупая, злая на весь мир, но он-то, он – старый мужик, у которого мозгов-то поболе должно было оказаться? Зачем он это делал?

А затем, что идти было больше некуда. Вот и всё.

Может, и слава богу, что ушла, с неожиданной злостью подумал он. Пусть теперь у Васьки голова болит, пусть он думает, как ему жить с этим бесом в юбке. А ему, Илье Смоляко, нужно как-то со своей жизнью разбираться.

Права Чачанка, домой теперь ходу нет. Ну, Яшка, ну, сосунок паршивый…

Шесть лет молчал, даже слова поперёк никогда не вставлял, а вон как прорвало! Не выскочи, не вцепись в отцовский кнут Дашка, – поубивали бы они с ним друг друга к чёртовой матери… Умница девочка, всегда знала, что делать нужно, уберегла от смертного греха. Нет, домой он не пойдёт. Надо забрать лошадей и откочёвывать отсюда, хоть в Сибирь, лишь бы подальше отсюда. И так уж засиделся на одном месте. Только бы вот с Дашкой увидеться напоследок, не сможет он так уехать, дочь всё-таки…

Неожиданно Илья почувствовал осторожное прикосновение. Вздрогнув, обернулся. Роза, о которой он совсем забыл, заговорила:

– Илья, послушай меня. Ты ведь не знаешь, что в твоём доме случилось…

– Что, господи, ещё?! – испугался он.

Роза улыбнулась, но взгляд её был почему-то грустным.

– Чудо случилось. Твоя Дашка видеть стала.

– Видеть?!! – Илья вскочил. – Роза! Да ты… Да ты правду говоришь?!

Брешешь если – убью!

– Истинный крест! – медленно перекрестилась она. – Яшка от радости на весь посёлок глотку драл. Мы сбежались, думали – стряслось что. Видит Дашка – и всё! Плачет, детей целует, всех нас по именам вспоминает…

Клянусь, никогда в жизни про такое не слыхала даже!

– Роза! – Илья глубоко вздохнул… и забыл выдохнуть. Все несчастья: ссора с Варькой, замужество Насти, уход Маргитки – всё вдруг уменьшилось, показалось пустым и нестоящим по сравнению с этой небывалой радостью – солнцем для Дашки! Ох, чяёри… Ох, доченька… Да, есть бог! Есть! И не совсем ещё он махнул рукой на Илью Смоляко и его семью! Вот теперь только взглянуть на это чудо своими глазами, увидеть, поверить, обнять дочь… Илья схватил рубаху, шагнул к порогу, бросил через плечо Чачанке:

– Я – домой, как хочешь!

– Не надо, Илья, – тихо, почти шёпотом попросила Роза. Улыбки уже не было на её лице. – Они… Они уехали.

– Уехали?.. – непонимающе переспросил он.

– Да. – Роза отвернулась. – Ты не думай, Дашка не хотела. Яшка так велел.

В тот же день собрались, детей в телегу покидали и уехали. Яшка сказал – в Москву, к своей родне. Дэвлалэ, морэ, ты бы слышал, как твоя дочь плакала! Наверное, в Новороссийске слыхать было! Просто смертным воем выла, в ворота вцепившись! А что ей было делать? Муж приказал, надо. Но я, Илья, наверное знаю – не хотела она.

Илья выпустил из рук рубаху. Неловко сел на пол у кровати, опустил голову. Застыл. В наступившей тишине отчётливо затикали ходики.

Через десять минут озадаченная Роза пошевелила пальцами босой ноги.

Илья не повернул головы.

– Морэ… – шёпотом окликнула она, наклоняясь к нему.

Ответа не было. Чуть погодя Илья что-то хрипло выговорил.

– Чего? – не расслышала Роза.

– Спрашиваю – кони мои, что ли… голодные… в конюшне?

– Нет, что ты! Я ходила туда, кормила, вываживала. Целы твои кони, не бойся.

– А… спасибо.

Он снова умолк. Роза, подумав, придвинулась ближе. Подождала ещё немного, но Илья больше ничего не говорил. Тогда она протянула руку, коснулась его плеча – и отдёрнула пальцы, как обожжённые.

– Э, да ты… – вскочив, Роза села на пол рядом с Ильёй, заглянула ему в лицо.

Покачала головой: – У-у-у… Да ладно, морэ, не дёргайся. Чего я там, думаешь, не видела? Все мы, люди, из одной грязи замешаны… – Подняв с пола брошенную рубаху Ильи, она бережно, как ребёнку, вытерла ему глаза. Задумчиво сказала, глядя в сторону: – Ну, морэ, ну… Ничего, уладится как-нибудь.

– Пошла прочь, – не поднимая головы, сказал Илья. – Я ухожу.

– Уйти всегда успеешь. Не спеши. Может, расскажешь мне?..

– Чего?!. Да шла бы ты…

– Ага, сейчас! Разбегуся вот только… – Ничуть не обидевшись, Роза ласково похлопала его по спине. – Ну, давай, давай, Илья, расскажи. Всё сначала расскажи. Хочешь – поплачь, всё легче будет. Никто не узнает. И кого тебе бояться? Вот – я, вот – стены, чужих ушей нет.

Она была права. И плохо в самом деле было так, что Илья понял – уйти он всё равно не сможет. Какое там уйти, если встать на ноги – и то невмочь?..

И куда идти по посёлку с такой рожей, что подумают люди? А Роза, как назло, погладила его по волосам, придвинулась ближе, обняла за плечи горячей рукой, и Илья опустил голову к самым коленям.

– Чёрт с тобой… слушай…

*****

Солнечные пятна на стенах вытянулись, стали багровыми, когда Илья замолчал. Сидящая рядом Роза тоже ничего не говорила, и в душе Илья даже сомневался – поверила ли она ему. Он рассказал, как она и просила, всё сначала, с того сентябрьского дня, когда они с Варькой впервые появились в московском хоре. С того дня, когда он увидел Настю – тоненькую девочку в белом платье. Рассказал, сам не зная зачем. Даже с Варькой у него не было таких разговоров, а тут – чужая баба, не полюбовница даже… Что она теперь думает о нём? Сильно, до тошноты, болела голова, глаза жгло от высохших слёз, но ему даже стыдно за всё это не было. Душу словно вывернули и вытряхнули, как старый мешок, не оставив в ней ничего. Скажи Роза сейчас:

"Пошёл вон", – и Илья без слов встал бы и ушёл не обернувшись.

– Ну, слава богу, – вздохнув, сказала Роза. – Всё?

– Да зачем тебе это надо? – запоздало спросил Илья.

Вместо ответа Роза встала с пола, сдёрнула с печи свою синюю юбку и рыжую кофту и принялась одеваться прямо при нем. Застегивая на груди пуговицы, она будничным тоном спросила:

– Есть хочешь?

– Хочу… Роза вышла из комнаты. Вскоре на столе в углу появились хлеб, помидоры, сваренная в шкурке картошка, кусок сала, копчёная макрель, виноград и солёный арбуз. Вина Роза не принесла, а Илья и не вспомнил о нём. От голода сводило скулы, и он принялся за еду, так и не одевшись до конца.

Роза сидела напротив, неторопливо ела свой любимый арбуз с хлебом. Глядя на Илью, молча улыбалась. Когда на столе остались лишь хвостики от помидоров, рыбий скелет и гора картофельных шкурок, она высунула кончик языка и покачала головой. Илья смущённо посмотрел на неё.

– Обожрал вас с Митькой, что ли? Не думай, у меня деньги есть, я…

– О, Митька! Лёгок на помине! – Роза вдруг выскочила из-за стола. В ту же минуту в комнату вошёл Митька и встал у порога, расставив длинные грязные ноги.

– Доброго вечера! – ломающимся баском поздоровался он. Рваная тельняшка сползла с его плеча почти к локтю, курчавые свалявшиеся волосы были покрыты серым налётом морской соли, а к животу Митька прижимал большую, ещё живую рыбу. О своей встрече с сыном Розы Илья ещё не успел подумать и от растерянности даже не ответил на приветствие. Но Митька лишь мельком скользнул по нему сощуренными глазами и уставился на мать.

– Где скумбрию взял? – строго спросила Роза. – Украл? А что я тебе обещала за такие дела?

Митька молча метнулся обратно за порог.

– Стой, нечисть! Куда с рыбой?! – бросилась за ним Роза. – Куда её теперь девать? Кинь её в ведро под лавкой, что ли, завтра сварим… Да у кого прихватил?

Смеющаяся Митькина физиономия снова появилась в дверном проёме.

– У Янкеля!

– Ну и правильно, – поразмыслив, заявила Роза. – Не люблю его, христопродавца. Всегда хоть на копейку да обвесит… Всё, сгинь с глаз, пока я ремень не нашла! Есть захочешь – приходи!

Митька исчез. Некоторое время было слышно, как он гремит в сенях ведром, пристраивая скумбрию, но вскоре и эти звуки стихли. – Не боишься?

– поинтересовался Илья. – Что он про нас с тобой подумает?

Роза пожала плечами. Фыркнула. После недолгого раздумья мотнула головой.

– Не боюсь. Не его дело думать, с кем тётка гуляет.

– Тётка?! – изумлённо переспросил Илья.

Роза быстро взглянула на него. Отложила арбузную дольку. Присела на постель, зачем-то взяв в руки крынку с кислым молоком. Натирая крынку полотенцем, устало сказала:

– Ай, Илья… Не смотри на меня так. Под каждой крышей свои мыши. У меня тоже своя сказка была…

Илья через стол встревоженно смотрел на посерьёзневшее, сразу ставшее незнакомым лицо Чачанки. В самом деле… что он про неё знает? И другие ничего не знают, даже бабы – и те не допытались… Илья встал, подошёл к постели. Настойчиво вытянул из рук Розы полотенце, взял у неё крынку, поставил на стол.

– Расскажи. – Роза не повернула к нему головы, и Илья, помедлив, напомнил: – Я ведь от тебя не стал скрываться.

– Верно, – без улыбки согласилась она.

– Ты крымка^[148]?

– Нет… Как ты, русская цыганка. Розой меня звали, когда я в Тифлисе в цирке работала. «Роза Чачани» – так на афишах для красоты писали. А в девках Танькой была. Прохарэнгири… Слыхал, может? Наш род большой был, известный, отца вся Сибирь знала. А мать была из псковских. Все мы, дети, говорят, в неё пошли. Девять человек нас было, и все девки. Я да сестра Симка двойней родились, а остальные – друг за дружкой, мал-мала меньше.

Счастливо жили, богато. Отец лошадей менял, продавал, худоконок по деревням скупал и потом в кочевье откармливал. Хороший барыш имел!

Мы с матерью по базарам да ярмаркам гадали… Только я больше за отцом таскалась. Он лошадник был знатный, для смеха и меня учил – чем лошадь болеет, как по шкуре возраст узнавать, как цыгане жулят, чтобы дороже продать… А я слушаю да на ус мотаю! Мне пять лет было, а я уже любую лошадь насквозь видела со всеми потрохами и цену ей знала! Мать, конечно, ругалась, не занятие это для цыганки, мол…

– Вот ещё! – заспорил Илья. – У меня Дашка такая же была! Отчего не учить девчонку, вреда-то не будет…

– Вот и отец то же самое говорил. Ему-то, конечно, без сына плохо было, а на безрыбье и девчонка сгодится… Так, для забавы, и сделал из меня барышницу. Весь табор со смеху умирал, когда я, пигалица голопятая, чужих лошадей разглядывала да под орех разделывала! И вот…

Она вдруг умолкла с закрытыми глазами, словно от приступа острой боли.

Илья терпеливо ждал.

– И вот кочевал с нами цыган… Тоже большая была семья, нам родня дальняя, а он старшим из детей был. Такой же вроде бы, как и все, тоже лошадничал… как все. Пашкой звали. Годов на десять он меня постарше был: то есть он был уже жених, а я – девка сопливая. Бегала за ним повсюду… Он в город на базар – и я за ним, он коней поить – и я следом, он в деревню – и я… Не обижал меня, конечно, но и внимания не обращал: бегает девчонка глупая – и бог с ней.

А мне с ним почему-то весело было. Правда, когда подросла, меня уже с ним мать не отпускала: не положено, ты цыган, сам знаешь. Плакала я – ой! И понимаешь, мне одиннадцать лет было, пигалица, малявка – а уж знала, что я его люблю! Чёрт знает, как оно так получилось… Добро бы, козырной был, богатый!

Нет, цыган как цыган, чёрный, как таракан, вот как ты прямо… Тьфу! Но я, конечно, никому не говорила. Никому, даже сестре! А сам Пашка и подавно не знал. Чего мне было зря позориться? Я только в каждой церкви, какую увижу, Богородицу просила: миленькая, родненькая, за ради Христёнка твоего сыночка, не давай ты Пашке жениться, подсунь ему лучше раклюшку, другую, третью, хоть табун, пусть тешится, только лишь бы не женился, я скоро вырасту… Дура была… и Богородица меня не лучше, раз слушалась. Лучше б он тогда женился… Ну, прошло ещё года три, а может, и больше… и Пашка сватов заслал. – Роза вздохнула, грустно улыбнулась. – К сестре моей, Симке заслал.

Илья невольно выругался. Роза, глядя на свои пальцы, сказала:

– Вот клянусь тебе, по сей день не пойму, кому это понадобилось – богу или чёрту? Ведь мы с Симкой на одно лицо были, как два пятака, мать родная различить не могла – так какая Пашке-то была разница? Зачем он её, а не меня сосватал?! Я, как узнала, совсем голову потеряла. Со всех ног в церковь помчалась, мы тогда как раз в большом селе стояли, церковь тоже большая была, хорошая… К Богородице кинулась, да что ж ты, бессовестная, кричу, что ж ты? Пьяная, что ли, ума лишилась, или тоже нас с Симкой перепутала?! Тебя о чём просили? Тебе за что свечи покупали, ведь я чуть не целый свечной завод за три-то года скупила… Реву ревмя, на полу перед иконой валяюсь… а потом смотрю – а Богородица-то тоже в слезах. Ну, что, думаю, с неё взять-то… Такая же, как все мы, дура. Забот, верно, тоже полон рот, замоталась да и перепутала всё на свете. Встала я да пошла.

Все дни до свадьбы я в шатре валялась да ревела, как недоеная. Своим говорила, что с сестрой расставаться жалко. Пашка-то собирался сразу после свадьбы ехать за Урал какую-то свою родню искать. А я ведь и вправду жалела, что Симка уедет, я её смерть как любила, и не завидовала ей ничуть, и зла не заимела… На него только дивилась: как же он не почуял, что я, я его люблю? Я, а не Симка? А ей всё равно было, посватали – пошла, на сердце-то никого не было, а Пашка не хуже других… Ну, к свадьбе-то я себя кой-как узлом связала, успокоилась… и так плясала, что костра не нужно было – искры из-под пяток летели! На другой день после свадьбы Пашка и Симка уехали. А через год вдруг бух – и меня сватают! Мы тогда под Орлом зимовали, один цыган меня на базаре увидел и с ума сошёл. Пошла, куда было деваться… Он меня взял в свою семью, и я с ними в Орле месяца два прожила.

Хорошие были цыгане, меня любили… Свекровь даже сердилась, когда я спозаранку вскакивала и за водой бежала: поспи, мол, ещё, деточка… И муж хороший был, не обижал. Может, я бы с ним по сей день жила, только его по пьянке зарезали в кабаке. Не поделили с мужиками чего-то. На похоронахпоминках я, конечно, для приличия повыла, волосы из себя порвала, по полу покаталась. А как девять дней минуло, связала втихомолку узел – и прочь из города. Не осталась с ними, не смогла. Хоть и хорошие, а чужие все.

– Лихая ты баба… – подивился Илья. – Неужто тебя мать обратно приняла?

– Что ты! Я и соваться не стала! Всё, отрезанный кусок! Я не к матери, а к Пашке с Симкой понеслась как на крыльях! Не могла, сердце горело…

Я ведь его так и не забыла, дня не было, чтоб не вспомнила, не поплакала.

Знала, конечно, что впустую… Цыгане, кто их встречал, рассказывали, что они с Симкой хорошо живут, дружно. Кочуют себе по Сибири. Добралась я туда, под Тюмень, расспросила цыган, нашла их табор… а Пашка один! Оказалось, что померла моя Симка в запрошлый год, когда рожала. Сына ему оставила, Митьку. Ну, тут уж я в голос взревела, как медведь таёжный. Весь табор сбежался! Всех разом жалко было – и Симку, ведь семнадцать ей всего было! – и себя, и Пашку… Потом опомнилась, унялась, взглянула на Пашку, а у него тоже глаза мокрые. Любил он её, Симку… Мне уж тут не до себя стало, кинулась его успокаивать. Рассказала про себя, про мужа, про то, как от его семьи убежала… А Пашка вдруг говорит: "Оставайся". И всерьёз, вижу, говорит, не шутит.

Поначалу я, конечно, всполошилась. Молодая совсем была, забоялась – что про меня говорить начнут… А потом подумала – куда ему одному с малым дитём? Да и мне самой вроде как карты в руки… Уж потом поняла – он меня потому и просил остаться, что я на Симку похожа была. Ну, осталась.

Конечно, в первую же ночь он ко мне полез. Не отбиваться же было сковородкой… Так и вышло, что я из своячениц сразу в жёны попала. Цыгане поболтали и успокоились, и зажили мы вместе.

– Плохо жили? – осторожно спросил Илья, видя, как горько улыбается Роза.

– Обижал тебя?

– Нет… Пальцем не трогал. Но молчал со мной целыми днями. Иногда весь вечер у костра просидит и глаз не подымет. А то, наоборот, вдруг уставится и глядит… И я, как заколдованная, стою и тоже смотрю на него. Сердце заходилось, отвернуться не могла – так бы и кинулась и обняла прямо на людях, и никто бы меня оторвать не смог. А он посмотрит-посмотрит – и отвернётся, и до ночи, как в воду опущенный, сидит. А ночью зовёт меня Симкой, хоть режь! Мучилась я от этого, знала, что и он мучается… Один раз скрепила сердце, сказала: "Уеду, не могу!" А Пашка упрашивать меня стал… Тоже, наверное, привык ко мне, да и сына бы один не поднял, а родне отдавать не хотел. Конечно, долгих уговоров для меня не надобилось. Всё надеялась, дура, всё ждала:

а вдруг?.. Уходила в степь, в поле, в лес – и там ревела, чтоб Пашка не видал.

– Что ж ты ему-то не сказала… Ну… что любишь его?

– Не знаю. Не могла. Совести не хватало – всё равно что при живой Симке.

Наоборот, всё в себя запихивала, поглубже, – не дай бог, догадается… А где ему было догадаться, когда он на меня глядел, а видел её, Симку? Вот и всё.

Три года мы так прожили. А я, как назло, затяжелеть не могла! – Роза зло чертыхнулась, шмыгнула носом. Отвернулась к стене.

– А… потом? – тихо спросил Илья.

– Потом… На четвёртый год мы с Чусовой в Тобольск ехали, к родне Пашкиной на зимний постой. Лошадь у нас захромала, и от своего табора мы отстали. Лечила я ту холеру костлявую почти месяц, а знала бы, как получится, – прирезала бы собственными руками не глядя! Из-за неё припозднились так, что уже по снегу телега катилась! Решили срезать, через озеро поехали. Наступил вечер, видим – луна красная поднялась. Пашка забеспокоился: "Буран будет!" – и ударил по лошадям. Думали добраться до первой деревни, а там, если в дом не пустят, хоть в скирде сена переночевать. И не успели… Снег повалил оковалками, и сразу темно стало. Ни дороги – там наезжено было, – ни озера, ничего не видно. Темень непроглядная, ветер воет, снег и холодно – смерть! Лошадь встала, телегу разом завалило.

Пашка к нам залез, лежим, молчим – а страшно, страшно… Митька – и тот не плакал. Я его одеялом закутала, прижала к себе. Слышу, Пашка говорит мне:

"Не засыпай только, и Митьку буди, не то враз замёрзнете". А я уж понимала, что он это затем говорит, чтобы только не молчать. Деться нам некуда, снег валит, мороз страшный, кругом лёд один – костра не из чего запалить… Всё, почитай, мёртвые! И как я только поняла, что это конец, так всё разом оборвалось и полетело. Всё едино, думаю, помирать, какая уж тут гордость, честь? Заплакала, обняла Пашку. Как в чаду была, ничего не понимала, только говорила и говорила… что люблю его, что всегда любила, ещё когда девчонкой по табору за ним бегала… А сама обледенела уж до косточек, за телегой ветер визжит, как хвост ему придавило, нас снегом заносит… А мне уж чёрт не брат, плачу, кричу: "Умрём к утру, так обними ж ты меня хоть раз, проклятый, хоть один раз! Меня, меня, Таньку! И в могиле вспоминать буду!

Симка тебя на том свете простит, она добрая, я её упрошу!" Пашка молчал, молчал… а потом потянул меня к себе. Слышу: "Таня…" Ой, как же я заревела от счастья! Голова закружилась, вздохнуть боюсь, думаю – вот оно! Столько лет ждала! Жмусь к нему, про всё забыла, одурела… Застываю уж, он мне:

"Таня, не спи, не спи…" – а мне так хорошо, спокойно… тепло вдруг стало.

Только и успела подумать: "Почему у него руки горячие?.." И застыла.

Очнулась оттого, что телега тряслась. И так странно мне было – всё чувствую, слышу, а глаз открыть, хоть зарежь, не могу. Чувствую – и меня кто-то трясти начал, тереть, зубы разжимать. В рот полилось – глотаю, понимаю – водка. Ну, думаю, точно не апостол Пётр, от него такого не дождёшься. Взяла да открыла глаза. Вижу – мужики, много. В малахаях, шапках мохнатых, орут что-то. Я глазами луп-луп, ещё никак не пойму, что живая. Повернулась…

а Пашка-то рядом, обнимает меня ещё… только не шевелится. А между нами Митька во всю глотку ревёт. Я к Пашке, тормошить начала, звать, откуда только силы взялись… а мужики говорят: "Не мучайся, цыганочка, без толку…" Не помню, что стало со мной. Как с мужиками этими на санях до деревни ехала, как везла Пашку, как в избу меня провели – ничего не помню. Да и как хоронила, толком не помню. Снега – по пояс, земля подмёрзла, мужики ругались, торопились. Ушли потом – а я на могиле осталась. Сижу в сугробе и вспоминаю, как мы умирать готовились, как я ему открылась, как он меня прижимал к себе… Вспоминаю – а слёз нет. Ни единой слезинки – вымерзли, что ли?

Подумала – что за жизнь мне без него? Как быть теперь? Раньше хоть жила и знала, что он на свете есть, а теперь? Чего жить-то? Легла на могилу, закрыла глаза. И то ли заснула, то ли обмороченье нашло.

Нашли меня бабы-чалдонки, которые дрова везли из тайги. Подобрали, до деревни довезли, в чувство привели. Помню – сижу на лавке, взвар горячий из кружки глотаю, смотрю на баб, думаю – почему они охают, плачут? И вдруг про Митьку вспомнила! Вскинулась, заголосила… глядь – а он на полу, чертёнок этакий, сидит, пирог грибной лопает, и вся личность в варенье! Ах ты, думаю, нечистая сила, что же нам с тобой теперь делать? А бабы причитают все:

"Ты что же, милая, про сынка-то позабыла, что за мужем в могилу собралась?" Я сперва-то не поняла, о чём они, – а потом вспомнила, что Митька-то на мать, Симку, похож, а значит, и на меня. Вроде как и в самом деле мой сын. Так оно и осталось. До весны мы с ним прожили в деревне, а по теплу тронулись на юг. Митька про меня всё знает, я ему – тётка. Стали кочевать вдвоём.

– Отчего к цыганам не пошли?

– Да ну… Не захотела. С роднёй-то жить, конечно, сподручнее, но они меня снова замуж бы отдавать начали. Так и моталась одна. По Каспию, по Кавказу, в Тифлисе в цирке выступала. За десять лет кто только мне не попадался!

Сватались. Отказывала. Не могла. Любила его, Пашку. Мёртвого любила…

Роза умолкла. Илья в упор, не отводя глаз, смотрел на неё. За окном давно стемнело, через подоконник медленно перебирался лунный луч. Он скользнул по стене, упал на лицо Розы, и Илья вдруг увидел, что она плачет. Он никогда не видел Чачанку плачущей и в первый миг испугался – что делать? Привстал было; тут же, растерявшись, сел обратно, но Роза заметила это движение. Быстро, искоса взглянула на Илью, закрыла лицо руками. Отворачиваясь, сдавленно сказала:

– Не могу, Илья… Прости уж…

Он шагнул к ней, уже не боясь. Сел на кровать, потянул Розу на себя, и она молча прижалась к нему. Что ей сказать, Илья не знал и просто гладил её перепутавшиеся, жёсткие от морской соли волосы и изредка целовал в мокрую щёку или горячий лоб.

Роза выплакалась быстро. Вытерев нос кулаком, она встала, одёрнула юбку.

Внимательно, с головы до ног, осмотрела Илью. Неожиданно улыбнувшись, погладила его по голове.

– Чудной ты, ей-богу…

Илья не отвечал. Роза шумно высморкалась в полотенце. Вытирая чистым концом лицо, предложила:

– Оставайся с нами. Всё лучше будет.

– Люди-то что скажут?

– Что-нибудь, конечно, скажут, – подумав, подтвердила Роза. – И что с того?

Может, ты этого боишься? Может, я боюсь?

Смутившись, Илья подумал, что она опять права. А больше ни о чём думать не хотелось. Кончился этот день треклятый, и слава богу… В темноте Роза сбросила юбку, стянула через голову кофту и в одной рубашке полезла под одеяло.

– Иди ко мне, – спокойно позвала она, и Илья послушался.

Глава 7

После душного и пыльного июня на Москву неожиданно хлынули дожди. День и ночь по тротуарам барабанили капли, в городе было прохладно, по утрам переулки в Замоскворечье затягивались туманом, в густых купеческих садах уже пахло болотом из-за непросыхающей влаги, окраинные улочки утопали в грязи, а знаменитая лужа посередине Живодёрки разлилась до самой Садовой и даже поросла по краям осокой. Ресторан Осетрова, как всегда, по вечерам загорался жёлтыми и красными огнями, но и тут теперь было грустно, зал, обычно набитый до отказа, был полупустым: стоял дачный сезон, постоянные гости отдыхали с семьями в Кунцеве и Люблине. Вдобавок от поющего у Осетрова цыганского хора осталось менее половины: ведущий состав был на гастролях в Крыму. Митро оставил вместо себя хореводом Ивана Конакова, а главной солисткой была теперь Анна Снежная.