Текст книги "Дорогой длинною"

Автор книги: Анастасия Дробина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 68 страниц)

– Морэ…

Он поднял голову, осмотрелся. Темнота. Никого.

– Илья…

Он встал. Двор был пуст, в доме горело лишь одно окно. На траве лежали голубые пятна лунного света.

– Кто зовёт? – недоумевающе спросил он. У тёмной стены дома шевельнулась чья-то тень.

– Илья… Сюда.

Он пожал плечами и пошёл на голос.

Возле угла дома, полускрытая кустами сирени, чернела вкопанная в землю бочка для дождевой воды. Водяная поверхность блестела в свете месяца. Тонкая фигурка склонилась над ней. Илья подошёл вплотную. Удивлённо спросил:

– Это ты?

– Я. – Маргитка повернулась к нему. Распущенные волосы падали ей на глаза, из-за спутанных прядей в лунном свете ярко блестели белки.

– Чего ты, девочка?

– Ничего. Дай руку.

Он машинально протянул ладонь. Маргитка ухватилась за неё и, прежде чем Илья успел что-то сообразить, задрала юбку выше колен и опустила одну босую ногу в бочку с водой.

– Ой, хорошо-о-о… Ноги горят, как по углям плясала. Вовремя Яков Васильич нас разогнал, а то через минуту бы кровь пошла. – она разбила отражение месяца, заболтав ногой, смутно белеющей в воде. Стоя рядом, Илья не отрываясь смотрел на эту обнажённую девичью ногу. По спине поползли горячие мурашки. – Стой… Теперь вторую. – Маргитка крепче сжала его руку, вытянула ступню из бочки, от чего юбка задралась до бедра, начала поднимать другую ногу.

Но тут Илья пришёл в себя и резко оттолкнул девчонку. Охнув, она взмахнула руками, повалилась в траву. Тишина. Месяц закачался в потревоженной воде, превращаясь в россыпь серебряных бликов. Соловей в смородине продолжал орать.

– Эй… – через минуту молчания озадаченно позвал Илья.

Из темноты донёсся приглушённый смех:

– Что "эй"? У меня имя есть!

– Бросила бы ты это дело, девочка, – помолчав, сказал Илья. – Ни к чему оно. Ни тебе, ни мне.

– За меня не говори, – отозвалась Маргитка. Голубоватый свет упал на её лицо – спокойное, серьёзное. Присев на влажно блестящий край бочки, она запустила ноги в траву. Илья стоял рядом, смотрел на отражение месяца в воде и не мог понять, почему он не уходит. С минуты на минуту из дома мог кто-то выйти, увидеть их – и тогда неприятностей не оберёшься. Что это девчонке в голову взбрело? А хороша ведь, оторва… Не выдержав, он осторожно посмотрел на Маргитку и увидел, что та, отбросив за спину перепутавшиеся волосы, сражается с пуговицами на груди. Расстегнув их, она распустила ворот платья.

В вырезе мелькнула грудь. Встретившись глазами с ошалелым взглядом Ильи, Маргитка тихо рассмеялась, сунула руку в расстёгнутый вырез платья – и вдруг чуть слышно ойкнула:

– Господи… Кусает кто-то! Илья, достань! Прошу тебя, достань, жук бежит!

– Где, дура?

– Да там… На спине…

Понимая, что девчонка врёт, чувствуя – добром это не кончится, Илья сделал шаг к ней. Маргитка тут же повернулась к нему лицом, поймала за руку, притянула его ладонь к своей груди. Её глаза, показавшиеся в темноте чёрными, оказались совсем близко, Илью обожгло дыханием.

– Послушай… Чего тебе бояться? Я ведь порченая. С тебя спроса не будет.

Чем я тебе не хороша? Я лучше, чем Настька твоя, моложе… Я…

– Пошла прочь! – Илье наконец удалось вырвать руку.

Не оборачиваясь, он зашагал по седой от росы траве к дому. В голове был полный кавардак. Страшно хотелось оглянуться, перед глазами стояла обнажённая до бедра нога, пропадающая в тёмной воде, молодая грудь в вырезе платья… В спину как сумасшедший щёлкал соловей, и в этом щёлканье Илье отчётливо слышался смех Маргитки.

Глава 5

Гроза собиралась с самого утра. Над Москвой висело душное жёлтое марево, листья деревьев застыли от духоты, горячий воздух дрожал между домами, и стоило выйти на улицу, как спина немедленно покрывалась потом, а в висках начинало гудеть. То и дело небо темнело, из-за башен Кремля выползала синяя туча, москвичи с надеждой задирали головы, но тучу всякий раз неумолимо уносило за Москву-реку, и над городом снова повисала жара.

Единственным разумным делом в эту погоду было сидение дома в обнимку с корчагой мятного кваса. По крайней мере так казалось Илье, бредущему в слепящий полдень по безлюдному Цветному бульвару. Однако вернуться домой он не мог – как не мог это сделать весь мужской состав хора, попавшийся сегодня утром под руку Митро.

Сам Илья считал, что сходить с ума вовсе незачем. Ну, нет Кузьмы третью неделю дома, ну так что ж теперь… Не баба небось и не сопляк, нагуляется – явится. Но Митро явно думал иначе, потому что, спустившись сегодня утром вниз, где ошалевшие от жары цыгане передавали друг другу тёплый жбан кваса, сразу же сказал:

– Сегодня Кузьму ищем. Ну-ка, чявалэ, встали все – и на улицу. Ж-ж-живо у меня!

При этом выражение лица Митро было таким, что возразить не решился никто. Ворча и поминая недобрыми словами самого Кузьму и его родителей, цыгане начали подниматься. На улице, с тоской глядя на выцветшее от жары небо, стали решать, кому куда податься. Молодые парни под предводительством Яшки отправились на Сухаревку, не унывающую даже в эту адскую жару. Двое братьев Конаковых взяли на себя публичные дома на Грачёвке, где у них имелось множество знакомств, третий брат, Ванька, двинулся на ипподром. В кабаки Рогожской заставы пошли Николай и Мишка Дмитриевы. Илье Митро поручил заведение на Цветном бульваре, где днём и ночью шла крупная игра.

– Зайдешь к Сукову, скажешь «прикуп наш». Если спросят – от кого, говори:

"Цыган Митро послал". Я сам по Хитровке покручусь.

– Не ходил бы, морэ, а? – попытался остеречь его Илья. – Там такие жиганы, зарежут в одночасье…

– Ничего не будет, меня там уже знают, – хмуро сказал Митро. – Вот ей-богу, найду паршивца – убью! Шкуру спущу, не посмотрю, что четвёртый десяток меняет! Эх, ну надо же было твоей Варьке уехать! С ним, кроме неё, и справиться никто не может.

Илья молчал, сам отчаянно жалея, что Варьки нет в Москве. Но сестра уехала с табором на Кубань, и раньше осени ждать её было бесполезно.

Дом Сукова, в котором помещалось нужное Илье "заведение", нависал над пустым Цветным бульваром бесформенной громадой. Он был таким же тихим, как и улица вокруг: постороннему человеку и в голову не могло бы прийти, что здесь с утра до ночи мечут карты, делят краденое и торгуют водкой.

Стоя напротив, Илья неуверенно поглядывал на суковский дом. Он пытался разбудить свою совесть мыслями о Митро, который в эту самую минуту бродит по куда более страшным местам на Хитровке, но совесть стояла насмерть, призвав себе в помощь здравый смысл: чужим в доме на Цветном было не место. "И ножа не взял… И кнута…" – пожалел Илья, в сотый раз поглядывая на грязный, обшарпанный фасад "заведения", на котором, хоть смотри в упор, не было видно ни двери, ни даже хоть какой-нибудь дыры для входа. И куда тут залезать-то?.. Через крышу, что ли, мазурики шастают?

Сомнения Ильи разрешились через несколько минут. На его глазах прямо из залитой солнцем стены возникла растрёпанная баба со свёртком, в котором легко угадывалась бутылка. Не глядя на вытаращившего глаза Илью, баба деловой походкой двинулась вниз по Цветному. Он проводил её изумлённым взглядом, подошёл к гладкой стене – и, к своему облегчению, увидел ступеньки, спускающиеся под тротуар, к подвальной двери. Теперь отступать было некуда. Вздохнув и пообещав себе, что, найдя Кузьму, он не станет дожидаться Митро, а лично покажет ему где раки зимуют, Илья начал спускаться по скользким, заплёванным ступенькам.

Дверь, к его удивлению, не была заперта. Илья вошёл, и первым его желанием было покрепче зажать нос: в подвале можно было свободно вешать топор. Запахи кислых тряпок, перегара, немытого тела и тухлой еды смешались в немилосердную вонь, от которой сводило скулы. С трудом переведя дыхание, Илья на всякий случай скинул картуз, огляделся по сторонам, ища хозяев.

В большой подвальной комнате стоял полумрак, к которому глаза Ильи привыкли лишь через несколько минут. Тогда он сумел разглядеть сырые, покрытые каплями воды стены, вдоль которых тянулись длинные ряды нар.

На нарах было горами свалено какое-то барахло, над которым истошными голосами ругались каторжного вида личности в отрепьях. На стоящего у дверей Илью они даже не взглянули. Тот снова растерянно осмотрелся; подумав, пошёл через зал к едва заметной двери, из-за которой выбивалась полоса света и слышались трезвые голоса, и уже взялся за ручку, когда чей-то кулак ткнул его в грудь:

– Куды прёшься, господин хороший? Слово знаешь? От кого будешь?

– Прикуп наш. Я от Митро-цыгана.

– Проходь.

Дверь открылась. Илья вошёл, осмотрелся.

Это была комната без окон, единственной мебелью в которой был большой круглый стол. Над столом свисала с потолка лампа, бросая тусклый свет на лица собравшихся вокруг него. Их было человек десять. Из-за стола доносилось: "бит валет", "десятка ваша", "тузы на руках", – и Илья понял, что здесь идёт большая игра.

– Ты уж обожди, мил человек, – прогундосили за спиной Ильи, и, обернувшись, он увидел низенького мужичонку, на котором была залатанная женская сорочка и один разодранный лапоть.

– Навроцкий банкует, так лучше покеда не мешаться.

"Навроцкий… Навроцкий… Кто таков?" Эта фамилия показалась Илье смутно знакомой. Усиленно напрягая память, он вспомнил: так звали любовника Данки. Несколько минут Илья медлил, но желание посмотреть на теперешнего Данкиного хозяина пересилило осторожность, и он, оттолкнув руку мужика в сорочке, подошёл к столу. Никто не обратил на него внимания. Голову подняла лишь толстая баба, сидевшая в углу комнаты на табуретке и мирно вязавшая чулок. Она смерила Илью внимательным взглядом, зевнула, отхлебнула из жестяной кружки и снова взялась за спицы. Игроки же не обернулись даже тогда, когда Илья подошёл вплотную и уставился на банкомёта.

Навроцкий был не стар: Илья не дал бы ему больше тридцати пяти. По тонким благородным чертам безошибочно можно было определить польскую кровь. Красоту этого лица портили изящно изогнутые брови, сделавшие бы честь звезде кафешантана, но на мужской физиономии смотревшиеся слишком манерно. Чёрные волосы Навроцкого блестели от брильянтина, нездоровый, пергаментный цвет кожи был заметен даже в полумгле. Глаза его, следящие за разлетающимися по столу картами (Навроцкий сдавал), не моргали, как у мёртвого. Сходство с покойником усиливалось от света лампы, падающего сверху, от чего на лицо шулера ложились тени. Хорошо освещены были лишь его руки – тонкие, с длинными пальцами и тщательно отполированными ногтями, – которые привычно бросали карты на столешницу. Илья заметил, что по сравнению с окружившими стол игроками Навроцкий прекрасно одет: на нём был тёмный костюм с белоснежной сорочкой, в рукавах поблёскивали яхонтовые запонки. Подивившись – что такой король делает в босяцком заведении? – Илья взглянул на противника Навроцкого и едва сдержал негодующий возглас.

Напротив шулера с веером карт в руках сидел молодой князь Львов, студент Московского университета, весёлый и красивый мальчик, частый гость цыганского дома, отчаянно влюблённый в дочь Митро Иринку. Илья знал, что ещё год назад Миша Львов появлялся в Большом доме не один, а с отцом – князем Иваном Васильевичем, страстным цыганёром, знатоком хорового пения, которого боготворила вся Живодёрка. Отец и сын Львовы приходили в гости к цыганам запросто, приносили гостинцы молоденьким певицам, неизменно щедро платили за песни и пользовались уважением даже Якова Васильева. Львовы были богаты – им принадлежали два доходных дома в Москве, "родовое гнездо" на Пречистенке, несколько имений в Тульской губернии и знаменитое собрание картин. Но этой зимой скончалась княгиня Мария Афанасьевна, и Иван Васильевич, очень любивший жену, сразу сдал. Он перестал появляться в Дворянском собрании, на приёмах у нового генерал-губернатора Москвы, на балах знати и всё больше пропадал в своём тульском имении, занимаясь хозяйством и читая книги. К цыганам он теперь и вовсе не заглядывал, о чём те искренне жалели. Сына-студента князь ни в чём не ограничивал, без счёта снабжал его деньгами и не особенно интересовался, куда эти деньги уходят. Юноша, подолгу остававшийся один в Москве и предоставленный самому себе, начал входить во вкус весёлой жизни.

Илья всегда был уверен, что свободное воспитание до добра не доводит, и теперь, глядя на Львова, убедился в этом окончательно. Скажите на милость, разве место желторотому мальчишке в подобном заведении? Да отца бы удар хватил, узнай он о сыновьих выкрутасах! И Навроцкий хорош…

Связался чёрт с младенцем, нашёл кого "работать". Не зная, как ему поступить, Илья машинально следил за действиями поляка.

То ли слава Навроцкого как первого в Москве шулера была сильно преувеличена, то ли он не хотел тратить мастерство на зелёного мальчишку, но вскоре Илья убедился, что жуликует тот совсем грубо и ведёт известную всем игру под названием "четыре туза в каждом рукаве". По крайней мере за те полчаса, что Илья стоял у стола, мимо него промелькнуло две козырные дамы и три десятки. Как этого не замечал молодой князь, было уму непостижимо. Поглядывая на него, Илья видел, что юноша по уши захвачен игрой, его карие глаза лихорадочно блестели, пальцы нервно вздрагивали при каждой карте, сброшенной Навроцким. Судя по количеству ассигнаций на столе, игра шла давно и явно не в пользу молодого человека. Илья всё ещё колебался – вмешиваться или не стоит, – когда Львов вдруг наморщил лоб.

– Позвольте, господа, – вдруг удивлённо сказал он. – Я отлично помню, что козырной король вышел. Ну как же, он убил мою даму… Разумеется, вышел!

– Что пан хочет этим сказать? – высокомерно спросил Навроцкий. Его красивое лицо приобрело оскорблённое выражение. – Пан находится в порядочном обществе. Здесь не принято бросаться подобными выражениями.

– Я никого не хотел обидеть… – растерялся юноша. – Но, право же, король…

Может, это ошибка? Проверим карты?

"Порядочное общество" вокруг стола взорвалось возмущёнными голосами. Львов вздрогнул, осмотрелся, словно лишь сейчас сообразив, где находится. На его мальчишеском лице явно выразился испуг.

– Продолжаем игру! – отрывисто сказал Навроцкий.

Губы Львова дрогнули. Тихо, но твёрдо он сказал:

– Не буду. Вы передёргиваете.

– Что? -Навроцкий поднял бровь, нехорошо усмехнулся.

Илья понял, что пора вмешаться, и, проклиная про себя последними словами Митро, Кузьму и свою дурную голову, шагнул к молодому князю.

– Ну-ка, Михаил Иваныч, идёмте-ка отсюда. Вас папаша уже с фонарями обыскавшись. Третьего дня из имения приехали, вся полиция на ушах стоит, по городу носятся.

Львов вздрогнул, повернул голову. С его лица ещё не сошло испуганное выражение, когда он выговорил:

– Илья, это ты?

– Ну, место ли вам здесь? – как можно суровее сказал Илья. – Идёмте, говорю, да поживее.

Молодой князь неловко поднялся. Навроцкий встал тоже. Илья посмотрел на него, оглянулся по сторонам и понял, что их отсюда просто так не выпустят.

– Послушай-ка, приятель… – В голосе Навроцкого сильнее обозначился польский акцент: он начинал выходить из себя. – Ты здесь откуда? Сюда легко войти, дверь не заперта, а вот выйти… Матка боска^[115], у тебя могут быть неприятности!

– Как бы я тебе неприятностев не налепил, – как можно спокойнее сказал Илья, хотя у него уже тряслись все поджилки. Он не сомневался, что справится с Навроцким, но вот со всей его шайкой…

– Прошу по-доброму: уходи! – вполголоса сказал Навроцкий, и Илья понял, что это последнее предупреждение.

– Илья, оставь, ступай… Это мои заботы, – дрожащим голосом вмешался мальчик.

– Пан говорит дело, – усмехнулся Навроцкий.

Краем глаза Илья заметил, что их уже обступили. А посему не стал терять времени и молча "закатал" Навроцкому в челюсть. Тот кубарем отлетел к стене, вскочил с перекошенным лицом, кинулся на обидчика. Илья чудом успел перевернуть стол, карты и деньги посыпались на пол, диким голосом завопил сбитый им походя с ног оборванец, но на Илью уже навалились трое.

Неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы с места, отбросив носок, не вскочила толстая баба, про которую Илья совсем забыл. В тусклом свете лампы он увидел широкое курносое лицо.

– Молча-а-ать! – гаркнула вдруг она хорошо поставленным голосом частного пристава. К изумлению Ильи, оборванцы, державшие его, тут же вскочили на ноги и чуть ли не вытянулись, как рекруты на плацу. Баба, кряхтя, нагнулась за своей жестяной кружкой. Деловито сказала:

– Рвите когти, зелёные ноги! – и запустила кружкой в лампу. Раздался звон, стало темно, послышались вопли и проклятия. Илья на ощупь подобрал с пола несколько ассигнаций, схватил за руку молодого князя и рванулся к двери. У выхода их попытались схватить, но тут уже и Львов пришёл в себя и дал нападавшему сдачи. Тот завыл, дверь распахнулась – и Илья с князем вылетели на залитый солнцем Цветной бульвар…

– Илья, я не могу больше! – взмолился юноша уже на Трубной площади.

Илья остановился, перевёл дыхание. Оглянувшись назад, с облегчением понял: не догонят. Да и вокруг уже было полно народу, на углу прохаживался потный городовой, у тротуара толпились извозчики.

– У тебя кровь… – испуганно сказал молодой князь.

– Где?

Илья провёл ладонью по лицу, поморщился, нащупав ссадину, кисло подумал, что сегодня вечером ему с хором точно не выйти. Не замазываться же тестом с кирпичной пылью, как Кузьме… Так и не нашёлся этот паршивец! Только зря из-за него в чужую заваруху влез.

– Совести в вас нету, Михаил Иванович, – сердито сказал Илья. – Ну за каким чёртом вас в эту дыру потащило? Да ещё в очко играть сели! Ваше дело – в ниверситете книжки разные читать, а не в карты дуться. Ваша мамаша, поди, трижды в гробу перевернулась, на вас глядя! Воля же вашему батюшке держать вас так свободно. Да если б мой Гришка в такое вляпался – из-под кнута бы у меня не встал!

Юноша поёжился. Помолчав, спросил:

– Скажи, а верно, что отец приехал? – Илья недоумевающе взглянул на него, и Львов, покраснев, пояснил: – Я ведь уже неделю не был дома…

– Пороть вас некому, ваше сиятельство, – заметил на это Илья. Но, взглянув в смущённое лицо молодого человека, сжалился: – Да нет, нету Ивана Васильича. Из имения так и не возвращались. А вы бы ехали туда, к нему. Вам лучше в городе-то пока не показываться. Я этих жуликов знаю, лихой народ.

Услышав о том, что отца нет в Москве, молодой князь даже сумел улыбнуться.

– И то дело, Илья. Сегодня же и поеду, вот только зайду в университет…

– Деньги возьмите. – Илья вытащил из кармана смятые бумажки и сам удивился, как много их оказалось. Хватал-то вроде первое, что под руку сунулось, а вот поди ж ты – почти весь львовский капитал.

– Оставь себе, – решительно отказался Львов. – Ты рисковал жизнью из-за моей глупости.

Теперь пришёл черёд смутиться Илье.

– Ну, вот ерунда… Не разбрасывайтесь, ваша милость. Вам ведь и к папеньке нужно будет с чем-то ехать. И в ниверситете небось книжка какая понадобится…

– Нет! Не возьму! Позволь мне тебя отблагодарить! Возьми хотя бы это! – Львов силой засунул несколько ассигнаций в карман Илье. – А вот эти деньги передай, пожалуйста, Ирине Дмитриевне, я ей обещал.

– Ну, бог с вами. Спасибо. Смотрите уж, больше с мазуриками не вяжитесь.

Последнее "благодарю" молодой Львов выкрикнул уже из извозчичьей пролётки. Илья помахал вслед, подождал, пока экипаж скроется за углом, и лишь тогда вытащил навязанные князем ассигнации. Пересчитав их, повеселел, тут же решил, что Ирина Дмитриевна обойдётся, и уже повернул было к трактиру, когда сзади его окликнули:

– Эй! Смоляков! Илья! Сто-о-ой!

Голос был женский, и Илья, от неожиданности едва не давший стрекача в переулок, остановился. Через площадь к нему, размахивая руками, неслась та самая толстая, курносая баба из суковского заведения.

– Илья! Ну, что ж такое! Кричу-кричу, а ты как оглох! – Подбежав, она с размаху ухватилась за его рукав, и на растерявшегося Илью весело взглянули жёлтые, круглые, наглые очи Катьки Пятаковой.

– Ты?!. – ахнул он.

– Слава тебе, святая пятница, – признал! – хмыкнула Катька. – А я вот тебя сразу узнала. Глазищи твои чёртовы ни с чьими не спутаешь. Ну как живёшьпоживаешь, дух нечистый? С побываньицем тебя!

Илья молчал, разглядывая Катьку. Бывшая горничная Баташевых была одета в коричневую набивную юбку и, несмотря на жару, длиннющий заплатанный шушун. Волосы скрывал нарядный шёлковый платок. Катька сильно раздобрела и выглядела необыкновенно важной – особенно когда, чинно взяв Илью под руку, зашагала рядом с ним по Трубной.

– Давно ль в Москве, аспид?

– С Пасхи.

– А зачем, нам на радость, в заведение прибыл?

– По делу.

– Живёшь на старом месте? Жена с тобой? Детей много родил? Да будешь ты отвечать или нет?! – наконец лопнуло Катькино терпение. – Или я так и буду из тебя клещами тянуть? Может, ты теперь, антихристова морда, такую важность заимел, что со старой любовью зазорно словом перекинуться? Да, может, я об тебе все эти годы вздыхала, а?! Может, сохла?!

– Это ты-то сохла? – ухмыльнулся Илья, оглядывая внушительные Катькины формы. – А что ты сама-то у Сукова делала? Видит бог, если б не ты – пропал бы.

– Да если бы не я, ты бы ещё чёрт знает когда пропал, – успокаиваясь, проворчала Катька. – А у Сукова… Али ты не слыхал, что я там хозяйка?

– Ты-ы-ы?!

– Ну, я. – Катька снова улыбнулась, уже без ехидства. – Я ведь, Илья, в своей жизни не потерялась. Когда ваша с Лизаветой Матвеевной история закончилась, я к купцам Григорьевым горничной прыгнула. Там замуж вышла за Фаимку-дворника. А когда он хозяев обокрал да на Хитровку нырнул, я за ним подалась. А на Хитровке, сам знаешь, честной мадамой не проживёшь. Понемногу-полегоньку и мы с Фаимкой в люди выбились, своё заведение открыли.

– Ну и дела… – только и смог сказать Илья. Помолчав, фыркнул: – Фаимкато – татарин? С нехристем, выходит, живёшь?

– Я его Фомой Иванычем зову. А ночью, Илья, всё едино – что нехристь, что православный. Оченно хорошо у него с детьми получается, каждый год из меня по двойне вылазит. Правда, – Катька хихикнула, – все на него не похожи. Но, значит, моя кровь гушше.

– Как была потаскухой, так и осталась, – подытожил Илья.

Катька, ничуть не обидевшись, по-мужски присвистнула сквозь зубы.

– Всё по бедности да по глупости нашей… Да, может, Илья, мне так и лучше. Я ни о чём не жалею. Если мне кого и было на старом месте, у Баташевых, жаль, так это барыню, Лизавету Матвеевну, голубушку. Кто выл-то громче всех на похоронах? Я! Даже кухарка наша, Кондратьевна, меня переголосить не смогла.

Илья промолчал. Чуть погодя, отведя глаза в сторону, спросил:

– Слушай, Катерина… Ты ведь была там тогда, видела… Ну, когда Баташев её… Ты помнишь?

Улыбка исчезла с круглого лица Катьки. Она вздохнула.

– Как не помнить, Илья… Помню. По сю пору во сне снится. Мы ведь в ту ночь не его, а тебя ждали. Помнишь, я тебя даже и в дом протащить успела, под лестницей спрятать. И вдруг разом кони, подводы, мужики набились:

хозяин приехал! Иван Архипыч, конечно, в сильном подпитии были… но бог-свят свидетель, ничего бы не случилось, кабы не Лизавета Матвеевна!

Лопнуло у бабы сердце! По закону, ей бы ему на шею кинуться, выть-голосить от радости, а она… Заголосила, да только не то, что положено. На весь дом заявила: "Да чтоб ты сдох, постылый, когда я от тебя мучиться перестану?!" Я так за занавеской на пол и села! А она на него, как волчица, кинулась, полбороды разом вырвала да вилкой его, вилкой! Не попала, знамо дело, а он как зарычит, как пойдёт её, да чем ни попадя… – Катька вздрогнула, умолкла.

Искоса взглянула на Илью, но тот смотрел в землю.

– Крови, Илья, много не было. Упала Лизавета Матвеевна, птичка моя серая, вздохнула спокойно так: "Илюша, свет мой…" – да и замерла. Но там уж я взревела медведем – и на улицу, потому как спужалась, что Иван Архипыч под горячую руку и меня пристукнут. А на дворе шум, гам, цепи лязгают, мужики орут – это как раз тебя твои отбивали. Цыгане – за ворота, мужики – за цыганами, Мирон-дворник – за мужиками, я – за Мироном… Рассказала ему про барина с барыней, и побежали мы с ним в участок. Вот так, Илья. О-ох, грехи наши тяжкие… Тебе-то, чёртова морда, всё легко с рук сошло.

Подумаешь – отметелили.

Илья молчал. Молчала и Катька. Уже сворачивая в переулок, она негромко сказала:

– А знаешь, я четвёртого дня в магазине на Кузнечном твою жену видела, Настю. Сразу её узнала, хоть и… Она ведь такой красавицей была!

– Она и сейчас…

– Сейчас против прежнего ничего не осталось! – без обиняков заявила Катька. – Неужто это ты ей личико испортил? Как тебя только земля держит, каторга? На такую красоту руку поднять…

– Да чтоб тебя!.. – внезапно заорал Илья так, что в двух шагах от него, заржав, шарахнулась в сторону извозчичья лошадь, а сам извозчик чуть не свалился на землю. – Сговорились вы, что ли, нечисть?! Что – хужей меня людей на свете нету?! Выродок Илья Смоляков?! Анафема?! А ну, пошла прочь, дура, подстилка хитрованская! Сейчас и тебя зарежу до кучи!

Катька ничуть не испугалась. Улыбнулась, пожала плечами и не спеша пошла в сторону Сухаревки. Илья сел где стоял – на жёлтый от пыли тротуар, уронил голову на колени, стиснул зубы. Он и сам не ожидал, что зайдётся от Катькиных глупостей, но по сердцу вдруг резануло так, что трудно стало дышать.

Да что же это такое… Даже эта дура Катька, даже она… А цыгане? Они-то что думают? Ведь уже куча народу спросила у него про Настькины шрамы, и все как один – "твоя работа"? Никому и в голову не пришло, что он её за всю жизнь пальцем не тронул. Никто не верит! Даже Митро, и тот морщился, когда Настька рассказывала ему про то, как спасала мужа от казаков.

А Яков Васильич? А Конаковы? А Кузьма? Что ж он, Илья Смоляко, – в самом деле паскуда распоследняя, что ли? И все, кроме Настьки, это знают?

А может, и она… может, и Настя… От этой мысли у Ильи потемнело в глазах. И словно не было семнадцати лет, прожитых вместе, словно не было семерых детей, дочери на выданье, сына-жениха, – разом вспомнилось то, что никогда не забывалось. Тот ночной разговор с женой после того, как им подбросили Дашку. Тогда он впервые осмелился спросить у Насти:

"Жалеешь, что связалась со мной? Не уйдешь?" И до сих пор он не мог спокойно вспоминать короткий ответ жены: "Нет. Дети…" У него тогда совести не хватило спрашивать дальше – так и молчали до утра. И позже тоже спросить не решался.

Может, с тех пор у Настьки и перегорело всё. А он понял это только сейчас, глядя на то, как она светится здесь, в Москве, в хоре, среди своих.

Из-за детей не уходила от него. И наверняка думала, что он ей всю жизнь сломал. Думала и молчала, не говорила ни слова, потому что какой толк в разговорах, если всё равно живут вместе и поднимают детей? А он, как дурак, и в мыслях не держал ничего.

И в чём, если подумать, он виноват? В том, что однажды ночью их с Мотькой накрыли в овраге? Что Настька помчалась его выручать? А может, и в том, что Дашка ослепла, тоже его вина? В наказание ему, что ли, бог тот ураган проклятый послал? Нет, ни в чём он не виноват! И Настька это знает, но…

отчего же так завыть хочется?

На руку, просочившись сквозь рубаху, упала холодная капля. Илья передёрнул плечами, поднял голову. Над переулком сходились краями тяжёлые грозовые тучи. Воздух заметно посвежел, по макушкам лип и клёнов понёсся ветерок, несколько сухих листьев, пролетев мимо, мазнули Илью по лицу. За Сухаревой башней уже громыхало. "Сейчас польёт", – подумал Илья и тут же отчётливо понял, что ни идти домой, ни ехать вечером в ресторан он не хочет.

Не хочет и не поедет. Не нанимался. Пропади они все пропадом!

*****

Гроза, навалившаяся на Москву после нескольких недель жары, была ужасной. Чёрное небо дымилось и клокотало, сотрясаемое громовыми раскатами, молнии разрезали его вдоль и поперёк, освещая город как днём.

По улицам и бульварам бежали кипящие потоки воды. Извозчиков и пешеходов словно смыло, улицы были безлюдными, и лишь вниз по Живодёрке, матерясь, нёсся сломя голову взъерошенный, мокрый до нитки Илья.

Переждать дождь он рассчитывал в трактире. Но часы шли, ливень не прекращался, а время уже подбиралось к вечеру. В конце концов Илье показалось, что в сизых тучах появились просветы, и он, расплатившись с половым, вышел из трактира под дождь: "Не сахарный, небось". С неба и в самом деле уже еле капало, но стоило Илье перейти Тверскую и повернуть на Большую Садовую, как невесть откуда навалилась новая, огромная и чёрная, словно адская копоть, туча, и полило как из ведра. Илье пришлось забыть про свои тридцать семь лет и, как мальчишке, подхватившись, мчаться по Садовой домой. Но обиднее всего было то, что сей кавалерийский галоп не помог:

когда Илья взлетел на крыльцо Большого дома, на нём нитки сухой не было.

В доме было тихо: цыгане ушли в ресторан. Стоя в сенях, Илья прислушался – никого. Только из кухни доносился раскатистый храп: видимо, там под дождь отдыхала кухарка. Оба сапога Ильи немедленно полетели в угол, вслед за ними отправилась и рубаха, а сам Илья пошёл в нижнюю комнату, на ходу вытирая голову чьей-то подвернувшейся под руку шалью.

В нижней комнате было пусто и темно. По незанавешенным окнам сбегали струйки воды, под одну из ставней подтекло, и капли сочились на пол, образовав небольшое озерцо. То и дело комнату озаряли вспышки молний.

Когда Илья вошёл, за окном ударило так, что затряслись стёкла, и из-за старого дивана послышался дрожащий шёпот:

– О, далэ^[116], далэ, спаси, господи…

Илья молча метнулся обратно в сени. Вернулся через минуту, с трудом натягивая на себя мокрую рубаху, и удивлённо уставился на диван:

– Девочка, это ты?

– Я… – Испуганная Маргитка на четвереньках выбралась из-за дивана. – Ох, слава богу, что ты пришёл. Так гремит, так сверкает, как будто конец света.

Знаешь, как я перепугалась?!

– Шла бы в кухню, там Никитишна.

– Это не Никитишна, а Кузьма. Днём отец с Хитровки притащил. Уж орал, мама моя!

– Митро или Кузьма?

– Оба… – вздохнула Маргитка, запуская обе руки в распущенные волосы и старательно встряхивая их. Её синяя домашняя юбка покрылась задиванной пылью, рваная старушечья кофта была наброшена прямо на рубашку.

– Хоть бы лампу зажгла, глупая, – проворчал Илья, проходя к столу. – Ты почему с нашими не поехала?

– Ногу подвернула.

– Что-то не видно.

– Так уже прошло.

Илья посмотрел с недоверием. Маргитка улыбнулась, пожала плечами, и кофта её сползла на спину. В вырезе рубахи открылись смуглые хрупкие ключицы, и Илья, протянувший руку за лампой, так и не донёс её.

С того тёплого вечера, когда Илья чуть с ума не сошёл, глядя на голые ноги Маргитки, прошёл почти месяц, и девчонка, казалось, выбросила дурь из головы. На другой день она поздоровалась с Ильёй как ни в чём не бывало, широко улыбнулась на его мрачный взгляд – и за весь месяц не сказала ему ни слова. Словно не она поднимала юбку выше колен, бесстыдно показывая стройные ноги, не она смеялась, держа его за руку и заставляя ловить жука на своей груди… Сначала Илья подумал, что чёртова кукла играет с ним, затем, видя её безразличие, понемногу успокоился. А неделю назад увидал Маргитку с Гришкой на качелях в саду. Девчонка тихонько покачивалась и с самым смиренным видом вертела во рту стебелёк ромашки. Гришка стоял рядом, придерживая верёвку, и, судя по выражению лица, что-то врал. Мешать им Илья не стал, хотя про себя с досадой подумал: вот только этого не хватало… Влюбится ещё, теленок, вздумает жениться… а не сватать же за собственного сына потаскуху, которой всё едино, что вор с Сухаревки, что цыган, который ей в отцы годится. И тут совсем некстати вспомнились длинная нога в глубине дождевой бочки, распущенные кудри, грудь под тонкой рубашкой, тихий смех – и спина покрылась потом, и нестерпимо захотелось перекреститься, потому что… Не к добру всё это. Совсем не к добру.