Текст книги "Дорогой длинною"

Автор книги: Анастасия Дробина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 64 (всего у книги 68 страниц)

Голые руки Ульки были прикрыты какой-то странной шалью – как показалось Илье, связанной из лохматых веревок. "Дэвлалэ…" – в который раз подумал Илья, стараясь не показать на лице смятения. – «Докатился Мишка… Девкуневесту в мешок вырядил…» Как ни старался Илья, видимо, в глазах его всё же что-то мелькнуло, потому что Улька, встретившись с ним взглядом, чуть усмехнулась углом рта и вздёрнула подбородок. Золотистый свет упал на неё, и Илья вдруг увидел, что Улька – красавица. То, что он принимал за шаль на её плечах, в свете огня оказалось волосами -вьющимися, страшно грязными, сплошь закрывающими плечи, спину и руки. Лицо Ульки было смуглым, овальным, как у матери, и крошечная родинка была на том же месте, но в нём не было Ташкиной мягкости и нежности черт. Высокий чистый лоб, длинные, вразлёт, широкие брови, темные глаза без улыбки напомнили Илье Ташкину мать, лучшую гадалку табора. Видать, Улька эта в бабку вся уродилась… Ульке, видимо, надоело, что её разглядывают. Чуть заметно дёрнув плечом, она сделала несколько шагов к огню (Илья заметил, как непринуждённа и уверенна её походка), села, небрежно откинула падающие на глаза пряди и, привалившись спиной к колесу двуколки, взяла на руки двухлетнюю сестрёнку. Ещё раз взглянула на Илью – прямо, почти с вызовом, – и не спеша отвернулась.

– Расселась, царевишна, поздоровайся! – рыкнул Мишка.

– Доброго вечера, – вежливо, но равнодушно, по-прежнему глядя в огонь, сказала Улька. В её миндалевидных, как у Ташки, глазах бились два золотых язычка.

– Как ты её назвал? – усмехнулся Илья.

– Не я назвал, цыгане! – фыркнул Мишка. -Так и зовут – "царевишна"!

Видал, как ходит, как смотрит?! Откуда взялось только! Она так и по ярмарке плавает, – нос кверху, выступает, будто анператорская дочка, – а за ней гаджэ стадом: «Цыганочка, постой! Цыганочка, спой, спляши! Цыганочка, дай на тебя посмотреть!» А она, чертовка, им в ответ: «Давайте по пятаку, не то бегом побегу!» И дают, что ты думаешь! И серебро кидают! Влахи к ней сватаются, сами платить готовы!

Так что ж ты?.. – удивился Илья. – Отдавай! Девка в самых годах, чего дожидаешься?

Мишка помолчал, помялся, почесал взлохмаченную голову. Покосился на жену, и Ташка ответила вместо него:

– Да вот вбил себе в голову, что хочет её за своего отдать, и всё тут. Ничего понимать не желает.

– И хочу! – взвился Мишка. Было очевидно, что у них с Ташкой это не первый спор. – Сколько можно детей по влахам рассовывать?! Мы – русска рома! Федька влашку взял – хорошо, я молчал! Колька влашку взял – я тоже слова не сказал! Машку за влаха посватали – я отдал!!!

– А куда бы ты делся, Дэвла баро^[169]?! – не выдержала и Ташка. – Не отдал бы

– она бы с тем влахом и сбежала, тебя не спросившись! Машка – умница, красавица, ей жить надо, детей рожать, а не копейки по базарам на твои карты просить! Она и так до восемнадцати лет досиделась, всю ораву нашу кормила!

И слава богу, что отдал! Хоть не весь ум свой проиграл!

– Как дам вот сейчас, зараза… Догавкаешься. – буркнул Мишка, поглядывая на свои битые сапоги. Ташка махнула рукой, умолкла, схватила с травы брошенное ведро и быстро ушла в темноту.

– За нашего цыгана хочешь дочь пристроить?.. – помолчав, спросил Илья.

Мишка вздохнул, сел на траву возле огня. Достал трубку, набил её, долго прикуривал от уголька. Наконец, сунул трубку в рот, глубоко затянулся и, выпуская дым изо рта, медленно сказал:

– Хотел и Ванька на воеводство, да пятки босы… Ты же видишь, морэ.

Видишь, как живём. Надо бы, конечно, к своим подаваться, кроме Ульки, и другие девки подрастают, да куда ж… Илье эта путаная невнятная речь была понятна, как свои пять пальцев.

Если бы у него самого – не дай бог даже во сне увидеть! – была двуколка без лошади, жена без единого колечка и дочь, наряженная в мешок, – он бы и на сто вёрст не подъехал к свой родне. Врагу лютому не пожелаешь такого позора…

– Ну да ничего. – с напускной бодростью продолжал Мишка, ещё раз затянувшись и свободной рукой гладя встрёпанные волосы Ульки, которая сумрачно улыбалась, глядя в огонь. – Ничего, морэ, ничего… Может, тебе Ташка тут брехала, что мне фарта нет? Так врёт она, дура! Повезёт, я наверняка знаю! Бог, он знает, кому помогать! Что он там, на небе у себя, – не видит, что мне дочь выдавать надо?! Вот чтоб мне провалиться, – выиграю тыщу! Или две… И сразу на ноги встанем! Ульке серьги брильянтовые куплю, платье из тафты, – и поедем к нашим под Смоленск! Ну, дочка, слышишь?

Будешь тафту носить, или шёлковое платье хочешь?

Улька кивнула без усмешки. Чуть слышно вздохнула, повернулась к отцу и снисходительно сказала:

– Я тебе завтра принесу, как обещала. С базара принесу, – пойдёшь, поиграешь. Я знаю, повезёт.

– Вот и умница! – обрадовался Мишка. – Ну, Смоляко, у кого ещё такая девка есть?! Она завтра гаджам на рынке и споёт, и спляшет, и…

– Так, говоришь, петь-плясать умеет? – медленно переспросил Илья, глядя на Ульку. В голове росла, билась шальная мысль.

– Да кому ж я уже битый час хвастаюсь?!!– взвился Мишка.– Ты что, Илья, оглох на старости лет?! Улька, ну-ка, пой! Вот эту, что ли, "Ночь моя, ноченька"…

– Погоди. – Илья остановился, торопливо соображая – не заткнуться ли, пока не поздно. Но Улька, то ли догадавшись о чём-то, то ли просто удивившись его молчанию, вдруг повернулась к Илье. На него из-под мохнатых ресниц снова серьёзно взглянули тёмные, почти без белка глаза. В который раз Илья подумал, что сними с девки этот мешок да надень на неё хоть самую бросовую юбку с кофтенкой – не только мужики на ярмарках, цари за ней вдогонку поскачут.

– Мишка, вот что… Сыну моему, Ефимке, в этот год шестнадцать будет.

Парню невеста нужна. Чем твоя Улька ему не пара? Отдашь?

– Ох… – Мишка так растерялся, что уронил на колени трубку и с минуту неловко, торопливо гасил пальцами распрыгавшиеся по штанам искорки.

Потом зашарил руками вокруг себя в поисках укатившейся трубки, но найти не мог; её в конце концов подала отцу Улька – спокойно и с достоинством, даже не глядя на Илью, словно не её судьба решалась сейчас. Через Улькину встрёпанную голову Илья увидел вернувшуюся к костру Ташку. На её лице было написано невероятное изумление вместе с недоверием, она поднесла руку ко рту, боясь не то заговорить, не то вздохнуть. В её широко раскрытых глазах стояли слёзы, и Илья поспешил отвернуться.

Мишка, наконец, пришёл в себя, снова сунул в рот трубку, напустил на лицо важность и подозрительно спросил:

– А ты не брешешь, Смоляко? Не пьяный? Выпить тут со влахами ещё не успел? Смотри, ты слово сказал, люди вон слышали… Дать я за Улькой ничего не смогу!

– Да кто с тебя спросит? За такую царевишну я тебе и сам заплачу сколько скажешь! Ну – по рукам, или думать будешь?

– Да чего тут думать? Чего тут думать, золотой ты мой, брильянтовый! – радостно вскочил Мишка. – Эй, Ташка, слышишь? Ромалэ, кто рядом есть, слышали?! Сговорились мы! Об Ульке сговорились! Смоляко, говори, куда невесту привозить?

– К зиме, к Покрову, привози на Москву. – помедлив, сказал Илья.

– Спасибо тебе, морэ, спасибо тебе… – голос Мишки вдруг дрогнул, и Илья испуганно отмахнулся:

– Э, Хохадо, ты что? Кто кого благодарить должен? Да я своего Ефимку осчастливлю! Такая красота с ним жить будет!

– Хорошей женой будет, чтоб меня громом убило! – застучал себя кулаком в грудь Мишка. – Верной, честной, слова поперёк никогда не скажет! Она у меня не балована, половичком перед ним стелиться будет, мышиной корочкой кормиться! По рукам, значит?!

– По рукам. – Через плечо трясущего его за руку Мишки Илья взглянул на его жену. Но Ташка не смотрела на него: она сидела рядом с дочерью у колеса двуколки, что-то тихо, быстро говорила ей. Улька молча кивала. Неожиданно обе повернулись к Илье. Ташка чуть заметно улыбнулась. Улыбнулась и Улька.

Одинаковые миндалевидные глаза. Две круглые родинки. Россыпь волос…

Да, Ефим не будет держать зла на отца за эту таборную красавицу, звёздочку в рваном мешке. И Настя… И Настя не должна бы спорить. Не слепая ведь она, увидит своими глазами, какую красоту её сыну сговорили.

В который раз Илья подумал о Насте, и снова острая, непрошедшая боль дёрнула сердце. Её ведь, верно, и в Москве нет… уехала со своим князем… Что ж. Наверное, это правильно. Но ведь детей же не забрала она с собой?

Этого ведь даже и князь не выдержит – весь табун смоляковских разбойников, на одно лицо с папашей ихним, по парижам за собой таскать… Илья даже усмехнулся, представив себе подобную картину, и подумал, что сыновья, конечно же, остались в хоре. И он когда угодно может приехать в Москву и повидаться с ними. И слава богу, что Настьки не будет. Или уже будет?.. Кто знает, когда они с князем воротятся… Размышляя об этом и думая, как лучше поступить, Илья медленно шёл между палатками. На степь уже опустилась тёплая ночь.

Луна качалась в воде лимана, голубоватая дорожка тянулась к чёрным зарослям камышей. Наковальни бродячих кузнецов смолкли. К тёмному небу поднимался столб дыма от большого костра, огонь выхватывал из темноты лица цыган. Илья остановился в темноте, за палаткой, услышав голос Розы.

Она сидела среди влашек на ковре у огня, её платок съехал на затылок, освобождая рассыпающиеся кудри, и лицо её в свете костра было незнакомым, серьёзным. И что за цыганка такая, боже правый? Будто не протаскалась всё утро с рыбными корзинами по рынку, будто не удерживала одна пьяную, озверелую толпу на трактирном дворе, будто не плакала после взахлёб у него на руках… Всё, кажется, ей нипочём, сидит, глядя в огонь, и тянет долевую, и никто из сидящих рядом почему-то не вторит ей. Не знают песни, вдруг понял Илья. И, не выходя из тьмы, он взял дыхание… Сильный мужской голос сплелся с Розиной песней, и они повели вдвоём, и печальные звуки рванулись к луне, к низким звёздам, далеко, в небо:

Ах, улетела моя радость, укатилась – не вернуть…

Знать, судьба моя такая на роду написана…

Все цыгане обернулись на его голос, но Илья точно знал: в темноте его не увидят. Одна Роза, узнав его, улыбнулась широко и весело, забрала ещё звонче, а когда песня кончилась, вскочила, как девчонка, и закричала на весь табор:

– Илья, плясовую! Ну! Ну!

И разве можно было противиться ей? Илья, никогда не любивший петь на людях, даже в хоре не отвыкший от этой нелюбви, не задумываясь, шагнул в круг света. Влахи засмеялись, повскакивали, захлопали, и он запел то, что не раз слышал от московских цыган:

Ай, пройди, пройди, молодая, пройди…

Сразу же у костра парусом вздулась юбка Розы. Ведя мелодию плясовой, Илья смотрел, как Роза, мягко ступая босыми ногами, проплывает по кругу мимо него. Цыгане хлопали в такт, улыбались. Ветер, потянувший с далёкого моря, чуть не сорвал её платок, разметал выбившиеся из-под него волосы, Роза развела руками, дрогнула плечами, мельком улыбнулась Илье – и тут же пошла дальше.

Роза… Чачанка… Поздно, как поздно сошлись они на земле, и слишком много висит за плечами у каждого, чтобы всё начинать сначала. Ему бы встретить её лет двадцать пять назад – когда ещё не было в его жизни ни Москвы, ни ресторанов, ни бессонных ночей, ни Настьки, когда он сам был просто таборным бродягой без лишних мыслей в голове. Господи великий, как бы он любил её тогда!

Её – Розу, шальную цыганку с бестолковым огнём, вечно горящим в ней, с сумасшедшей искрой в сощуренных глазах, весёлую, бесшабашную, несчастную…

Кто ещё сумел бы встать перед пьяной толпой, кто решился бы в одиночку держать её, зная – одно неверное слово, проблеск испуга во взгляде – и сомнут, истопчут, разорвут… Они, здоровые мужики, сидели в сарае, боясь вздохнуть, а Роза… Что у неё в голове, из чего сделано её сердце? И какой чёрт послал Илье встречу с Чачанкой? Не будь в его жизни всего, что было, как бы он любил её…

Алая юбка давно пропала из светящегося круга света, влахи затянули что-то другое, тягучее и жалобное, над табором заплакала скрипка в руках взъерошенного парнишки в рваной рубахе… Илья очнулся от раздумий, когда мокрые от росы пальцы коснулись его горячей щеки. Роза стояла за его спиной – взлохмаченная, уже без платка. Она ещё тяжело дышала после пляски, глаза, кажущиеся в темноте больше, блестели.

– Что ты?– почему-то шёпотом спросил Илья, беря её холодную влажную руку.

– Пойдём… – прошептала она, увлекая его за палатки, в темноту. – Пойдём…

За табором, в тумане, бродили их непривязанные лошади. Митьки нигде не было видно. Илья остановился, даже не осмотревшись, потянул Розу на себя.

Волосы упали на её лицо, метнулись по плечам, Роза с усилием, обеими руками отстранила его.

– Не здесь, морэ… Здесь цыгане… дети… Поскачем в степь, Илья! Сейчас поскачем!

Он не успел даже согласиться, а она уже сидела верхом. Не успел сказать "Постой!", а она уже рванула в степь, и по удаляющемуся перестуку копыт Илья понял, что надо торопиться. Разгорячённый её короткой, незаконченной лаской, он не помнил, как оказался на буланом, как понёсся в чёрную степь вслед за гнедой кобылой. Встречный ветер рвал с плеч рубаху, холодил лицо.

Сухая, выжженная солнцем степь гудела под копытами, вскрикивала проснувшейся птицей. Белая луна катилась вслед, как запущенный меткой рукой бубен.

Горько пахло полынью и морем. Давно позади остался табор с его огнями, шумом, песнями, лошадиным ржанием. Чёрная степь раскинулась на вёрсты вокруг, сверху смотрела звезда – зелёная звезда, одна во всём небе, повисшая прямо над лиманом. Илья, поравнявшись с Розой, уже не знал, где находится, в какой стороне море, где лиман, где цыгане… Роза осадила кобылу, но Илья успел спрыгнуть первым, молча стянул запыхавшуюся женщину на землю, опрокинул, повалился рядом с ней в высокую, ещё тёплую, сырую от росы траву, которая сомкнулась над их головами, рванул шаль – прочь, блузку – надвое…

– Век не забуду этого, Илья…

– И я… …Зелёная звезда падала за край степи. Небо светлело, в нём таял белый круг луны, поле всё было затянуто туманом. Трава, отяжелевшая от росы, клонилась к земле, роняла капли. Где-то рядом бродили, всхрапывали, шевелили полынные стебли кони. Лёжа в мокрой траве, Илья чувствовал, как горит всё тело, как обжигает его роса, как холодные капли просачиваются сквозь рубаху, скользят по горячей коже, уходят в землю. Рядом неподвижно лежала Роза – мокрые волосы, мокрая, помятая юбка, разорванная до живота кофта, медный крест, тоже мокрый от росы, между грудями…

– Спишь? – шёпотом спросил он.

– Заснёшь с тобой… Бог ты мой, что цыгане подумали? И как теперь в табор вертаться? – Она говорила сердито, не открывая глаз, но губы её дрожали в улыбке. – Что в тебе за бес сидит, Илья?

– Сама же меня в степь потащила… – Илья придвинулся, потянул Розу на себя. Она подалась; уткнувшись холодным носом в его плечо, то ли засмеялась, то ли всхлипнула:

– Господи… Мне б тебя пораньше встретить…

Илья промолчал, вспомнив, что думал слово в слово то же самое.

Медленно сказал:

– Знаешь… я своему сыну невесту нашёл.

– Невесту? – Роза села. – Какую? Влашку?

– Нет, из наших… Мы с её отцом раньше в одном таборе кочевали.

Красивая девочка, только оборванная уж очень.

– Это ничего.

– Как думаешь… – Илья помолчал. – Правильно сделал?

Стало тихо. Зелёная звезда пропала за горизонтом. Над степью разливалось розовое сияние, трава задышала паром. Небо начало голубеть.

Роза встала, повернулась лицом к рассвету, отжала край юбки, встряхнула волосы. Потягиваясь всем телом и не поворачиваясь к Илье, сказала:

– Всё правильно, морэ. Хорошее дело. Едем домой.

Глава 12

Пара гнедых, запряжённых с зарею,

Тощих, голодных и грустных на вид,

Вечно плетётесь вы мелкой рысцою,

Вечно куда-то ваш кучер спешит…

Слова слёзного романса переплетались с печальными звуками скрипки.

Анютка стояла у края эстрады и давно отработанными жестами то прижимала руки к груди, то протягивала их в зал ресторана, то утомлённо подносила пальцы ко лбу. За окнами снова шуршал дождь: удивительно мокрое лето выдалось в этом году. Зал был полупустым, и внимательно слушала певицу лишь компания молодых купцов у дальней стены. "И слава богу, – устало думала она. – Всё меньше позориться…" Её живот ещё не был заметен, и любимое чёрное платье с открытыми плечами пришлось расставить совсем немного. Опасения Анютки не подтвердились: казалось, у цыган и сомнений не было, что ребёнок будет именно Гришкин. Сам Гришка, к крайнему Анюткиному изумлению, стал обращаться с ней гораздо мягче, старался не обижать, за весь месяц ни разу не повысил на неё голос, не сказал ни одного грубого слова, даже следил за тем, чтобы и языкатые цыганки не трогали её. Ещё месяц назад Анютка несказанно обрадовалась бы такому поведению мужа, но теперь Гришкино внимание не трогало её, а то, что он не прикасался к ней в постели, даже радовало. Какое-то ленивое оцепенение овладело ею, и порой Анютка не могла вспомнить, сколько времени прошло с того дня, когда она на рассвете выбежала из номеров "Англия". Ребёнок ещё не начал толкаться, но характер показывал вовсю: Анютке теперь беспрестанно хотелось то сахару, то апельсина (это в августе-то!), то сметаны (съела у тётки чуть не корчагу), то и вовсе невесть чего – вроде пососать гвоздь или пожевать холодной глины. Цыганки улыбались, подмигивали: мол, дело известное.

В ресторан Анютка ездила по-прежнему, поклонники ещё не успели заметить, что великолепная Анна Снежная беременна, и по-прежнему забрасывали её цветами. Однажды Анютка поймала себя на мысли, что пристально вглядывается в лица сидящих в зале военных. Когда она поняла, почему это делает, то чуть не расхохоталась прямо на эстраде, посреди исполнения жестокого романса "Я всё ещё его, безумная, люблю!". Ждёт, бестолковая баба…

кого? Грузинского князя? Этого мальчика Дато, которого сама же и прогнала?

Смех Анютка неимоверным усилием задавила в горле, но вместо него вдруг хлынули слёзы, да такие, что публика потом долго аплодировала: подумали, дурни, что она от собственного романса, сто раз спетого, разнюнилась.

Дома она долго ревела в подушку. Гришка сидел рядом, вздыхал, поглаживал жену по руке. Когда Анюта уже начала успокаиваться, предложил:

– Напиши ему. Чего мучиться…

– Куда?!

– Можно узнать, куда. Имя знаешь…

– Не сходи с ума. Не нужно. Это и не из-за него вовсе. Знаешь, бабе на сносях, чтоб раскваситься, много не надо.

Гришка больше ничего не стал советовать. Только ночью, когда они оба уже лежали в постели под общим одеялом, притянул жену к себе, молча погладил по плечу. Анютка вздохнула. Благодарно прижалась к нему и заснула. Утром криво усмехнулась, подумала: рассказать кому – не поверят.

И, радуясь, что её ещё не начало мутить, поплелась на кухню искать сметану…

Допев "Пару гнедых", Анютка откланялась, дала двум подвыпившим купчикам "лобзануть ручки" и ушла на своё место в хоре.

– Бледная ты что-то, девочка, – озабоченно сказала сидящая рядом Настя. – Хочешь, я Митро попрошу, отправит тебя домой.

– Незачем, – коротко отказалась Анютка. Ей в самом деле было нехорошо, но, вспомнив о том, что сольных романсов у неё остался всего один, а остальное время она будет петь в хоре, сидя, она решила остаться.

Объявили "Записку", и Настя поднялась с места. Вскоре по ресторану плыли звуки жестокого романса. Анютка отдыхала, полуприкрыв глаза. Когда хлопнула входная дверь, она машинально взглянула в ту сторону. И сердце вдруг, оборвавшись, полетело, покатилось куда-то вниз, вниз, вниз…

В дверях ресторана стоял и стряхивал воду с курчавых волос князь Давид Ираклиевич Дадешкелиани. Это был он, в самом деле он! Словно в чаду Анютка смотрела на тонкое бледное лицо с орлиным носом, густые брови, тёмные большие глаза с длинными, как у девушки, ресницами, белую щегольскую черкеску, серебряные ножны на поясе. В висках запульсировал жар; в полном отчаянии Анютка подумала: вот сейчас она хлопнется в обморок со стула ногами вверх.

– Боженька, милый, разбуди… – пробормотала она, что есть силы щипля себя за запястье. Но боженька не стал вмешиваться, и Анютка не проснулась в своей постели под боком у Гришки, а всё ещё сидела в хоре и смотрела на стоящего в дверях князя, не замечая, что всё сильнее и сильнее прижимает руку к груди. К горлу подкатывал крепкий комок.

К вновь пришедшим метнулся половой. Завертелся, зачастил скороговоркой:

– Оченно рады, вась-сиясь, просим всею душою за столик, помним вас, как же… Извольте присесть, чичас закусочки устроим…

Только сейчас Анютка заметила, что Давид не один. Вслед за ним в зал ресторана, обратив на себя взгляды всех присутствующих, шагнули двое молодых людей – тоже в черкесках, тоже с кинжалами у пояса, таких же, как Дато, высоких и широкоплечих. А когда они все вместе заняли столик прямо перед хором, Анютка убедилась, что все трое похожи друг на друга, как пятаки, разве что Дато помоложе. "Господи, он братьев притащил…" – в панике подумала она, лихорадочно соображая: не лишиться ли и впрямь чувств от греха подальше? Жар сменился ознобом, Анютка неловко прятала похолодевшие пальцы под кистями шали; забыв про то, что нужно петь, по-рыбьи ловила ртом душный воздух. Хоревод Дмитрий Трофимыч уже неодобрительно посматривал на неё.

Вдобавок ко всему ещё и объявили её романс.

– Господа, с вами вновь Анна Снежная! Романс "Догорели огни"!

Автоматически Анютка встала. Сзади чуть заметно коснулись плеча: это Гришка со скрипкой вышел аккомпанировать ей. Анютка жалко улыбнулась ему.

В глазах стояли слёзы. Под нарастающие аплодисменты из зала пробормотала:

– Гришенька… Я не могу, видит бог…

Он притворно нахмурился, но в глубине его чёрных глаз скакал насмешливый бесенок, и Анютка слегка приободрилась. Шагнула вперёд, взглянула на Дато, всего подавшегося вперёд… и взяла дыхание, не дожидаясь вступления скрипки.

Наши огни догорели, родная,

Розы увяли, роняя листы,

Где ты, любимая, где, дорогая,

Я же зову тебя – слышишь ли ты?

Впоследствии Анютка не раз пыталась вспомнить это своё последнее выступление в ресторане, но ничего не выходило. Помнились лишь тоскующая мелодия скрипичных струн за плечом, огни свечей на столиках и стреляющий жар в висках. Лица Дато она не видела, нарочно стараясь не глядеть в сторону столика, за которым расположились грузины, но знала, точно знала, не поворачивая головы, не поднимая ресниц, – смотрит… Едва держась на ногах, Анютка закончила романс, поспешно поклонилась… и чуть не бросилась, как девочка, прочь, когда князь Дадешкелиани встал и быстрым, порывистым шагом пошёл к хору. Анютка покачнулась.

– Тпр-р, стоять…– шёпотом скомандовал сзади Гришка.– Не реветь! Улыбаться!

Машинально Анютка подчинилась. И в самом деле улыбнулась Давиду.

И продолжала улыбаться, когда он, склонившись над её рукой, быстрой скороговоркой прошептал:

– Мы приехали за тобой.

Этого Анютка уже не выдержала. Выпрямилась, из последних сил улыбнулась и не спеша, высоко держа голову, ушла из зала.

В "актёрской" она села на стул у окна, закрыла лицо руками. По стеклу сбегали капли дождя, из зала доносился звон гитар, звучала мелодия весёлого вальса – всё как в тот первый раз, когда Давид зашёл к ней сюда, чтобы отвезти её домой. И дверь через пять минут скрипнула так же коротко и резко, но вместо князя Дадешкелиани в внутрь влетел Гришка.

– Господи, ну что ты? – испуганно спросил он. – Выкинешь ещё с расстройства… Это что – твой князь, что ли? Да?

– Гришенька, что же мне делать? – простонала Анютка, хватаясь за голову. – Он… он… Он же за мной приехал…

С минуту было тихо. Затем Гришка медленно спросил:

– Ну… так в чём же дело-то?

– Ах, ну да, я ж и забыла, – нашла всё-таки в себе силы съязвить Анютка. – Ты ж от меня избавиться не чаешь…

– У, глупая… – без злости сказал Гришка. Сел рядом, обнял её за плечи. – Хочешь – оставайся, не повешусь небось.

– Не ври!– Анютка вздохнула, привалилась к его плечу. Вполголоса сказала: – Как же я поеду? Он же знает – у меня муж… Видишь, даже заговорить побоялся.

– М-да… – Гришка наморщил лоб. – Так ты же грамотная у меня! Давай сочиняй письмо.

– Ч-чего?.. – поперхнулась Анютка.

Но Гришка, вдохновлённый собственным решением, вскочил и выбежал за дверь. Вернулся через четверть часа, сердитый, с измятой буфетной книжкой и засиженной мухами чернильницей.

– А ещё приличное заведение считается – пера с бумагой не сыщешь!

Хорошо, у Фрол Васильича оказалось. Садись, пиши…

Анютка безмолвно подняла на него полные слёз глаза, и Гришка, поморщившись, сам сел за стол.

– Толку с вас, баб… Слава богу, хоть рожать ещё не разучились. Был ведь у тебя письмовник Аленского…

– Деду Бочке на цигарки отдала-а-а…

– Я и говорю, что дура… Человек старался, сочинял, время тратил, бумагу, а она… – Не переставая ворчать, Гришка быстро строчил по бумаге: – Угу…

м-м… да… Про любовь добавить?

– Ай, нет!

– Зря. Ну, как хочешь. – Гришка выпрямился и с выражением прочёл: – "Известная вам особа принимает ваше предложение и будет ожидать через десять минут на заднем дворе". Идёт? Или домой за тряпками забежишь?

– Господи всемилостивый… – ошеломлённо сказала Анютка. – Гришенька, ну, я даже и не знаю…

– Я зато знаю! Давай одевайся, бог с ними, с тряпками, он тебе новые купит! Я нашим скажу, что тебе худо стало и ты домой ушла.

– А письмо?..

– Половому сейчас отдам, передаст. Да давай, шевелись, княгиня грузинская!

Анютка подошла к нему, взяла за руку. Тихо спросила:

– Попрощаемся, Гришенька?

– Что ж… – Он невесело улыбнулся, вытер бегущую по щеке Анютки слезу. – Скатертью дорожка. Прости, коли грешен был.

– Ты тоже зла не держи. Забеги, если не в тягость, к тётке, скажи – напишу с первым же случаем. – Анютка на миг прижалась мокрой от слёз щекой к его ладони. – Вот чёрт, Гришка… Жалко, что ты цыган. Могли бы ведь жить хорошо…

Он промолчал. Минуту спустя осторожно отстранил жену.

– Ну всё… Беги через чёрный ход, а я письмо передам. Смотри, дитё береги, не скачи, безголовая!

В сенях он сунул письмо половому, попросил передать "сей же минут" грузинскому князю, а сам пошёл на своё место в хоре. Взяв скрипку и привычно водя смычком по струнам, смотрел, как князю Дадешкелиани подносят на серебряном подносе его записку, как тот бегло просматривает строчки, как показывает листочек братьям, как все трое хмурятся и обмениваются многозначительными взглядами. Гришка тревожно вглядывался в лица грузин и успокоился лишь тогда, когда они встали и направились к дверям. За ними семенил половой, что-то угодливо объясняя идущему позади Давиду: тот явно спрашивал, где находится задний двор. Гришка закрыл глаза, подумал:

"Вот и слава богу. Авось по-людски заживёт". Опустил скрипку и улыбнулся, вспомнив о том, что завтра воскресенье и он будет стоять за спиной Иринки в церкви Успения Богородицы на Таганке.

Дождь лил как из ведра, лужа у крыльца чёрного хода вздувалась пузырями, с крыши капало, и Анютка, опасливо оглядываясь назад, долго не решалась сойти с крыльца. Только когда послышался хлюпающий звук подъезжающей пролётки, она подобрала юбку и бегом, расплескивая грязь, помчалась через тёмный двор. Ветер рвал с головы шаль, холодные капли били по лицу, мельком Анютка подумала, что сейчас она ещё страшнее, чем в тот вечер, когда Давид впервые увидел её. Тогда была больная, сейчас – беременная… чёрт знает что. А больше думать было некогда, потому что под единственным на весь переулок фонарём стоял Давид, и, когда Анютка подбежала, он даже не обнял – просто поймал её в распахнутую шинель, от которой знакомо пахло табаком.

– Господи, Дато… – простонала Анютка, возносясь на руках князя в пролётку. – Ты откуда взялся-то? Я и не ждала… Думала – не вернёшься…

Врёшь, думала…

– Князь Давид Дадешкелиани никогда не врёт! – послышалась знакомая фраза. Давид вскочил в пролётку, сел рядом с Анюткой, развернул её к двум молчаливым фигурам, сидящим напротив. – Анна Николаевна, это Дадешкелиани Зураб и Дадешкелиани Георгий.

Анютка ошалело кивнула, всмотрелась в чеканные, мокрые от дождя лица мужчин напротив, успев лишь подумать: улыбнутся – она прочь выскочит…

Но грузины молча, почтительно склонились по очереди над её рукой.

Старший, Зураб, коротко крикнул извозчику: "Пошёл!" – и пролётка, чавкнув колёсами, покатилась по тёмному переулку. Анютка сжалась под рукой Давида, вдыхая знакомый запах шинели, чувствуя, как колет щёку жёсткий воротник. Рука сидящего рядом Дато сжимала её пальцы, гладила ладонь.

Когда пролётка пересекла Тверскую и запетляла в узких переулках между Бронными, Анютка взяла руку князя и молча положила на свой живот.

Поднять взгляд она не решилась и даже зажмурилась, когда через минуту озадаченной тишины пальцы Давида чуть вздрогнули.

– Это – моё? – чуть слышно спросил он.

Анютка хотела ответить, но горло сжимала судорога, и она смогла лишь кивнуть и уткнуться в широкое твёрдое плечо.

*****

Цыгане в Большом доме угомонились после известия об исчезновении Анны Снежной лишь под утро. Брошенный муж объявил о случившемся сам.

Когда уставший хор вернулся домой, Гришка поднялся на минуту в свою комнату, тут же спустился и, скроив оскорблённую мину, заявил, что в комнате "всё разворочено", половины платьев жены и её самой нет как нет, а на столе – записка, говорящая о том, что Анютка убежала с грузинским князем. Тут же все забыли про усталость и про сон, с упоением приняв участие в скандале. Митро орал так, что к Большому дому сбежалась вся Живодёрка в уверенности, что начался пожар. Цыгане сочувственно кивали, поддакивали, втихомолку подсчитывали грядущие убытки: Анютка была ведущей солисткой, и доходы хора неизменно должны были упасть. Все с надеждой смотрели на Гришку, ожидая брани и клятв догнать и зарезать изменщицу, но Гришка ограничился вялым чертыханьем и сентенцией "Баба с возу – кобыле легче". Глядя на это, никакой погони организовывать не стали – к полному разочарованию молодых цыган, уже предвкушавших ночную скачку верхом по Москве и драку с "благородиями". Поплакала для порядка лишь Настя, но и она успокоилась, когда Дашка, пять минут о чём-то пошептавшаяся с братом, взяла её за руку и увлекла за собой в кухню. Вернулись оттуда обе с совершенно безмятежными лицами и дружно принялись уговаривать-успокаивать хоревода. Со всем этим утихомирились и разбрелись по комнатам лишь к рассвету. Илона попыталась увести и Митро, но тот попросил оставить его одного.

Когда за женой закрылась дверь, Митро облегчённо вздохнул. Достал трубку, долго прикуривал от лампы, затем с наслаждением затянулся несколько раз. Выпустил в потолок облако дыма, вышел в сени и, глядя на полуприкрытую дверь в кухню, вполголоса позвал:

– Варька! Не спишь там?

– Не сплю. – Варька в широкой домашней юбке и старой кофте появилась из кухни, прошла в залу, села за стол. Негромко сказала: – Да не ярись ты так, Дмитрий Трофимыч. В хоре певиц хватает. Дашка, по-моему, так даже лучше Аньки…