Текст книги "Дорогой длинною"

Автор книги: Анастасия Дробина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 68 страниц)

Водкой-матушкой разолью её.

Обнимай меня – разве ты без рук?

Мни-терзай меня, окаянный друг.

Доля горькая, сердце бедное,

Губы жадные, ненаедные.

Краем глаза Кузьма заметил, как один за другим на них оборачиваются люди из-за столиков. Двое мастеровых даже встали и, тихо ступая, подошли ближе. Хозяин за стойкой опустил газету и, подслеповато щурясь, воззрился на цыган. Половые – кто с чайником, кто с подносом, кто с горой тарелок – замирали, оборачиваясь на Данку. А та, увлёкшись, забрала ещё отчаяннее, до слезы:

Я красивая – да гулящая,

Боль-беда твоя, жизнь пропащая.

Полюбить меня – даром пропадёшь,

А убить меня – от тоски помрёшь.

«Господи… Господи…» – билось в висках Кузьмы. Подавшись вперёд, он смотрел в хмурое лицо Данки, силился поймать взгляд опущенных глаз, вслушивался в звенящий голос. Откуда только она взялась на его голову?

И где отыскала эту песню, эти слова? И как поёт, проклятая, как забирает!..

Когда Данка умолкла и, подняв глаза, выжидающе взглянула на Митро, Кузьма уже точно знал – женится на ней. Только на ней, и ни на ком больше, пусть Трофимыч хоть царицу приводит… Вокруг стола столпился весь трактир. Данка встрепенулась, протянула руку и завела:

– Люди добрые, не оставьте своей милостью бедную цыганочку…

Митро нетерпеливо оборвал её:

– Да замолчи ты! И вы все идите! Чего тут интересного? Спела – и спела!

– Да ты что, морэ, с ума сошёл?! – взвилась Данка, когда зрители нехотя отошли от стола. – Сейчас бы они полный стол денег набросали! У меня под эту песню вся Калужская ярмарка ревмя ревела! Одних копеек на два рубля было, а ты…

– Дура… – проворчал Митро. Сунув руку в карман, вынул пятёрку. – На, возьми, уймись только.

Глаза Данки загорелись. Но всё же она пересилила себя и, закусив губу, отодвинула деньги.

– Мне… нет, не нужно. Мы же цыгане…

– Цыга-ане… Где ты эту песню взяла?

– У колодников подслушала. По этапу гнали, и мужиков, и баб, а я – за ними, чтоб не сбиться. Вот бабы и пели. Там ещё какие-то слова были, ещё жальчее, да я позабыла…

Митро в упор посмотрел на неё и поднялся из-за стола.

– Хватит. Идём к нашим. Погостишь пока, а там видно будет.

Данка растерянно посмотрела на неё. Перевела взгляд на Кузьму. Тот наонец-то решился улыбнуться ей. Она взглянула недоверчиво, чуть ли не с досадой. Быстро опустила ресницы.

– Ну, воля ваша, – глухо сказала она. – Спасибо. Пойду.

Дома Варька с Макарьевной пекли пироги, и грибной запах чуялся уже у калитки. Кузьма мечтательно потянул носом и первый вбежал в дом.

– Варька, мне давай вот этот пирог, и этот, и этот…

– Лопнешь, чяворо! – Варька, улыбнувшись, придвинула ему большую деревянную миску, наполненную горячими пирогами. – Где ты ночь пропадал?

Макарьевна беспокоилась…

– Чего беспокоиться? Я с Митро был… Да вон он сам идёт!

В горницу, улыбаясь, вошёл Митро. За его спиной жалась Данка.

– Смотрите, кого вам привёл! Цыганка, таборная, родню догоняет. Так пела сегодня на Татарской, что отовсюду народ на воротах сплывался.

– Таборная? – заинтересованная Варька поднялась из-за стола. Данка робко шагнула навстречу… и вдруг беззвучно ахнула. Лицо её на глазах сделалось землисто-серым.

– Варька… – прошептала она, отшатываясь назад, к двери. – Варь…ка…

– Ты?!. – Варька побледнела, подняла руку, чтобы перекреститься – и опустила её. Митро, стоя у порога, непонимающе смотрел на них.

– Сестрица, ты её знаешь?

– Данка!!! – вдруг завопила Варька и бросилась вперёд. Данка отпрянула, но Варька кинулась ей на шею, обняла за худые детские плечи, прижала к себе, что-то быстро, торопливо зашептала на ухо. Данка что-то отвечала – явно невпопад, потому что её перепуганные глаза смотрели через плечо Варьки на Митро.

– Это же Данка! Это же наша Данка! – кричала Варька. – Из нашего табора, тоже Корчи родственница! Мы и кочевали вместе, пока… – Варька покосилась на чёрный платок Данки и не очень уверенно закончила: – Пока она замуж в другую семью не вышла.

При этих словах Данка тяжело привалилась спиной к дверному косяку и закрыла глаза. На её лбу бисером выступила испарина. Варька взяла её за локоть и, не обращая внимания на изумлённые взгляды Митро и Кузьмы, потащила к столу.

– Варька, я… – прошептала та.

– Иди садись, – чуть слышно перебила её Варька. – Потом…

Засиделись до вечера. Пироги удались лучше некуда, Макарьевна принесла самовар, Варька заварила чаю с душистой мятой. Митро расспрашивал Данку о таборной жизни, о родне, вскользь поинтересовался, хорошо ли ей жилось с семьёй мужа, потом попросил ещё раз спеть "Очи гибельны".

Данка говорила мало, петь отказывалась, на вопросы отвечала вежливо, но с явной неохотой. То и дело её взгляд останавливался на лице Варьки. Та, за весь вечер не проронившая больше ни слова, отхлёбывала чай, молчала.

Лишь к ночи Данка немного оправилась и согласилась спеть. Кузьма, по-прежнему не сводивший с не глаз, сорвался с места, сдёрнул со стены гитару, но Данка запела по-таборному, без музыки, даже не взяв дыхания.

Лицо её было замкнутым, серьёзным. Выбившиеся из-под платка волосы курчавились по обеим сторонам лица, сумрачно блестели глаза. Звенящий голос негромко, вполсилы выводил:

Я красивая – да гулящая,

Боль-беда твоя, жизнь пропащая.

Полюбить меня – даром пропадёшь,

А убить меня – от тоски умрёшь.

Кузьма не вернулся к столу, присев у стены на сундуке Макарьевны.

Обнимал семиструнку, любовно трогал струны, пытался подладиться под Данкину песню. Уже не таясь, в упор смотрел в хмурое большеглазое лицо.

Иногда Данка украдкой тоже взглядывала на него, Кузьма не успевал отворачиваться, встречался с ней глазами – и дождался-таки скупой улыбки с двумя горькими морщинками. Но Данка тут же отвернулась, о чём-то заговорила с Митро. А Кузьме достался напряжённый, озабоченный взгляд Варьки из-под сдвинутых бровей.

– Ну вот что, – решительно сказал Митро, когда ходики отстучали десять. – Дело, конечно, твоё, ромны^[80], но, по-моему, тебе в хоре лучше будет. Родня сыскалась, вон сидит… – не глядя, он показал на Варьку. – Голосок у тебя хороший, собой – красавушка. Я Якова Васильича уговорю, послушает тебя.

Варька тебя всему, что надо, научит. Попоёшь в хоре, устроишься, обживёшься… а там, глядишь, и замуж снова выйдешь. – Митро взглянул в угол, где сидел Кузьма, и насмешливо улыбнулся.

Данка резко повернулась. Смутившийся Кузьма успел поймать её взгляд – растерянный, полный смятения. Но в следующий миг Данка уже опустила голову. Чуть слышно ответила:

– Как скажешь, морэ.

Митро попрощался, ушёл. Оставшиеся посидели ещё немного, но уже не хотелось ни петь, ни разговаривать. Данка окончательно сникла, сидела, не поднимая глаз, стиснув руки между колен. Кузьма посмотрел на одну цыганку, на другую, нарочито зевнул во весь рот и поставил гитару в угол.

– Ночь-полночь, чяялэ… Пойду-ка и я. Варька, вы долго ещё сидеть будете?

– Иди, – отозвалась Варька. – Лачи рат^[81].

Кузьма ушёл. Когда за ним закрылась дверь, Данка тяжело опустила голову на руки. Свет лампы дрожал на её выбившихся из-под платка волосах.

Варька молча смотрела поверх её головы в тёмное окно. Обе молчали. За печью негромко шуршали тараканы.

– Спасибо, пхэнори, – наконец, хрипло сказала Данка. – Не думала, что ты…

Спасибо. Не забуду.

– А мы-то все думали, что ты тогда утопилась. – медленно, по-преж-нему не глядя на неё, сказала Варька. – Одежду на берегу нашли…

– А я и хотела. – усмехнулась Данка. -Если бы не Симка, – утопилась бы, точно…

– Симка – это младшая ваша?..

– Ну да, сестрёнка. Восьмой год всего, а лучше их всех… – кривая, ненавидящая усмешка снова скользнула по Данкиному лицу. – Она мне, когда ночь спустилась, узел с вещами и краюху хлеба принесла. И – бегом назад, в шатёр, пока отец не заметил… Я полежала до утра, кровь чуть унялась, уже вроде не так больно было. Зашла в реку, отмылась, переоделась… А потом смотрю – отцовы телеги уезжают. Весь табор ещё стоит, ночь-полночь – а они уезжают!

Я уж поняла почему. И такая злость взяла! Ведь мать ко мне не подошла даже!

И сёстры – кроме Симки, но она дитё ещё, не понимает… Я и подумала – вот вам всем назло не утоплюсь! Жить буду! Хоть как, но буду, не дождётесь!

Переоделась в чистое, рванину на берегу бросила – и пошла потихоньку…

– Слушай. – Варька, резко повернувшись, посмотрела на неё. – Я тебе, конечно, не судья. Но зачем ты до свадьбы-то довела? Коль уж был грех – сбежала бы загодя, знала ведь, что всё так будет. Ты ведь цыганка, понимать должна.

Данка взглянула исподлобья сухими злыми глазами, но ничего не сказала.

Варька понизила голос:

– Скажи мне, это… Илья был? Брат мой был?

– Нет.

– Нет?

– Нет, нет, нет!!! – вдруг отчаянно выкрикнула Данка, и Варька невольно оглянулась на прикрытую дверь. – Да знала бы ты!..

– Скажи – и буду знать.

Данка закрыла лицо ладонями. Помолчав, заговорила снова, и по её сдавленному голосу непонятно было – плачет она, или смеётся.

– Знаешь, если бы Илья, то не так обидно было бы. Я ведь его любила… Мне двенадцать лет было – а я его уже любила! Только он не захотел… Ну, бог с ним, я не навязывалась. Если б это он был – я бы так и сделала, как ты говоришь, сбежала бы из табора, и всё. И своих бы всех не опозорила, и сама здоровее бы была. А то отец об меня весь кнут измочалил, через месяц только и поджило… Беда-то в том, что никого не было. Не было никого.

Сначала Варька непонимающе смотрела на неё. Потом нахмурилась, сказала, глядя в сторону:

– Знаешь, ты лучше совсем молчи. Не хочешь говорить – не надо, право твоё, но и не ври мне.

– А я и не вру! – вдруг оскалилась Данка. Рывком выдернула из-за пазухи какой-то свёрток, с размаху бросила его на стол:

– Вот! У сердца ношу, для памяти! Любуйся!

Варька протянула было руку – но Данка, опередив её, сама неловко, дёргая, размотала грязную тряпку и сунула Варьке чуть не в лицо скомканный лоскут.

– На! Гляди!

Варька взяла тряпку у неё из рук, расстелила на столешнице. Это был неровно вырезанный из нижней сорочки кусок полотна, весь испачканный какими-то бурыми пятнами.

– Это же кровь… – Варька растерянно подняла глаза. – Что это, девочка?

– Верно, кровь! – оскалилась Данка. – Моя!

– Но…

– Я сама это сделала. Через неделю, уже когда в Рославле была. – Данка медленно опустила руку на лоскут ткани, глядя на бурые пятна остановившимися глазами. – Понимаешь, цыгане, конечно, всякое там про меня кричали… но я-то, я сама-то знала, что чистая! Что ни с кем, никогда… Ни с Ильёй, ни с кем другим. И сама всё сделала. На постоялом дворе. Гвоздём.

Варька, задохнувшись, поднесла руку к губам. Данка снова искоса взглянула на неё, криво усмехнулась:

– Не поверишь, кровь фонтаном брызнула, я перепугалась даже. На три свадебных рубашки хватило бы.

– Больно тебе было? – только и смогла спросить Варька.

– Да… – Данка бережно свернула лоскут, снова спрятала его в тряпку, убрала за пазуху.

– Так что же это, выходит, Мотька…

– Сопляк ваш Мотька! – с ненавистью сказала Данка.

Лампа на столе вдруг замигала и погасла. Серый свет осенней луны из окна упал на лицо Данки. Варька молча смотрела на неё. Только ворох густых вьющихся волос, высыпавшихся из-под платка на худые плечи, напоминали прежнюю Данку. Откуда эти горькие морщины, затравленные глаза, которые словно и не улыбались никогда? И хриплый, срывающийся, как у древней старухи, голос? И искусанные в кровь губы?

– Что же ты молчала, девочка? Там, на свадьбе?

– Я молчала? – взвилась Данка. – Я молчала?! Да ты что, не слышала, как я тогда голосила?! Я же у него в ногах валялась, у него, у Мотьки…

Христом-богом просила, чтобы послушал, только послушал меня! – её подбородок вдруг задрожал. Не договорив, Данка повалилась головой на стол.

Острые плечи дрогнули раз, другой. Мелко затряслись.

– Он мне и договорить не да-а-ал… С перины – на землю, кулаками, ногами… Потом – к гостям выкинул… Я же совсем ничего понять не могла! Я же этой проклятой простыни и не видела! Знала же, что честная, и в мыслях не было посмотреть самой! Это потом оказалось, что она – чистенькая. И рубашка чистая. А я ничего не пойму, валяюсь на земле, реву… вокруг цыгане галдят… – она вдруг яростно ударила кулаками по столу. – По закону им понадобилось, по обычаю! Сукины вы дети, законники, чтоб вам всем передохнуть, почему не проверили меня?! Почему бабок ко мне не послали, почему ничего, как положено, не сделали?! Да Стеха бы лучше этого мужа недоделанного всё обстряпала! Уж если я с гвоздём своим умудрилась, так она б тем более!..

А вы?!. Даже слушать меня не стали, ироды!!!

– А ты почему всю свадьбу проревела, дура несчастная?! – взвилась и Варька. – Что ещё людям думать было, на твою морду зарёванную глядя?!

– Ах, ты не знаешь, милая, почему?!. – вскинувшись, оскалилась Данка.

– Я знаю! Илья знал! А другие?! А твоя родня, а Мотькина?!. Им откуда знать?!. Ох, да что ж мы с тобой орём-то на всю хату… – Варька умолкла, испуганно огляделась, но в тёмном доме было тихо.

Данка протяжно всхлипнула, вытерла слезы. Не глядя на Варьку, вяло махнула рукой:

– Дэвлалэ, да зачем я тебе-то про это говорю… Всё равно не веришь. Мне мать с отцом, муж, сёстры не поверили, а уж ты… Я и не прошу. Спасибо и на том, что сразу из дома не выкинула. Утром, клянусь, уйду.

– Да подожди ты! – Варька тронула её за руку. – Как же ты… одна?

– Да так… В Рославле недели две жила, потом – в Ростове. Там и придумала вдовой назваться. А что? Платком чёрным повязалась, и готово дело.

Гадать ходила по дворам. На хлеб хватало. А потом вдруг наш табор в Ростов приехал. Я их как на базаре увидала – Корчу, Илью, Стеху, – обледенела вся! И домой не зашла – сразу прочь кинулась! Добралась до Калуги, там пожила. Потом – в Медынь, в Серпухов… Иногда у гаджэн, иногда у цыган жила. У цыган, правда, редко: страшно было. Всё боялась – вдруг услышит кто про меня… Подолгу нигде не оставалась. Потом в Москву подалась.

Завтра в Ярославль поеду. Там, даст бог, и прозимую как-нибудь.

– Тяжело одной?

– Ничего. – коротко сказала Данка. И умолкла, уткнувшись острым подбородком в кулаки.

Луна ушла из окна, стало совсем темно. Варька снова зажгла лампу. Данка подняла голову, протяжно вздохнула.

– Ладно… Пойду я в Таганку. Прощай, Варька, не поминай лихом. Да этому вашему… Дмитрию Трофимычу не говори ничего. Видно, что хороший мужик.

Уж как хочет, чтоб я в хоре пела… А мне только этого не хватало.

– Хватит. – с досадой сказала Варька. – Кто тебя гонит? Переночуешь здесь.

Данка посмотрела на неё, но ничего не сказала. Придвинула к себе давно остывший чай, медленно начала отхлебывать. Через край стакана внимательно, словно только что увидев, оглядела Варьку, её вдовий наряд, чёрный платок.

– Шун^[82]… А ты-то почему здесь… одна? Как тебя Илья отпустил? Или… – она, внезапно изменившись в лице, опустила руку со стаканом, тот тяжело ударил дном о столешницу. – Дэвла, я и не заметила – на тебе же платок чёрный… Илья… он?!. Что с ним, господи?!

– Жив Илья, здоров. Не бойся. – Варька помолчала. – Я овдовела месяц назад.

– Ты?! Да когда же ты успела выйти-то? – всплеснула руками Данка. – Кто же тебя взял?!.

– Мотька. – спокойно сказала Варька. Данка в упор, дико посмотрела на неё.

Затем схватилась за голову и – засмеялась:

– Господи… Господи… дэвла баро… А как же… тебя-то он… Или тоже сказал – шлюха?! А может, у тебя – ворота? Ворота выездные?! А рубашку цыгане видели? Твою рубашку?! Или ты куриное сердечко раздавила?!

Она смеялась тихо, безумолчно, долго, – до тех пор, пока Варька не встала с места и не влепила ей молча, одну за другой, четыре оплеухи. Икнув, Данка смолкла, опустила голову.

– Спа… Спасибо… Прости. Но… как же так вышло?

– Вот так. – Варька вернулась на место, вытерла ладонь о фартук, снова уставилась в окно. – Ему, знаешь, после этой свадьбы тоже не очень хорошо было. Взял меня с досады – я и пошла. Выбирать мне, сама понимаешь, не из чего было. А через два месяца их с Ильёй на чужих конях поймали.

Илью жена спасла, а Мотька умер.

– Жена спасла? – пробормотала Данка. – Вот эта красотулька городская?..

– Собой закрывала до последнего, почти всё на себя взяла. Если б не она – и Илью бы схоронили тогда. – Варька встала, отошла к стене. Не поворачиваясь к Данке, глухо сказала:

– На Мотьку, если можешь, не серчай боле. Он, если и грешен перед тобой был, за всё сполна заплатил. Он – мёртвый, а ты – живая.

– Сгори она к чёртовой матери, такая жизнь. – хрипло отозвалась Данка.

Варька не ответила. В наступившей тишине отчётливо слышался раскатистый храп Макарьевны из-за стены, сквозь который едва пробивалось поскрипывание сверчка. С улицы донеслось шуршание дождя, оконное стекло покрылось изморосью.

– Опять дождь… – Варька подошла, задёрнула занавеску. – Идём спать, Данка. Утро вечера мудренее. И знаешь что я тебе скажу? Оставалась бы ты, вправду, здесь. Никто тебя, кроме меня, не знает, а мне языком мести ни к чему.

Зима скоро, куда пойдёшь?

Ответа не последовало. Но когда Варька, погасив лампу, протянула руку, чтобы помочь Данке встать из-за стола, та ответила едва заметным пожатием.

– Ложись у меня на кровати. – шёпотом приказала Варька. – Там разобрано уже. А я на печь полезу. Всё, иди, спокойной ночи тебе.

Она подтолкнула порывающуюся что-то сказать Данку в спину, повернулась и исчезла за полуприкрытой дверью. Данка постояла немного в темноте, прислонившись спиной к стене. Затем скользнула в соседнюю тёмную горницу, на ощупь нашла разобранную постель, легла вниз лицом, не раздеваясь, и через минуту уже спала.

Данку разбудил сон. Тот самый, который изводил её все эти месяцы, заставляя по нескольку раз за ночь с криком просыпаться и садиться торчком, обхватывая руками содрогающиеся плечи. Ей снова снилась пустая, залитая мертвенным светом луны дорога и длинная тень на ней, и шевелящийся, страшный туман впереди. Она шла по дороге, чувствуя боль во всём теле, видя, как капает в пыль кровь из рассеченной отцовским кнутом брови – чёрные капли в лунном свете. Клубы тумана бродили, как живые, в двух шагах, но Данка всё шла и шла и никак не могла скрыться в тумане, хотя этого ей хотелось больше всего. А потом вдруг подступило удушье, и туман разом укрыл её с головой.

И, задыхаясь и отчаянно крича, она полетела куда-то вниз, вниз, вниз… С хриплым воплем Данка села на кровати, затравленно огляделась. Тумана не было, луны тоже. Близилось утро, и на мокрый подоконник уже лёг серый ранний свет. Тяжело дыша, Данка откинула с вспотевшего лба волосы, закрыла лицо руками – и вдруг резко отняла их, почувствовав, что в комнате она не одна.

– Кто здесь? Варька, ты?

Тень, стоящая у порога, шевельнулась, и перепугавшаяся вконец Данка поняла, что это мужчина.

– Эй, ты кто?! Пошёл вон, я орать начну!

– Не надо. – шёпотом сказал пришедший. Быстро подошёл, и Данка узнала Кузьму.

– Вот как дам сейчас промеж рогов! Ты что, чяворо?! Рехнулся?! Убирайся вон!

– Я уйду, не бойся, только послушай… Не кричи, послушай меня!

– Нечего мне тебя слушать! Кому сказано, уби…

– Замуж пойдёшь за меня?! – выпалил Кузьма. Данка умолкла на полуслове.

Посмотрела на Кузьму. Уже без испуга, насмешливо переспросила:

– Чего?

– Замуж, говорю, пойдёшь? – повторил он. Данка только махнула рукой:

– Иди, мальчик… не шути.

– А я и не шучу. – обиженно сказал Кузьма. Сел на пол у кровати (Данка проворно поджала ноги); не глядя на Данку, сказал:

– Я тебя люблю. Правда, вот тебе крест. Согласишься – всё, что хочешь, для тебя сделаю.

– Ой, господи-и… – протяжно вздохнула Данка. – Ты с ума сошёл? Сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

– Молодой ещё на вдовах жениться.

– Ничего не молодой! Тебе самой сколько?!

– Пятнадцать…

– Ну, вот и молчи! Дура…

– Да ладно, разобиделся… Не сердись. – Данка, протянув руку, погладила взъерошенную голову Кузьмы. Тот вздрогнул, повернулся, и, встретившись с ним глазами, Данка перестала улыбаться.

– Слушай, Кузьма… Ты уходи лучше. Я никому не скажу, будем считать – не говорили мы с тобой. Не нужно это вовсе.

– Почему? – он удержал её ладонь, не пускал, хотя встревоженная Данка дёргала руку всё сильней и сильней. – Ты же меня просто не знаешь… Я в хоре хорошие деньги зарабатываю, скоро ещё больше буду. Вся сверху донизу в золоте ходить будешь, в таборе такого не увидишь.

– А что твои мать с отцом скажут?

– А что они скажут? – удивился Кузьма. – Ты – такая красивая… И поёшь… Он умолк, чувствуя, как начинает гореть лицо. Данка, горько усмехнувшись, отвернулась. Долго молчала, глядя на то, как постепенно проявляются тени деревьев на светлеющей стене. Кузьма ждал, не выпуская её руки, смотрел на ворох тёмных, вьющихся волос, бегущих по спине Данки, по смятому одеялу, падающих с постели вниз. И вздрогнул, неожиданно услышав резкое:

– Иди сюда. Да живо, скоро проснутся все. Что делать, знаешь, или учить?

– Знаю. – растерянно сказал Кузьма. По спине пополз жар. Судорожно вспоминая то, что происходило с ним минувшей ночью в постели толстой Февроньи, он сбросил на пол рубаху, влез на кровать, взял за плечи и повернул к себе Данку. Озадаченно спросил:

– Ты… плачешь? Не хочешь? Может быть…

– Да шевелись ты, дурак! – зашипела она. – Надумал жениться – так женись!

А нет – вон бог, а вон порог!

Больше Кузьма ничего не спрашивал. Едва дождался, пока Данка, ожесточённо дёргая тесёмки, развяжет ворот блузки, неловко обнял её, притянул к себе горячее, тоненькое тело, отвёл назад тёплую охапку волос, – и едва успел взмолиться: "Господи, помоги, не оставь в великой милости своей…" А через несколько минут со страшным облегчением понял, что Господи услышал, помог и не оставил.

…На другой день было ясно и солнечно. Варька проснулась от бьющего в лицо сквозь прореху в занавеске луча и сквозь дрёму подумала: "Взаправду ночью дождь шёл, или приснилось?.." Потом открыла глаза, с изумлением осмотрелась и начала вспоминать, по какой причине оказалась не в своей постели, а на полатях Макарьевны под старой овчиной. Пока она вспоминала, сквозь пёструю, местами рваную занавеску, отгораживающую полати от горницы, пробился смех что-то рассказывающего Кузьмы, возмущённые возгласы Макарьевны. Варька села, спустила из-под занавески ноги и спрыгнула вниз.

Первой, кого она увидела, была Макарьевна. Старуха стояла спиной к двери, уткнув кулаки в бока, и негодующе спрашивала кого-то:

– Да как же это так-то? Так сразу? Уже муж и жена? Ну, вы, право слово, с ума сошли! Грех-то, грех какой… Вот всё у вас, цыганёв, не по-человечески!

Без благословения родительского, без попа, без свадьбы… Варька, на ходу повязывая волосы платком, вбежала в кухню – и сразу же увидела Данку. Она стояла у окна, чинно сложив руки на животе. Её вымытые, расчесанные волосы были аккуратно убраны под платок. Но не под вчерашний, вдовий, а под новый – шёлковый, голубой, блестящий на солнце. Заметив Варьку, она слегка улыбнулась краем губ, отошла в сторону – и Варька увидела Кузьму. Тот сидел за столом и пил вино из чайной кружки – жадными большими глотками. Заметив Варьку, он смущённо заморгал и опустил кружку мимо стола. Данка едва успела подхватить её, снова улыбнулась углом рта, поставила кружку на подоконник. Подошла и встала за спиной Кузьмы.

Только тут Варька догадалась. Опустившись на табуретку, взялась за голову и тихо сказала:

– Права Макарьевна – рехнулись… Да как умудрились только?!

Кузьма пожал плечами:

– Да так вот… умудрились.

– Ночью, в твоей горнице, – сварливо сообщила Макарьевна. – Я с петухами встала, слышу – шебуршатся, перепужалась – не воры ли? Взяла кочергу, пошла проверять. В двери тырк – а мне навстречь вот этот выскакивает. Глаза дурные, голова – чёртом! Я чуть на пол не села! Что, говорю, вурдалак, ты здесь середь ночи делаешь?! Женюсь, говорит. И – обратно, только пятки сверкнули!

Варька в упор посмотрела на Данку. Та не отводила взгляда, спокойно улыбалась, играла углами платка.

– По-моему, всем выпить надо, – деловито сказала Макарьевна. – Коль уж грех всё едино совершился. Сейчас ещё мадеры принесу.

Она величественно удалилась в сени, вскоре вернулась с початой бутылкой и стаканами и уже начала было разливать, когда с улицы донеслись отчаянные крики:

– Кто женился? Кузьма?! Врёте, черти! Кто разрешил? Какого лешего?! На ком?! Почему без меня? Ну, покажите только мне его! Шкуру спущу с паршивца! Где этот муж скоропостижный?!

– Никак, Дмитрий Трофимыч пожаловали, – злорадно сообщила Макарьевна.

– Ой, угоднички… – испуганно сказал Кузьма, вскакивая с места. – Варька!

Варвара Григорьевна! Ты это… уж не уходи покамест никуда, а?

– Не бойся. – сдержанно сказала Варька. – Сбегай за водкой лучше. Да через задний двор беги, не то как раз попадёшься… Кузьма выскочил за порог. Макарьевна от души расхохоталась. Варька забрала у неё бутылку с вином, поставила на стол. Тронув Данку за рукав, вполголоса спросила:

– Ну, зачем тебе это дитё-то сдалось? Подождала бы хоть чуть-чуть…

– Чего ждать-то? – сквозь зубы сказала Данка, вырывая рукав. Прошла к столу, начала расставлять стаканы. И вовремя, потому что в сенях уже слышался грохот, топанье, крики Кузьмы и отчаянная ругань Митро, который всё-таки перехватил "скоропостижного мужа" на заборе заднего двора.

*****

Живодёрка гудела три дня. Из дома в дом передавалась головокружительная новость о том, что Кузьма Лемехов женился на какой-то таборной красавице-вдове, да ещё в тот же день, когда её увидел. Теперь в дом старухи-майорши с утра до ночи заглядывали хоровые цыганки: то за луком, то за ситом, то за иголкой с нитками, то спросить, когда, по военным приметам, закончится дождь, – причём приходили по две-три, а за одной несчастной луковицей явился целый отряд сестёр Митро, сразу же принявшихся беззастенчиво разглядывать Данку. Та держалась спокойно, с достоинством, говорила мало, смотрела прямо, не опуская ресниц, – и Стешка, вернувшись с сёстрами в Большой дом, тут же сделала вывод:

– Задаётся! Красотка соломенная, ни встать, ни повернуться не умеет, а туда же… И вот эта в хоре сядет?! Ну, ромалэ, нету правды на свете!

– И сядет, и вас, ворон, подвинет. – сердито пообещал Митро. – Слыхал я её голосок. Скоро новая солистка объявится, не хуже Настьки. Сегодня Яков Васильич её слушать будет, сам сказал.

– Не хуже Настьки… – скривилась Стешка. – Жди!

– Сама услышишь – язык прикусишь.

Вечером того же дня Кузьма и Данка вошли в Большой дом. Свой потрёпанный наряд Данка сменила на одно из платьев Варьки: чёрное, строгое, со стоячим воротничком и узкими рукавами. В нём она казалась строже и старше своих лет, и словно ещё смуглее, чем была. На волосах был всё тот же голубой платок: Кузьма так и не сумел убедить молодую жену, что в хоре повязывать голову по-таборному необязательно. Тёмное Данкино лицо было спокойным, равнодушным, в длинных глазах читалось нескрываемое безразличие к происходящему, хотя поклонилась она собравшимся цыганам вежливо. Зато Кузьма заметно волновался, теребил в пальцах ремень и то и дело поглядывал через головы цыган на лестницу, ожидая Якова Васильева. Митро, сидя поодаль на стуле, настраивал гитару и слово не замечал восхищённого шепотка, пробежавшего среди цыган.

– А ведь и верно, красавица. – негромко сказала Марья Васильевна, полуобернувшись к сыну. – Что ж ты, горе моё луковое… Мог бы и сам вперёд Кузьмы успеть! Мальчишка сопливый – и тот обскакал! Не доживу я до внуков, право слово – не доживу… Митро поморщился, но отпарировать не успел, потому что на лестнице появился Яков Васильев, и в комнате тут же стало тихо. Кузьма встал. Данка, которая и не садилась, подошла и заняла место за его спиной. Кузьма за руку вытолкнул её вперёд, торопливо сказав:

– Будь здоров, Яков Васильич. Вот моя жена.

– Тэ явэс бахтало, баро^[83]. -поздоровалась Данка. Яков Васильич кивнул, подошёл ближе, мельком взглянул в лицо Данки. Казалось, он ни на миг не задержал на нём взгляда, но те, кто хорошо знал хоревода, заметили в его глазах искру одобрения.

– Что умеешь петь? Романс знаешь какой-нибудь?

– Знаю. – покосившись на Варьку, сказала Данка. Кузьма шумно вздохнул.

Затея с романсом ему не понравилась с самого начала, но два дня назад, когда стало известно, что Яков Васильич будет слушать Данку, Варька сказала, что хоревод непременно спросит, знает ли новая солистка романсы. Данка не знала ни одного, и два дня у Варьки ушло на то, чтобы обучить её "Ночи". Этот романс был довольно сложен для исполнения, в нём присутствовали и высокие, и очень низкие звуки, на которых начинали хрипеть и рвать дыхание даже опытные певицы. В хоре Якова Васильева его могли исполнять лишь Настя с её "фантастическим", по словам специалистов, диапазоном и сама Варька, для которой ни одна нижняя нота не составляла труда. На верхних, впрочем, Варька слегка "плавала", но их маскировал умелый гитарный аккомпанемент. Голос Данки она знала и была уверена, что та с лёгкостью возьмёт "и верх, и низ".

Варька не ошиблась. Стоило ей один раз пропеть "Ночь", как Данка уверенно и без малейшей фальши повторила мелодию, с лёгкостью преодолев сложные ноты. Кузьма задохнулся от восторга и потребовал бежать к Якову Васильичу немедленно, но Варька лишь покачала головой, по опыту зная, что только теперь и начнётся самое тяжёлое. Этим тяжёлым был текст романса.

Данка не понимала, о чём должна петь, требовала объяснить то одно, то другое слово, сердилась, повторяла снова и снова, но даже на шестой раз получалось:

– Дышала ночь острогом сладким стра-а-асти…

– Каким острогом?.. – всплескивала руками Варька. – Не тюремная же песня, дура! "Восторгом сладострастья"!

– Чего?..

– Любовь так называется! Повтори – "вос-тор-гом сла-до-страстья!"

– Вострогом слады-страсти…

– Тьфу! Кузьма, давай опять начало. Ещё раз… По счастью, терпения у Варьки было много: из памяти ещё не изгладился прошлый год, когда они с Ильёй точно так же мучились над непонятными словами и с ними точно так же возился Митро. Но к вечеру и у неё начали сдавать нервы. Когда Варька, замучившись объяснять очередной оборот, схватилась за голову и застонала, поминая угодников и Богородицу, Данка чуть ли не сочувственно спросила:.

– Ну, что ты так мучаешься? Ну, не примут меня в хор – пойду дальше, только и всего…

– С ума сошла, милая? – сквозь зубы спросила Варька, покосившись на Кузьму. – Ты замужем теперь! Собралась, тоже мне, перекати-поле… Данка тоже посмотрела на мужа. Пожала плечами, но ничего не возразила и через минуту буркнула:

– Давай сызнова.

Через три дня все "восторги сладострастья" с грехом пополам встали на свои места, и романс был вполне готов к прослушиванию. И сейчас, стоя перед хореводом, Данка бестрепетно сказала:

– Умею петь "Дышала ночь".