Текст книги "Дорогой длинною"

Автор книги: Анастасия Дробина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 68 страниц)

Конечно же, он опоздал. Утренняя служба в храме Успения Богородицы в Таганке давно закончилась, и из церкви выходили последние прихожане.

В церковном дворике цвёл шиповник, клонила к земле ветви созревающая калина, свистели зяблики. Стоя у калитки, Гришка видел, как мимо него проходит из церкви народ и – неожиданно увидел всё семейство Картошек.

Они шагали к ограде, оживлённо, словно и не со службы вышли, беседуя о каких-то делах. Иринка шла последней. Гришка не видел её три месяца, всё это время думал о том, как вернётся, придёт в церковь, встанет за её спиной или сбоку и два часа будет смотреть не отрываясь… и вот – опоздал.

Иринка прошла мимо, казалось, не заметив его. Гришке отчаянно хотелось окликнуть её, присвистнуть хотя бы, но он не решился. Кляня себя, он вышел из-за двери – и в этот миг Иринка, прикрывающая за собой резную калитку церковной ограды, внезапно подняла взгляд и в упор посмотрела на него.

Вздохнула, словно и не удивившись ничуть. Закрыла глаза, как от внезапной боли, и улыбнулась. И улыбка эта была такой горькой, так старящей её, что у Гришки защемило сердце. Иринка давно ушла, а он всё не двигался и смотрел на то место, где она только что стояла, а горло сжимала острая судорога.

"Господи, ну что делать? Господи, ну что?!" – в который раз Гришка задавал себе этот вопрос, быстро идя вниз по Гончарной в сторону Земляного вала. Здравый смысл настаивал на том, что пора прекратить это бесполезное ухажёрство, грозящее закончиться бог весть чем. За себя Гришка не особенно боялся, но подвести под монастырь Иринку – легче зарезаться! А в душе он знал, знал наверняка: не отступится от неё, не сможет. Особенно теперь, поймав эту боязливую улыбку на тонком, как у Богородицы, лице с живой, глубокой, грустной чернотой глаз. Как он уйдёт, как оставит её? И кому? Этим упырям Картошкам, этому дурню Федьке, до сих пор не понимающему, какое сокровище получил? Да не будет же этого, не будет никогда! Вот только…

делать-то что? Дети у неё… А у него – Анютка, будь она неладна. Прилипла, как коровья лепёшка, теперь до старости не оторвёшь. И что она в нём нашла только? Такой же, как все цыгане, таракан тараканом, не лучше и не хуже, так нет – виснет на шее хомутом!

Стоило Гришке подумать о жене, как она и появилась в двух шагах. Гришка даже вздрогнул, увидев знакомое голубое платье и плюшевую накидку. Не замечая его, глядя себе под ноги, на выщербленный тротуар, Анютка быстро шла по улице чуть впереди него. Гришка вспомнил о том, что оставил жену утром в постели, сонную и явно не собиравшуюся продирать глаза. Стало быть, он за порог, а она следом? И торопится куда-то так, словно пятки горят. Изрядно изумлённый и заинтересованный, он свернул вслед за Анюткой в тихий, пустой Гончарный переулок. Лица жены он не видел и лишь по её походке и по тому, как она теребила в руках маленький чёрный ридикюль, понимал, что она или взволнована, или напугана чем-то. Никакой родни в этой части города – Гришка знал точно – у Анютки не проживало. Может, любовника завела? Почему-то эта мысль восторга у него не вызвала. Идя вслед за Анюткой по кривому узкому переулку, он не знал, как ему поступить: то ли окликнуть её, то ли проследить, в какой из домов она войдёт, то ли подождать, пока выйдет, и уже тогда подступиться с вопросами, то ли вовсе ничего не спрашивать, а идти дальше куда шёл…

Когда Анютка вдруг остановилась перед низеньким, деревянным, скособочившимся домиком, быстро взошла, почти взбежала по крыльцу и схватилась за ручку двери, Гришка ещё ничего не решил. И, понимая, что через минуту будет уже поздно, позвал:

– Аня!

Она застыла. Опустила руку, лежавшую на дверной ручке. Медленно обернулась. Гришка прыгнул к ней сразу через две ступеньки крыльца.

– Ты что здесь делаешь? – он старался, чтобы голос звучал грозно, но мешало искреннее любопытство. – У тебя что – мужик здесь?

– Что ты, бог с тобой, что ты… – прошептала она, закрывая глаза. Лицо Анютки стало серым.

Гришка невольно протянул ей руку, и она оперлась на неё с такой неловкостью и облегчением, что сразу было видно – не прикидывается. И, подняв глаза, Гришка вдруг увидел прибитую над дверью дощечку с кривоватой надписью: "Повивальная бабка Анисья Федосеенкова".

С минуту они молчали. Редкие прохожие с удивлением поглядывали на красивую и хорошо одетую даму, опирающуюся на руку разбойничьего вида молодого цыгана, смотрящего на неё нехорошими глазами. Нехорошими – потому что Гришка мало-помалу начал понимать.

– Это что же ты, паскуда, задумала? – тихо выговорил он, сжимая руку Анютки и кивая на вывеску. – Ты зачем сюда явилась? И… и в какой уже раз?

Анютка поморщилась от боли, попыталась было высвободить руку, но Гришка стиснул её сильнее. Сквозь зубы спросил:

– На вычистку пришла, сука? Отвечай!

– Оставь меня, Гриша, – не открывая глаз, хрипло попросила она. – Оставь, какая тебе разница…

– Чего?! – сорвавшись, рявкнул он на весь переулок, не замечая, что из москательной лавки и из булочной напротив выглядывают заинтересованные физиономии. – Оставить тебя здесь? Потрошиться? Да ты ума решилась?! Лучше я тебя своими руками задушу! Говори, который раз ты сюда, шалава, бегаешь?

Анютка молчала. И Гришка разжал пальцы, увидев, как из-под её опущенных ресниц бегут слёзы. Впервые он видел жену плачущей, и от испуга у него похолодела спина.

– Господи, Анька… да ты чего? – оглядываясь, пробормотал он. – Не реви…

Не реви, говорят тебе, люди кругом! Ну, пошли скорее отсюда… Вот дура-то, да что я тебе сделаю, бестолковая? Ну, пошли, пошли, пошли… Да не пугайся, домой поедем.

К его облегчению, Анютка не сопротивлялась. Бледная, заплаканная, не вытирающая слёз, она покорно шла за Гришкой по направлению к Земляному валу. Там Гришка остановил извозчика, коротко приказал: "В Грузины", подсадил в пролётку жену и вскочил сам. Всю дорогу они молчали. Гришка смотрел в сторону, на проплывающие мимо дома, Анютка вытирала платком глаза, тихо, косясь на спину извозчика, сморкалась. Гришка видел, как она прячет от него под ридикюлем дрожащие руки, и, когда пролётка уже въезжала на Садовую, не выдержал. Снял с колен жены сумочку, взял в ладонь её холодные, мокрые от слёз пальцы, слегка сжал их. Анютка, не поднимая ресниц, ответила ему слабым пожатием.

В Большом доме все ещё спали, только на кухне грохотала сковородками кухарка. Гришка и Анютка как можно тише поднялись по лестнице в свою комнату, и Анютка сразу, в чём была, легла на неубранную постель.

– Извини, Гриша… Нехорошо мне.

– Принести, может, чего? Воды хочешь? – спросил он, но жена молча покачала головой, и Гришка, подойдя, сел рядом. – Ну… Давай рассказывай, что стряслось.

Анютка вздохнула. Медленно, морщась, вытащила из узла волос несколько шпилек, с облегчением вздохнула, встряхнув рукой светлые, спутанные пряди, и обречённо сказала:

– Да, Гриша, да. Я тебе расскажу. Всё равно наболтают… И скоро заметно будет.

– Ты тяжёлая, – уточнил он. Анютка кивнула. – Давно?

– Два месяца.

– Как это? – нахмурился Гришка. – Это… это что же?

– Ну да, – горько улыбнулась она, и снова Гришка вспомнил улыбку Иринки в церковной ограде – точно такую же. – Так и есть. Это не твоя выделка.

– А чья? – автоматически спросил он.

Анютка сглотнула. Выговорила:

– Князя Давида Ираклиевича Дадешкелиани. – И, внезапно упав лицом в подушку, зарыдала так, что Гришке потребовалось всё мужество, чтобы не спастись немедленно бегством. В ход были пущены все средства: и увещевания, и вода из кувшина, и угроза немедленно выкинуть её, несмотря на беременность, в окно, и клятва созвать баб, и обещание полнейшей неприкосновенности, – и всё равно унялась дрожащая и икающая Анютка лишь через несколько минут, когда Гришке казалось, что он уже близок к кондратию.

– На вычистку-то зачем собралась? – едва сумел спросить он.

Анютка смотрела на него мокрыми, красными глазами, почему-то продолжала улыбаться, и от этой улыбки у него мороз продирал по спине.

– Спрашиваешь?.. А что бы я твоим цыганам сказала? А что бы я тебе сказала?!

– Ну, с цыганами разберёмся. Говори, что от меня.

– Но как же…

– Да вот так. А после видно будет. – Гришка встал с кровати, прошёлся по комнате. В спину ему Анютка сказала:

– Ты не волнуйся, я уйду. К тётке уйду, Данае Тихоновне. Проживу.

– Как проживёшь-то? Что делать будешь? – невесело усмехнулся Гришка. – Ты ж – Анна Снежная!

– Была Анна Снежная, да вышла вся. – Анютка поджала под себя ноги, скорчилась, словно от озноба. Тихим, неживым голосом сказала: – И чего я только с ним не поехала?..

– Может, плохо звал?

– Нет… что ты… Он влюбился насмерть, на коленях стоял. Смех сказать, даже жениться обещал. Это князь-то! Прямо как у твоей матери… А я… испугалась чего-то, курица.

– И впрямь курица, – со вздохом сказал Гришка. – Да ты не вой, может, вернётся грузин-то твой.

– Ай, брось… – отмахнулась Анютка.

Гришка промолчал, потому что и сам в возвращение князя верил слабо.

Снова сел рядом с женой, опустил голову. Чуть погодя спросил:

– Скажи… а от меня ты сколь разов чистилась?

Анютка молчала. Гришка напрасно всматривался в её мокрое, усталое лицо с закрытыми глазами. Поняв, наконец, что ответа не будет, всё же спросил:

– Ну, зачем, дура?

– Сам дурак, – отворачиваясь, сказала она. – Я тебе и так не нужна была.

А если бы ещё ходила, как корова, на сносях, ты бы на меня вовсе не глянул.

Любила я тебя, Гришенька… Без памяти любила. Никто мне не нужен был, даже дети. Только ты. Бог над нами пошутил, Гришенька… Не бойся, больше уж на тебя вешаться не стану. Как скажешь, так и будет. Хочешь – Анной Снежной останусь, хочешь – в шалавьи горничные вернусь. Мне всё едино.

Он молчал. Ходики на стене вкрадчиво отсчитывали время, солнце остановилось прямо в окне, заполнив комнату радостным золотистым сиянием, из нижней комнаты донеслись детские голоса. Гришка долго ещё сидел не двигаясь, глядя на то, как солнечный луч крадётся по полу, через потёртый половик, к его сапогам. А когда он поднял глаза, оказалось, что жена спит, по-детски подсунув под щёку руку.

Гришка встал. Укрыл Анютку шалью и, как можно тише ступая по скрипучим половицам, пошёл к двери.

Глава 10

В кабаке на окраине губернского города Калуги четвёртый день шёл кутеж с цыганами. Гуляли двое проезжих, поначалу представившиеся купцами, но мало-помалу из их разговоров выяснилось, что они вовсе не торговые люди, а московские банковские служащие, сбежавшие из родного заведения с огромной суммой. Гуляли пьяно, страшно, безоглядно, горстями швыряя ассигнации цыганкам, с часу на час ожидая ареста, то и дело выгоняя мальчишку полового на улицу, под дождь:

– Иди-ка взгляни, малой, не едут курьерские?

– Никак нет-с, Пётр Никитич! – по-военному докладывал мальчишка, возвращаясь.

Пётр Никитич, сидящий за столом в обнимку с цыганом из кабацкого хора, в разорванной до пупа рубахе, опухший от беспробудного пьянства, взъерошенный и красный, протягивал половому червонец:

– Возьми за труды. Ну, чавалы, коль ещё не забрали нас – давайте "Мороз будет"! До рубля гуляем, до последнего грошика, всё едино пропадать! Эй!

Давайте! Матрёша, пой, тыщи не пожалеем! Гуляй, душа острожная!

Тёмная, некрасивая, с огромным носом и мужскими, почти сросшимися бровями Матрёша низко заводила: "Ай, дождь будет, ай, мороз будет…"

– Пой, Кузька! Пой, собачий сын! Вытягивай, ну! – требовал "купец", со всей силы хлопая по спине сидящего рядом Кузьму с гитарой.

Тот улыбался в ответ, с готовностью ударял по струнам, пристраивался вторым голосом к Матрёне. Глядя на то, как гулящий кассир жмурится, вытирает слёзы и бьёт себя кулаками в волосатую грудь в разрыве рубахи, тоскливо думал: и когда всё это кончится? Уже третью ночь никто из цыган толком не спал: удавалось лишь подремать час-другой, когда пьяные гости сами падали головами на стол в коротком угарном забытьи. Кузьма за это время ни разу не был дома и сейчас беспокойно думал: как там Данка? Не хуже ли ей? Совсем расхворалась в последние дни, даже петь в кабак не приходит. А может, и не хочет. Ну какая ей здесь радость после Питера? Мученье одно… Хмельных купцов да проезжих офицеров ублажать, да вот это разгулявшееся недоразумение казённое. Ещё и слава богу, что она на всё это не смотрит. А он и один заработать сможет, господа вон так деньгами и сыплют, словно у них эти червонцы в руках горят. Знамо дело, не жалко, коли не свои…

Едва успели довести до "Где моя девочка ночевать будет?", как Пётр Никитич сполз по плечу Кузьмы на стол, уронил голову прямо в лужу разлитого вина и захрапел с клёкотом и фырканьем. Кузьма со всей осторожностью усадил гостя поудобнее, чтобы тот не свалился под стол, встал, прислонил гитару к стене, устало потянулся:

– Тьфу ты, пропасть, вся спина трещит…

– Чудные люди, право слово… – вполголоса сказал за спиной Кузьмы гитарист Фёдор, пожилой невысокий цыган с курчавыми усами. – Этакие деньжищи, смотреть страшно. До самой заграницы доехать можно было бы, и полиция бы не догнала… А они в нашей грязи сидят и половым сотенные кидают! И ареста дожидаются, как второго пришествия! Не пойму, хоть режь, что в башке у людей? Вот ты, морэ, в Москве жил, – они что, все там такие?

Кузьма пожал плечами. Помолчав, спросил:

– Второй-то где?

– А шут его ведает… До ветра, может, вышел. Что-то, правда, давно не видно.

– Вот козьи морды… – Кузьма поморщился, встал. – Ещё застудится спьяну-то, холодно на дворе. Пойду сыщу.

– Посмотри, денег-то он там не растерял? – озабоченно крикнул ему вслед Фёдор. Кузьма, кивнув, шагнул за тяжёлую, разбухшую дверь.

На дворе в самом деле было холодно, ветрено. День клонился к вечеру, солнце садилось, и небо над городом было покрыто красными тревожными полосами. Незапертая калитка хлопала на ветру. Кузьма вышел на крыльцо.

Ёжась от сквозняка, осмотрел темнеющий двор, позвал:

– Матвей Хрисанфыч! Эй! Голубь! Где ты?

Никто ему не ответил, но Кузьма продолжал звать, и после двух минут криков в дальнем углу двора зашевелилась бесформенная тень. Кузьма сбежал с крыльца, шлёпая по лужам, перешёл двор.

– Ну-у-у, Матвей Хрисанфыч… Ну, купеческое ли это дело – под забором валяться? Ну, вставай, вставай, барин, айда в кабак, согреешься… Да вставай же ты, чёртов сын, наваляю сейчас по загривку! Эй!

– Ты кто? – промычал стоящий на четвереньках человек в измазанном донельзя летнем пальто. Его толстое бритое лицо было перепачкано рыжей глиной, свалявшиеся бакенбарды напоминали собачьи хвосты. – Кто, спрашиваю, докладай по форме…

– Кузьма я, ваша милость, цыган из кабака. А вы бы встали да ножками, ножками… Вот отстудите всю жизненную радость, и жена через это сбежит – чего хорошего? – Кузьма, пыхтя, потащил вяло перебирающего ногами гостя к кабацкому крыльцу. – Ну, шевелись, шевелись, твоё степенство, два шага осталось… Денежки-то не растеряли?

Они уже взобрались на крыльцо, и Кузьма подумывал о том, чтобы позвать на помощь кого-нибудь из цыган: тащить дальше тяжеленного "купца" было невмоготу. Но внезапно за спиной скрипнула и хлопнула калитка. Кузьма обернулся и увидел вбегающую на двор детскую фигурку.

– Дядя Кузьма, это ты? – послышался плачущий голосок.

Кузьма тут же бросил в глинистую лужу под крыльцом свою сопящую и плюющуюся ношу и побежал навстречу босой девочке, закутанной с головой в красную ковровую шаль.

– Дочка! Ты чего босиком? – Он подхватил Наташку на руки, прижал к себе, заглянул в зарёванное личико. – Что стряслось?

– Дядя Кузьма, дядя Кузьма… – Наташка с новой силой залилась слезами. – Там ма-ама…

– Что?.. – внезапно севшим голосом спросил Кузьма. – Что с ней?

– Пла-чет… Идём к ней, дядя Кузьма, пожалуйста, пожалуйста!

В первую минуту Кузьма почувствовал невероятное облегчение: слава богу, жива. Но Наташка рыдала так отчаянно, с такой силой прижималась к его плечу, умоляя немедленно идти, что Кузьма понял: нужно действительно собираться. Не спуская с рук девочки, он перешагнул через валяющегося под крыльцом "купца", открыл дверь в кабак, крикнул:

– Я ухожу, гитару мою приберите! – и, не слушая полетевших ему в спину вопросов, быстро зашагал к калитке.

Грязная окраинная улочка была пуста: навстречу Кузьме не попалось ни одного человека. Вдоль разбитой дороги тянулись заполненные водой колеи, и ветер морщил их поверхность, разбивая отражения поникших вязов и вётел.

На кресте церквушки тоскливо орала ворона. Когда Кузьма подошёл к стоящему в конце улицы низкому домику с одним освещённым окном, ворона сняась с места и, продолжая монотонно каркать, полетела в затуманенное поле. Последний красный луч погас на куполе церкви, и стало темно. Кузьма опустил на землю девочку, толкнул калитку, и навстречу ему с крыльца опрометью сбежал Мишка.

– Ой, слава богу! Я уж думал – не явишься!

– Чего сам не пришёл за мной? – упрекнул его Кузьма. – Сестру вместо себя погнал, молодец лихой!

– Нечего ей тут смотреть… – по-взрослому вздохнул Мишка, отходя в сторону и пропуская Кузьму в дом. И, войдя в освещённую горницу, Кузьма понял, что мальчишка прав.

Растрёпанная Данка сидела на полу. Её нерасчесанные волосы чёрной паклей висели по сторонам бледного лица, глаза были закрыты. Данка мерно раскачивалась из стороны в сторону и что-то бормотала. Время от времени на её потрескавшихся губах появлялась странная, почти безумная улыбка.

Повернувшись к напряжённо дышащему ему в спину Мишке, Кузьма шёпотом велел:

– Бери сестру – и дуйте к соседям, к тёте Катерине. Скажи ей – завтра приду за вами.

Мишка вылетел в сени. Кузьма на мгновение закрыл глаза, переводя дыхание. И – шагнул к Данке.

– Что ты? Что с тобой?

Она вздрогнула. Перестала качаться. Не открывая глаз, сказала:

– Поди прочь, ты пьян.

– Что ты… Мы работали как каторжные.– Кузьма сел рядом, взял её холодную руку, которую Данка тут же вырвала. – Что с тобой? Детей до смерти перепугала…

– Не трогай меня! – Данка помолчала, вздохнула, и снова кривая улыбка появилась на её губах. – Знаешь, я умру скоро. Я свою смерть видела.

– С ума сошла? – тихо спросил Кузьма. Данка тихо рассмеялась, и одновременно из её глаз брызнули слёзы.

– Думаешь, вру? Думаешь, вру? Я… Я на двор вышла воды набрать, гляжу – прямо там, у калитки, где калина растёт, – кружится… Цыганочка кружится, молоденькая совсем, волосы распущены, босая… И бусы на ней красные. Я к ней подхожу, спрашиваю: "Чья ты, девочка, к кому пришла?" А она оборачивается, смеётся и дальше пляшет. Пригляделась – а это же я…

– Что?.. – Кузьма едва удержался от того, чтобы не перекреститься.

Данка смотрела на него в упор немигающими мокрыми глазами. Длинная прядь волос упала ей на лицо, прилипла к щеке, но Данка не убрала её.

– Клянусь тебе… Это я была, только молодая, лет пятнадцати, когда ещё при отце с матерью жила. Даже бусы такие же, как у меня были, и юбка синяя.

Стою, смотрю сама на себя, от страха ноги к земле примёрзли… А она покружилась, поплясала – и сгинула. Это смерть моя была, морэ…

Кузьма потрясённо смотрел на неё. Не зная, что сказать, обвёл глазами комнату, взглянул на стол, где стояла початая бутылка вина и лежал опрокинутый стакан. Украдкой потянул носом воздух. Глядя на бутылку, спросил:

– Ты опять пила?

– Да… – согласилась Данка, закрывая лицо руками. – Потом, когда домой пришла… Испугалась очень.

– Сколько говорить – нельзя тебе! – Кузьма не сдержал резкости в голосе, и Данка, подняв голову, изумлённо взглянула на него. – Доигралась – уже смерть мерещится…

В то же мгновение Данка бросилась на него – беззвучно, как выследившая мышь кошка. Кузьма едва успел отвернуться – рука со скрюченными пальцами полоснула воздух рядом с его щекой. Через минуту отчаянной борьбы он сумел схватить бешено вырывающуюся Данку за запястья, встряхнуть, крикнуть:

– Ошалела?! Уймись!

– Да чтоб ты сдох! Чтоб ты сгорел! Чтоб ты сгинул, сатана проклятая! – кричала она, заливаясь слезами, скаля зубы ему в лицо. – Ты думаешь, я пьяная? Да ты ума лишился, кто ты такой, чтобы мне это говорить? Я – Дарья Степная, я – певица, меня вся Москва знает, весь Питер, а ты кто?! Кто ты, вшивота? Ты сам пьянь беспросыпная, скотина запойная, зачем ты мне сдался? Пусти меня! Пусти! Скажи – звала я тебя? Хоть раз в жизни звала я тебя?! Зачем ты меня сюда приволок, в дыру эту? Подыхать? Да хоть бы ты околел без попа, ирод, как я тебя ненавижу, ка-а-ак… Казимир, Казимир, да забери же ты меня отсюда! Да возьми же ты меня, Казими-ир…

Она вдруг обвисла в руках Кузьмы, кашляя и давясь рыданиями. Он вздохнул. Молча потащил Данку к кровати, уложил поверх одеяла, сам сел рядом. Ссутулился, уставился в стену. Когда сдавленные рыдания рядом начали понемногу стихать, вполголоса сказал:

– Тебе поспать бы хорошо. Завтра утром всё забудешь.

– Как я тебя ненавижу, господи… – прошептала Данка, накрывая голову руками. – Уйди… Прошу, уйди… Не буду больше выть, уйди только, Христа ради.

Кузьма встал, вышел в сени, из сеней – на двор. Там уже было темно хоть глаза выколи. Присев на мокрую, скользкую от грязи ступеньку крыльца, Кузьма вдруг почувствовал, как отчаянно, до рези в глазах, хочет спать. И заснул через несколько минут, прямо на крыльце, прислонившись спиной к отсыревшему дверному косяку и не чувствуя, как падают на лицо холодные дождевые капли.

Проснулся он спустя два часа от окрика из-за забора:

– Эй, морэ! Кузьма! Выйди!

Кузьма вскочил. Не понимая, где находится, растерянно осмотрелся.

Вытер рукавом мокрое лицо, поёжился от озноба. Свет из дома падал в палисадник, освещая стоящую за забором фигуру.

– Ты что на улице спишь, Кузьма? Это я, Матрёша! Я твою гитару принесла!

– Спасибо, – проворчал он, шагая к забору. – Ну, что там у вас?

– Как что? – Цыганка протянула ему через забор закутанную в шаль гитару, блеснула зубами. – Забрали наших соколов час назад. С десяток жандармов прикатило. С песнями выходили, ровно на крестинах!

– Ну, помоги им господи, – равнодушно сказал Кузьма. – Хоть отдохнём день-другой.

– И то верно. – Матрёша вытянула шею, пытаясь заглянуть в окно. – Что у вас случилось-то? Данка здорова? Помочь чего не надо ли?

– Не надо. Спасибо. Ступай. – Забыв попрощаться, Кузьма с гитарой в руках зашагал к дому. Цыганка проводила его глазами, раздосадованно плюнула и побрела по лужам прочь.

Глава 11

– Да что я с вами делать буду? Куда я вас дену, христопродавцы?! И вас перережут, и мне заведение разнесут! Убирайтесь, убирайтесь, проваливайте отсюда! Здесь вам не синагога! В полицию бегите!

Дикие вопли Лазаря Калимеропуло, доносящиеся со двора, заставили спящего Илью открыть глаза и сесть. Сегодня на рассвете он вернулся в рыбачий посёлок после двухнедельного отсутствия – перегонял косяк лошадей из Одессы в Тирасполь – и, едва войдя в комнату, повалился на постель и заснул.

Сейчас уже стоял белый день, Розы рядом не было, а на дворе, как зарезанный, вопил Лазарь. Илья, чертыхаясь, встал и уже натягивал сапоги, когда в комнату, пинком распахнув дверь, ворвалась Роза. Взглянув в её бледное, непривычно злое лицо, Илья сразу понял: что-то стряслось.

– Что там Лазарь разоряется?

– Сукины дети! – выругалась вместо ответа Роза. – Господи, да когда же эта напасть кончится? Погром на Молдаванке!

Илья поморщился, вздохнул. Чуть погодя осторожно спросил:

– А… нам-то что? Сюда же не придут?

– Кто их знает? – Роза мерила комнату шагами. – Да ты выйди, выйди, взгляни! Полон двор биболдэн^[164] набилось!

Выйдя на крыльцо, Илья убедился, что Роза права. Весь обширный двор был заполнен евреями – насмерть перепуганными, плачущими, прижимающими к себе детей, наперебой что-то втолковывающими Лазарю, а тот, стоя на крыльце и размахивая короткими руками, верещал:

– И не еврейка никакая моя мать была! Никогда в жизни! Кто вам ересь сказал такую?! У меня и матери никакой не было, меня возле церкви нашли!

Отец – православный, и я – православный! Незаконнорожденный православный байстрюк! Янкель, мать твою за ногу, проваливай отсюда и родню свою уводи! Из-за вас и меня, и цыган моих переубивают!

Но тут евреи дружно взвыли, и конец речи Лазаря утонул в их протяжных причитаниях.

– Дэвла, да зачем они взаправду сюда явились? – растерянно спросил Илья у стоящей рядом Розы. – Совсем с перепугу мозги отшибло? Попрятались бы по кустам лучше, хоть не всех бы нашли…

– По каким кустам, брильянтовый?! – процедила сквозь зубы Роза, кинув яростный взгляд на побережье. – Кругом камни с полыньём! Ты им ещё скажи:

"В море нырните да не высовывайтесь до вечера!" Стоя на крыльце и осматривая пришедших, Илья увидел хозяина рыбной лавки старого Янкеля, его жену, высохшую седую Нехаму, двух взрослых сыновей с беременными жёнами, дочь с мужем Зямкой и выводком ревущих детей от двух месяцев до пятнадцати лет, старуху Рохл, всю в чёрном, потрясающую костылем, как Моисей – жезлом на горе Синай, и выкрикивающую проклятия, и ещё целую кучу незнакомых, но таких же испуганных, причитающих и хватающих Лазаря за руки и одежду людей. От коновязи за этой сценой мрачно наблюдали Белаш и коновал Спиро. Илья подошёл к ним и через несколько минут узнал следующее.

Погром на Молдаванке начался из-за ерунды. Какой-то мастеровой зашёл в еврейскую лавку купить сахарную голову, заплатил, вышел с кулём на улицу и вдруг решил, что его обвесили. Тут же вернувшись в магазин, он потребовал у хозяина "свешать по новой". Тот безропотно согласился, весы показали то же, что и при покупке, но мастеровой уже завёлся и потребовал возврата денег. Старый еврей не стал возражать, и тут, на его беду, из заднего помещения лавки выползла, опираясь на клюку, старая полубезумная бабка и, плюнув в сторону обнаглевшего покупателя, проскрипела:

"Чтоб тебе до рассвета сдохнуть, мишигер!" И началось… Оскорблённый мастеровой вылетел из лавки, вернулся через полчаса с оравой друзей, магазин разнесли в несколько минут, вырвали полбороды хозяину, попытались догнать его попрыгавших в окна дочерей, искали, но так и не нашли старуху и, расхватав товар, победоносно отправились пропивать награбленное. Возможно, этим бы и кончилось, но зачинщик грабежа той же ночью пьяным свалился с крыльца кабака, ударился головой о камень и помер. Его друзья, хоть и были пьяны не меньше, вспомнили проклятие еврейской старухи – и наутро по Молдаванке "учить жидов" валила целая толпа босяков.

Молдаванка мгновенно опустела, её православные обитатели спешно выставляли в окна домашние иконы и, шёпотом проклиная "пьяных адиотов", прятали по каморкам соседей-евреев. Те, у кого не было добрых соседей, целыми семьями бежали к родственникам, живущим в других концах города.

Погромщики разнесли несколько лавок, по улицам летел пух из порванных перин и подушек, на мостовых валялись обломки мебели, разбитые вазоны с цветами, осколки посуды, тряпки… Слышался вой и причитания, полуодетые еврейки с визгом носились по переулкам, спасаясь от преследователей, ревели дети, раздавалась пьяная брань. Несколько спасло положение появление на поле боя Лёвки Шторма с десятком налётчиков: оглушительной пальбой из револьверов они разогнали пьяную толпу на Костецкой. Но на всю Молдаванку Шторма и его мальчиков, при всей их лихости, не хватило. Когда евреи поняли, что от бестолковой беготни по улицам пользы мало, часть из них, самая отчаянная, понеслась через Нижний город к дороге, ведущей в рыбацкий посёлок. Они прибежали к рыбнику Янкелю, который здраво рассудил, что прятаться надо не в его лавке, куда вот-вот тоже могли прийти погромщики, а в месте понадёжней. И теперь толпа человек в пятьдесят стояла во дворе кабака, глядя на растерянного и перепуганного Лазаря, как на пророка. Лазарь, мать которого действительно была еврейкой, королевой публичного дома на Пересыпи, подбросившей своего малыша сразу после рождения к дверям греческой церкви, напрочь отказывался признавать неудобную родню и сейчас осипшим от крика голосом в сотый раз втолковывал евреям:

– Неужто вы думаете, они сюда не придут?! Явятся через час как бог свят!

И что? Что будет, я вас спрашиваю?! Вас в море покидают, а впереди всех я полечу! Так что, Янкель, забирай свою шоблу, и отваливайте помаленьку! Не могу я ничего, не могу, и всё! Сам невесть какого происхождения!

– Подожди, Лазарь, – вдруг сказала Роза, стоящая за его спиной. – Может, рыбачков позвать на помощь?

– Да откеля же?! – завопил Лазарь. – Все в море, никто не возвращался! Ни одна шаланда не подгребла!

– Но… гаджэ их впрямь в море покидают, – с ненавистью сказала Роза, глядя в сторону города. Илья, стоящий рядом, с тревогой наблюдал за ней. Он уже знал: этот жёсткий блеск в глазах, так редко появляющийся у Розы, не предвещает ничего хорошего. Мельком он взглянул на белую дорогу, ведущую в город, – и вздрогнул: на ней пылилось серое облако.

– Лазарь… – охрипшим голосом сказал он. – Уже идут.

Лазарь глянул на дорогу, подпрыгнул на месте, охнул и юркнул в дверь трактира. С минуту оттуда доносились звуки отчаянных его перемещений из комнаты в комнату и приглушённые чертыхания, а потом в окно просунулась почерневшая, засиженная мухами, почти неузнаваемая икона Николы. Рядом с Николой появилась бумажная пыльная Богородица, и по скрежету металла Илья догадался, что проклятый Лазарь запирается изнутри.

– Эй, Лазарь, сукин сын! – заорал он, прыгая на крыльцо и барабаня кулаками в дверь. – А нас, что ли, тут бросишь? Мы ж тоже православные!

Евреи заголосили втрое громче. Старики безмолвно опустились на колени в молитве, матери зажимали рты младенцам, бледные мужья обнимали ревущих жен. Роза, с потемневшим лицом, с ходящими желваками на скулах, смотрела на это столпотворение. А затем не вошла – взлетела на крыльцо, ударила кулаком в дверь и крикнула так, что Илью бросило в пот:

– Лазарь!!! Не отопрёшь – клянусь, я сама тебя в море утоплю!

Мгновение было тихо. Затем дверь осторожно приоткрылась. Роза дёрнула за ручку, пнула коленом в живот стоящего за ней Лазаря так, что тот с воплем повалился на спину, повернулась к толпе евреев и закричала:

– Живо сюда, люди добрые! Да не войте вы, как грешники в аду!

Несмотря на серьёзность момента, Илья подивился организованности евреев: они смолкли, словно по команде, и скопом бросились в дверь, волоча за собой детей и едва успевших подняться с колен стариков. В считаные минуты во дворе никого не осталось. Илья вбежал вслед за ними; по звуку догадался, что Роза уже в своей комнате, и помчался туда. Распахнув дверь, закричал:

– Ты ума лишилась, чёртова баба?! Лазарь прав: всех перетопят, как котят, и жидов, и нас вместе с ними! Хоть бы о Митьке подумала, дура! Сдохнешь, что с ним будет?

Роза, не отвечая, сидела над своим сундуком с откинутой крышкой и молча, ожесточённо вышвыривала прямо на пол тряпки. Найдя то, что искала, она бросила пёстрый свёрток на кровать, повернулась к Илье и отрывисто приказала: