Текст книги "С любовью, верой и отвагой"

Автор книги: Алла Бегунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

   – Поручик Александров.

   – Врёшь!

Тут Надежда бросилась Станковичу на грудь, прижала его своим телом к подушке, вырвала из рук лёгкий трофейный «Аn-ХIII».

   – Михаил, очнись! Что с тобой? Очнись же, милый!.. Ты слышишь меня? – Она хлопала его по щекам.

Станкович застонал, прикрыл глаза ладонью:

   – О, Бог мой, какая боль...

   – Где боль, Михаил, где?

   – В затылке. И там, выше... – Он взял её руку и прижал к своей голове сзади. Она нащупала ещё один рубец, небольшой, но глубокий.

   – Это тоже у Бородина?

   – Да. Они же наскакали на меня вдвоём. Ударов было два. Один спереди, но спас козырёк кивера. А второй – сзади и как-то сбоку. Артемида поднялась на дыбы, она помешала им...

Надежда встала, налила в бокал вина, подала ему. Он выпил залпом, опустил голову на грудь. Потом в тревоге посмотрел на неё:

   – А что сейчас было? Ничего не помню.

   – Тебе надо в отставку.

   – Нет. Хочу дослужиться до полковника. У меня теперь есть «Георгий» четвёртой степени, полк мне должны дать. Разве ты не хочешь стать матушкой полковницей?

   – Поручиком быть тоже хорошо...

Она была бы счастлива взять у жизни и то и другое. С утра быть на службе и в мундире, вечером, дома, сняв мундир, превратиться в ласковую жену и добрую мать своих детей. Однако её великодушный покровитель Александр Благословенный полагал такую метаморфозу совершенно невозможной. Подполковник Станкович, готовый ради неё на всякие безумства, тоже не верил, что женщина способна сочетать в себе столь разные качества. Нет, они совсем не понимали её. Но почему так настойчиво, так сурово требовали тогда, чтоб она сделала выбор в пользу чего-то одного...

Когда Надежда через два дня покидала Варшаву, она всё же обещала Станковичу написать прошение об отставке в следующем, 1815 году. Но ничего из этого не вышло. В феврале 1815 года Наполеон бежал с острова Эльба во Францию, был радостно встречен народом и войсками, вступил в Париж.

В России опять заговорили о войне, полки приготовились к новому походу в Европу. Литовские уланы, квартировавшие в Полоцке, получили приказ идти к Ковно. Они пробыли там более месяца, ожидая со дня надень распоряжения перейти границу. Но в июле пришло известие о разгроме французской армии при Ватерлоо, и уланы остались в России. Они совершили обычный летний переход в Вильно, оттуда – в Великие Луки, где и расположились на зимние квартиры.

Во время этих маршей писем от Станковича Надежда не получала и сама не писала ему. Не до того было. Ожидание новых боев и предвкушение нового путешествия за казённый счёт по Польше, Германии, Франции томило тогда всех, кто носил русские мундиры. Лишь в ноябре Станкович напомнил ей об их уговоре. Она ответила, что слово сдержит.

В начале 1816 года Надежда вновь получила письмо от своего возлюбленного. Он сообщал ей, что его мать умерла, оставив ему наследство в Екатеринославской губернии. Он подробно описывал эту небольшую усадебку на берегу тихой речки, сад при ней, лес за околицей села, озеро неподалёку. Подполковник просил её стать там хозяйкой, войти в старинный дом их семьи законной его женой, венчанной с ним в церкви.

Неделю провела Надежда в тяжёлых раздумьях. Тут в эскадрон нагрянул с проверкой полковой командир, встретил на улице солдата в неформенных тиковых шароварах и устроил офицерам безобразный разнос. Ей показалось, что её фамилию он произносил с большим презрением, чем других. Сразу после этого, кипя от незаслуженной обиды, она написала злополучное прошение об отставке и рано утром, боясь, что передумает, отвезла его на почту.

13. ЕСЛИ БЫ ВЕРНУТЬСЯ...

Надобно сказать всему «прости»!.,

и светлому мечу, и доброму коню...

друзьям!., весёлой жизни! учению,

парадам, конному строю!., скачке,

рубке, всему, всему конец!.. Всё

затихнет, как не бывало, и одни только

незабвенные воспоминания будут

сопровождать меня на дикие берега Камы...

Н. Дурова. Кавалерист-девица.

Происшествие в России. Ч. 2

Степь под Екатеринославом ещё не выгорела от солнца, а буйно цвела и зеленела молодой весенней травой. Бездонное небо сияло. Голоса птиц разносились повсюду, и Надежда слушала их радостную песню солнцу, свету, весне.

Дорога вела к деревеньке под названием Гребешки. Здесь должен был встретить её подполковник Станкович. Уверенная в нём как в самой себе, она не стала ждать его ответного письма с подтверждением всех их планов. Надежда лишь написала ему короткую записку, что отставлена приказом от 9 марта 1816 года с чином штабс-ротмистра и мундиром и выедет к нему в апреле, не ожидая получения в полку двух тысяч рублей, пожалованных ей нынче государем в награду за службу.

Господский дом в Гребешках был и вправду небольшим, одноэтажным, весьма скромного вида. Выйдя из коляски, Надежда направилась к парадному. Она думала, что сейчас Михаил кинется к ней, но его не оказалось на месте.

   – Где барин? – спросила она у толстого лакея, впустившего её в гостиную.

   – Уехавши они к барыне в Трехаловку. Тут недалеко...

   – Пошли за ним, любезный. Скажи, что однополчанин его, штабс-ротмистр Александров прибыл, – произнесла она, насколько удивлённая словами «уехавши к барыне».

Через полтора часа подполковник Станкович прискакал. В окно она видела, как доблестный её гусар сходит с лошади, отдаёт свою кобылу конюху. Было в его лице что-то непривычное, мучительно-виноватое. Сбивая арапником пыль с сапог, он медленно поднялся на крыльцо, оглянулся, точно ища неведомой поддержки, и вошёл.

Надо отдать ему должное. Он не стал притворяться, увиливать от неприятного разговора, разыгрывать из себя обманутого влюблённого. Остановившись перед ней, Станкович рубанул сплеча:

   – Царица моя! Прости меня, если можешь. Я страшно виноват перед тобою.

   – Что случилось? – спросила Надежда.

   – Я рад, что ты здесь. Я счастлив тебя видеть. – Он наклонился и поцеловал ей руку. – Но дело в том, что я теперь... женат!

   – Как ты сказал? – Надежда не поверила своим ушам. – Ты... женат?..

Взглянув на неё, он бросился усаживать её в кресло, наливать воду в стакан, открывать окно. Надежда расстегнула крючки на высоком воротнике своего уланского мундира и с трудом перевела дух.

   – Когда же ты успел жениться, Михаил? Ведь ещё в феврале ты писал мне, и я... – Она говорила каким-то чужим, далёким голосом.

История, рассказанная им, была незамысловата и проста до идиотизма. Такие события всегда происходят внезапно. Но одним их участникам они кажутся невероятным стечением обстоятельств, другим – закономерным явлением жизни, а третьи лихо используют их для своей выгоды.

Станкович, взяв в полку длительный отпуск для лечения от ран, приехал сюда в марте, чтобы вступить в права наследования. Это состоялось довольно быстро. Затем пошли визиты к соседям, встречи. Был здесь свой круг любителей псовой охоты, и они его пригласили. Обычное дело – скачки в течение двух дней по пороше, слишком много водки, почти незнакомая компания. Все завершилось шумным ужином в доме родственниц одного из охотников, двух сестёр-девиц. А утром Станкович проснулся в спальне, младшая сестра Фёкла Варфоломеевна была рядом с ним в дезабилье и сказала ему, плача, что этой ночью он...

   – Но понимаешь, я ничего не помню! – Станкович в отчаянии взглянул на Надежду. – Ничего! Адская головная боль, в глазах темно. А кругом – пустота...

   – Что дальше? – спросила она безучастно.

   – Ну, их старший брат оказался начальником канцелярии здешнего губернатора. Приехал ко мне, говорит, это – изнасилование, есть свидетели. Сейчас, мол, оформим бумаги, будет суд, и вы, господин подполковник...

   – Я спрашиваю тебя, что мне делать дальше? – Надежда, возвысив голос, перебила его.

   – Царица моя! – Он опустился перед ней на колени. – Останься! Умоляю, прошу, заклинаю... Как мне с ними, с оглоедами, жить? Ведь я тебя люблю. Этот дом – твой. Этот сад – твой. Будем ездить на охоту вместе, вечера проводить у камина, вспоминая наши боевые походы. А хочешь – так и к твоей родне поеду...

   – Нет! – Она, опершись о подлокотники, резко поднялась с места. – Извини, Михаил, но нет. Твоей любовницей я уже была, теперь – хватит, довольно. Ещё на первой нашей встрече ты предлагал мне руку и сердце, просил быть матерью твоих детей, хозяйкой в нашем общем доме. Я согласилась. Ты клялся, что весь без остатка принадлежишь мне, и только мне. Да, я верила. Ты знаешь мой девиз: «Все или ничего!» Но, видать, не судил Господь такой прекрасной доли для меня... Прощай!

Надежда хотела быстро уехать отсюда. Быстро, пока силы не оставили её. Ей повезло. Ямщик, доставивший её в Гребешки, решил дать отдых лошадям и запряг снова как раз через два часа. Станкович провожал её до почтового тракта вёрст шесть, галопируя на лошади рядом с коляской. Он все пытался сказать ей что-то особенное. Речь, однако, не получалась, он только время от времени смахивал со щеки слезу.

Может быть, ей тоже стоило поплакать о своём несбывшемся женском счастье, и тогда бы боль в сердце ушла, растворилась. Но не могла она выронить ни единой слезинки. Так, с окаменевшим лицом, и доехала до уездного городка, бросила вещи в трактире, вошла в церковь Всех Скорбящих Радостей. И здесь не было ей утешения тоже. Она долго молилась, а боль в сердце не уходила. Лишь ночью, при жёлтом свете луны, сиявшей на аспидно-чёрном небе, стало ей немного легче. Надежда сидела у окна и вспоминала последнее свидание с подполковником Станковичем.

Самое дорогое, что было у неё в жизни, – офицерские эполеты – положила она на алтарь своей любви и своего семейного бытия. Но её великая жертва оказалась напрасной. Судьба нанесла ей жестокий удар, и надо было выдержать его достойно. Не в том ли заключался новый знак для неё – вернуться в строй воинов царя Александра, жить до конца дней в мужском обличье, не надеясь более ни на что иное?

При блеске первых солнечных лучей она заснула. Сон был лёгким и недолгим. Проснувшись, она точно знала, что ей делать дальше. Она поехала в Полтавскую губернию, под Лубны, в имение своей тёти по матери Александры Значко-Яворской. Тётушка, овдовев, приглашала к себе в гости родственницу, одетую в мундир литовского улана, чтоб было ей веселей в богатом, но осиротевшем доме.

Всё лето Надежда прожила у тёти. До первых холодов купалась в реке, совершала десятивёрстные пешие прогулки по окрестностям, выбрала на конюшне и объездила под своё седло молодую двухлетнюю лошадь. Но самое главное – много писала. Вчерне она закончила новую повесть «Граф Маврицкий».

Надежда снова воспользовалась этим, изобретённым ею для лечения от жизненных невзгод, лекарством. Главному герою она придала черты Своего возлюбленного. Он был благороден, смел, чист душою, но слишком наивен, чтобы одолеть все препятствия на пути к безоблачному счастью. Его ждала разлука с любимой женщиной, и он, как Михаил Станкович, плакал, провожая её в дальнюю дорогу, из которой не суждено было ей к нему вернуться.

В ноябре лёг снег. По зимнику Надежда поехала в Санкт-Петербург. Она давно не виделась с сыном. Ваня между тем перешёл уже в старшие классы Императорского военно-сиротского дома, где учили воспитанников по программе кадетских корпусов, немного сокращённой. Через год-два предстояло ему производство в офицерский чин и определение в один из армейских полков.

Отправив Ванечку в его учебное заведение в середине декабря, Надежда на квартире дяди Николая села составлять очень важную бумагу – прошение о поступлении на военную службу снова. Она адресовала её генерал-майору князю Александру Сергеевичу Меншикову, которого недавно назначили директором канцелярии Главного штаба. Он должен был передать прошение государю императору.

«Сего года в марте месяце я вышел в отставку, – начала она своё письмо. – Это было величайшее безрассудство. Природа, дав мне непреодолимую склонность и вместе способность к военной службе, сделала её моею стихиею. Скоро будет год, как тщетно стараюсь привыкнуть к странности видеть себя в бездействии. Я решился наконец, не теряя времени в бесполезных сожалениях, вступить опять в службу и никогда уже её не оставлять...»[94]94
  РГВИА, ф. 35, оп. 3, д. 347, св. 107. «Дело об отставленном штабс-ротмистре Александрове, просившем о принятии на службу. Начато 16 декабря 1816 г., кончено того же числа. На двух листах». Публикуется впервые.


[Закрыть]

Надежда была совершенно уверена в том, что Александр Благословенный разрешит ей это. Потому она писала о разных деталях, связанных с возвращением в армию. Просила оставить её в чине штабс-ротмистра, в котором получила отставку, хотя обычно такого в те времена не делали. Ещё ей хотелось попасть за границу, и она указывала куда – в корпус под командованием графа Воронцова, что находился во Франции.

Долго ждать ответа не пришлось. Через три дня в канцелярии Главного штаба помощник начальника отделения Иванов познакомил отставного штабс-ротмистра Литовского уланского полка Александрова с решением монарха. Она сама прочитала фразу, начертанную на голубоватой бумаге: «...на просьбу его об определении по-прежнему в службу высочайшего соизволения не последовало».

Надев офицерскую шляпу и запахнув шинель, Надежда вышла из Главного штаба на Дворцовую площадь. Громада Зимнего дворца высилась перед ней. Взглядом провела она по окнам второго этажа, отыскивая кабинет его величества, в котором когда-то побывала. Где теперь её великодушный покровитель и почему нынче он отказал ей в своём покровительстве? Что сделала она неправильно? Чем огорчила его?

Наверное, больше двух часов Надежда ходила по набережной Невы, задавая себе эти вопросы. В уме она перебирала имена сильных мира сего, которые её хорошо знали и могли бы теперь ходатайствовать о ней пред государем. Генерал от инфантерии граф Буксгевден, определивший своим замечательным рапортом судьбу унтер-офицера Польского конного полка Соколова, умер в 1811 году в Лифляндии. Генерал от артиллерии Ермолов, так хваливший в Киеве старательность корнета Мариупольского гусарского полка Александрова, в апреле 1816 года отправлен главнокомандующим на Кавказ. Генерал-фельдмаршал светлейший князь Голенищев-Кутузов-Смоленский, обещавший раненному и контуженному у Шевардина поручику Литовского уланского полка Александрову всемерную поддержку, упокоился навек в городе Бунцлау. Один лишь граф Аракчеев находился в Петербурге, был генерал-инспектором всей пехоты и артиллерии и имел доступ к царю.

Прежде чем поехать в дом графа на Литейном и обеспокоить этого всесильного человека своей просьбой, Надежда решила побывать у Александры Фёдоровны Засс. Генеральша приняла отставного штабс-ротмистра с обычным радушием. Однако в её особнячке на Английской набережной было на этот раз как-то тихо и печально.

Неутомимый, храбрый, любимый императором генерал-лейтенант Андрей Павлович Засс скончался чуть более года назад. Больным уехал он к армии в Западную Европу в 1813 году, успел отличиться при осаде Торна и в сражении с французами под Бауценом, но в дальнейшем недомогание не позволило ему быть с войсками, идущими к Парижу.

Он вернулся домой. Александра Фёдоровна ухаживала за ним, и доблестный воин умер у неё на руках. Она осталась одна. В этом браке у генерала детей не было. С Петром, его сыном от первой жены графини Игельстром, отношения у Александры Фёдоровны не сложились, он не бывал в её доме. На большие приёмы в царском дворце она ещё выезжала и принимала у себя, но всё меньше знакомых и родственников собиралось в её гостиной.

Выслушав рассказ Надежды, генеральша долго молчала.

   – Что же, друг мой, непонятного вы находите в этой ситуации? – наконец спросила она, взявшись рукой за золотые часы-кулон, висевшие у неё на груди.

   – Да все. – Надежда пожала плечами. – Государь был всегда добр ко мне, и вдруг...

   – Кончилась эта эпоха, – произнесла госпожа Засс и тяжело вздохнула. – Увы, кончилась...

   – Значит, на военную службу мне уже не вернуться?

   – Думаю, что нет. Александр Павлович очень изменился. Вы бы сейчас не узнали его.

   – Но почему?

   – Борьба с Буонапарте изнурила его, – грустно сказала Александра Фёдоровна. – Он так страдал в эти годы. Он устал и разочаровался во всём.

   – Как странно! – Надежда покачала головой. – Войти в Париж победителем, увидеть Россию в блеске всемирной славы...

   – Он – умный человек, и эти внешние головокружительные успехи занимали его недолго.

   – Вы полагаете, к графу Аракчееву ездить мне не нужно?

   – Зачем, друг мой? Подумайте лучше о другой жизни.

   – Это легко сказать... – Надежда откинулась на спинку кресла и уставила взор в потолок, размышляя над словами Александры Фёдоровны.

   – Сколько вам лет? – спросила её генеральша.

   – Тридцать три.

   – Прекрасный возраст! – Госпожа Засс улыбнулась. – Многое впереди. Только не отчаивайтесь. Жизнь длинна, и вы даже не догадываетесь, какие сюрпризы, подарки и открытия она может приготовить всем нам. Мне кажется, у вас достанет силы на этот новый поворот, и я ещё услышу ваше имя...

Часть пятая
«ЧТО ЗА СЛОГ У «ДЕВИЦЫ-КАВАЛЕРИСТА»!»

1. БРАТ ВАСИЛИЙ

Прежде нежели решилась я везти в

столицу огромную тетрадь своих записок

на суд и распоряжение Александра

Сергеевича Пушкина, в семье моей много

было планов и толкований о том, как это

покажется публике, как примут, что скажут?..

Брат мой приходил в восторг от одной мысли,

какое действие произведёт на публику

раскрытие тайны столь необычайного

происшествия...

Н. Дурова. Год жизни в Петербурге,

или Невыгоды третьего посещения

Осень 1829 года выдалась в Вятской губернии тёплой. Уже начинался октябрь, а дни стояли ясные, по-летнему солнечные. Надежда, как это бывало летом, рано поутру седлала лошадь, надевала тёмно-синий уланский сюртук и картуз и отправлялась на верховую прогулку далеко за город.

В последнее время она ездила к почтовому тракту, ведущему из Сарапула в Казань. Там она рассчитывала встретить своего младшего брата Василия. Ему давно пора было вернуться из четырёхмесячного отпуска, который он проводил нынче на кавказских минеральных водах. Но дни шли за днями, Василий не появлялся. В семье Дуровых уже начали беспокоиться о нём.

Четыре года назад Василий Андреевич вышел в отставку из Ямбургского уланского полка, где дослужился до чина ротмистра и ожидал назначения на пост командира эскадрона. Лишь по настоянию отца он покинул службу, которая ему очень нравилась.

Так было решено на семейном совете: Андрей Васильевич в свои шестьдесят восемь лет уходит и передаёт должность городничего сыну. Поддержанное вятским губернатором, это решение легко прошло через Сенат. Василий встал у кормила городской власти, находясь как бы под присмотром и руководством престарелого отца.

Но через год старик Дуров умер, и двадцатишестилетнему ротмистру в дальнейшем пришлось в одиночку разбираться в хитросплетениях сарапульской жизни. Город бурно рос. В нём прибыльно вели дела владельцы мыловаренных, пивоваренных и нефтяных заводов.

Пользуясь трудом пленных французов, здесь построили каменные торговые ряды недалеко от Вознесенского собора, казённые палаты для Окружного суда, новые дома для богатеющего купечества, перепланировали и расширили Соборную площадь, что выходила прямо к Каме.

Одна из лучших в городе усадеб принадлежала городскому протоиерею Петру Акундиновичу Онисимову. Он поселился в Сарапуле не очень давно, возвёл двухэтажный дом, при нём разбил великолепный сад. Там росли диковинные деревья и цветы, звенели фонтаны, на дорожках, посыпанных песком, разгуливали павлины.

Такой же идеальный порядок протоиерей жаждал навести в душах и мирской жизни церковного причта и своих прихожан. Он был страстным обличителем человеческих пороков: пьянства, прелюбодеяния, чревоугодия, стяжательства, неверия. Высокий, худой, с пышной бородой и горящими глазами фанатика, он походил на библейских старцев, во время оно давших язычникам истину слова Божия. С церковного амвона отец Пётр произносил длинные проповеди о святости и благочестии, пугая своей яростью сарапульцев. Вскоре, однако, у него в городе появились сторонники, жадно внимавшие речам этого праведника.

В прошлом, 1828-м году, протоиерей сам определил своего главного противника. Он вступил в жестокий конфликт с Василием Дуровым. Началось все со стычки в Сретенской соборной церкви, когда Пётр Онисимов в высокоторжественный «царский день» при всём честном народе не допустил молодого городничего после литургии подойти целовать крест Спасителя, потому что Дуров был в перчатках. За это Василий подал на священнослужителя рапорт вятскому губернатору, тот отправил его на рассмотрение губернского правления, и дело дошло до судебного разбирательства, где действия обеих сторон были признаны одинаково неправильными[95]95
  Труды Вятской учёной архивной комиссии. Вятка, 1913. Вып. 3-й и 4-й. С. 196 – 202. Рапорт В. А. Дурова № 704 от 26 октября 1828 г. Дело № 1053 за 1828 г. из архива Вятского губернского правления.


[Закрыть].

Пока чиновники в Вятке слушали свидетелей, проводили экспертизы, трактовали разные статьи закона, что заняло в судебном деле 103 страницы, весь Сарапул доподлинно знал, что настоящей причиной суровых обличений протоиерея были, конечно, не перчатки, вовремя не снятые у креста, а жизнь семьи дворян Дуровых, протекавшая на виду у здешних жителей.

Протоиерей порицал как противное воле Бога деяние старшей сестры Василия Надежды, которая отринула участь своего пола, служила в армии и сейчас продолжала носить мужской костюм. В частных беседах Пётр Онисимов рассуждал о том, что она должна принести церковное покаяние, отмаливать свой грех в монастыре, но публично нападать на отставного штабс-ротмистра Александрова, осенённого великим именем опочившего в бозе государя императора, всё-таки не решался.

Другое дело – Василий. Многие в городе осуждали его. После смерти отца он стал вести образ жизни совершенно разгульный. Протоиерей Пётр, провинциальный блюститель нравственности и столп веры в купеческом Сарапуле, именно на это обстоятельство и указывал ему в гневном своём выговоре у Креста Господня.

Десятки людей, бывших в церкви в тот час, слышали его и поняли, о чём он говорил, хотя священнослужитель прибегал к иносказаниям и разным гиперболам.

Да, в Сарапуле знали, что молодой городничий устраивает в старом доме Дуровых на Владимирской улице кутежи, где участвуют сыновья некоторых купцов и дворян, а также – женщины лёгкого поведения. Знали, что его любострастие порой переходит всякие пределы, и он недавно смягчил приговор одной миловидной торговке – её должны были сечь кнутом, – чтобы затем в тюрьме насладиться её прелестями.

В городских делах порядка тоже стало меньше, ибо Василий вершил их весьма пристрастно. Купцы быстро раскусили его и говорили, что новый градоначальник – барин простой и деньги берёт. Отличился он и тем, что установил ряд новых поборов. Например, с нищих, шатающихся «меж двор», потребовал, чтоб они платили пять рублей ассигнациями, и только тогда разрешал им побираться год, до следующей уплаты оброка.

В особо сложных ситуациях местное общество прибегало к самому верному средству: жаловалось на проделки Василия Андреевича его старшей сестре. Она одна могла утихомирить расходившегося не в меру молодца, хотя вмешиваться в подобные дела не любила. Злые языки приписывали сие благотворное воздействие крепкой трости с костяным набалдашником в виде фигуры лежащего льва, с которой штабс-ротмистр Александров почти не расставался из-за контузии и раны, полученных в 1812 году.

Отчасти это было верно. Василий слушался старшую сестру. Он её любил, уважал и боялся. После смерти Андрея Васильевича Надежда стала для него единственным авторитетом. Никогда не забывал он, что это она сумела уговорить отца забрать его из Горного корпуса и увезла в 1813 году с собою в армию, где, пользуясь своими связями, устроила служить не куда-нибудь, а в лейб-гвардии Уланский полк.

Но и Надежда очень любила Василия. Он, по возрасту младше её на целых шестнадцать лет, иногда казался ей не братом, но – сыном. Он был красив, как их матушка Анастасия Ивановна в молодости, искренен, горяч и смел, как батюшка Андрей Васильевич. Потому на одни его выходки она смотрела сквозь пальцы как на дурачества ещё молодого человека. При других, видя вред, который причиняет неопытность брата, сама разбиралась в городских проблемах, давала ему советы и даже заставляла принимать то или иное нужное решение. В редких случаях действительно хваталась за палку.

Горожанам была памятна история, приключившаяся на Яблочный Спас. Василий, гуляя третий день кряду, устроил на Владимирской форменный вертеп. Раздевшись догола, его молодые друзья и их безотказные подружки бегали по саду, орали песни, стреляли из пистолета, жгли костры. Надежда как раз возвращалась после вечерней верховой прогулки. Испуганные соседи с Владимирской улицы остановили лошадь штабс-ротмистра Александрова и умоляли его успокоить городничего.

Надежда повернула своего Гнедко, небольшого, но вёрткого и злого жеребца. Она заехала в сад со стороны оврага с пересохшей речкой Юрманкой. Не сходя с коня и умело действуя хлыстом, она быстро разогнала буйную компанию. Василию при этом досталось больше всех. На другой день, протрезвев, он явился к ней показать свою спину, иссечённую синими полосами.

Надежда в этот летний полдень сидела в своей комнате у окна с мокрыми волосами, в рубашке, парусиновой жилетке и нанковых панталонах, сшитых по образцу походных рейтуз. Она пришла из купальни, была настроена миролюбиво и благодушно. Василий думал, что старшая сестра теперь пожалеет его.

   – Это ещё мало, друг мой. – Надежда бросила взгляд на обнажённый торс отставного ротмистра. – При этаком непотребстве батюшка выпорол бы тебя нещадно...

   – Каюсь, сестрица. – Василий опустил голову. – Перепились вчера крепко.

   – Зачем других втягиваешь?

   – Скучно, сестрица, одному.

   – Так женись.

   – А жениться ещё рано.

   – Эх, Василий! Врагов после смерти отца у нас тут предостаточно. Ты же, как нарочно, их посильней вооружить хочешь. Не пошла тебе на пользу ссора с протоиереем...

   – Протоиерей суда со мной не выиграл, – упрямо сказал Василий. – А усадьбу его я под генеральный план так подведу, что дорога пройдёт у него через сад, и ничего он мне не сделает, покорится...

Теперь Надежда, пустив Гнедко в галоп, ехала по тракту и размышляла о том, куда мог подеваться Василий. На Кавказе шли боевые действия, но не станет же он лезть в драку, имея здесь штатскую должность и отпускное свидетельство до 14 сентября сего года. Должен он вернуться, должен, иначе не сносить ему головы.

Рессорную коляску с лопнувшей осью она увидела сразу за поворотом. Это саратовский помещик Быстроглазое впервые ехал к родне в Сарапул и взял на почтовой станции попутчика – Василия Андреевича Дурова. Экипаж сломался вёрстах в десяти от города. Господа чуть не перевернулись в кювет, сейчас сидели пригорюнившись и ожидали, не появится ли кто на дороге, чтоб вызвать кузнеца и мастера-каретника.

Василий, узрев вдали всадника в тёмно-синем уланском сюртуке, не сдержался и от радости захлопал в ладоши:

   – Едет, едет! Так и знал, что сестрица непременно здесь будет!

Помещик Быстроглазое удивился. Подъезжала к ним не дама, а отставной уланский офицер, да ещё и с Георгиевской ленточкой, продетой в петельку на третьей пуговице сверху. Василий, поймав его изумлённый взгляд, смутился.

   – Простите, сударь, тут ошибка вышла. После я объясню... А сейчас позвольте представить штабс-ротмистра Литовского уланского полка Александра Андреевича Александрова!

   – Честь имею... – Надежда приложила руку к козырьку картуза и обратилась к Василию: – Что случилось у вас, друг мой?

   – Коляска господина Быстроглазова не выдержала нашенских ухабов, – ответил Дуров-младший.

   – Кто ж вам виноват, ваше благородие, что доселе вы не изыскали в бюджете денег на ремонт тракта. – Надежда объехала вокруг коляски, осматривая повреждение. – Ладно, поеду за мастеровыми. Но это – самая малая неприятность из тех, что ожидают вас здесь, Василий Андреевич...

Вечером в доме Дуровых на Большой Покровской ужин проходил весело. Василий привёз сёстрам Надежде и Клеопатре, молодой своей мачехе Евгении Степановне и сводной сестре Лизе, которая от рождения была глухонемой, много разных подарков и сувениров с Кавказа. Он рассказывал о тамошней жизни и обычаях, о новых знакомствах, приобретённых в отпуске. Главным героем его повествования был Александр Сергеевич Пушкин. С ним Василий так подружился, что в Москву с Кавказа они поехали вместе, в одной коляске, принадлежавшей Пушкину.

Едва её брат произнёс это имя, как Надежда остановила его:

   – О каком Пушкине ты говоришь? О нашем великом поэте?

   – Конечно!

   – Не может такого быть! – воскликнула она. – Неужели ты познакомился с самим Александром Пушкиным?!

   – А вот, сестрица, и познакомился, – заважничал Василий. – Жили мы с ним у офицеров Нижегородского драгунского полка, с утра до вечера играли в карты. Господин Пушкин – картёжник рьяный, а также – большой любитель забавных историй. Дорогою я рассказывал ему о вас...

   – Совсем ты очумел на этих минеральных водах, Василий. Распоряжаешься чужой тайной.

   – Полноте, любезная Надежда Андреевна! – Василий махнул рукой. – Уж не такая это сугубая тайна теперь. Все знают, что царь Александр разрешил одной женщине служить в армии. Не знают лишь в России, что эта женщина – вы...

   – По-твоему, об этом надо рассказывать первому встречному-поперечному? – возразила она.

   – Разве Пушкин – первый встречный? Тем более он сказал мне, что ваши записки можно издать, он бы взялся за это.

   – Ты и о записках ему проболтался?!

   – Но почему было и не сказать, сестрица? Произведения ваши кажутся мне весьма увлекательными. Авось и публике они понравятся...

Совсем рассердившись, Надежда отодвинула тарелку и встала из-за стола. Такой невероятной выходки от любимого брата она никак не ожидала. Уж он-то знал, что она до сих пор очень серьёзно относится к своему договору с Александром Благословенным, хотя венценосный покровитель умер и помнить о тех клятвах и обещаниях вроде бы и необязательно. Чем привлёк к себе, чем соблазнил её брата знаменитый сочинитель стихов, поэм и повестей, если Василий, забыв обо всём на свете, поведал ему их семейные тайны?..

   – Вот что, друг мой, – она прошлась по комнате, засунув руки в карманы панталон, – я очень недовольна твоим поступком. Я не желаю издавать свои произведения. Их достоинства, на мой взгляд, ничтожны. Они были написаны для успокоения души, а вовсе не для всеобщего обозрения. Ещё хуже, что ты назвал Пушкину моё настоящее имя...

   – Помилуйте, сестрица! Ну чем я виноват? – перебил её Василий. – Поэт наш ручался мне за успех сего дела и уверял, что вы таким образом заработаете кучу денег...