Текст книги "С любовью, верой и отвагой"

Автор книги: Алла Бегунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

– Быть в арьергарде, в каждодневных сшибках с неприятелем, – шептал Надежде Вышемирский в ночном карауле у костра, – и не отличиться – просто глупо...

   – Что ты предлагаешь?

   – В первом же бою выйти из строя и действовать самостоятельно.

   – Ого! Знаешь, что за это бывает? – Надежда знала и потому старалась охладить пыл своего друга.

   – Победителей не судят! Если мы привезём шефу полка француза с какой-нибудь важной депешей, он сразу представит нас в офицеры...

Вышемирский уже забыл, как в атаке при Гутштадте кланялся вражеским пулям. Два больших сражения при Гейльсберге и Фридланде, где его не задели ни ядра, ни картечи, ни длинный палаш драгуна, внушили семнадцатилетнему солдату неискоренимую веру в своё военное счастье. Надежда была рассудительнее, но и ей хотелось доказать начальству, что «товарищ» Соколов способен не только нарушать дисциплину.

Когда на другой день поутру у деревни Кляйн-Ширау началась сильная оружейная пальба, шефский эскадрон стоял на привале в полуверсте от неё. Боевое охранение нёс эскадрон Казимирского. Вот к нему и направились через лес, ведя лошадей в поводу, оба молодых коннопольца. Но прежде чем они разобрались в обстановке и сообразили, с какой стороны им лучше напасть на противника, их, выходящих из леса, увидел генерал-майор Каховский.

Подскакав к ним сзади, шеф полка схватил за ухо «товарища» Соколова:

   – Ты что здесь делаешь, пострелёнок, если твой эскадрон ещё не сёдлан?!

   – Ой-ой-ой! Отпустите, ваше превосходительство! – взмолилась Надежда.

   – Отпустить?! Генерал больно дёрнул её за ухо.

   – Да я... Да мы хотели...

   – Думаешь, я не знаю твоих шалостей? Кто ходил в атаку с чужими эскадронами у Гутштадта? Кто отдал свою лошадь какому-то раненому офицеру? Кто завалился спать в Гейльсберге, когда надо было тотчас возвращаться в полк?.. А здесь лезешь в самое пекло!

   – Я хочу быть воином, ваше превосходительство. Мне должно быть храбрым...

   – Храбрость твоя сумасбродная.

   – Храбрость или есть, или её нет! – Надежда наконец-то вывернулась из-под руки Каховского.

   – Ах ты мальчишка! Спорить с генералом... Марш в обоз! И друга своего бери. Чтоб я вас обоих во фронте больше не видел!

   – Мне – в обоз?! – От жестокой обиды кровь отлила у неё от щёк, на глаза навернулись слёзы, голос задрожал. – Мне – в обоз? Мне, которая... который... За что?!

Генерал не ожидал такой бурной реакции на свои слова. Он склонился к Надежде, заглянув ей в лицо почти участливо:

   – Ишь, как разобиделся! Нечего тебе плакать, Соколов... Война эта, чай, не последняя. Будут на твоём веку битвы. Мы с тобой ещё повоюем, и поверь мне, крепко повоюем с этим корсиканцем Буонапарте...

6. «ДУША-ДОБРЫЙ КОНЬ»

Ты, который так послушно носил меня

на хребте своём в детские лета мои! который

протекал со мною кровавые поля чести,

славы и смерти; делил со мною труды,

опасности, голод, холод, радость и довольство!

Ты, единственное из всех живых существ, меня

любившее! тебя уже нет! ты не существуешь более!..

Н.Дурова. Кавалерист-девица.

Происшествие в России. Ч. 1

В течение 4 июня арьергард, в котором находилась Надежда, имел две стычки с французами у деревень Битен и Пепелкен, а вечером 5 июня увидел берега Немана и островерхие крыши Тильзита. Под прикрытием арьергарда армия переправлялась на другой берег реки. К неприятелю был отправлен парламентёр с предложением о перемирии. Оно было заключено 9 июня, ратифицировано Наполеоном 10-го. Война закончилась!

В лагере арьергарда у деревни Шаакен и вдоль дороги, ведущей из Амт-Баублена в Вилькишкен, кипела жизнь. Все готовились к императорскому смотру. Солдаты латали и чистили мундиры, стирали в водах Немана бельё, косили на заливных его лугах траву для своих отощавших от усиленных переходов лошадей, красили красной масляной краской древки пик, штопали дыры, пробитые пулями на флюгерах из тафты.

Наконец день смотра настал. Под грохот барабанов и пение труб, сопровождаемый блестящей свитою, прискакал император. Пехота взяла ружья «на караул», драгуны отсалютовали палашами, а коннопольцы опустили вниз свои пики.

Александр поздоровался с войсками и стал шагом объезжать их строй. Надежда с Вышемирским были, как всегда, в первой шеренге лейб-эскадрона и потому видели государя очень близко. Им даже показалось, что он обратил внимание на них и что-то сказал Каховскому. Если бы они услышали, что именно, то, наверное, очень бы обрадовались.

   – Ты набрал в полк детей вместо солдат, – сказал император.

   – Ваше величество! – ответил генерал-майор. – Это мои самые храбрые воины!

   – Тогда не забудь о них при награждении... – дал совет Александр и поехал дальше.

Первое награждение последовало незамедлительно. За смотр и парад, который состоялся потом, государь пожаловал Конно-Польскому полку на каждого солдата по серебряному рублю, по фунту мяса и по чарке вина. То-то было весело на бивуаках, когда артельщики сварили жирные мясные щи, а к варёному мясу – гречневую кашу, когда открыли бочки с вином, доставленные в полк на повозках. Надежда решила не тратить свой наградной серебряный рубль, а сохранить его на память об этой короткой, но трудной кампании в Пруссии.

Мирный договор между Францией и Россией был подписан в Тильзите 25 июня 1807 года. Затем Александр и Наполеон одновременно покинули город. Их отъезд послужил сигналом для обеих армий. Французская пошла в Пруссию, русская – в Россию.

Все полки арьергарда вернулись в свои дивизии. Так и Польский конный полк перешёл в 4-ю дивизию под командование генерал-лейтенанта князя Голицына и вместе с кирасирским Военного ордена и Псковским драгунским полками встал лагерем в долине реки Нярис, недалеко от Вильно.

«Кампаменты», или летние лагеря, обычно продолжались недель семь или восемь и завершались большими манёврами, после чего полки расходились на зимние квартиры по городам, городкам и деревням. Солдатская жизнь в лагере была простой и однообразной. Подъём играли в пять часов утра, затем шли на молитву, завтракали, чистили лошадей, поили, кормили, выезжали в поле на учения, обедали, вечером снова чистили и кормили лошадей, ужинали сами. В девять часов били вечернюю «зорю» – и затем следовал сон. Ещё солдаты по очереди ходили в караулы, выполняли неурочную работу вроде чистки плаца перед гауптвахтой, где ежедневно устраивалась церемония развода караулов, или вахт-парадов.

Погода стояла довольно тёплая. Вместо палаток в лагере соорудили огромные шалаши – по одному на каждый взвод. Спали солдаты на соломе, завернувшись в шинели. Это сперва доставляло Надежде некоторые неудобства, но выход она нашла.

Утром и вечером лошадей поили не у коновязей, а гоняли к определённому месту на реку, что протекала в полуверсте от лагеря. «Товарищ» Соколов вызвался делать это один и ежедневно. Взводный командир разрешил, однополчане были благодарны (одной обязанностью меньше), а Надежда стала брать с собой свежую рубашку и полотенце, которые прятала под мундир. Пока кони пили, она успевала раза два-три окунуться в воду и сменить бельё в зарослях ивы.

Правда, на обратном пути случались неприятности. Лошади, зная, что после водопоя их ждёт раздача корма, спешили к коновязям через весь лагерь. Иногда Надежда не могла удержать свой табун, лошади начинали скакать и играть, и ей доставался выговор от офицера, дежурившего по коновязям.

Собственно говоря, этот водопой на реке и привёл к ужасному для неё событию – Надежда потеряла Алкида.

В тот день она села верхом на Соловья, а Алкида и другую лошадь взяла в повод, верный друг сначала шёл рядом и ластился к ней: тёрся мордой о её колено, брал губами за эполет. На обратном пути лошади стали вдруг прыгать, вставать на дыбы, отбивать задними ногами, храпеть, взвизгивать. Алкид последовал дурному примеру, вырвал повод у неё из рук и пошёл галопом, но не в лагерь, а на поле, разгороженное на участки высоким плетнём. Он хотел перепрыгнуть через него, однако прыжка не рассчитал и животом упал на заострённые колья. У него достало сил прискакать к коновязи, стать на своё место и последний раз положить голову Надежде на плечо. Через пятнадцать минут всё было кончено. Он упал, вздрогнул всем телом и вытянулся.

Надежда ещё кричала: «Коновала сюда! Быстрее!» Ещё пыталась поднять его. Ещё рыдала, обливая слезами чёрную гриву своего коня. Но его уже не было на свете, и дежурный офицер, посмотрев на эту сцену, спокойно приказал отволочь падаль в поле, на съедение волкам и лисицам.

– Это не падаль! – бешено крикнула она молодому корнету. – Не смейте трогать моего боевого друга!

Штабс-ротмистр Галиоф, увидев «товарища» Соколова в слезах и выслушав его сбивчивый рассказ о гибели Алкида, сам пришёл на взводную коновязь и поговорил с дежурным. Любовь нижних чинов к их строевым лошадям, сказал он, нужно поощрять. Это можно делать разными способами, в том числе и таким, не совсем обычным.

Алкида не бросили в поле. Его похоронили. Солдаты выкопали глубокую яму, на верёвках опустили туда бренные останки коня и сверху насыпали холм. Надежда на речном берегу набрала камней и выложила на нём надпись: «Алкид, добрый конь, боевой друг». Штабс-ротмистр дал ей маленький отпуск, она ходила на могилу три дня и плакала там о своей прошедшей жизни.

Со смертью Алкида эта жизнь отошла в далёкую даль. Порвалась – так ей думалось тогда – последняя живая нить, соединяющая её с отцовским домом. Писем из Сарапула не было. Что там происходит, она не знала. Может быть, родственники, не простив ей побега, решили отказаться от неё, навсегда забыть о её существовании.

Обнимая могильный холм, Надежда пыталась понять, готова ли она к такому повороту. Конечно, в сердце у неё поселится вечная боль – разлука с сыном. Но тогда она – действительно Александр Васильевич Соколов, и никто более. Прошлого у неё нет, есть только настоящее – рутинная мирная служба нижним чином в кавалерийском полку. Она же станет её будущим, и надо терпеть, ждать и надеяться.

Ждать новой войны, надеяться на Его Величество Случай. Теперь она имеет опыт и будет вести себя умнее. В Конно-Польском полку её хорошо знают, репутацию храброго солдата она заслужила. Недаром Вышемирский с завистью рассказывал всем в их четвёртом взводе, как шеф полка самолично драл за ухо «товарища» Соколова...

От генерала Каховского неожиданно они оба получили привет. По окончании «кампаментов» и манёвров в полку на разводе караулов зачитали приказ о новом производстве в унтер-офицеры. Их фамилии стояли в списке. Только Вышемирского перевели во второй эскадрон, а Надежду оставили в шефском. Теперь она на учениях ездила «замковым» унтер-офицером и следила за порядком во второй шеренге.

Настоящий серебряный галун шириной в полвершка ей удалось купить в Полоцке, куда их полк прибыл в конце сентября на зимние квартиры. Она сразу взяла пять аршин, чтоб хватило на все её форменные куртки. Теперь она, как бывалый солдат, обзавелась двумя мундирами: «первого срока», то есть почти неношеный, и «второго срока» – изрядно поношенный. Также в марте 1809 года, по истечении двух лет службы в полку, следовало ей получить от казны ещё один, совершенно новый, мундир.

С неизъяснимым удовольствием пришивала Надежда на свой малиновый с тёмно-синей выпушкой воротник и обшлага блестящую серебряную полоску. Ей казалось, что все вокруг только и смотрят на это её украшение. Заменила она репеёк на шапке. Вместо малиново-черно-белого получила новый, унтер-офицерский, султан с чёрно-жёлтыми перьями на макушке. Она бы заказала и трость – для солидности. Но после «кампаментов» вышло постановление, что трости в армии всё-таки отменены, и даже Батовский перестал носить это своё оружие.

В Полоцке Надежда поселилась одна на квартире вдовы хлеботорговца. Как унтер-офицер дворянского звания, она имела такую привилегию. С хозяйкой они поладили, и та доставляла своему молодому и тихому постояльцу лучшую провизию из погреба.

Вечерами Надежда наслаждалась одиночеством. Ей очень хотелось читать, но её книги пропали вместе с чемоданом при Гутштадте. У командира лейб-эскадрона она видела целую походную библиотечку из русских и немецких изданий, однако попросить что-нибудь боялась. Вдруг штабс-ротмистр скажет ей, что чтение – не солдатское дело.

Галиоф относился к ней хорошо, но без сентиментальности. Однажды, когда «товарищ» Соколов поздно вечером доставил ему на квартиру записку из штаба, Галиоф отправил его ночевать на свою конюшню. Потому что военное время, когда офицеры и рядовые спали вместе на соломе и питались из одного котла, прошло. Для усиления воинской дисциплины и восстановления субординации требовалось чётко проводить грань между теми и другими. При всех своих дворянских достоинствах «товарищ» Соколов оставался для штабс-ротмистра за этой гранью и должен был вращаться в обществе себе подобных, то есть унтер-офицеров и рядовых.

Зато она свела знакомство с писарями полкового штаба, куда ходила раз в неделю: за почтой. Никто не писал унтер-офицеру Соколову, но в штабе уже знали его историю, как он без благословения отца и матери убежал в армию, и обещали немедленно дать знать, если письмо придёт.

Недавно под большим секретом старший писарь рассказал ей, что генерал-майор Каховский диктовал ему список нижних чинов для награждения знаком отличия Военного ордена, и от лейб-эскадрона фамилия Соколова была первой – «за спасение офицера в бою при Гутштадте 25 мая 1807 года». Эта новость порадовала Надежду. Если к унтер-офицерским галунам прибавить ещё и серебряный крестик на Георгиевской ленте, то вполне можно брать отпуск и ехать в Сарапул за Ваней. Никто там не посмеет остановить её.

7. АРЕСТ И ДОЗНАНИЕ

Главнокомандующий встретил меня с

ласковой улыбкой и прежде всего спросил:

«Для чего вас арестовали? Где ваша сабля?..»

После этого спросил, сколько мне лет, и

продолжал говорить так: «Я много слышал

о вашей храбрости, и мне очень приятно,

что все ваши начальники отозвались о вас

самым лучшим образом...

Н. Дурова. Кавалерист-девица.

Происшествие в России. Ч. I

Поручик Нейдгардт застрял на почтовой станции из-за плохой погоды. Когда он вышел на крыльцо, стена дождя скрыла от него дорогу, деревню за дорогой и лес. Он решил переждать ливень, вернулся в темноватую горницу, приказал своему денщику Мефодию распаковать чемодан и поставить самовар.

За столом он вновь открыл кожаную папку с документами. Александр Иванович Нейдгардт ехал из Витебска в Полоцк с важным поручением от главнокомандующего армии генерала от инфантерии графа Буксгевдена и хотел ещё раз обдумать ситуацию, в которой ему предстояло разбираться. В папке лежало несколько бумаг: письмо Буксгевдена к шефу Польского конного полка генерал-майору Каховскому, письмо государя к графу Буксгевдену и письмо некоего Н. В. Дурова, проживающего в Санкт-Петербурге, к императору Александру I. Все они касались одного весьма странного происшествия в Польском полку. Это происшествие и надо было расследовать, причём быстро, тайно и по всей строгости закона.

Нейдгардт ещё раз перечитал письмо Дурова, датированное 28 сентября 1807 года. Оно говорило о том, что коллежский советник Дуров из Сарапула повсюду ищет дочь свою Надежду, по мужу Чернову, которая убежала из дома и записалась в Конно-Польский полк под именем Александра Соколова. Родственники просили государя вернуть домой эту несчастную.

В письме поручику особенно не нравилось слово «несчастная». Женщина, убежавшая от мужа, покинувшая семью, вовсе не несчастная. Она – преступница. Каковы могут быть её нравственные качества, если прибежище себе она нашла в кавалерийском полку, среди полутора тысяч мужчин? Совершенно ясно, что это – авантюристка. Хуже того – просто непотребная девка, которой удалось обманом проникнуть в ряды Польского полка и тем самым опозорить его славное боевое имя.

Нейдгардт отложил в сторону письмо и взял из папки небольшую и довольно потрёпанную книжку под названием «Артикул Воинский». Сам великий преобразователь России царь Пётр составлял сей труд, описывая воинские преступления и наказания за них. Монарх был строг, но справедлив. Смертная казнь у него назначалась в ста двадцати двух случаях и выполнялась через отсечение головы, повешение, расстрел, колесование и четвертование. Допускалось отрезание носа и ушей, отсечение пальцев, выдирание ноздрей и прожжение языка.

Поручик дошёл до главы «О содомском грехе, насилии и блуде». Артикул 175-й гласил: «Никакие блудницы при полках терпимы не будут, но ежели оные найдутся, имеют оные без рассмотрения особ, чрез профосов раздеты и явно выгнаны быть»[30]30
  Полное собрание законов Российской Империи. Т. 5. С. 373.


[Закрыть].

Александр Иванович усмехнулся и захлопнул «Артикул Воинский». Пожалуй, он бы не отказался наблюдать за исполнением этого приговора. Раздеть мерзавку догола и провести через весь Полоцк мимо ошеломлённых её любовников. У городской заставы дать рваную шинель и под неусыпным надзором двух солдат везти на главную квартиру армии, а оттуда – в столицу, чтобы император решил её участь: или заключение в Петропавловскую крепость, или насильное пострижение в монахини. А возвращение в дом отца, как о том просят господа Дуровы, – это уже будет полное прощение всех её дерзостей и прелюбодейства...

Приехав в Полоцк, поручик легко нашёл штаб-квартиру Польского полка и попросил адъютанта доложить о нём генерал-майору Каховскому. Тот принял его тотчас, хотя собирался ехать на строевые учения лейб-эскадрона.

   – Честь имею явиться! – щёлкнул поручик каблуками и подал генерал-майору письмо. Каховский не спеша вскрыл пакет.

«В Витебске. Октября 19-го дня 1807 года.

Господину генерал-майору шефу Польского конного полка и кавалеру Каховскому.

Милостивый государь мой Пётр Демианович!

От государя императора получил я сейчас повеление произвесть дознание во вверенном Вам полку о «товарище» Александре Соколове. Для сего направляю к Вам моего адъютанта поручика Нейдгардта и прошу оказать ему всяческое содействие, результаты дознания в полку не разглашать, а означенного выше Соколова отправить с моим адъютантом в Витебск.

Имею честь быть с совершенным почтением. Генерал от инфантерии граф Буксгевден».

Такое послание не может обрадовать ни одного армейского командира. Каховский вздохнул, отложил в сторону хлыст, с которым направлялся было к двери.

   – Слушаю вас, поручик. Что натворил этот сумасбродный мальчишка, коли о нём спрашивает сам государь?

   – Мальчишка, ваше превосходительство? – с наигранным удивлением переспросил Нейдгардт, желая нанести удар поэффектнее. – А разве вы не знаете, что этот Соколов... этот Соколов...

   – Ну что Соколов? – перебил его Каховский.

   – Что Соколов на самом деле... женщина!

Поручик впился в лицо Каховского глазами. Его расследование уже началось, и он не собирался давать спуску никому из тех, кто был, по его мнению, причастен к этому скверному делу. Но генерал остался абсолютно спокойным.

   – Такого быть не может. – Он отмахнулся от слов адъютанта как от заведомой чепухи и продолжал: – Что вы ещё хотите спросить у меня о Соколове?

Нейдгардт опешил.

   – Как это «что»?! – невольно возвысил он голос. – Говорю вам, Соколов женщина! Она переоделась в мундир вашего полка и, следовательно, была в последнем походе.

Вы понимаете, ваше превосходительство, что в этом свете меня интересует поведение всех чинов эскадрона, в коем она числилась, и вообще...

Каховский слушал его, всё больше мрачнея.

   – Да полноте, поручик! Какие глупости вы здесь несёте! Я знаю Соколова. Он служит в моём лейб-эскадроне. Два месяца назад я произвёл его в унтер-офицеры. В бою под Гутштадтом он отбил у французов нашего раненого офицера и представлен к знаку отличия Военного ордена. Я намерен также рекомендовать его к производству в первый офицерский чин. А вы являетесь сюда со сплетнями и хотите...

   – Ваше превосходительство! – Нейдгардт с трудом остановил рассердившегося генерала. – Извольте в таком случае взглянуть на документ! Вот письмо родных, которые разыскивают её повсюду и даже обратились к государю императору. Нам переслали его из Санкт-Петербурга...

Каховский взял у поручика письмо и отошёл к окну, где было посветлее. Нейдгардт так разволновался, что забыл все свои хитрые планы по разоблачению распутных коннопольцев и лишь с нетерпением ждал ответа. Но письмо произвело впечатление на непреклонного генерала.

   – Да, все совпадает, – хмуро сказал он, возвращая бумагу адъютанту главнокомандующего. – И имя, и название нашего полка, и в поход их эскадрон пошёл из Гродно... Но это просто невероятно. Я помню её у Фридланда, под огнём неприятельской артиллерии. Скакала в первой шеренге без малейшего страха и робости...

   – Ваше превосходительство, – приободрился Нейдгардт, – как вы могли усмотреть из письма графа Буксгевдена, мне поручено дознание по этому делу. Позвольте же мне выполнить долг мой. Я должен взять показания у офицера, проводившего набор рекрутов, у эскадронного командира, у унтер-офицеров и солдат, которые были с ней. Но прежде всего я полагаю необходимым арест Александра Соколова, или Дуровой, по мужу Черновой. Соблаговолите вызвать её в штаб полка, а мне предоставьте помещение, где арестованная могла бы находиться, не вызывая излишних толков и вопросов...

В это время в лейб-эскадроне уже сыграли сигнал к вечерней чистке лошадей, и унтер-офицер Соколов смог прибыть в штаб только через час, отдав свою лошадь рядовому, сменив конюшенный мундир на строевой, умывшись и причесавшись со всей тщательностью.

   – Это она? – нетерпеливо спросил Нейдгардт у Каховского, когда увидел в окно поднявшегося на крыльцо дома худощавого смуглолицего юношу в тёмно-синей куртке с новенькими унтер-офицерскими галунами. Каховский ничего ему не ответил.

   – Ваше превосходительство! Четвёртого взвода лейб-эскадрона вашего имени унтер-офицер Соколов прибыл! – раздался в комнате низкий хрипловатый голос.

   – Поди сюда, Соколов, – сказал генерал-майор, заставляя её встать поближе к свету. – Который год тебе сейчас?

   – Семнадцать, ваше превосходительство.

   – А твои родители согласны были, чтоб ты в военной службе служил?

   – Никак нет. Потому я и ушёл из дома.

   – Письма домой писал?

   – Одно, ваше превосходительство. Перед походом.

Генерал окинул Надежду взглядом с ног до головы. Нет, никогда ему в голову не приходило, что Соколов – женщина. Более того, он уверен, что Дурова-Чернова себя не выдала нигде и ни перед кем. В трёх сражениях побывала, тяжелейшее отступление вынесла, в полковом лагере жила – и никто ничего. А коли блудница при полку заведётся, то этого не скроешь. Ни за что не скроешь. И ему бы о сём донесли обязательно. Он разоблачил бы её тотчас, не ожидая приезда всевозможных штабных дознавателей. Ибо доброе имя полка ему и его офицерам дороже собственной жизни. Но ситуация – щекотливая, и рвение господина Нейдгардта уместно. Ну что ж, пусть проверяет, пусть всех допрашивает.

   – Слушай, Соколов, – после долгого молчания сказал Каховский. – Твоя служба мне известна. Я хотел, чтоб ты был в моём полку офицером. Но нет на то соизволения начальства. Велено отправить Тебя в Витебск, в штаб армии. Для того прибыл к нам адъютант графа Буксгевдена поручик Нейдгардт...

Надежда медленно перевела взгляд на молодого лощёного офицера, стоящего у окна. С торжеством разоблачителя смотрел он на неё и улыбался. Не нужно было иметь никакого шестого чувства, чтоб догадаться, что он её враг.

   – ...честно, как подобает солдату, отвечай на его вопросы, – донёсся до неё голос генерал-майора, затем дверь захлопнулась, и они остались в комнате одни. Теперь ей стало понятно, что за беседа будет с поручиком и зачем он сюда явился.

Ещё по дороге в Полоцк Александр Нейдгардт решил, что начнёт свой допрос с прошения её отца и дяди, поданного на высочайшее имя. Наверное, она знает почерк своего родственника, и это сделает её разговорчивее. Он сел за стол, придвинул к себе стопку чистых листов бумаги, обмакнул перо в чернильницу:

   – Как ваше имя?

   – Александр Васильев сын Соколов, – тихо ответила она.

   – Я спрашиваю у вас ваше подлинное имя. Под-лин-ное. Ясно?

   – У меня нет другого имени.

   – Сейчас нет, но год назад оно у вас было. Надежда Дурова, по мужу Чернова. Я имею документ, подтверждающий это. Не угодно ли взглянуть?

Она взяла письмо и сразу узнала почерк дяди Николая. Так вот почему отец не прислал ей ответа. Они решили силой вернуть её домой. Им всё ещё кажется, что она – неразумная девчонка. Сегодня придумала одно, а завтра ей взбредёт на ум другое. Они не понимают, что она сделала свой выбор. Боже мой, как больно знать, что отец, дорогой и горячо любимый, не хочет принимать этого...

Нейдгардт увидел, что лист бумаги задрожал в её руке.

   – Будете говорить? – спросил он, взяв письмо обратно.

Надежда молчала. Усилием воли она вновь распрямила плечи, крепче обхватила пальцами ножны сабли, прижав её, как положено по уставу, к малиновым лампасам парадных конно-польских панталон.

   – Учтите, что запирательство вам не поможет. Оно только усугубит вашу вину, – пригрозил поручик, видя, что чистосердечное признание и тем более раскаяние не наступает.

   – Мою вину? – переспросила она. – О какой вине вы говорите?

   – Вы фальсифицировали документы.

   – Да, я покинула дом свой, чтоб стать воином. Да, надев мундир, я присягнула нашему государю. Но я принадлежу к российскому дворянству. Я – свободный человек, я...

   – Вздор, – оборвал он её. – Вы только женщина и должны знать своё место.

   – На места извольте указывать собакам, а не свободным людям! Никто не смеет отобрать у меня священного права выбора.

   – Ваш пол должен определять ваш выбор!

   – Неправда! Сегодня этот выбор мал, но завтра за мной, может быть, поедут другие женщины...

   – Чтоб баб – в солдаты?!

   – Такое не каждой по плечу. Уж я-то знаю. Но надо показать пример. Не век же сидеть нам всем в четырёх стенах и безропотно внимать хозяевам жизни...

   – Кому?

   – Ну вам, мужчинам...

Нейдгардт ничего подобного прежде не слыхивал. До десяти лет он пробыл в имении отца, где у дьячка выучился счёту и грамоте. Затем его отправили в частный пансион, и там ознакомился он с Законом Божьим, географией, историей, французским и немецким, а также с арифметикой. В четырнадцать лет был он произведён в прапорщики во Фридрихсгамский гарнизон и начал службу, хорошо освоив «Его императорского величества Воинский устав о полевой службе», изданный в 1797 году, особенности проведения вахт-парадов, установленные императором Павлом I, и игру в карты. Женщины, которых он знал в своей жизни: нянька, матушка, две сестрицы, тётка по отцу и ещё красотка Каролина из дома терпимости во Фридрихсгаме, – никогда так с ним не разговаривали. Поэтому он счёл за благо прекратить столь рискованную беседу и прибегнуть к давно знакомому средству.

   – Унтер Соколов! – рявкнул он, вскочив с места. – Вы арестованы! Сдать оружие!

Но унтер Соколов, вместо того чтобы выполнить приказ офицера, схватился за эфес широкой солдатской сабли и выдернул её из ножен. Лицо его при этом не сулило ничего хорошего. Нейдгардту вспомнились слова Каховского о том, как Дурова-Чернова отбила у французов офицера. Очень он пожалел, что манкировал уроками фехтования в гарнизоне и в Невском мушкетёрском полку, где потом протекала его служба, да и шпагу взял с собой в поездку не боевую, а парадную, с тонким и коротким клинком.

   – Дурова, – сказал поручик, отступая за спинку стула, – у нас с вами не дуэль. Не забывайте, что вы находитесь в звании нижнего чина и обнажаете оружие против офицера... А между тем я только исполнитель воли государя. Это он приказал забрать вас из полка и доставить в Санкт-Петербург.

   – Меня желает видеть государь? – недоверчиво спросила Надежда. – Сам государь? А вы не лжёте?

   – Слово офицера.

Она заколебалась и опустила клинок сабли.

   – Наш государь добр, – продолжал Нейдгардт. – Он, конечно, простит вас, если вы... не будете делать сейчас глупости. Отдайте саблю...

Но она и здесь поступила по-своему. Бросив саблю в ножны, Надежда расстегнула крючок портупеи, сняла её с пояса, аккуратно обвернула вокруг сабли и положила всё это на стол перед адъютантом. Он сразу почувствовал себя увереннее и шагнул к ней:

   – Снимайте кушак.

   – Зачем?

   – Я сказал: вы арестованы.

Она сняла кушак и также положила его на стол.

   – Теперь – лядунку.

Патронная сума, а особенно перевязь на ней были её любимыми предметами амуниции. Без белого широкого ремня, удачно прикрывающего грудь, ей стало неуютно под наглым взглядом молодого офицера. Но Нейдгардт этого и добивался.

   – Сапоги! – приказал он.

Надежда, прижав подошвой привинтные шпоры, стащила сначала один сапог с коротким голенищем, потом второй и осталась стоять на полу в шерстяных носках. Теперь только бело-синий китиш-витиш с кистями и белые пушистые эполеты украшали её мундир.

   – Эполеты!

Это была последняя деталь того солдатского облика, с которым она уже срослась как с новой кожей. Чтобы снять их, надо было расстегнуть мундир и развязать шнурочки изнутри на плечах, у самого воротника. Надежда взялась за нижнюю пуговицу куртки, застёгнутой по-зимнему, лацкан на лацкан, но опустила руки.

   – Эполеты! – грубо повторил он.

   – Отвернитесь...

   – Странная застенчивость для женщины, полгода жившей среди солдат. Вы что, не раздевались перед ними?

Зря всё же поручик подошёл слишком близко к своей пленнице. Она дала ему пощёчину. Не со всего размаха, как могла бы, а так, слегка, чисто символически.

   – Не смейте оскорблять меня!

   – Я вас оскорбил? – Он схватил её за руку.

   – Да отойдите вы, Бога ради. Или я закричу!

Такой огонь ненависти вспыхнул в её карих глазах, что Нейдгардт отшатнулся. Ведь закричит, и сюда сбегутся люди со всего штаба. Ей-то уже терять нечего, а он окажется рядом с полураздетой женщиной, при закрытых дверях. «Хорош дознаватель!» – скажет Каховский и пошлёт адъютанта к графу Буксгевдену с донесением...

Она бросила свои эполеты на стол, застегнула мундир и обернулась к нему:

   – Что ещё вы хотите?

Поручик стоял у двери и караулил этот момент. Открыв дверь, он крикнул в коридор:

   – Рядовой Колыванов! Ко мне – шагом марш!

Колыванов был его денщик Мефодий. Стать вдруг рядовым ему пришлось оттого, что генерал-майор Каховский не дал поручику людей для охраны арестантки, сославшись на большие потери в эскадронах после Прусского похода. Не нашлось для Мефодия в Польском полку ни ружья, ни пистолета, ни сабли.

Так что вооружился он лишь старым пехотным тесаком, которым обычно колол щепу для самовара. Вид у него был нелепый: тесак, потёртый солдатский мундир с дыркой на локте, фуражная шапка, съехавшая на затылок. Он увёл Надежду и запер в одной из комнат дома. А поручик Нейдгардт без сил рухнул на стул.