Текст книги "С любовью, верой и отвагой"

Автор книги: Алла Бегунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

   – Да, ваше сиятельство, – подтвердила она.

   – Ладно. – Он согнал с лица печальную усмешку. – Езжайте в отпуск. Может, потом и передумаете. А пока вот мой подарок...

Суворов шагнул к подставке, где стояли его чубуки, выбрал из них самый дорогой и красивый – с янтарём – и протянул ей.

Надежда сказала, что не курит. Молодой генерал лишь потрепал её по плечу: «Зато теперь научитесь. Что за офицер без трубки!» – и так, с чубуком в руках, проводил юного гусара до дверей кабинета.

Потом она действительно научилась курить, ибо замечание князя Италийского, графа Рымникского было совершенно справедливым, в эскадроне майора Павлищева курили все. Но его трубку она никогда не трогала, хранила как память. В её офицерской коллекции было несколько трубок: из пенки, корня вереска, вишни, груши, можжевельника, потому что одну трубку нельзя курить чаще двух раз в день. Табак для курения Надежда покупала наиболее мягкий и душистый.

7. СВИДАНИЕ С СЫНОМ

Я поехала одна на перекладных, взяв

с собою в товарищи одну только саблю

свою, и более ничего. Станционные

смотрители, считая меня незрелым юношей,

делали много затруднений в пути моём;

не давали мне лошадей часов по шести для

того, чтобы я что-нибудь потребовала – обед,

чай или кофе; тогда являлись и лошади.

Счёт подавался, сопровождаемый этими

словами: «С прогонами вот столько-то следует

получить с вас!

Н. Дурова. Кавалерист-девица.

Происшествие в России. Ч. 1. Отпуск

Путь Надежды от Дубно до Петербурга занял одиннадцать дней. Единственным её развлечением по дороге были конфликты со станционными смотрителями. Она ехала к сыну после двух лет разлуки, и малейшие задержки приводили её в бешенство. Племя хитрецов и вымогателей, обосновавшееся на российских дорогах, желало не только отнять у неё время от свидания с сыном, но и облегчить кошелёк, в котором звенели серебряные рубли на подарки и развлечения с дорогим её сердцу Ванечкой. Потому она иногда была готова изрубить все в куски своей гусарской саблей, а иногда – платила безропотно, лишь бы ехать, ехать и ехать.

Остановиться в Петербурге она предполагала у дяди Николая, младшего брата её отца, сыгравшего немалую роль в подаче того злополучного прошения Александру I. Адрес его она знала. Не знала только, как дядя воспримет её неожиданное появление в столице.

В Петербурге она взяла извозчика до Сенной площади и скоро очутилась около трёхэтажного дома, выкрашенного охрой, с окнами, выходящими на Каменный рынок. Дверь ей открыла старая служанка и пропустила в темноватую прихожую без особых расспросов. Николай Васильевич, услышав голоса, вышел к гостю сам:

   – Кого угодно вам видеть, господин офицер?

Надежда, не говоря ни слова, поставила на пол свой саквояж, сняла чёрную шляпу-треуголку и продолжала смотреть на своего родственника.

   – Не может быть... – забормотал он. – Не может быть... Надежда? Надя? Ты ли это?

   – Я, дядя Николай. – Она поклонилась ему. – Не прогоните?

Николай Дуров кинулся обнимать племянницу. Они по-русски троекратно поцеловались. Лишь служанка Лукерья, стоявшая рядом, никак не могла понять, кто же к ним приехал: господин офицер или какая-то Надя. Тем временем Надежда сняла шинель, расстегнула портупею с саблей, повесила всё это на вешалку, перед зеркалом поправила волосы на висках, одёрнула вицмундир, пальцами пробежала по пуговицам.

   – Ну молодец! Ну хват! – восхищался дядя. – Форменный офицер, безо всяких шуток! Где мундир-то тебе шили? В котором ты теперь полку?

   – А может, дядя, пойдём в гостиную? Чайку бы с дороги попить...

   – Ах да, конечно! Что это я? Ступай, Лукерья, ставь самовар. Накрывай стол для дорогого гостя!

За чаем засиделись они допоздна, обсуждая все события в семье. Помянули несчастную Анастасию Ивановну, которую болезнь так рано свела в могилу. Дядя Николай рассказал племяннице, что Андрей Васильевич был в Петербурге, привёз детей: Ванечку и Евгению, а Василия никуда не взяли. Ваня Чернов помещён в Императорский военно-сиротский дом, Евгения – в женское отделение этого же Дома, оба – на казённый счёт. Деньги за дорогу от Сарапула до Петербурга и обратно тоже Дурову-старшему отдали, и он хвалил без конца милости государя.

   – А сам сердится на меня, – сказала Надежда. – Кто бы помог нам, если б не моя встреча с его величеством?

   – Да видишь ли, Андрею непонятно, как это женщина может быть в службе и независима ни от кого.

   – Всё это может быть, и пусть он привыкает.

   – Так напиши ему.

   – Писала, а он что сделал? Ещё одно прошение подал военному министру, чтоб вернули меня в Сарапул.

   – Откуда знаешь? – Дядя зорко взглянул на неё.

   – Да копию мне переслали от государя! Не вы ли дали батюшке такой совет? Писать новую бумагу, авось теперь выгорит дело... Умоляю вас, дядя, бросьте ваши интриги! Не Дурова я сейчас и не Чернова, а офицер, государев человек...

   – Стало быть, домой не вернёшься? – нахмурился дядя.

   – И думать нечего! Чин есть у меня, должность, жалованье... Всё это бросить? Ради чего?

Николай Васильевич встал из-за стола, чтоб снять нагар со свечей. Ещё тогда, в 1807 году, получив письмо Надежды из Польского конного полка, они с братом решили, что девчонку надо приструнить. Наказать так, чтобы в их роду Дуровых, дворян с XVIII века, женщинам неповадно было такие шутки откалывать. К их изумлению, этот незамысловатый план сорвался. Только сейчас он начал догадываться почему. В их семейное дело вмешался самодержец всероссийский. И как вмешался! На стороне беглой дочери и жены...

   – Зачем теперь ты в Петербурге? – спросил он.

   – Отпуск у меня из полка. Хочу заказать кое-что из обмундировки и... – Надежда помедлила, – увидеть Ваню.

   – Да, можно, – ответил дядя. – Он скучает по тебе...

В дороге, на долгих перегонах, на ночёвках в трактирах, Надежде казалось, что встреча с сыном произойдёт естественно и просто. Она придёт в казённое учреждение, увидит его, одетого в форменный костюмчик, крикнет: «Ваня!» – он со всех ног бросится к ней и...

Что будет потом, она не думала.

Горя нетерпением, поехала утром на набережную реки Фонтанки, к Обухову мосту, где стоял большой и красивый особняк, некогда принадлежавший графу Воронцову. В 1797 году император Павел I приказал выкупить его у графа и поселить в нём мальчиков из учреждённого им Дома военного воспитания, через год уже названного иначе – Императорский военно-сиротским дом.

Это было любимое детище Павла Петровича. Он бывал здесь и даже подарил Дому свой портрет. Благодаря заботам государя заведение пользовалось особой славой, и многие важные лица жертвовали ему немалые суммы. При Александре I солдатское отделение Дома упразднили, осталось только благородное, в коем насчитывалось двести кадет.

Надежда обошла строение, окружённое садом и забором с фигурной решёткой, два раза. Все говорило о достатке и добром попечении. Воистину Дом был не столько сиротским, сколько императорским. Августейший её покровитель определил Ванечку в хорошее место, и она ещё раз мысленно вознесла хвалу его великодушию и щедрости.

Остановившись у ворот, Надежда в своей шинели с пелериной, в шляпе и с тростью в руке смотрела на аллею, ведущую к широким дверям, на пустынный двор и медлила заходить тута. Теперь она понимала, что будет. Ваня её не узнает. Они не виделись два года. Что говорил сыну Андрей Васильевич по поводу её отъезда, ей неизвестно. А последнее, и самое главное, – это мундир. Разве сможет Ваня сказать ей: «Мама! Маменька!» – если увидит перед собой незнакомого офицера?

Наконец двери парадного входа открылись. Служители Дома выпустили на прогулку группу воспитанников лет семи – девяти. В этой группе мог находиться и её сын.

Она пристально всматривалась, но детей, одетых в аккуратные серые шинельки с красными воротниками и погонами, в одинаковые тёмно-зелёные фуражные шапки с красными околышами и кистями, различить между собой было трудно. Ей только почудилось, что один мальчик: высокий, кареглазый, с русыми волосами, выбивающимися из-под шапки, – похож на того Ванечку, с которым, плача, она прощалась поздним вечером 17 сентября 1806 года.

Мальчик побежал к памятнику из белого тёсаного камня, установленному недалеко от ворот. За ним бросились ещё два шалуна. Дети кричали о каком-то «монументском командорстве Румянцева» и о том, кому оно достанется в следующем году. На памятнике действительно было высечено имя генерал-фельдмаршала графа Румянцева-Задунайского, но что значат их слова, Надежда не понимала.

Она теснее прижалась к холодным прутьям кованой решётки и безотрывно смотрела на мальчика. Вдруг он тоже взглянул на неё, споткнувшись о каменный бордюр, окружавший монумент.

   – Эй, Ванька, неча нос задирать! – хлопнул его по плечу товарищ. – Тебе «командорство» не светит. У тебя по французскому «три»!

   – Отстань, рыжий! Бока наломаю...

Надежда шагнула от ворот на дорогу и надвинула шляпу низко на глаза. Она уже приняла решение, и оно было совсем неожиданным: расстаться с мундиром. Пока. Потому что Ваня мал, беззаботен и весел. Не нужно взваливать на его детские плечи груз её собственной тайны. Даст Бог, вырастет он здоровеньким, станет учёным, умным отроком, пойдёт служить и ещё будет гордиться ею. Но сейчас пусть знает одно: отца у него нет, но есть мама, добрая, ласковая, заботливая, и она будет навещать его так же регулярно, как родные навещают других кадетов.

Выйдя на оживлённую улицу, Надежда остановила первого попавшегося извозчика и объяснила ему, что хочет объехать несколько дамских ателье, чтобы купить хороший подарок своей сестре ко дню рождения. Извозчик доставил её к ателье мадам Дамьен на Мойке. Он сказал, что давно возит сюда барынь и барышень и все они как будто довольны.

В ателье, увидев хрупкую темноглазую и темноволосую француженку, по выговору судя – из Нормандии, Надежда наплела ей с три короба о домашнем спектакле, где корнет гусарского полка играет роль кузины и должен с помощью женской одежды перевоплотиться так, чтобы на сцене его никто не узнал. Мадам прониклась доверием к юному офицеру и лично подобрала всё, что нужно, по её мнению, для такой цели. Кое-что Надежде пришлось купить, но основные вещи: платье, шаль, пальто, шляпку – в ателье ей дали напрокат под залог их полной стоимости и с обязательством вернуть через десять дней.

С коробками и узлами Надежда явилась на квартиру дяди Николая. Ей осталось лишь уговорить старого упрямца принять участие в этой милой игре в стенах его дома. Надо было на время отправить Лукерью к её родным в Новую Ладогу, взять на короткий срок другую прислугу и затвердить, что Надежда Андреевна прибыла на встречу с сыном из имения Великая Круча, где ухаживает за больной бабушкой. Однако Николай Васильевич, видя, что у племянницы все обдумано и все приготовлено, сдался без особого сопротивления.

Ваню Чернова по просьбе родственников отпустили из Императорского военно-сиротского дома на десять дней. Дуров-младший привёз его. Надежда так и не узнала, что он говорил мальчику по дороге. Но ещё от дверей, сбросив на бегу шинельку, Ванечка кинулся к ней с лицом ошалело-счастливым, и она наконец-то услышала его голос:

– Мама! Маменька приехали!..

Занятия, забытые за два года, Надежда вспомнила легко и с удовольствием. Она была счастлива, проводя всё время с сыном. Она читала ему книги, играла с ним, покупала ему новые игрушки по его выбору, через день водила в кондитерскую по соседству и угощала пирожными и горячим шоколадом, на ночь рассказывала сказки, утром следила за тем, чтобы он сам одевался, умывался, чистил зубы, после обеда повторяла с ним уроки: русское правописание и каллиграфию, французские и немецкие слова.

Не забыла Надежда и маленькую семилетнюю сестрёнку Евгению. Её Дуровы взяли на несколько дней. Ей тоже достались подарки, гостинцы, сладости и чудные домашние вечера у самовара с чтением сказок Шарля Перро.

Гуляя с детьми по улицам Петербурга, Надежда крепко сжимала тёплую Ванину ладошку в своей руке и ревниво замечала, кто и как смотрит на её маленького сына. Он казался ей красивым и весьма разумным для своих лет ребёнком. В нём было много от их, дуровского, рода, но уже начинали проступать черты и Василия, её мужа.

В квартире дяди Николая имелся предмет, который очень интересовал Ванечку. В прихожей на вешалке висела замечательная гусарская сабля с позолоченным эфесом, обвитым длинным серебряным темляком с кистью, и в ножнах – деревянных, обшитых чёрной кожей, окованных латунью. Всякий раз одеваясь или раздеваясь после прогулки, он спрашивал, чья это сабля.

Первый раз Надежда ответила, что Николая Васильевича. Мальчик ей возразил, что дядя нигде не служит и сабля ему не нужна. Тогда она сказала, что сабля – дедушкина.

   – Нет, – не согласился Ваня, – у дедушки есть две свои сабли, и они остались у него дома в Сарапуле...

После очередного вопроса о сабле Надежда рискнула:

   – Ваня, эта сабля – моя.

   – Разве вы, маменька, – гусар?

   – Я могу быть и гусаром.

   – Женщины не бывают гусарами, – объяснил ей сын и сразу перешёл к делу: – Но если сабля ваша, то вы можете подарить её мне.

   – Когда ты вырастешь и пойдёшь служить, я отдам тебе эту саблю с превеликой радостью, Ванечка...

Десять дней пролетели незаметно. В понедельник они взяли извозчика и поехали с Ваней обратно в Военно-сиротский дом. В экипаже он все ласкался к ней со словами: «Маменька, вы ещё приедете?»

   – Конечно! – уверенно отвечала она. – Жди меня через год и пиши письма. Дядя Николай перешлёт их мне.

   – И саблю тоже привезёте?

   – Непременно!..

На другой день Надежда отвезла вещи мадам Дамьен и получила обратно свои деньги. Оказывается, владелица ателье запомнила корнета и теперь с тонкой улыбкой спросила, удался ли их спектакль. Надежда ответила, что зрители аплодировали, но больше всего радости он принёс самим участникам.

Следующий визит она нанесла армейскому шляпнику, потом – сапожнику, ей хотелось заказать себе новые гусарские ботики с позолоченными шпорами. Весь этот день Надежда ездила по Петербургу: Эрмитаж с любимой её живописью фламандской школы, обед в трактире Демута, модные магазины и «Серебряные ряды» на Невском, где она, уже не обращая внимания на офицерские экипажи, любовалась на витрины. Но ничего похожего на тот дивный гарнитур из двух перстней, колье и браслета из серебра с изумрудами, из-за которого год назад она едва не попала под арест в ордонанс-гауз, сейчас тут не было. В начале шестого часа вечера Надежда приехала к Военно-сиротскому дому и наблюдала за вечерней прогулкой воспитанников младшей группы, стоя у забора. На этот раз она узнала Ванечку, а он даже не посмотрел в сторону офицера в низко надвинутой на глаза треуголке. Потом Надежда ещё много раз до отъезда из столицы стояла здесь и глядела на своего сына, не узнанная никем.

День она закончила в театре. У неё был билет в партер, и оттуда она увидела в ложе первого яруса генеральшу Засс. Надежде захотелось вновь поговорить с этой женщиной, и она, не долго думая, в антракте поднялась туда. Молодой человек во фраке не пускал корнета Александрова в ложу. Услышав громкие голоса, госпожа Засс вышла в коридор. Она бросила взгляд на гусарского офицера и сказала с улыбкой:

– О, вы снова в Петербурге, дорогой Александр! Добрый вечер! Заходите к нам! – Она указала на дверь ложи и объяснила своему спутнику: – Алексис, это – сослуживец полковника Засса по Прусской кампании. Он часто бывал в нашем доме...

Их разговор состоялся за чашкой чая в уютной гостиной генеральского особнячка на Английской набережной. Андрей Павлович Засс всё ещё воевал с турками в Молдавии, и его жена жила соломенной вдовой. Александра Фёдоровна начала беседу с комплиментов. Она нашла, что в тёмно-зелёном вицмундире, сшитом в Вильно, Надежда выглядит гораздо лучше, чем в куртке коннопольца, и серебряный знак отличия Военного ордена придаёт много мужественности облику юного корнета.

   – А барышни в вас ещё не влюблялись? – с лёгкой насмешкой спросила она.

   – Бог миловал! – ответила Надежда.

   – Смотрите. Что-то появилось в вас такое... уверенное и даже демоническое.

   – Все наоборот. Собрание полковых дам чуть не с первой встречи разгадало мою тайну. Они дали мне прозвище «гусар-девка...»

Генеральша засмеялась.

   – А как служба?

   – Идёт ни шатко ни валко. Но мне нравится. Армия не обманула моих ожиданий. Все, чем мужчины любят похваляться и выставлять единственно своим мужским делом, можно изучить и освоить.

   – Но зачем?

   – Это – другой допрос, – сказала Надежда. – Главное – захотеть. Захотите, и вы тоже сможете. Только не надо при этом утверждать, будто женщина априори не способна. Будто она слаба, глупа, капризна, труслива, слишком подвержена своим настроениям...

Так они сидели в гостиной и болтали, не замечая, что за окном сгущаются декабрьские сумерки. Потом они два раза ездили в оперу, ужинали вместе. Надежда уходила из дома генерала Засса с весёлым сердцем и лёгкой душой, как будто нашла тут задушевную подругу. Во всяком случае, с Александрой Фёдоровной, несмотря на разницу в возрасте более чем десять лет, она могла быть сама собой...

Перед отъездом из столицы Надежда посетила нового военного министра графа Аракчеева. В обществе о нём говорили всякое, но она была обязана графу: на её письмо с просьбой о деньгах в феврале 1808 года он ответил быстро, и нужную ей сумму за лошадь господину Мальченко Надежда получила в начале апреля.

В просторном министерском кабинете навстречу ей поднялся рослый мужчина с грубоватым лицом, с живыми и умными глазами. Он сказал, что душевно рад познакомиться с корнетом Александровым лично. Вопросы у военного министра были обыкновенные: как ей служится в полку, каково там общество офицеров и обычаи службы, нужна ли какая-нибудь помощь.

Надежда сразу почувствовала, что этот известный на всю Россию человек, вершитель судеб в Российской армии, проклинаемый многими и любимый государем, знает о ней все и относится к ней с интересом и уважением. Смущение её исчезло. Коротко и чётко, как полагается военному, она ответила на его вопросы и сказала, что пришла засвидетельствовать своё почтение и благодарность за милости его, ей оказанные. Граф просил её впредь обращаться к нему при малейших трудностях.

Затем Аракчеев проводил корнета Александрова до дверей. Оба его адъютанта, сидевшие в приёмной, с удивлением наблюдали, как Алексей Андреевич, «всесильный временщик», сначала по-товарищески пожал руку молодому обер-офицеру Мариупольского гусарского полка, а потом изящно поклонился ему, будто тот был великосветской барышней.

8. ДЕРЕВЕНСКИЕ СВЯТКИ

Начались Святки, начались игры,

переодевания, гадания, подблюдные

песни. В нашей стороне всё это

сохранилось ещё во всей своей свежести;

все мы, старые и молодые, очень протяжно

припеваем «слава» и верим, как оракулу,

что кому вынется, тому сбудется, не минуется...

Н. Дурова. Добавление к «Кавалерист-девице».

Некоторые черты из детских лет

Надежда так боялась опоздать из своего первого офицерского отпуска, что в конце концов явилась в полк на два дня раньше срока, обозначенного в её отпускном свидетельстве. Побывав в штабе, двинулась из Луцка в Голобы. Там она узнала, что в её отсутствие со знакомыми ей людьми произошли значительные события: одно – радостное, другое – очень печальное.

Командир эскадрона майор Павлищев с 12 декабря 1808 года стал подполковником. А молодая жена ротмистра Станковича в начале ноября разрешилась от бремени сыном и после родов умерла. Ей пытался помочь полковой врач, младший штаб-лекарь второго класса Василий Иванович Любарский, имевший немалый опыт военного хирурга, но всё было тщетно. Открылось кровотечение, и на второй день её не стало. Ребёнка пока забрали к себе её родители, херсонские помещики.

В доме Павлищевых праздновали. На Святки в Голобах устроили трёхдневное гулянье с обильным угощением, катанием на тройках, концертом, танцами, иллюминацией в саду графини Вильге и фейерверком. В деревню собрались все старые друзья Ивана Васильевича – мариупольцы, служившие с ним по пятнадцать и более лет. В первый день, пропустив по стаканчику вишнёвой наливки, изготовляемой собственноручно Луизией Матвеевной, ветераны предались воспоминаниям. Тон задавал новоиспечённый подполковник, которому было что рассказать.

По его воле слушатели сначала переместились в причерноморские степи, где летом 1787 года стоял Мариупольский легкоконный полк, а двадцатилетний дворянин из Екатеринославской губернии Иван Павлищев пятый год служил в нём и был всего лишь кадетом, или, по-нынешнему, портупей-юнкером, то есть нижним чином. В сентябре турки неожиданно высадились под крепостью Кинбурн, и кавалеристы получили приказ Суворова немедленно идти туда. За три часа преодолели двенадцать вёрст, с ходу бросились в атаку и захватили батарею османов. Павлищев подумал тогда: «Либо пан, либо пропал!» – очертя голову кинулся под вражескую картечь и первым взошёл на батарею. Командир его заметил. В декабре 1787-го он уж был корнетом, произведённым за боевые отличия[52]52
  РГВИА. Ф. 103, оп.208а, д.10, св.38,л.6. «Формулярные списки офицеров Мариупольского гусарского полка на 1 янв.1815 г.».


[Закрыть].

Суворова Иван Васильевич видел ещё раз в Польше в 1794 году. Мариупольцы ходили на штурм предместья Варшавы под названием Прага в октябре. Там была страшная резня. Русские отомстили польским повстанцам за вероломное нападение 9 апреля 1794 года. Тогда поляки за одно утро перебили на улицах Варшавы почти восемьсот российских солдат и офицеров, которые не могли оказать им настоящего сопротивления, так как вышли из церкви после богослужения и были безоружными.

Но больше всего за столом вспоминали поход в Австрию в 1805 году и сражение под Аустерлицем. Сумрачный и туманный день 20 ноября закончился для мариупольских гусар, находящихся в отряде князя Багратиона, отступлением к деревне Раусниц под жестоким огнём французской артиллерии.

О том, что при этом по приказу Багратиона войска бросили свои обозы, стоявшие на Ольмюцкой дороге, собравшимся поведал ротмистр Станкович. Он с полуэскадроном гусар был отправлен от полка на их прикрытие. Хорошо, что солдаты успели зарядить карабины и пистолеты и сидели в сёдлах, взяв ружья на бедро. Только потому они смогли отбиться от драгун из корпуса маршала Ланна, внезапно появившихся на дороге, и ускакать к своим, потеряв всего трёх человек.

Неторопливый рассказ ротмистра никто не прерывал. Голос Станковича звучал глухо. Сам он был хмур и мрачен, казался погруженным в свои мысли. Но с праздника не уехал до конца, потому что сидеть одному в опустевшем доме было ему очень тяжело. Надежда подошла к ротмистру со словами соболезнования. Он пожал ей руку с печальной улыбкой и сказал, что ценит дружеское участие корнета хотя бы из-за того, что покойная жена его всегда хвалила молодого офицера...

Большой снег выпал 6 января, а в ночь на 7-е ударили морозы. Утром Надежда поехала от Павлищевых к себе в Свидники и по дороге сильно замёрзла, несмотря на то что была в зимнем кивере с суконными наушниками и назатыльником, в толстом шерстяном шарфе и шинели на меху. 8-го января холода усилились. Надежда решила не ездить на Крещение в Голобы, хотя и обещала Лизе разучить с ней новую французскую песенку. Морозы трещали девять дней и привели к полной остановке армейской жизни. Лошадей не брали даже на проездки под попоной, гусары сидели по деревенским хатам, кутаясь в свои суконные плащи. Старожилы здешних мест говорили, что не помнят таких холодов с самого 1796 года, когда умерла государыня Екатерина II.

Выходя из дома поутру минут на тридцать – сорок вместо обычной полуторачасовой прогулки, Надежда озирала белые пустынные поля, заиндевелые деревья и утонувшие в снегу хаты. Она удивлялась безмолвию и неподвижности этого мира, будто промерзшего насквозь. Она думала, что 1809 год начинается как-то уж слишком медленно и тихо, не обещая никаких перемен. А она ждала их. Она привыкла к переменам. Но лишь сейчас, обходя с проверкой крестьянские дома, где были на постое её солдаты, гуляя по оледеневшим дорожкам, присыпанным золой, сбивая тростью верхушки сугробов, Надежда начинала понимать, что перемены больше не нужны.

Ей шёл двадцать шестой год.

Мечта осуществилась. Она все расставила в своей жизни по местам ещё раз, исходя из вновь открывшихся обстоятельств. Теперь ей оставалось привыкать к этим новым декорациям, обживаться в них, как актёру на сцене после премьеры своего спектакля.

В Свидниках перед ней тянулись в струнку гусары и с поклонами ломали шапки мужики, потому что она – командир. Нарочный из штаба привозил ей пакет, и из него выпадало письмо дяди Николая с каракульками Ванечки, потому что она – вежливая племянница и заботливая мать, вырвавшая своего сына из тины провинциальной жизни ради блестящего столичного образования. Подполковник Павлищев, осмотрев её взвод, благодарил за службу, потому что она дело своё знает и потому что у неё есть покровитель – командир дивизии генерал-лейтенант Суворов. Шеф полка барон Меллер-Закомельский при встрече вежливо спрашивал её о трудностях, потому что она – в переписке с государем и военным министром графом Аракчеевым...

На Благовещенье полковой командир полковник Парадовский дал традиционный весенний бал, где присутствовали все мариупольцы и полковые дамы. Но уже не корнет Александров являлся здесь предметом обсуждения. С ним всё было ясно. Он не делал долгов, не кутил с друзьями, не волочился за женщинами, а сидел тихо со своим взводом в деревне, стараясь поменьше попадаться на глаза. Зато недавнее происшествие со штабс-ротмистром Николаевым взволновало общество чрезвычайно. Он тайком увёз излома девицу Войцеховскую, католического вероисповедания, и обвенчался с ней. А старший брат этой девицы послал ему вызов на дуэль. Чем все кончится, в Мариупольском полку не знал никто, но варианты этого исхода обсуждались живо.

В начале апреля 1809 года прошёл слух: полк назначен в состав корпуса, уходящего в Галицию. Все обрадовались. Поход за границу – всегда интересно. Но радость была недолгой. Выяснилось, что в поход идёт только первый батальон под командованием шефа генерал-майора Меллера-Закомельского. Второй же батальон, где числилась Надежда, остаётся на непременных квартирах на Украине.

Смотр дивизионного командира в конце апреля, оживлённый подготовкой к походу, прошёл весело и лихо. Там тоже был свой герой. Но не корнет Александров, как в прошлом году, а поручик Семёновский, который, прыгая через барьер, упал вместе с лошадью и сломал себе ногу.

На «кампаменты» вышли рано: в середине июня. Лагерь был на старом месте, и Надежда опять каждое утро бегала купаться в реке и прохлаждалась нагишом в своей ракитовой купальне, набираясь здоровья и сил. Перед выходом в лагерь в её взвод поступил ремонт – пять новых лошадей. За семь недель «кампаментов» надлежало их объездить. Вместе со взводным унтер-офицером Белоконем Надежда много занималась ими. К манёврам лошади были готовы и поставлены в строй. Корнет Александров получил благодарность в приказе по батальону.

В августе мариупольцы двинулись в поход. Из Житомирской губернии полк переводили на непременные квартиры в Черниговскую губернию. Жаль было расставаться с обжитыми местами, но такова армейская кочевая жизнь: сегодня – здесь, завтра – там. Штаб полка расположился в самом Чернигове, эскадроны – по деревням вокруг города. Павлищевцам назначили село Красное. Но в нём смогли поместиться только два взвода: первый и второй. Третьему и четвёртому пришлось встать в семи вёрстах от них, в деревне Крутогорки. Здесь был помещичий дом, и офицеры двух взводов: поручик Подъямпольский, корнеты Александров и Вонтробка – получили в нём каждый по отдельной комнате, а денщики их жили вместе.

В ноябре 1809 года пришёл приказ, который взбудоражил всех. Полку переменили цвет мундиров: доломаны, чакчиры и суконные крышки ташек вместо белого цвета стали тёмно-синими. Новые мундиры – новые, непредвиденные расходы для офицеров, тем более что многие, не подозревая о грядущей перемене, давно купили белое сукно. Кроме того, Военное министерство сочло необходимым ввести в гусарских полках кивер другого образца и дать офицерам на вицмундиры золотые же эполеты (весьма дорогая вещь), а вне строя разрешить им носить с такими эполетами сюртук тёмно-зелёный, двубортный, с длинными, до колен, полами.

Когда Надежда с карандашом в руках подсчитала, в какую сумму ей обойдётся новая экипировка, то план поездки в Санкт-Петербург в декабре – январе сразу стал нереальным. Она очень огорчилась. Но потом подумала, что в следующем, 1810-м году сможет просить отпуск не на два месяца, а на четыре, накопить денег и пробыть с Ваней гораздо дольше. Вместо своей поездки она послала дяде Николаю сто пятьдесят рублей ассигнациями на рождественские каникулы Ванечки...

Так и получилось, что впервые за два года службы в Мариупольском полку Надежда проводила вместе с однополчанами все самые весёлые праздники: Рождество, Святки и Крещение. Погода на сей раз благоприятствовала увеселениям. Выпало много снега, температура не опускалась ниже минус семи градусов, дни стояли ясные и солнечные.

На Рождество в Чернигове дал бал шеф полка барон Меллер-Закомельский. Но Святки павлищевцы встретили у себя в деревне Красное. Теперь Луизия Матвеевна решила не устраивать такого «вселенского съезда», как в прошлом, 1809 году. Она до сих пор неважно чувствовала себя после родов в сентябре, когда на свет появился шестой ребёнок в семье Павлищевых – дочка Маша. Потому приглашены были только свои. Своими жена подполковника считала всех обер-офицеров в эскадроне мужа и ещё двух-трёх верных полковых друзей Ивана Васильевича.

Как было им приказано от госпожи подполковницы, офицеры третьего и четвёртого взводов приехали из Крутогорок в Красное все вместе 1 января к обеду. Знаменитый овальный стол Павлищевых – он разбирался и собирался при помощи шурупов, и хозяева возили его за собой повсюду, из-за того что за него могли сразу усесться человек двадцать пять, – уже стоял накрытым. По традиции, в день святого Василия Великого главным блюдом на нём был фаршированный гречневой кашей жареный поросёнок. Таких поросят, с аппетитно подрумяненной розовой корочкой, на столе имелось три: чтобы каждому из пятнадцати участников трапезы досталось по хорошему куску.

В доме Павлищевых гостей всегда рассаживали, обносили блюдами и винами строго по чинам. Справа от подполковника, сидевшего на одном конце стола, находились его офицеры: от ротмистра Мервина до корнета Александрова, как самого младшего по чину. Справа от Луизии Матвеевны, сидевшей на другом конце стола, прямо напротив мужа, размещались дети: от пятнадцатилетнего Николая до четырёхлетней Анны с гувернанткой. Потому никаких проблем с местами не возникало, они были здесь известны каждому и давно. Но при появлении других гостей, будь они из полка или из многочисленной родни, справа от хозяина или от хозяйки сейчас же освобождали для них стул, и все передвигались на одно или на два места дальше.