Текст книги "С любовью, верой и отвагой"

Автор книги: Алла Бегунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

9. ДОМОЙ!

Лихорадка и телега трясут меня без пощады.

У меня подорожная курьерская, и это

причиною, что все ямщики, не слушая

моих приказаний ехать тише, скачут сломя

голову. Малиновые лампасы и отвороты

мои столько пугают их...

Н. Дурова. Кавалерист-девица.

Происшествие в России. Ч. 2

Генерал-лейтенант Пётр Петрович Коновницын был назначен дежурным генералом всех армий 4 сентября 1812 года. Кутузов поставил перед ним задачу ответственную и трудную – привести войска, расстроенные при Бородине, в боевую готовность. Известный своей неутомимостью в выполнении поручений начальства, Коновницын спал теперь не более трёх часов в сутки, ел и пил в седле и заставлял также работать всех своих подчинённых. Надежду, поступившую в группу ординарцев, он узнал и приветствовал словами: «А, старый знакомый! Теперь поездишь по здешним дорогам. Дел у нас масса...»

Красная Пахра была деревней большой, в ней имелось немало домов, удобных для постоя. Но генералов, полковников, подполковников, майоров и других чиновников от 6-го класса и выше, обретающихся при Главной квартире в эти дни, было гораздо больше. Потому ординарцам – обер-офицерам для жилья дали в поместье Салтыкова только дощатый сарай, который не отапливался.

Несколько лавок вдоль стен, колченогие табуретки и некрашеный стол посредине составляли все его убранство. Ещё на столе ставили ведёрный самовар, который регулярно нагревали. Вернувшись из поездки с поручением, каждый ординарец мог получить здесь кусок хлеба и кружку горячего чая. Это был единственный способ хоть как-то согреться.

На холод и полуголодное существование Надежда бы не обратила внимания, если б не контузия. Нога снова стала болеть, и очень сильно. По утрам она с трудом вставала. Ступня, голень, колено, бедро отекали, теряли подвижность.

Фельдмаршал не забыл о своём необычном ординарце. Через пять дней он вызвал поручика Александрова к себе.

   – Как твоя служба в штабе? Отдохнул ли ты?

   – На отдых тут, ваше сиятельство, я и не рассчитывал. А служба обычная. Поскачи, отвези, объясни, посмотри, передай, догони...

   – Что-то ты бледен, друг мой. – Кутузов посмотрел на неё внимательно.

   – Контузия донимает. С ногой плохо, и это самое печальное для меня. – Надежда вздохнула.

   – Вот что, Александров. Поезжай-ка ты домой на лечение.

   – Нет-нет, ваше сиятельство! – испугалась она. – Теперь никто не покидает армию...

   – Ошибаешься. – Князь подошёл к столу, взял какую-то бумагу с длинным списком фамилий и чинов, помахал ею в воздухе. – Здесь – двадцать семь господ офицеров. Молодцы как на подбор. А все больны. Горячка, лихорадка, ломота в костях, слабость всех членов...

   – Но армия скоро пойдёт в поход.

   – Скоро или нет, пока не знаю. Однако лучше ли будет, если в том же походе ты упадёшь с лошади от своей контузии и тебя заберут в лазарет?

   – Только не это! Знаю я наших медиков. Сразу раздевают и начинают слушать лёгкие и сердце. Хотя у человека болит нога.

   – Ну то-то! – Кутузов улыбнулся, его позабавила её горячность. – Вернёшься в армию в декабре и снова будешь у меня. Француз ещё силён. Сразимся с ним у Немана, у Вислы. Париж тебе не обещаю, не стал бы я ходить туда с войском. Но Варшава, Берлин – вот где попразднуем! Бывал там?

   – Нет. А по-польски говорю...

   – О, польки! – Фельдмаршал щёлкнул пальцами. – Знаешь, польки – это настоящие...

   – Ваше сиятельство, с польками вы разберётесь без меня!

   – Прости, друг мой. – Он смутился. – Я увлёкся своими воспоминаниями...

Старший адъютант Кутузова майор Скобелев 16 сентября 1812 года выдал поручику Литовского уланского полка Александрову из экстраординарной суммы, которой главнокомандующий распоряжался по своему усмотрению, сто пятьдесят рублей для поездки по делам службы, как было написано в приказе, до Сарапула и обратно[88]88
  Запись от 24 сентября 1812 г. за № 306 в журнале исходящих бумаг собственной канцелярии главнокомандующего. Опубликована в «Трудах Московского отдела Императорского русского военно-исторического общества» (Т. 21. С. 57. М„ 1912).


[Закрыть]. Кроме того, Надежда получила курьерскую подорожную, что значительно ускоряло её путешествие домой.

В один день распродала она ненужное ей теперь имущество: два седла, вальтрапы, попоны, вьюки, мундштучные и трензельные оголовья, арканы, саквы и прочее добро. С Зелантом попрощалась трогательно – поцеловала его в ушко и пожелала лёгкой службы у нового хозяина, штабс-ротмистра Григория Шварца, некогда служившего с ней в эскадроне полковника Скорульского, а ныне ставшего адъютантом в штабе 4-го кавкорпуса. Шварц был хорошим кавалеристом и обещал Надежде холить и лелеять её верного боевого друга.

Вечером того же дня, надев полную парадную форму, явилась она к князю Голенищеву-Кутузову попрощаться. Нужные слова были уже сказаны, а седовласый герой России все медлил. Наконец он обнял её по-отечески.

   – Ну, с Богом и в дальний путь! – Кутузов перекрестил Надежду троекратно. – Одно скажу тебе на прощанье. Таких, как ты, не видел прежде. Но век наш кончен, мы – люди времени великой Екатерины. Она светила, подобно солнцу, и затмевала все. Быть может, под этими лучами родилось и взросло новое поколение дочек, внучек, правнучек. А мы его и не заметили. Жаль, что не узнаю их...

Воодушевлённая этим напутствием и уверенная в том, что отныне у неё появился могущественный покровитель, с которым в армии служить всегда легче, села она в повозку и помчалась по дороге вглубь необъятной империи. Едва мелькнул на обочине последний армейский пикет, едва растворились в синеватой морозной дымке шинели, кивера, штыки, усатые лица солдат, как болезнь накинулась на неё, словно враг, долго ждавший своего часа в засаде.

Мучимая приступами то лихорадки, то озноба, почти не чувствуя раненой и контуженой ноги, перебиралась она из телеги в повозку, из повозки – в кибитку, а за Казанью – в сани, потому что там уже лежал снег. Как никогда раньше, хотелось ей очутиться дома, закрыть двери в своей комнате с книжными полками и никого не видеть день, два, три. Хорошо, если бы по какому-нибудь чуду её сын Иван, живущий в Петербурге, встретил бы её в Сарапуле на пороге отцовского дома. Наверное, она подняла бы его на руки, прижала к сердцу и долго плакала бы.

Андрею Васильевичу Надежда сказала, что приехала к нему отогреться, что из армии её отпустил сам генерал-фельдмаршал его светлость князь Голенищев-Кутузов. Городничий, изучив курьерскую подорожную дочери, с важностью занёс все эти сведения в журнал регистрации и отправил вятскому губернатору рапорт, что в город Сарапул, его управлению вверенный, прибыл из армии для излечения от ран Литовского уланского полка поручик Александров.

На сей раз в Сарапуле жилось ей почему-то легче. Может быть, местное общество привыкло к той сенсации, что старшая дочь городничего – офицер. Может быть, русское оружие, гремевшее теперь не во льдах Финляндии и не в степях Молдавии, а гораздо ближе – на полях под Смоленском и Москвой, одарило её блеском своей славы, придав в глазах здешних обывателей глубокий смысл её поступку.

Почтительно приветствовали сарапульцы поручика Александрова, израненного на войне с французами, когда в чёрной треугольной шляпе и зимней шинели с бобровым воротником стал он выходить, тяжело опираясь на трость, на свои ежедневные прогулки к Старцевой горе. В дом Дуровых по четвергам приезжали все первые лица города: судья, уездный казначей, капитан инвалидной команды, богатый помещик Михайлов – и вместо партии в вист слушали её рассказы. Надев свой старый гусарский сюртук без эполет, Надежда, как равная, сидела в их мужской компании и повествовала об исторических событиях, где сама участвовала, – о Бородинской битве, оставлении Москвы, Тарутинском марш-манёвре.

Но в один из ноябрьских дней, стоя на берегу Камы, скованной льдом, она увидела начало метели. Мгновенно небо почернело, у ног её закрутилась позёмка, ветер с завыванием ударил в лицо. Совершенно ясно и отчётливо Надежда услышала вдруг голос сына. Он звал её. Ещё какое-то слово разобрала она в гуле приближающейся бури: то ли «иду», то ли «уйду».

Осыпанная снегом, добралась она до старого их дома на Владимирской улице и вечером сказала отцу, что завтра уезжает. Он переполошился: «Куда? Зачем? Ведь отпуск у тебя до декабря...»

   – Поеду в Санкт-Петербург, любезный батюшка. Хочу повидать Ваню. Скучаю по нему, сил нет. Сердце изболелось... – Надежда решила пока не говорить ему о мистическом своём видении, чтобы не напугать старого человека.

Однако Николай Васильевич Дуров, увидев племянницу на пороге своей квартиры на Сенной площади, нисколько не удивился. Он был суеверным, верил в приметы, сны и мощь колдовского зелья. Он только мрачно сказал Надежде, что две недели назад отправил в Сарапул письмо о происшествии с Ваней и с тех пор в утренних молитвах просил Господа Бога послать родственников ему на помощь.

   – Что случилось, дядя? – Надежда, не чуя под собою ног, опустилась на сундук, стоявший в прихожей.

   – Твой сын убежал из Военно-сиротского дома.

   – Как это убежал? Куда?

   – На войну убежал. Куда же ещё...

   – Боже мой! – Она швырнула свою строевую шапку в угол. – Планида, что ли, у нас, у Дуровых, такая?! Беглецы мы...

   – Вот-вот, – произнёс дядя сурово. – Сама подумай, каково твоему отцу было, когда ты из дома на Алкиде ускакала...

   – Постойте, а откуда вы знаете, что он убежал на войну? Может, он вообще... просто потерялся?

   – Поймали их.

   – Кого «их»? Дядя, не томите, рассказывайте все!

Пока Надежда снимала шинель, расстёгивала портупею с саблей, Николай Васильевич поведал о том, как несколько воспитанников Императорского военно-сиротского дома решили убежать в армию, записаться барабанщиками в пехотные полки и сражаться с французами. Собрав сухарей, они действительно ушли из Петербурга, но через четыре дня их обнаружили на станции Бологое. Тем временем Ваня и его лучший друг Филипп провалились в какой-то ручей и заболели, потому что с мокрыми ногами...

   – Всё ясно! – Надежда перебила дядю Николая. – Где он сейчас?

   – Неужели ты думаешь, будто я своего двоюродного внука в их холодном лазарете оставлю? – Дуров-младший посмотрел на неё с укоризной. – Здесь Ваня, у меня. Лукерья за ним ухаживает.

   – Здесь?! – Она вскочила на ноги.

   – Да. – Он кивнул головой. – Хочешь его прямо сейчас видеть или снова переодеваться будешь?

Тайная горечь прозвучала в этих словах, и Надежда в глубине души согласилась с ней. Её мальчик мог погибнуть. Она приехала к нему, услышав таинственный зов через тысячевёрстную даль. Немедленно она должна быть с ним. Нет у неё теперь ни времени, ни сил на притворство в ателье мадам Дамьен. Нет, и всё тут!

   – Да, дядя, сейчас! – Зачем-то она пробежала пальцами по пуговицам своего мундира, застёгнутого по-зимнему, лацканом на лацкан, поправила перевязь с лядункой, китиш-витиш.

   – А не боишься? – спросил её Николай Васильевич.

   – Чего?

   – Что испугается и не узнает он тебя.

   – Всё в воле Божьей. – Она склонила голову.

   – Так звать его или нет?

   – Зовите. Ему уже скоро десять лет. На войну собрался. Стало быть, понимает несчастия своего Отечества. Поймёт и меня. Сердце ему подскажет.

   – Будь здесь, – сказал ей Дуров-младший. – Я приведу его.

Николай Васильевич удалился. Надежда прошлась по комнате, смиряя волнение. Наконец дверь стукнула. Она услышала голос Ванечки: «Маменька приехали!» Он влетел в гостиную и остановился как вкопанный, глядя на уланского офицера у окна.

   – Здравствуй, Иван. Разве ты не узнаешь меня? – сказала она очень спокойно. – Подойди ко мне, сын мой...

Надежда рассчитала верно. Красота офицерского мундира, его высокий престиж, который Ваня уже осознавал, сделали своё дело. Они помогли преодолеть оцепенение мальчика в первые минуты. Он подбежал к ней, окинул восхищенным взглядом эполеты, серебряный крест знака отличия Военного ордена на лацкане, шарф с длинными кистями.

   – Здравствуйте, любезная матушка! – Ваня, как обычно, поцеловал ей руку. – Я узнал вас сразу. Но только... Только почему вы в мундире?

   – Так повелел государь император. – Она потрогала ладонью лоб мальчика. Он был не очень горячим.

   – И «Георгием» тоже он вас наградил? – Ваня увернулся от этого жеста.

   – Да. За поход в Пруссию.

   – А сейчас вы воевали?

   – Конечно. Я приехала к тебе из Главной квартиры нашей армии под Москвой.

   – Вы видели фельдмаршала Кутузова? – не поверил ей сын.

   – Как тебя.

   – Вот здорово! – Ваня даже подпрыгнул на одной ножке. – А верно ли говорят, маменька, будто у него один глаз ненастоящий, а волшебный и он может им видеть все насквозь?..

Покой и тишина воцарились в квартире коллежского советника Николая Васильевича Дурова на Сенной. Служанка Лукерья бегала с тарелками, накрывая на стол. Изредка она опасливо косилась в сторону гостя. Его появление здесь почему-то всегда приводило к её отъезду к родственникам в Новую Ладогу и потере жалованья за месяц или два. Николай Васильевич, открыв погребец, выбирал напитки для сегодняшнего застолья. Иван Чернов, надев мамину уланскую шапку, перевязь с лядункой и шарф, как зачарованный разглядывал себя в зеркало. Надежда, расстегнув мундир и вытянув к огню ноги в парадных панталонах с малиновыми лампасами, задумчиво сидела в кресле у камина.

Что же она сделала сейчас? Опять, поддавшись чувствам, нарушила условия договора с государем и отдала свою великую тайну теперь уже в детские руки. Сумеет ли она, используя влияние на сына, нынче объяснить ему вещи весьма серьёзные: что хвастаться товарищам-кадетам маминой наградой ни в коем случае нельзя и рассказывать о её походах против французов – тоже, что знать об офицерском чине Надежды Андреевны, дочери сарапульского городничего, дозволено лишь нескольким лицам в государстве: царю, военному министру да семейству столбовых дворян Дуровых.

10. ВДОВЬИ СЛЁЗЫ

Истинно, государь проник душу мою.

Помыслы мои совершенно беспорочны:

ничто никогда не занимает их, кроме

прекрасной природы и обязанностей

службы. Изредка увлекаюсь я мечтами

о возвращении в дом, о высокой степени,

о блистательной награде, о небесном счастии...

Н. Дурова. Кавалерист-девица.

Происшествие в России. Ч. 2

Надежда пробыла в Петербурге более месяца. Сидела с Ваней, три раза съездила в гости к генеральше Засс, побывала в театре, заказала себе новую зимнюю шинель и новую строевую шапку у мастера-австрийца из лейб-гвардии Уланского полка. Но сырой и морозный воздух Северной Пальмиры теперь оказался вреден для неё. Часто болело горло, не давал покоя кашель. При возвращении в Сарапул, на перегоне от Москвы до Казани, Надежда попала в полосу жестоких холодов и ветров и приехала домой совсем простуженной.

Третий день лежала она на постели в испарине, страдая от высокой температуры, удушающего кашля, болей в спине и груди. Контуженая нога снова распухла, рана над коленом ныла. Когда-то Надежда по справедливости считала своё здоровье железным, но, видимо, ратные труды 1812 года подточили его. Для своего нынешнего состояния она искала подходящее определение, и на ум приходили разные слова, вроде «глиняное», «гипсовое», «деревянное» и даже «кисельное». Её тягостные и порой бессвязные мысли прервал стук в дверь. Она сказала: «Войдите!» – и в комнате появился Андрей Васильевич, а за ним ещё один человек – в очках и с маленьким чёрным саквояжем, какие обычно носят домашние врачи. Присмотревшись, Надежда его узнала. Да и как было не узнать. Лекарь Вишневский принимал у неё роды.

   – Батюшка, что это значит?! – Она в гневе хотела встать, но новый приступ кашля уложил её в постель.

   – А вы не беспокойтесь, ваше благородие. – Лекарь подошёл и мягкими ладонями нажал ей на плечи. – Вы лежите, лежите...

   – Зачем вы пришли? – прохрипела она. – Я – здоров!

   – Сейчас посмотрим...

Поблескивая стёклами очков, Вишневский не спеша стал доставать из саквояжа и раскладывать на столе медицинские инструменты и склянки с разными снадобьями. Наконец, держа в руке металлический стетоскоп, он сел на её постель с краю.

   – Это вы теперь поручик Александров? Сдавайтесь на милость победителя. Будем делать медицинский осмотр.

   – Он не нужен! – Надежда накрылась одеялом.

   – Через своё упрямство, – сказал ей лекарь, – вы, Надежда Андреевна, вполне сейчас можете отправиться к праотцам. Отчего вы испугались? Ведь я не полковой ваш врач, а домашний.

   – Cela ne sert a rien...[89]89
  Это ни к чему не приведёт... (фр.).


[Закрыть] – пробормотала она и отвернулась к стене.

В разговор вмешался отец, всё ещё стоявший у двери:

   – Оставь свои выходки до другого раза. Болезнь твоя никому не нужна. Ни мне, ни Ване, ни литовским уланам. Я сейчас уйду. Ты будь любезна отвечать на вопросы доктора!

Дуров вышел. Надежда посмотрела на Вишневского и блестящий стетоскоп в его руках. Всё-таки это был человек, давно знавший семью городничего. Батюшка поступил разумно, прибегнув к его помощи. Она вздохнула и покорно сняла рубашку.

Самые худшие опасения Вишневского подтвердились. У поручика Александрова было тяжелейшее воспаление лёгких. При осмотре левой ноги пациентки он обнаружил большую опухоль, распространяющуюся на голень и бедро, а также – красный рубец на колене длиною в вершок[90]90
  Вятский государственный архив, ф. 582, оп. 6, д. 1196, л. 45 оборот. «Представление по рапорту сарапульского лекаря Вишневского о невозможности поручику Александрову за болезнью отправиться в армию. Написано 30 января 1813 г., в канцелярии вятского гражданского губернатора, зарегистрировано 12 февраля 1813 г.».


[Закрыть].

   – А это откуда? – спросил лекарь, пальцами нажимая на кожу вокруг шрама.

   – От картечи, – буркнула Надежда. – С причинением боли в кости...

Готовясь к визиту в дом градоначальника, Вишневский пытался вспомнить Надежду Дурову, по мужу Чернову, которой он десять дет назад, в январе 1803 года, оказывал вспоможение при родах. Ничего особенного, однако, ему не вспомнилось. Беременность её протекала без патологии, роды, как у многих первородящих, были трудными. Но она их стоически перенесла и произвела на свет крепкого, здорового и горластого мальчишку. Потом он её не видел. Черновы покинули Сарапул. Ещё позже, как говорили в городе, Надежда убежала в армию.

Вишневскому в воображении рисовалось существо мужеподобное, с тяжёлыми плечами и руками, с грубым голосом и вульгарными манерами. А как же иначе: женщина – и среди солдат, в мундире, верхом на лошади, с саблей наголо. Но нашёл он в постели лёгкую, как пёрышко, длинноногую, застенчивую, вроде девочки-подростка, особу и сразу решил про себя, что есть в ней некий своеобразный шарм, тонкость, здешним дамам несвойственная.

Уж он-то их, дворянок и чиновниц, купчих и мещанок, за тринадцать лет лекарской службы всех перевидал. Но ведь и они к нему, убеждённому холостяку, владельцу двухэтажного дома с медицинским кабинетом, очень хорошему врачу, дворянину и обаятельному мужчине, далеко не всегда были равнодушны...

Вишневский попросил Надежду повернуться к нему спиной и долго выстукивал ей лёгкие, потом, приложив ухо, вслушивался в хрипы при вдохе и выдохе, спрашивал о болях в горле, в груди. Картина недомогания постепенно вырисовывалась, и он искал пути эффективного лечения. Он захотел поставить её на ноги во что бы то ни стало. При сём лекарь объявил дочери городничего, что это интересный, с точки зрения медицины, случай и потому он будет лечить её собственными медикаментами, а не аптечными. Надежда кивнула. Сейчас ей было всё равно, чьи медикаменты, лишь бы доктор поскорее ушёл.

К вечеру принесли от лекаря склянки с отварами и настоями трав, а также записку, очень подробную, что, сколько и когда пить. Горничная Наталья подала ей стакан с прозрачной, золотистого цвета, жидкостью, сохранившей слабый фиалковый запах:

   – От кашля и от жара, матушка барыня Надежда Андреевна. Велено выпить вам всё это до дна.

   – Ну и гадость! – пригубив, Надежда поморщилась.

Между тем некоторое улучшение наступило уже через четыре дня. Что было его причиной, Надежда точно не знала: отвары ли из трав, каждодневные ли визиты господина Вишневского, когда он ласково разговаривал с ней о своём понимании её болезни и травах, которые сам собирал в окрестностях Сарапула, сушил и обрабатывал, или же просто силы её молодого организма.

При следующем посещении лекарь поставил на стол баночку с какой-то мазью, снял сюртук, закатал повыше рукава белоснежной рубашки и сказал:

   – Теперь начнём втирания. Это лекарство я приготовил для вас сегодня утром. Я смешал с персиковым маслом разные бальзамы. Старинное и хорошо проверенное средство...

   – Что я должна делать? – Она подозрительно посмотрела на банку.

   – Снимите рубашку и ложитесь на постель лицом вниз. Втирание я начну со спины...

Она почувствовала, как мягкие тёплые ладони врача легли на её обнажённые плечи. Мазь тоже была тёплой, мягкой, пахучей.

   – Имеете ли вы какие-нибудь сведения о вашем муже? – вдруг спросил Вишневский, продолжая энергично втирать снадобье.

   – Нет. – Она насторожилась и повернула к нему голову.

   – А я имею. Позавчера вечером в нашу уездную больницу был доставлен губернский секретарь 10-го класса Василий Степанович Чернов с сильным обморожением обеих ног...

Этот разговор, имевший для Надежды огромное значение, был продолжен в столовой. Городничий, видя усердие врача, стал часто приглашать его на обед. Теперь к столу вышла и Надежда, надев на правах больного рубашку при чёрном шёлковом галстуке и длинный бархатный архалук с воротником-шалькой, а не мундир.

В полном молчании выслушали Дуровы рассказ Вишневского о том, что Чернов, будучи мертвецки пьян, выпал из санок на крутом повороте, а кучер его, также пьяный, ничего не заметил, пока не доехал до места. Таким образом, Чернов пролежал в сугробе более двух часов, дело же было ночью, мороз достигал тридцати градусов с лишним. В больницу его тоже привезли слишком поздно. На правой ноге у него открылся антонов огонь, её отняли по колено, но это не остановило течения болезни, она развивалась.

Чернов умер от гангрены через две с половиной недели. К тому времени Надежда уже могла выходить из дома. Она собралась ехать на похороны. Хоронить её мужа должны были не в Сарапуле, а в деревне Маринищи, где у Черновых была усадьба и где находилась могила его матери. О дате и месте похорон ей также сообщил Вишневский. Он, как лечащий врач, возражал против такой далёкой поездки в ветреный февральский день, но Надежда была непреклонна. Она считала своим долгом проводить в последний путь человека, которого так любила сначала, а потом так ненавидела.

Родня Чернова обратила внимание на молодого офицера, ждавшего похоронную процессию у ворот кладбища. Но никому из них в голову не пришло, что это и есть безутешная вдова Василия Степановича. Они, конечно, знали о том, что когда-то давно от покойного сбежала жена, но где она сейчас и что с ней – этим в Маринищах никто не интересовался.

Офицер, сняв шляпу, пошёл, слегка прихрамывая на левую ногу и опираясь на трость, за траурным шествием к вырытой могиле и был до конца церемонии. Родственники и знакомые стали прощаться с умершим. Тогда приблизился и он, наклонился и, как все, поцеловал холодный лоб покойного.

Двоюродная сестра Чернова подумала, будто этот человек – из молодых приятелей её братца, из тех богатых шалопаев, которых тот учил играть в карты и ловко обыгрывал. Она пригласила офицера на поминки. Но он, пряча лицо в бобровый воротник своей щегольской, сшитой явно не здесь шинели, только отрицательно покачал головой. Потом они видели, как он сел в экипаж и быстро уехал.

Андрей Васильевич Дуров за ужином приказал подать водки и выпить на помин души преставившегося раба Божия Василия. Надежда взяла с подноса маленькую хрустальную рюмку:

   – Пусть будет пухом ему земля.

   – Ты, друг мой, так и ни одной слезинки не выронишь о горькой кончине своего благоверного супруга? – спросил её отец.

   – Нынче летом, батюшка, я столько видела смертей, что плакать мне не о чем. Боевые мои друзья, прекраснейшие люди, погибали на поле чести, разорванные на куски гранатами, а не пьяными, свалившись из саней в сугроб...

   – Думаю всё-таки, что ты его любила.

   – Я боготворила его.

   – И теперь – ни вздоха?

   – Да.

На том они и кончили беседу, разойдясь по своим комнатам. Но спать Надежда сразу не легла. Душа её была в тревоге и жаждала какого-то неведомого успокоения. Став на колени перед иконой Божьей Матери, она горячо помолилась ей и предалась своим мыслям.

«Отныне свободна! – хотелось ей закричать на весь дом. – До конца свободна! По воле Господней избавилась я от этих уз, от слова, данного пред алтарём, пред ликом Божьим. Господь ещё милостив ко мне. Великое утешение дарует он скорбящим и молящим его о ниспослании счастья...»

Она принялась бродить по комнате, натыкаясь на мебель и дотрагиваясь до вещей и предметов в поисках чего-то важного, необходимого ей сейчас как воздух. Она открыла на ощупь конторку, увидела там стопку листов бумаги, пучок гусиных перьев, чернильницу и выложила всё это на стол. Потом зажгла вторую свечу и села. Обмакнув перо Bi чёрную тягучую жидкость, Надежда неожиданно для себя самой вдруг написала на бумаге: «Он был собою молодец, довольно ловкий с дамами, довольно вежливый со старухами, довольно образованный, довольно сведущий по тамошнему месту...»

«Он» – это тридцатишестилетний Василий Степанович Чернов, её муж, лежавший в гробу с лицом, похожим на серую маску. Жестокая болезнь изглодала его. Но она помнила Василия другим: красивым и молодым. Потому у неё порой возникало ощущение, что сегодня она стояла у могилы неизвестного ей человека, а Василий жив и скоро наведается сюда.

Чтобы покончить с прошлым, Надежда решила описать историю своей первой любви, замужества и разочарования в нём, изменив имена действующих лиц и уснастив сюжет кое-какими новыми деталями. Пусть это будет очень страшная история, думала Надежда, которая могла бы приключиться с ней, останься она во власти беспутного Чернова. Влекомые злым роком, её персонажи двинутся по кругам ада, не понимая, что есть причина их несчастий. Мучительная смерть главной героини всех ошеломит, всех потрясёт, и они склонят головы перед неотвратимостью Судьбы.

Надежда писала всю ночь, пока не догорела последняя в её комнате свеча. Под утро она придумала название для своего творения: «Игра Судьбы, или Противозаконная любовь». Она знала, для кого пишет. Рукопись будет читать Михаил Станкович, её сын Иван, сёстры Клеопатра и Евгения, брат Василий, дядя Николай, отец и его молодая жена, если к тому времени хорошо выучит буквы русского алфавита. Эти люди без труда разгадают все иносказания, и тогда, наверное, её побег из дома предстанет перед ними в ином свете.

Взбудораженная своей необычной идеей, Надежда рассеянно встретила утром лекаря Вишневского, который пришёл провести с ней очередной сеанс массажа. Этот массаж уже помог: опухоль на ноге уменьшилась, подвижность коленного сустава почти восстановилась, мышцы обрели упругость.

Вишневский был доволен результатами лечения. Но сегодня его привёл сюда не столько врачебный долг, сколько глубокое чувство. Надежда Андреевна стала вдовой, то есть – вновь свободной в своём выборе женщиной, и на этот её новый выбор он рассчитывал весьма серьёзно повлиять.

С утра лекарь перепробовал несколько мазей для массажа, проделал упражнения с пальцами и руками. Теперь они казались ему сильными, гибкими и тёплыми, точно заряженными электричеством. Он начнёт с ноги, потом предложит ей общий массаж корпуса, дабы устранить последствия воспаления лёгких, потом проведёт два-три особенных приёма, и она не устоит. Не может такого быть, чтобы эта прелестная женщина, ведя жизнь в кругу мужчин, никогда ни с одним из них ни разу...

Все началось как обычно. Массаж контуженой голени, колена и бёдра лекарь провёл спокойно и уверенно. Она согласилась, что теперь можно размять мышцы спины, и сняла рубашку. От мягких нажатий его ладоней, от похлопываний и поглаживаний по телу разливалась истома. Она будто бы медленно погружалась в горячий омут, а пришла в себя, когда пальцы лекаря нежно сжали ей соски.

   – О нет, сударь! – В мгновенье ока Надежда вскочила на ноги, схватила свою рубашку, лежавшую в изголовье, и стала надевать. – Ради всех святых, вот этого не нужно! Ваш массаж – от бога Эрота, а вовсе не от врачевателя Гиппократа...

   – Чего вы боитесь, Надежда Андреевна? – Он уже держал её за плечи и повелительно заглядывал ей в глаза.

   – Вы злоупотребили моим доверием!

   – Разве?

   – Да. Я не давала вам повода. Тем более вы – врач. Вы не можете так себя вести. – Она затянула у ворота своей мужской рубахи шёлковый шнурок.

   – А если я скажу, что делаю вам предложение руки и сердца и готов сегодня объявить об этом в обществе?

Надежда усмехнулась:

   – Оригинальный способ сватовства вы изобрели...

   – Не более оригинальный, чем вы – жить и действовать в этом мире! – парировал Вишневский. – Уверен, мы будем прекрасной парой. Ведь понимаете же вы, что рано или поздно вам придётся вернуться в дом, к своей истинной, женской, ипостаси.

   – Да, иногда я думаю об этом. Но я люблю другого человека.

   – Вы любите? – Вишневский безмерно удивился. – Кого?

   – Знать его имя вам незачем. Скажу только, что он – офицер, мы были вместе на Бородинском поле. Пот и кровь войны связывают нас крепче всяких клятв и обещаний.

   – Но эта война ещё не кончилась. – Он посмотрел на Надежду значительно. – Дай Бог вашему избраннику уцелеть в её новых схватках. А я жил, живу и буду жить здесь. Приезжайте, Надежда Андреевна! Остаюсь вашим покорным слугою...

Лекарь Вишневский низко поклонился ей, взял свой чёрный саквояж и вышел из комнаты.