Текст книги "С любовью, верой и отвагой"

Автор книги: Алла Бегунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

   – Нет, Соколов, вы ошибаетесь. Есть много людей, робких от природы, но имеющих прекраснейшие свойства...

   – Охотно верю. Однако храбрый человек всегда и всюду будет добродетелен. Ему это легко. Он преодолевает обстоятельства.

– Вот мы и посмотрим, применима ли к вам ваша теория. Подождём до первого сражения, а потом вы сами мне расскажете, если захотите, что такое храбрость...

На том их философский спор обычно и заканчивался. Надежда не знала, что ответить. На самом деле этот вопрос мучил её давно. Про себя она знала, что не боится никаких животных, включая волков, лягушек и змей, не боится темноты, не боится покойников на кладбище, куда специально ходила однажды ночью. Но что будет с ней в сражении – при виде неприятеля, под артиллерийским и ружейным огнём, при блеске сабель в рукопашной схватке?..

В задумчивости она вставала из-за стола и прощалась с ротмистром. Казимирский ложился вздремнуть после обеда. Путь же рекрута Соколова лежал на конюшню. Нужно было задать Алкиду полуденную порцию овса.

Добрый конь встречал хозяйку ржанием. Вид его всё больше радовал Надежду. Служба в Польском полку явно шла жеребцу на пользу. От ежедневной (кроме понедельника) двухчасовой езды с правильными нагрузками мышцы у него окрепли. От обильного регулярного корма шерсть лоснилась.

В иерархии взводного табуна Алкид также занял достойное место. Раза два вожаки нападали на него, но верный друг Надежды сумел отбиться и покусать главного своего антагониста – рослого жеребца голштинской породы по кличке Гром, на котором ездил сам унтер-офицер Батовский. С тех пор кобылы подчинялись Алкиду беспрекословно, мерины боялись его, а жеребцы не трогали. Он стал весел, уверен в себе и игрив.

Сейчас он не спеша ел овёс и косил глазом на хозяйку. Чуял, что в кармане просторных казацких шаровар спрятана у неё горбушка хлеба, щедро посыпанная солью. Это – ему на десерт, за усердие к службе. Может быть, и Алкид нашёл тут лучшее применение своим качествам. На роду ему было написано стать строевым, боевым конём, а в Сарапуле его держали для забавы.

Потрепав по шее своего любимца, Надежда вышла из конюшни во двор. Теперь у неё имелось четыре ничем не занятых часа: от обеда до вечерней чистки лошадей. Обычно она гуляла пешком по окрестностям, иногда удаляясь от деревни вёрст на шесть-семь. Ей нравилось бродить по лесу, слушать шелест листьев и пение птиц. Здесь находила она отдохновение от солдатских трудов, от грубой мужской компании своих сослуживцев. Здесь размышляла о нынешней жизни, сравнивая её с предыдущей. Мыслимое ли было дело замужней женщине её круга или тем паче девице гулять ОДНОЙ по лесам и полям в Сарапуле или Ирбите? Самое большее – в саду при доме, а если на улице, то непременно с прислугой, с родственницей, с матушкой.

Пусть здесь унтер-офицер Батовский с утра грозил ей палкой и требовал мгновенного выполнения приказа, зато во всём остальном она была свободна. Да, свободна. От мелочной опеки любезной матушки, от вечных амбиций Василия Чернова, от предрассудков общества, которое слишком жёстко следило за поведением женщины и которое слишком многое прощало мужчине.

С Божьей помощью она перешла границу от суровых женских обязанностей к широким мужским правам, сохранив тем не менее свою сущность. Никто не узнал об этом, никто не оказал ей поддержки или протекции. Она сама устроила свою судьбу и, ликуя, думала о себе: «Я – человек!» Рядом с этим все трудности казались ей ничтожными, их можно было преодолеть и перетерпеть...

Замечтавшись, Надежда не увидела, что давно вышла из леса и находится на луговине, полого спускающейся к деревенскому пруду, где крестьянские дети пасли домашнюю водоплавающую птицу. Она подняла с земли прямую сухую валежину длиной в сажень, обломала у неё сучки и попробовала на вес. Получилось что-то похожее на пику.

Дети, забравшиеся в кусты ракиты, смотрели, как молодой солдат в синей куртке, вышедший из леса, стал проделывать разные штуки с длинной палкой: крутить её над головой и вокруг тела, перекидывать с руки на руку, ударять о землю то одним, то другим концом. Вдруг он размахнулся и метнул своё орудие прямо в кусты у пруда, в их наблюдательный пункт. Валежина запуталась в ветвях и никого не задела, но дети сильно испугались. С визгом бросились они в разные стороны, сверкая берестяными лапоточками. А самый маленький, шестилетний Ерёмка, споткнулся о камень, упал и завопил благим матом.

Надежда со всех ног кинулась к ребёнку. Она не понимала, как очутились в кустах на пустой луговине дети и что произошло с ними после попадания туда валежины. Детский крик на секунду лишил её рассудка. Схватив мальчишку, она прижимала его к себе и лихорадочно осматривала.

Но, к счастью, кровь была только на разбитой при падении коленке, и вопил Ерёмка больше от страха, чем от боли. Она поставила его на ноги, убедившись, что он жив и здоров. Мальчик отбежал в сторону на несколько шагов и остановился, глядя на необычного солдата. Надежда никак не могла успокоиться. У неё бешено колотилось сердце, дрожали руки, на глаза навернулись слёзы. Уж очень похож был этот мальчик на её собственного сына.

Она порылась в карманах шаровар, достала леденец в вощаной бумаге и протянула его мальчику. Тот бочком-бочком, но всё же подошёл за угощением. Из-за деревьев сразу выглянули другие участники этой сцены. Естественно, что леденцов на всех у неё не хватило. Тогда Надежда достала кошелёк и дала каждому по медному пятаку. Это был очень хороший подарок.

Дети, схватившись за полы её чекменя, побежали за ней по берегу пруда, а затем и в деревню. Следом за детьми, крякая и хлопая крыльями, тронулись в путь гуси и утки. Сопровождаемая этим шумным эскортом, Надежда появилась в Холмах как раз вовремя. Трубачи, разъезжая по улице верхом, играли сигнал к вечерней чистке лошадей.

Ночью, лёжа без сна на узкой крестьянской лавке, она обдумывала своё письмо к отцу. Писать решила после присяги, когда уж точно станет солдатом. Самым главным в письме будет конец: «Умоляю вас, любезный батюшка, не отдавайте Чернову моего сына! Я вернусь за ним, когда получу в полку отпуск после нашего похода в Пруссию...»

3. СОЛДАТСКИЙ ПУТЬ

Более трёх недель стоим мы здесь; мне

дали мундир, саблю, пику, так тяжёлую,

что мне кажется она бревном; дали

шерстяные эполеты; каску с султаном,

белую перевязь с подсумком, наполненным

патронами; всё это очень чисто, очень

красиво и очень тяжело! Надеюсь, однако же,

привыкнуть; но вот к чему нельзя уж никогда

привыкнуть – так это к тиранским казённым

сапогам! Они как железные!..

Н. Дурова. Кавалерист-девица.

Происшествие в России. Ч. 1

Рекруты ждали присяги. Многие рассчитывали таким образом освободиться от своего замечательного наставника. Но для Надежды эта акция имела большее значение. Кроме записи в полковой книге и воинского обучения у Батовского, ей хотелось скрепить свой переход к новой жизни настоящей клятвой.

Однако сама церемония присяги прошла довольно обыденно. Рекрутов поставили в строй, приказали поднять вверх правую руку и прочитали текст присяги, который был очень длинным, запутанным и начинался так: «Я обещаюсь всемогущим Богом служить Всепресветлейшему Нашему Царю Государю верно и послушно, что в сих постановленных, также и впредь постановляемых, Воинских Артикулах, что оные в себе содержать будут, всё исполнять исправно...»[16]16
  Полное собрание законов Российской Империи. Т. 5. С. 319—320. СПб.,1830.


[Закрыть]

Из дальнейшего чтения рекруты с трудом уяснили себе, что отныне они обязаны воевать храбро, противнику сопротивляться сильно, о государственной измене сообщать немедленно, командиров слушаться, казённое добро беречь, из расположения воинской части без разрешения не уходить, и вообще, «во всём поступать, как честному, верному, послушному, храброму и неторопливому солдату надлежит...».

Затем к ним вышел местный священник (за отсутствием полкового) и вынес парадное церковное Евангелие в золотом окладе. С книгой он подходил по очереди к каждому, и надо было, выйдя из строя, стать на одно колено и поцеловать её. Ротмистр Казимирский, одетый по такому случаю в новый мундир с офицерским шарфом на поясе и лядункой на серебряной перевязи через плечо, поздравил их со званием солдата Российской Императорской армии и прочитал распределение по взводам своего эскадрона. Соколов, Вышемирский, Шварц и Сырокумский попали в первый взвод поручика Бошняка, или, говоря иначе, остались под командой Батовского, который был у Бошняка старшим унтер-офицером.

Потом было угощение. Оно состояло из чарки водки, большого куска свежего ржаного хлеба, посыпанного солью, и луковицы. Надежда, предупреждённая заранее, перелила водку в свою маленькую походную фляжечку и отдала её наставнику из старослужащих, «дяде», как их в полку называли, Викентию Семашко. Он явился к ней помогать разбирать солдатское имущество или, может быть, именно затем, чтобы выпить эту дармовую водку, кто его знает...

Но помощь его действительно была нужна. Узел с добром, который Надежда после присяги притащила к себе на квартиру, оказался тяжёлым и большим. В шинель с расстёгнутым хлястиком и связанными узлом полами было уложено много красивых и нужных солдату вещей. Например:

   – суконная тёмно-синяя куртка с фалдами и большим воротником, которую можно было застёгивать на крючки (по-летнему) и на пуговицы (по-зимнему);

   – суконный тёмно-синий довольно широкий кушак на твёрдой, как жесть, подкладке;

   – суконные тёмно-синие парадные панталоны с малиновыми лампасами в два ряда и шириной в вершок каждый ряд;

   – строевая шапка с четырёхугольным верхом, сделанная из картона, проклеенного рыбьим клеем, и по околышу обшитая кожей;

   – султан к ней из белых петушиных перьев высотой в десять вершков;

   – конюшенный мундир, или китель, сшитый из парусины;

   – суконные серые походные рейтузы с чёрной кожей в шагу и на концах штанин, застегивающиеся с каждого бока на восемнадцать пуговиц, обтянутых сукном; короткие сапоги с привинтными шпорами на каблуках;

   – нижнее бельё из полотна: двое портков и три рубахи;

   – два чёрных галстука из сукна;

   – три пары шерстяных носков;

   – две пары портянок;

   – полотенце из холста длиной в два аршина;

   – чёрная лядунка с белой бляхой на крышке и белой перевязью с пришитыми на концах ремешками;

   – портупея из толстой красной юфти; сабля с красным же темляком;

   – суконный серый чемодан;

   – саква для фуража из холста;

   – сухарный мешок;

   – торба с принадлежностями для ухода за лошадью;

   – деревянная фляга, обтянутая жёлтой кожей...

Когда Семашко пришёл к ней, всё это в беспорядке валялось по комнатушке, которую Надежда занимала, а сама она в полном отчаянии стояла перед потускневшим хозяйским зеркалом. Прекрасный коннопольский мундир, украшенный малиновыми лацканами, воротником, обшлагами и выпушками на спинных и рукавных швах, сияющий оловянными пуговицами, был чрезмерно велик ей. Рукава свисали вниз, плечи болтались, на талии между курткой и Надеждой свободно проходил кулак.

   – Что делать, дядя? – повернулась Надежда к Семашко. – Сдавать мундир?

   – Цо? Та не треба, паныч, вам здавать мундиру. Цей згодытесь. Тильки надо зробыть якусь переделку... – заговорил на своём польско-украинско-русском диалекте солдат. Десять лет находился он на русской службе, а русскому языку хорошо не выучился. Впрочем, этого от нижних чинов и не требовали. Твёрдо знать они должны были только слова команд.

   – Нет, тут все перешивать надо, – уныло сказала она. – И рукава, и спинку, и фалды...

   – Не журытесь, паныч. Перешьём за два дни, ежели вы маете гроши.

   – А сколько?

Семашко прищурился. Много брать с однополчанина вроде неловко, а за малую сумму такую работу даже начинать лень. Ничего, пусть москаль заплатит.

   – Два целковых дадите?

Надежда снова оглядела себя в зеркале. Вид ужасный. Ей же не терпелось преобразиться в форменного коннопольца как можно скорей.

   – Согласен!

   – О це добже! – Солдат мигом вытащил из своей фуражной шапки тряпочку с иголками, нитками и булавками и приступил к работе: начал обкалывать и наживлять куртку по-новому прямо на Надежде. Её это не смутило. Под курткой была надета жилетка-кираса.

   – А вы не хуже заправского портного!

   – Та як же ж, паныч! Вже пять разов мундир получал, уси сам и переделывал.

Закончив с курткой, Семашко предложил ей также обколоть и наживить на ней панталоны и походные рейтузы. Но от этого Надежда благоразумно отказалась, сказав, что здесь справится сама, это сделать нетрудно. Затем настала очередь шинели, в ней надо было ушивать плечи и рукава. Потом Семашко занялся портупеей. Он все смелее называл цены, а она – что было делать теперь? – соглашалась.

Наконец дошли до лядунки, которую Надежда бросила под стол. Схватив её за широкую крышку, она вытащила этот предмет амуниции наверх. Здесь по росту надо было подогнать перевязь, и «дядя» уже достал сапожный нож и шило. По его просьбе Надежда надела суму с патронами, заложенными в восемнадцать специально высверленных гнёзд в деревянной колодке. Ох и тяжела была лядунка, сшитая из толстой юфти!

Но когда на грудь Надежде легла и аккуратно её прикрыла, протянувшись от левого плеча вниз, под правый локоть, лядуночная перевязь шириной с её ладонь, тоже сделанная из толстой кожи, гладкой снаружи и шершавой изнутри, Надежда сразу поняла, что это – та самая вещь, которой ей тут давно не хватало. Ведь бывали у неё минуты, когда она чувствовала себя совершенно беззащитной в полку, среди мужчин. Она даже допускала мысль о том, что при нечаянном разоблачении солдаты могут сделать с ней всё, что захотят. Теперь появился ещё один способ скрыть, защитить своё женское естество, и она обрадовалась.

Надежда сказала Семашко, что перевязь и лядунка – очень удобные и очень красивые и посему она будет носить на себе эти предметы амуниции всегда, а также содержать их в наилучшем состоянии. Семашко объяснил, что для этого суму с патронами надо регулярно натирать воском, перевязь – выбеливать при помощи клея и мелко натёртого мела, полируя её затем до блеска свиным зубом.

Ни клея, ни мела, ни свиного зуба, ни толчёного кирпича, которым чистили клинок и эфес сабли, ни сала, нужного для ухода за конской амуницией, ни воска – ничего такого у Надежды не имелось. Солдат должен был все эти принадлежности покупать на свои деньги, и «дядя» Викентий предложил ей доставить коробку с нужными материалами за небольшую сумму, но серебряными монетами. Она покорно открыла кошелёк.

Вот Семашко взял в руки её казённые сапоги, сказал, что за пять рублей он готов их переделать, и тут терпение её кончилось. Надежда знала, что новые солдатские сапоги без шпор стоили всего два рубля. Быстро выставила она вон своего наставника, и он ушёл с узлом её вещей, усмехаясь в усы. Превращение рекрута Соколова в настоящего солдата доставило ему немалую выгоду, а к вопросу о сапогах паныч ещё вернётся, Семашко в этом не сомневался...

На подгонку обмундирования рекрутам было дано три дня, затем учебная команда Батовского собралась вместе последний раз. Люди были уже одеты в строевые шапки, тёмно-синие куртки, походные рейтузы, при кушаках и лядунках. Унтер-офицеру предстояло проверить внешний вид «товарищей» и вручить им белые шерстяные эполеты с бахромой и главное украшение коннопольца – сплетённый из бело-синих шерстяных нитей длинный шнур, имеющий на концах плоские кисти и называемый китиш-витишем.

Медленно обходя строй, Батовский отпускал по поводу изменившейся внешности своих учеников разные замечания весьма добродушного свойства. Так он дошёл до левого фланга, то есть до Надежды, и здесь остановился как громом поражённый.

   – Соколов! – крикнул он. – Пять шагов вперёд... Шагом марш! Кругом!

Надежда чётко выполнила все команды и очутилась лицом к лицу со своими однополчанами. Она уже начала догадываться, что, по-видимому, совершила серьёзный проступок, надев под рейтузы вместо выданных ей форменных сапог, очень больших и тяжёлых, свои старые сапожки из опойки. Все утро она намазывала их ваксой, стараясь придать им хоть какое-то сходство с казённой обувью, но результат вышел плачевный. Батовский с ходу её разоблачил.

   – Не ожидал от тебя, Соколов, – грозно начал унтер-офицер перед замершим от страха строем. – Ты кто есть? Ты солдат или деревенская баба, которая лепит на себя всё, что под руку попадёт?.. Униформ дан тебе самим государем императором, а ты посмел сапоги менять? Ты знаешь, что за это бывает?

   – Никак нет, господин унтер-офицер! – отрапортовала она.

   – Двести шпицрутенов! – произнёс Батовский и замолчал, вглядываясь в побледневшее лицо «товарища» Соколова.

Его выступление сейчас имело цели педагогические, а не карательные, тем более что подвергать дворян телесным наказаниям было запрещено. Но напоследок он должен был преподать хороший урок новобранцам о том, как надо относиться к форменной одежде, которую они получили.

   – Двести шпицрутенов, – повторил унтер-офицер в гнетущей тишине и добавил: – Или пять суток ареста! Но, учитывая твоё рвение к службе и всегдашнюю старательность, отменяю это наказание. Марш на квартиру переобуваться... И чтобы впредь никто из вас, – он обвёл строй суровым взглядом, – не смел допускать ничего подобного!..

Так завершилось довольно спокойное пребывание Надежды в учебной команде и началась жизнь строевого солдата со всеми своими плюсами и минусами.

Прежде всего пришёл конец её казачьему чекменю. Одеваться в какую-либо другую одежду, кроме форменной, солдаты не имели права, и по совету Викентия Семашко Надежда разрезала чекмень на куски, нужные для будущей починки коннопольской куртки, благо цвет их совпадал. С концом чекменя закончились и её вольные визиты к Казимирскому. Не полагалось нижнему чину, даже из дворян, обедать у командира эскадрона. Теперь она видела ротмистра только на строевых эскадронных учениях, как пеших, так и конных, которые проводились на большом поле за деревней.

День у Надежды теперь начинался не встречей с унтером Батовским, а работой на конюшне. В парусиновых кителях и фуражных шапках солдаты в пять часов утра приступали к утренней чистке лошадей. Надежда тоже приходила к Алкиду с щёткой и скребницей в руках. Затем в седьмом часу утра лошадям давали воду, в начале восьмого часа – овёс: вешали на шеи торбы из толстого холста.

К десяти часам утра надо было переодеться в строевой мундир и шапку, заседлать лошадь по-учебному, то есть без вальтрапа, чемодана, саквы и прочих тяжестей, и выезжать вместе со всеми на взводные учения в поле. После распределения по взводам индивидуальное обучение рекрутов считалось завершённым. Новобранцев ставили в общую шеренгу, обычно между опытными кавалеристами.

По-первости Надежда тут хлебнула лиха и вспоминала слова Казимирского о том, что нижним чинам на своих лошадях служить не дозволяется. Её товарищи по учебной команде получили коней, уже обученных ходить в сомкнутом строю, а Алкид в жизни ничего такого не видывал. Как только слева и справа от него очутилось по лошади и звякнули стремена трёх всадников, столкнувшись между собой при езде «колено о колено», он поднялся на дыбы, заржал и рванул вперёд. Напрасно Надежда натягивала повод, прижимала шенкеля, кричала: «Алкид, оп-па!» Он нёс её по полю, закусив удила, до самой кромки леса и остановился лишь у деревьев.

Много интересных выражений о себе и своей лошади услышала она, вернувшись к первому взводу и попытавшись встать на своё место в первой шеренге. Алкид опять не хотел идти рядом с Рассветом, каурым жеребцом её наставника Викентия Семашко. Неповиновение одной лошади, как правило, служит дурным примером для остальных, и Батовский рассердился не на шутку.

   – Соколов! – рявкнул он. – Что за козёл у тебя под седлом?! Или управляй им, или езжай на конюшню навоз отбивать! Щенок ты этакий...

   – Слушаюсь, господин унтер-офицер! – со слезами на глазах ответила Надежда, поворачивая своего верного друга.

Да и что ей было делать, если Алкид за это время, попятившись из строя, успел лягнуть коня задней шеренги, стоявшего за ним.

   – Я вас научу строевой конной службе! – Унтер огрел непокорного жеребца своей тростью, которую во время езды вешал на темляк на правую руку. – И тебя, Соколов, и этот мешок со вчерашним дерьмом!..

Но руганью лошадь не исправишь. Надо было на ходу учить Алкида новой для него премудрости. Тут ей помогли Вышемирский и Семашко. Потихоньку да полегоньку начали они ездить во дворе конюшни втроём, поставив Алкида в середину. Злился он необычайно. На первой же съездке перекусил щёчный ремень на оголовье Соловья, мерина красивой соловой масти, на котором сидел Вышемирский. Пришлось Надежде заплатить шорнику за ремонт, а своим коллегам выставить угощение за неурочные занятия.

Неделя прошла, и Алкид понял хитрость ратного построения лошадей в поле. На шагу, на рыси, на коротком галопе они должны были идти, прижавшись одна к другой, так, что шеренга всадников образовывала как бы живую стену. Не нарушая целостности этой стены, её равнения, взвод поручика Бошняка учился делать повороты направо по так называемой твёрдой оси. Левофланговые при этом заезжали во всю прыть, правофланговые – одерживали, люди в середине шеренги следили за теми и другими, выбирая нужный аллюр. В результате обе взводные шеренги оказывались лицом не к лесу, а к деревне, не изменив ни места солдат в строю, ни дистанции между ними.

Старые строевые лошади, которых в полках дрессировал и так годами, отлично знали все эти эволюции. Они понимали сигналы трубы и возили солдат сами, помня свои места в шеренге и не нуждаясь в особом управлении. От новобранцев в таком случае требовали одного – крепко держаться в седле на всех аллюрах и не мешать своему коню.

Дойти до такой степени строевого образования сразу Алкид, конечно, не мог, но главное усвоил: ему всегда надо находиться в первой шеренге между Рассветом и Соловьём, а там хоть трава не расти. Теперь после атаки в сомкнутом строю, когда шеренги поневоле рассыпались, он, заслышав «апель»[17]17
  «Апель» – сигнал общего сбора, играемый трубачами в кавалерии.


[Закрыть], мчался туда, где видел свой табун, и сразу пристраивался к соловому мерину Вышемирского.

Кроме общих учений, новобранцев стали наравне со старослужащими отряжать в караулы и на крессы – развозить приказы и другие служебные бумаги, так как в Холмах стоял только штаб эскадрона, первый и второй взвод, а третий и четвёртый квартировали довольно далеко от них. Надежде уже доставалось караулить запасы сена, стоять на посту в штабе, ездить с пакетами по окрестным деревням.

Больше всего ей не нравилось торчать в штабе с чужим штуцером на плече, салютовать всем приходящим, тянуться в струнку перед офицерами и унтерами. До заступления на этот пост приходилось полночи чистить мундир, амуницию и оружие, потому что караульный в штабе должен был являть собой образец солдата...

Много раз длинными вечерами пыталась она дописать письмо к отцу. Но духу не хватало. Надежда и тосковала по сыну, и ясно отдавала себе отчёт в том, что письмо может иметь в Сарапуле совершенно непредсказуемые последствия. Отец, мать, её муж Василий обязательно захотят её найти и вернуть домой. Что же станет тогда с её свободой, завоёванной с таким трудом?

Она тянула время, как могла, и дождалась в конце концов приказа о выступлении в поход. Тут Надежда достала один из своих черновиков, наскоро переписала его и, отпросившись у поручика Бошняка, съездила на почту в Гродно. В Сарапул в тот день ушёл пакет, где она просила у Андрея Васильевича прощения за свой побег из дома, умоляла его дать ей возможность идти тем путём, который она избрала сама для своего счастья, спрашивала о здоровье Ванечки, проклинала Чернова и прощалась со всеми домашними на тот случай, если «товарища» Конно-Польского полка Соколова убьют в сражении...

Давно заметили все служивые в России, что императорская армия пребывает в вечной ссоре с природой. Стоило армии подняться в поход, как вместе с ней в дорогу отправлялись холодные ветры, густые туманы, ненастные рассветы и закаты и ночи, такие студёные даже средь самого жаркого лета, что в одной шинели на земле не поспишь, до костей продрогнешь.

Сперва солнце ласково светило коннопольцам, и шли они весело и бодро, пели песни. В первый день прошли тридцать вёрст, во второй – двадцать пять, на третий устроили днёвку. Лошадей расседлали и пустили пастись на траву с утра до вечера, сами варили кашу, чистили амуницию и мундиры, отдыхали. Утром четвёртого дня выглянули из палаток, а солнце уже спряталось за тучи и сырой ветер шумел в вершинах деревьев. Сыграли «зорю», построились на молитву и при последних её словах: «...ибо Твоё есть Царство, и сила, и слава во веки веков! Аминь!» – на землю упали дождевые капли. Раздалась команда: «Мундиры – в чемоданы, шинели – в рукава, строевые шапки – в чехлы!» Под мелкий дождик позавтракали хлебом, запили его холодной водой, заседлали и двинулись дальше на северо-запад, оставив реку Неман справа.

Мерно и чётко шёл эскадрон: час – шагом, четверть часа – рысью, через каждые четыре часа движения – привал. Построение – колонна «справа по три». Всегда видела Надежда справа от себя Семашко, слева – Вышемирского, впереди на расстоянии полукорпуса лошади – спины трёх солдат передней шеренги их отделения, точно перечёркнутые белыми перевязями и с чёрными лядунками на правом боку. Там ехал Шварц и без конца рассказывал еврейские анекдоты, скрашивая товарищам их путешествие. Если подняться на стременах, то можно увидеть узкую спину поручика Бошняка справа от колонны, а иногда и самого ротмистра Казимирского с трубачами, которые при прохождении населённых пунктов начинали играть лучшую мелодию из своего репертуара – «генерал-марш».

Покачиваясь в седле в такт шагам Алкида, Надежда изредка поправляла темляк пики, сильно оттягивающей правое плечо, и размышляла о том, где солдатская жизнь веселее: в походе, в лагере или на обывательских квартирах. Выходило, что в походе веселее. Батовский не донимает своими придирками, потому что едет в голове взвода, занят собой и своей лошадью. Реже выпадает быть в карауле. Картины по сторонам дороги меняются: то лес, то поле, то река с переправой, то сонный городок, где дети бегут за эскадроном, а девушки машут платочками бравым кавалеристам.

Что ни говори, поход есть украшение рутинной военной жизни в мирное время. А война – особенно летом и не очень длинная – просто подарок для того, кто храбр, любит службу и жаждет отличий, впрочем, для тех, кто не храбр и службу не любит, – тоже. Запросто можно убежать из полка, пользуясь неразберихой на поле боя и вокруг него.