Текст книги "С любовью, верой и отвагой"

Автор книги: Алла Бегунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

2. СЛИШКОМ ДОЛГИЕ ПРОВОДЫ

Какими странными свойствами наделила

меня природа! Всё, что только налагает

законы моей воле, предписывает границы

моей свободе, как бы ни было прекрасно

само по себе, теряет в глазах моих всю

привлекательность...

Н. Дурова. Год жизни в Петербурге,

или Невыгоды третьего посещения

Сарапульский городничий Василий Дуров просрочил отпуск больше чем на две недели. За время его отсутствия в городе побывал губернатор. Он нашёл много упущений по полицейской части и вызвал для отчёта уездного судью Шмакова. Добрейший Кузьма Иванович испугался, толком ответить ничего не смог и всё свалил на Василия. Вернувшись домой, Дуров тотчас рапортом сообщил в Вятку, что приступил к исполнению своих обязанностей. К этой бумаге он присовокупил, как и в прошлый раз, медицинское свидетельство о болезни, подписанное городским лекарем Вишневским. Доктор, взяв грех на душу, определил у Василия простуду, слабость корпуса и всех членов.

Сделал это Вишневский по доброй воле. Он давно стал другом дома Дуровых. Привечать его начал ещё старик Дуров, рассчитывая так отвлечь Надежду от её воинственных занятий. Теперь врач лечил вдову Евгению Степановну от ревматизма и среднюю дочь Клеопатру от мигрени. С Василием Дуровым по субботам он играл в карты, ас отставным штабс-ротмистром Александровым иногда ездил на прогулки в лес, заведя собственную верховую лошадь.

Лекарь Вишневский так и не женился. Вернувшись зимой 1821 года из Петербурга на постоянное жительство в Сарапул, Надежда нашла его прежним: обходительным кавалером, весёлым собеседником, лучшим в округе врачевателем. Вызванный к ней по поводу обострения болей в контуженой ноге, он вёл себя сдержанно, но сразу дал понять, что готов повторить своё предложение руки и сердца. Надежда обещала подумать.

По весне, когда установилась хорошая погода, они вместе собрались на первую верховую прогулку в лес и уехали вёрст на десять вверх по Каме, любуясь её разливом. В роще, шумевшей над рекой, привязали лошадей, расстелили коврик, достали домашнюю снедь. Звонко пела вода. В кронах деревьев рассыпал трели соловей. Небо было огромным, прозрачным, ясным.

Вишневский начал свою любовную атаку как бы шутя, но с ловкостью опытного ловеласа. Надежда сперва поддалась на его хитрости, её занимала эта игра. Но лишь до определённого предела. А потом она оттолкнула его, вскочила на ноги и бросилась прочь. Та сцена из холодной, неуютной зимы 1813-го, когда он, пользуясь своим удивительным искусством, околдовал её и чуть не овладел ею, встала у неё перед глазами. Она будто бы вновь ощутила всей кожей жар сокровенных его прикосновений. Гнев, смешанный с ужасом, поднялся в душе как буря, и она ничего не могла с собой поделать.

Он догнал её у поляны, схватил за руку. Надежда, задыхаясь от бега, прислонилась к стволу раскидистой берёзы.

   – Так что же, Надежда Андреевна, более – никогда? – спросил лекарь, пристально глядя ей в глаза.

   – Я боюсь вас. – Она отвернулась от него.

   – Неправда, – сказал Вишневский, наклонился к ней и снова медленно поцеловал её в губы. – Разве вы – девочка, чтобы бояться мужчин?

   – Просто я не выношу этого...

   – Чего, ангел мой?

   – Чужую волю над собой. Ограничение моей свободы. Поверьте, она мне дорого досталась. Я заплатила немыслимо высокую цену.

   – И в этом – все ваши страхи?

   – Наверное, да.

   – Вы – прелесть. Я обожаю вас. Я отпускаю вас на волю, о которой вы мечтали всю жизнь. Идите! – Он отстранился от неё.

Она не двинулась с места. Опустив голову, Надежда долго стояла перед доктором и наконец произнесла:

   – Теперь мне некуда идти...

Наверное, он ждал этих слов, был уверен, что они прозвучат. Властно, почти грубо Вишневский обнял Надежду. Сильные пальцы массажиста оплели плечи, и ей показалось, что кости у неё сейчас хрустнут. Губами, пересохшими от вожделения, лекарь точно жалил её, стараясь вызвать ответный прилив чувств.

Закинув голову назад, Надежда смотрела на пышные кроны деревьев, сомкнувшиеся над ними. Может быть, сердце её уже охладело. Может быть, ей не нужен был такой настойчивый и энергичный любовник. Михаил Станкович делал всё это иначе, и она невольно вспоминала сладость и боль их свидания в Варшаве. Не судил им Бог быть счастливой супружеской парой, иметь детей, ждать внуков. А теперь время желаний уходит.

Вишневский хотел довести дело до конца и воспользоваться её сегодняшним признанием, чтобы раз и навсегда определить их новые отношения. Женщина, которой он так долго домогался, находилась рядом и как будто уступала ему. Но полного подчинения не было, он ощущал это. Она принимала одни его ласки и тотчас останавливала другие. Она словно ускользала, улетала от него, не давалась в руки, как птица, пойманная в сети, но по-прежнему сильная, обладающая своей волей. Он не знал, какие ей ещё нужны доказательства.

Чувствуя его горячую и упругую плоть сквозь тонкое сукно своих тёмно-синих уланских панталон, Надежда лишь думала: «Quel gaillard!»[96]96
  Какой мужлан! (фр.)


[Закрыть] Когда он начал расстёгивать пуговицы на её жилетке-кирасе и хотел просунуть ладонь ей под рубашку, она отвела его руку и мягко сказала:

– Вы слишком нетерпеливы, доктор...

Как бы то ни было, но получалось, что она дразнит его, завлекает, тянет время, не хочет дать точный ответ из-за своих женских капризов. Но Вишневского не сердило это. Похожий на охотника, уходящего в лесную чащобу за необычной дичью, он иногда проводил целые дни рядом с Надеждой. Лекарь принял роль потенциального жениха и видел в ней свои преимущества. Он уверен был, что когда-нибудь пробьёт час и она сама упадёт в его объятия, будет просить о свадьбе...

Ответ на рапорт Василия Дурова пришёл из Вятки очень быстро и был подобен испепеляющему удару молнии. Губернатор на сей раз не поверил в болезнь сарапульского городничего. Несколько доносов, присланных в губернское правление ещё раньше, рисовали совершенно другую картину состояния господина Дурова и его основных занятий. Терпение губернатора лопнуло. В пакете, скреплённом сургучной печатью, Василий нашёл приказ о собственной отставке с должности градоначальника. Причина этого решения была названа: «за просрочку отпуска».

Протоиерей Пётр Акундинович Онисимов и его сторонники торжествовали победу. Всевластие клана Дуровых в Сарапуле кончилось. Порок невоздержанности в лице Василия понёс примерное наказание. Оставалось навсегда погрузить в Лету штабс-ротмистра Литовского уланского полка Александра Андреевича Александрова и заставить появиться на свет вдову чиновника 10-го класса Надежду Андреевну Чернову.

Друзья Дуровых советовали им смириться с обстоятельствами и провести эту церемонию. Лекарь Вишневский выступил спасителем семейства. Неистовый протоиерей Пётр после долгих переговоров согласился обвенчать новую супружескую пару и тем самым возгласить в обществе, что раба Божия Надежда снова живёт в городе и склоняет голову пред законами, данными Господом Богом всем простым смертным.

Грядущее решительное объяснение с Вишневским пугало Надежду. Она оттягивала его, находя разные веские причины. Скоро Василий прямо сказал старшей сестре, что ситуация уже становится неприличной и надо дать соискателю её руки и сердца какой-то определённый ответ. Однако думать о венчании Надежде было тяжело.

Сестра Клеопатра посоветовала ей другую вещь. Для начала нужно съездить в магазин и посмотреть подходящий к этому случаю костюм, а затем или купить свадебное платье, или заказать нужное из имеющихся там материалов. Такой магазин в Сарапуле был один и принадлежал купцу Ладыжникову.

Совладелица магазина госпожа Ладыжникова-младшая вышла к знатным покупателям и пригласила их в свой кабинет. Работницы принесли три платья разных фасонов и аксессуары к ним. Примеряла одежду Клеопатра, фигурой и ростом похожая на Надежду. Штабс-ротмистр Александров, откинув полы форменного сюртука, сидел в кресле и нетерпеливо постукивал тростью по сапогу со шпорой. Ему ничего не нравилось.

Но предстоящее событие не являлось тайной для некоторых именитых граждан города. Гликерия Капитоновна Ладыжникова тоже слышала о нём. Ей не хотелось упускать заказ, который мог составить её заведению вечную славу, и она решила, так сказать, подъехать к штабс-ротмистру с другой стороны. Она приказала унести платья и раскинула на столе толстые штуки барежа, гроденапля, перкаля[97]97
  Бареж – материя типа шерстяного маркизета, гроденапль – плотный шёлк с выделкой в мелкий рубчик, перкаль – лёгкая белая бумажная материя.


[Закрыть], кисеи.

   – Почему бы, ваше благородие, – обратилась она к Надежде, – не заказать тогда туалет по особливому покрою?

   – По какому же именно? – спросила Надежда.

   – Извольте взглянуть на модные картинки. Вот московский «Дамский журнал» за тысяча восемьсот двадцать девятый год. Ничего новее вы здесь не сыщете...

   – А выкройки?

   – Получены нами за отдельную плату. Рассчитаем всё точно по фигуре.

Надежда перелистала страницы этого издания. Шляпки по-прежнему делали из атласа, бархата и крепа, украшая их матерчатыми цветами, лентами и страусовыми перьями. Талия давно вернулась на своё место. В моду вошли рукава-буф с манжетами. Декольтированные платья днём сверху стали прикрывать специальными косынками с длинными концами, называвшимися «канзу».

При превращении в невесту, а затем и жену господина Вишневского ей следовало досконально изучить соотношение множества деталей женского костюма, приспособить их на себя, привыкнуть их носить. С тоской Надежда подумала о платье с подолом до пят и двух нижних юбках, которые надевали под него, о корсете, который надо крепко шнуровать, чтобы поднять и красиво обозначить грудь (она-то всегда её стягивала своей жилеткой и прятала), о длинных чулках и подвязках к ним, туго завязанных над коленями, о туфлях на высоких каблуках, которые так меняют походку. Какие всё это несносные хлопоты, и особенно – в её возрасте...

Сёстры Дуровы покинули магазин купца Ладыжникова, не сделав никакой покупки, никакого заказа. Обилие и разнообразие тамошних товаров, услужливость персонала лишь разозлили Надежду. Это был тесный, уютный, изящный мирок, абсолютно чуждый ей нынче. Вечером жители Сарапула видели, как штабс-ротмистр Александров, против своего обыкновения, пустил жеребца в карьер прямо на городской улице и ускакал в чистое поле, сжимая в руке хлыст.

Святки отошли не так давно, но в доме Дуровых на Большой Покровской снова готовились к торжеству. Праздновали день рождения Василия: в январе 1830-го ему исполнялся тридцать один год. В столовой накрыли стол «на три хрусталя», на кухне орудовал повар-француз из местного ресторана. Первый гость явился точно в назначенный час, и именно его здесь ожидали с некоторым волнением.

Для этого важного визита городской лекарь Вишневский сшил новый коричневый фрак, палевый жилет и такого же цвета панталоны из казимира. В руке он держал букет роз. Слуга нёс за ним корзину с разными разностями: полдюжины бутылок шампанского, ананасы, виноград, лимоны, большая коробка конфет.

Лекарь поздравил именинника и вручил ему подарок – золотой брелок для часов. Затем господа обменялись значительными взглядами. Василий Дуров пробормотал: «Ну, брат, желаю тебе...» – и Вишневский, прижимая букет роз к груди, стал подниматься по лестнице на второй этаж, в комнату Надежды Андреевны.

Сегодня утром у неё состоялся очень серьёзный разговор с братом. Василий объяснял старшей сестре, как полезен, как выгоден ей и всей их семье её союз с Вишневским, входящим в круг первых чиновников города. Надежда внимательно слушала эти рассуждения. Её радовало, что Василий наконец-то стал думать о тонкостях, о деталях взаимоотношений людей и пытаться управлять ими к собственной пользе.

Он вообще очень переменился с тех пор, как получил отставку. Это событие явилось для него хорошим уроком. Он помышлял теперь не о кутежах и женщинах, а о реванше, который должен взять у дерзкого попа. Он собирался вернуться на своё место городничего и уже написал покаянное письмо вятскому губернатору с просьбой дать ему возможность исправиться, заслужить доверие вновь. В губернское правление писали и его сторонники: городской лекарь Вишневский, капитан сарапульской инвалидной команды Михаил Коротков, уездный судья Шмаков.

В голове Василия, освобождённой от служебных забот, созрел план настоящего семейного триумвирата. Пусть Надежда выйдет замуж за Вишневского, сам он через полгода женится на дочери капитана Короткова – восемнадцатилетней девице Александре, а судья Шмаков, по дряхлости лет мало разбирающийся в делах, всё равно к ним присоединится. Посмотрим тогда, чья возьмёт...

После Василия у Надежды побывала Клеопатра. Она принесла новое платье из своего гардероба и уговорила старшую сестру надеть его этим вечером. Сначала Надежда согласилась, но в последний момент передумала. Взглянув на гравированный портрет Александра I, всегда висевший над её кроватью, она облачилась в парадный уланский мундир из английского сукна. Его она заказала в столице в 1817 году и берегла как зеницу ока, имея право носить эту одежду, будучи в отставке.

Мундир сидел прекрасно. Надежда придирчиво оглядывала себя в зеркале и не находила ни одного изъяна. Если чуть-чуть затенить лицо с лёгкими морщинками на лбу, у глаз и углов рта, то может показаться, что время остановилось, ей опять – тридцать лет. Александр Благословенный жив, Россия побеждает Наполеона, русская армия марширует по Европе и у штабс-ротмистра Александрова впереди – блестящая карьера...

Вишневский уже стучался в дверь. Одёрнув фалды тёмно-синей куртки с малиновыми лацканами, Надежда открыла ему. Он шагнул через порог и протянул ей цветы.

   – Какие чудесные розы! – воскликнула Надежда.

   – Это – вам, Надежда Андреевна! Во-первых, поздравляю вас с именинником. Во-вторых, в этот торжественный день позвольте мне официально...

   – Одну минуту! – Надежда позвонила в колокольчик, чтобы вызвать горничную. – Я хочу сразу поставить цветы в вазу, пусть они живут дольше.

Явилась Наталья. Она тоже восхитилась букетом. Затем стали искать подходящую вазу, потому что розы были на очень длинных ножках. Не скоро она с Вишневским снова осталась в комнате вдвоём.

   – Какой ответ вы дадите одинокому страннику, алчущему покоя в тихой семейной гавани? – Лекарь поднёс к губам её руку.

   – Блаженны алчущие и жаждущие правды. – Надежда процитировала Библию, – ибо они насытятся...

Он понял её слова чересчур буквально, страстно обнял и хотел поцеловать. Надежда, отстранившись, прижала ладонь к его губам и твёрдо сказала:

   – Завтра...

Праздничный ужин затянулся, но после десяти часов вечера за столом остались только свои, то есть семья Дуровых и лекарь Вишневский. Он сидел рядом с Надеждой, много ел и пил, подмигивал Василию с довольным видом. Иногда он фамильярно обнимал Надежду за плечи, заглядывал ей в лицо, предлагал отведать то ананаса, то винограда или же выбрать из коробки и дать ему конфету, которая ей больше всего нравится.

Похоже, что доктор чувствовал себя таким же виновником торжества, как Василий Дуров. Все шло по его плану и устроилось как нельзя лучше именно в тот момент, какой он назначил для завершения сего дела. Конечно, проводы штабс-ротмистра Александрова слишком затянулись. Но завтра он ждёт к себе в гости вдову Чернову уже в качестве наречённой. Он приготовил ей много подарков, и самый главный из них – очень удобное супружеское ложе в роскошной спальне, заново обитой розовым штофом, с отдельным выходом в ванную комнату и на веранду в сад...

Все они плохо знали Надежду. Вернее, не знали вовсе. Жизнь, протекавшая в Сарапуле в эти годы, была усыпляюще тихой, размеренной, благополучной. Она не требовала ни от кого из них жёстких и мгновенных решений, крутых поворотов. В череде однообразных дней им казалось, будто и штабс-ротмистр Александров стал совсем домашним, смирным и вполне предсказуемым.

Видя, что старшая сестра не выходит к завтраку, Василий послал своего камердинера узнать, здорова ли она. Лакей вернулся с письмом, найденным у двери. Из него явствовало, что Надежда Андреевна сегодня в четыре часа утра отправилась на перекладных в гости к сестре Евгении. Василий в досаде стукнул кулаком по столу:

– Чёрт побери! Что она натворила...

Самая младшая из детей в семье Дуровых – Евгения с восьми лет воспитывалась в женском благородном отделении Императорского военно-сиротского дома, впоследствии переименованном в Екатерининский институт. Туда она попала после встречи Надежды с Александром I. Приезжая в Петербург к сыну, Надежда всегда брала в дом дяди Николая на несколько дней и младшую свою сестрёнку.

Сначала она дарила Евгении кукол, потом – книги, потом – отрезы на юбки и блузки, которые Женечка умела шить, так как девушек в институте учили рукоделию и основам портняжного ремесла. Будучи воспитанницей старшего возраста, Евгения сама начала понемногу зарабатывать. Она преподавала в младших классах института французский язык, которым овладела в совершенстве. В 1821 году Надежда по просьбе отца забрала Евгению из Екатерининского института и привезла в Сарапул. Столичная барышня Женя нелегко привыкала к провинциальной жизни и к своей семье, которую покинула в столь нежном возрасте. Пожалуй, только со старшей сестрой она дружила по-настоящему.

В 1825 году к Евгении посватался Михаил Пучкин, коллежский регистратор 14-го класса, ещё подростком служивший у Дурова-старшего писарем в городской управе. Теперь Пучкин жил в Вятке и был сотрудником канцелярии вятского губернатора. Евгения обратилась с письмом к государю и государыне, прося дать ей денежное пособие на выход в замужество, на что она как бывшая пансионерка Екатерининского института имела право. Император пожаловал ей тысячу рублей. Она получила их в августе 1825 года, когда её бракосочетание с Пучкиным уже состоялось[98]98
  РГВИА, фонд 35, оп. 2, д. 114, св. 61, л. 14. «Дело по просьбе дочери сарапульского городничего девицы Евгении Дуровой о пожаловании ей пособия на выход в замужество. Начато 15 июня, кончено 25 августа 1825 года». Прошение Е. А. Дуровой написано на французском языке.


[Закрыть]. Молодые уехали жить в Вятку.

Около года назад Михаил Пучкин получил повышение – должность стряпчего в городе Малмыже. Его семья, в которой теперь было четверо детей, перебралась туда. Последние роды у Евгении прошли очень тяжело, она стала болеть и звала к себе Надежду. Домашнее хозяйство требовало присмотра, детям следовало дать начатки образования. Дом же в Малмыже был большим, удобным. Пучкины отводили Надежде целый флигель. Она обещала им приехать и наконец выполнила своё обещание.

Брат Василий послал ей вдогонку сердитое письмо. Она ответила ему, что признает свои действия не совсем правомерными и даже предосудительными для окружающих, но другого выхода у неё не было. Потому она хочет извиниться перед ним, если нарушила его планы, но в то же время сообщает, что в Сарапул она больше не вернётся. Никогда, ни при каких условиях.

3. ПИСЬМО ПУШКИНА

Я получила ответ, исполненный вежливости

и похвал, и, сверх этого, предложение

руководствовать в сём случае моею

неопытностью. Такая радостная весть!..

Такое лестное одобрение от одного из

первых поэтов в Европе чуть не вскружило

мне головы. Мною овладело такое же

восхищение, какое испытывала ещё в детстве,

когда могла бегать в поле без надзора...

Н. Дурова. Год жизни в Петербурге, или

Невыгоды третьего посещения

Секретер, высокий, из красного дерева, с резьбой на ящичках, с бронзовыми украшениями на крышке стола, застрял в дверях. Не хватило всего-то четверти вершка, чтобы протиснуть его в комнату на втором этаже, окнами выходящую в сад. Бригада грузчиков-татар, которая работала споро и аккуратно, вытащила его обратно в коридор. Послали за новосёлами. Молодой красивый барин с длинными бакенбардами, расчёсанными на две стороны, сказал, что не знает, как быть. Его старший брат, одетый в тёмно-синий офицерский сюртук, поднялся наверх, осмотрел дверь и коротко приказал:

– Снимайте филёнки.

Сняли не только филёнки, окаймляющие дверной проем, но и саму дверь. Секретер внесли в комнату и по распоряжению отставного офицера придвинули к глухой стене боком к окну. Потом разместили узкую кушетку и туалетный столик с большим зеркалом. Всё это были вещи из одного гарнитура с секретером – добротные, тяжёлые, старой работы. Другой мебели для этой комнаты пока не имелось, и грузчики занялись гостиной на первом этаже. Для неё на том же возу хозяева привезли два дивана и стулья, обитые палевой с чёрным рисунком тканью.

Через час с установкой мебели, доставленной из Сарапула и принадлежавшей ещё батюшке Андрею Васильевичу, было покончено.

Дуровы собрались в столовой, где прислуга накрыла обеденный стол. Василий пригубил бокал вина:

   – С новосельем вас, милые мои сестрицы!

   – Дай Бог нам тут жить долго, тихо и спокойно... – Клеопатра перекрестилась.

   – Сие не только в воле Господа Бога, но и в распоряжении человека находится. – Надежда посмотрела на брата.

   – Не беспокойтесь, любезная Надежда Андреевна, – он выдержал её взгляд, – прежнего не будет...

Василий дулся на старшую сестру за её поступок больше года. Но внезапно все переменилось. В Вятскую губернию назначили другого губернатора. На конфликт Дурова с протоиереем и его отставку он взглянул совершенно иначе, и в июне 1831 года молодой чиновник получил назначение на должность градоначальника в Елабугу, город поменьше, чем Сарапул, расположенный южнее по течению Камы.

Василий написал Надежде в Малмыж, что их ссора была пустячной. Он сообщил о своём возвращении на статскую службу и позвал её с собой на новое место – обживаться. Понимая, как полезно в его холостяцком доме в чужом городе будет присутствие рачительной хозяйки, Дуров-младший осыпал сестру комплиментами. Она размышляла недолго и дала согласие.

К этому времени в семье Пучкиных также произошли изменения. Умерла Евгения, чья болезнь напоминала Надежде страдания их покойной матушки Анастасии Ивановны. Михаил Пучкин двух старших сыновей отдал в кадетский корпус, две дочери могли оставаться пока с его роднёй, а сам он собирался переехать в Астрахань, где обещали ему должность вице-губернатора.

Уезжать так далеко от родных мест Надежде не хотелось, да и климат в Астрахани, как ей говорили, был очень плохой: жаркий, малярийный. Она попрощалась с семьёй своей умершей сестры, уложила походный сундучок, взяла саквояж с рукописями и дневниками, две связки любимых книг и отправилась в Елабугу, едва Василий снял там подходящее жильё.

Поселиться теперь они хотели втроём: Василий, Клеопатра и Надежда. Вдова Евгения Степановна с дочерью Лизой осталась в Сарапуле. Дуровы выделили ей её долю в наследстве отца: старый дом на Владимирской. Может быть, она не очень была довольна этим, но промолчала. Любить её дети Андрея Васильевича никак не могли, однако, памятуя его предсмертные слова, все эти годы не обижали, кормили, поили и деньги на необходимые расходы давали.

Добираться до Елабуги Надежда решила водным путём. Навигация уже заканчивалась, но она успела спуститься от Малмыжа вниз по реке Вятке до её слияния с Камой, а потом, сев на колёсный пароходик, поднялась по Каме вверх. Подъезжая к Елабуге, ещё издали – вёрст за пятнадцать – Надежда увидела городок с большими церквами и домами, как бы прятавшийся в лесу. Елабуга стояла в двух вёрстах от Камы, на высоком взгорье, над речкой Тоймой.

Три церкви и дома между ними на Набережной напомнили Надежде родной Сарапул. Густые леса, окружавшие город, создавали своеобразный фон для этих зданий и подчёркивали соразмерность и красоту тонких колоколен, золотых куполов, седых высоких стен. Со стороны Камы Елабуга казалась сказочным градом Китежем, вставшим из тьмы векового соснового бора над светлой водой точно по мановению волшебной палочки.

Город Надежде понравился: удивительно чистый воздух, тенистые улочки, кругом тишина и покой. Особенно её заинтересовало Чёртово городище – остатки каких-то старинных крепостных сооружений, расположенные в версте от Елабуги на горе. Хорошо сохранилась только одна башня из некрупного серого камня. Рядом с ней выступали из земли фундаменты нескольких мощных стен.

Постукивая по ним тростью, Надежда мерила шагами их длину и ширину и воображала себе страшные битвы, некогда гремевшие здесь. Сшибались одна с другой средневековые рати, звенели мечи, свистели стрелы, ржали кони, гудели набаты, играли военные трубы. Описать бы всё это в назидание потомству, для воспитания в нём гордости за край родной...

У Карамзина во втором томе его «Истории государства Российского», в главе шестнадцатой, она прочитала о городе Бряхимове-на-Каме. В Елабуге говорили, что он в XII веке как раз и стоял здесь. Город этот был взят приступом князем Андреем Боголюбским, который разбил племена булгар и завладел их крепостью. В середине XVI века на берега Камы явилось войско московского государя Ивана Грозного. После покорения Казани он велел основать у Чёртова городища православный мужской монастырь и назвал его Троицким.

По Каме государь отправился в Соликамск, дорогою заболел и остановился при устье реки Тоймы в селе, где заложил церковь и пожертвовал ей икону Трёх Святителей. Село было на сто четыре крестьянских двора и с тех пор стало называться Тресвятским или Трёхсвятским. Лишь в 1780 году переименовали его в город Елабугу.

Жители отнеслись к новому градоначальнику и его семье весьма приветливо и радушно. В первое же воскресенье Дуровы пошли на богослужение в Спасский собор – о пяти главах, с двухэтажной пристройкой для духовного правления. Служба шла в зимнем двухпридельном храме, где находилась главная святыня собора, известная на всю округу, – чудотворная икона Нерукотворного образа Спасителя размером в два аршина пять вершков высоты и один аршин тринадцать вершков ширины в серебряной позолоченной ризе.

Голос городского протоиерея Павла Юрьева звучал в храме тихо, но явственно. После литургии Василий Дуров и его сёстры подошли к нему для пастырского благословения. Когда Надежда, преклонив колена, поцеловала его руку, то старенький, седовласый протоиерей, неуловимо похожий на святого Николая Угодника, положил свою пухлую ладонь на русые, коротко стриженные волосы штабс-ротмистра Александрова:

– Благословляю вас, сын мой. Для Господа нашего Иисуса Христа нет ни римлянина, ни иудея. Тако ж являл Сын Божий милость к жёнам-мироносицам, в сердце хранившим веру в Него...

При этом витиеватом изречении святого отца Надежде оставалось успокоиться и возобновить в Елабуге свой обычный образ жизни и любимые занятия. Неделю спустя купила она верховую лошадь, седло и разные принадлежности для ухода за ней. Затем отправилась на первую верховую прогулку к озёрам Долгое и Лужи.

Первозданность и дикость здешней природы, леса, полные дичи, навели Надежду на мысль об охоте, развлечении, со времени её службы в Мариупольском полку почти забытом. В соседнем с Елабугой селе Сарали у богатого заводчика Красильникова была небольшая псарня, и он продал Надежде хорошую собаку. Два отлично пристрелянных штуцера зачем-то держал в доме Василий, хотя сам охоту не любил. Теперь бывало, Надежда до рассвета уходила из дома с ружьём на плече и в сопровождении рыжего кудлатого Фингала, а возвращалась в город чуть ли не к полночи с парой-другой вальдшнепов на ягдташе.

Длинные охотничьи походы за десять и более вёрст, когда по дороге она останавливалась для отдыха в татарских или черемисских деревнях, помогли ей свести знакомство с местными жителями. За кружкой кумыса, за каймаком, поданным доброй хозяйкой барину-охотнику, Надежда слышала немало преданий народов, живших тут в лесах, на реках и озёрах. Их образы были просты, но очень поэтичны, и Надежда дома начала записывать эти легенды для себя. За несколько месяцев вышло у неё три произведения: повесть «Серный ключ» по черемисский сказке, а также «Нурмека», «Хамитулла и Зугра» – по татарским мотивам. Последнее творение она переделала потом в «Рассказ татарина»...

Василий не обманул старшую сестру. Пить и гулять он бросил и в городе повёл борьбу за трезвый образ жизни. Боролся решительно: всех взятых в беспробудно пьяном виде на улицах крестьян, мещан и купцов, на следующий день секли розгами в съезжей избе. Правда, такие случаи были довольно редки. Но посиделки в трактирах, когда собутыльники не помнили, что делали и где были, сразу пошли на убыль.

Именитым гражданам Василий Андреевич также предложил изменить обычную привычку устраивать свадьбы, крестины, именины с трёхдневным распитием горячительных напитков. Рекомендовал он им званые вечера с музыкой, с любительскими спектаклями и тихими играми вроде шарад. Молодёжь могла там танцевать, гости постарше сидели за чашкой душистого чая, толкуя о делах, об уездных, губернских, столичных новостях.

Начинания молодого градоначальника были успешными, так как общество Елабуги в лице городского головы сорокалетнего купца второй гильдии Ивана Васильевича Шишкина его поддержало. За Шишкиным стояло богатое купечество: его родственники Стахеевы, занимающиеся мануфактурной торговлей по всей России и Сибири; Ушковы, владеющие химическим заводом по производству красильных материалов; Черновы, тоже имеющие завод, но – винокуренный. Это были русские купцы нового склада. Бороды они брили, носили европейскую одежду, детей учили языкам, музыке, танцам, нанимая иностранных гувернёров. Молодой чиновник Дуров, устроивший в своём доме первый музыкальный вечер в духе дворянских салонов, но пригласивший на него первые в городе купеческие семейства, вызвал у них симпатию.

С городским головой, энергичным, весьма образованным по тому времени человеком, Василий нашёл общий язык быстро. Задумали они вдвоём устроить в Елабуге водопровод – вещь в российских уездных городах пока невиданную. Иван Васильевич Шишкин подготовил все чертежи и расчёты. Василий Дуров защищал этот проект перед губернатором, провёл через губернское правление нужные бумаги об отводе земли и разрешении вести землекопные работы. Купечество, одушевлённое смелой идеей, тряхнуло мошной. Так в 1833 году и проложили в Елабуге водопровод с деревянными трубами. Исчезли с улиц клячи, запряжённые в водовозные бочки на колёсах, а появились водоразборные колонки и бассейн на площади с чистой и вкусной водой, взятой из подземных источников.

Занятый городскими делами, Василий там не менее нашёл время для последнего акта в пьесе об исправившемся молодом фате. Он женился. Его избранницей стала – как это и было решено ещё в прошлые годы – Александра Михайловна Короткова, дочка сарапульского капитана инвалидной команды, старого его приятеля. В Сарапул к невесте Василий не поехал – не желал встречаться с протоиереем Онисимовым. Предварительно списавшись, Дуровы и Коротковы приехали в Казань. Здесь жених и невеста в сопровождении родственников пошли гулять и обвенчались. Первенец, названный в честь покойного деда Андреем, родился у них в 1834 году...