Текст книги "Воспоминания о русской службе"

Автор книги: Альфред Кейзерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)

ПОЕЗДКА ВО ВЛАДИВОСТОК

После короткой задержки мы одолели последнюю тысячу верст от Благовещенска до Хабаровска, но оставались в Хабаровске недолго, так как генерал-губернатору надлежало выехать во Владивосток, где в ту пору возводили оборонительные сооружения. К подъему российского военного флага ожидался визит военных кораблей всех наций и большие торжества.

Поездка, однако, как-то не заладилась. Уровень воды в Уссури, который, как и в Амуре, подвержен сильным колебаниям, упал ниже нормы, и, судя по всему, на протяжении 600 верст вверх по реке до небольшого притока Сунгачи наша «Ингада» далеко не везде найдет подходящие глубины. Поэтому в качестве сопровождения были взяты еще два парохода, с меньшей осадкой.

Небольшая речка Сунгача вытекает из озера Ханка и до впадения в Уссури верст двести змеится по болотистой тростниковой равнине. Шириной эта речка всего шагов двадцать, но весьма глубока. Специально построенный для нее пароходик обеспечивал сообщение между озером и Уссури.

Озеро тоже имеет свои особенности. Оно 80 верст длиной и 60 верст шириной, но глубина его в среднем не более 6–7 футов. Южная половина принадлежит Китаю, северная – России. Берега заболочены, густо поросли лесом и камышом, совершенно безлюдны и необычайно богаты зверем и птицей. Тигр тоже охотно заходит в эти места – из-за обилия кабанов. У самого озера дурная слава по причине неприятной волны, которая способна даже опытнейшего моряка отправить на корм рыбам. По озеру опять-таки курсирует специальный пароход.

Казалось, путешествие барона Корфа по Уссури были застраховано от неприятностей. Но едва мы прошли первые 200 верст, как «Ингада» напоролась на подводную скалу, получила большущую пробоину, и у берега ее лишь с трудом удалось посадить на песок. Каюты уже заливало водой, и наш багаж частично промок. Мы перешли на один из пароходов сопровождения, но еще через 300 верст он намертво застрял на мели. Третий пароход, совсем маленький, принадлежал почтово-телеграфному ведомству; на нем нашлось место только для барона Корфа с супругой и для нескольких генералов. Мы, остальные, числом одиннадцать персон, перекочевали в две шлюпки, которые пароход тащил на буксире. Но у самого впадения Сунгачи в Уссури и этот пароход сел на мель, место было очень мелкое, а дно – мягкий песок. Чтобы снять судно с мели, команда и все мы спустились в воду и попробовали вручную приподнять киль. В конце концов, эти усилия увенчались успехом, потому что сама банка была узкая, а вода подле нее – глубокая. Однако ж мы все с грустью обнаружили, что перстни, которые были у нас на пальцах, во время работы соскользнули и безнадежно пропали.

На своих байдарках подплыла семья гольдов ^{65} , хотела преподнести нам свежий кабаний кострец. Мы объяснили, какие сокровища пожертвовали их речному богу, чтобы сняться с мели: среди перстней были очень дорогие, например большой рубин семейства Паскевич; сам я потерял перстень с печаткой и еще два милых сердцу сувенира. Большие и маленькие гольды принялись нырять как лягушки, но, пока мы оставались там, ничего не нашли. Улыбнулась ли им удача позднее, я не знаю.

Здесь нам довелось пережить еще одно ужасное и странное событие. Мы сами стояли в воде лишь по колено, как вдруг – всего в двух шагах от нас – боцман, который проплыл вперед с мерной рейкой и вылез из лодки в уверенности, что уже находится на песчаной банке, у нас на глазах исчез под водой. Когда мы, наконец, баграми и слегами вытащили его, он был мертв. Как выяснилось, прямо перед нами разверзался омут глубиной футов 20, и оттуда бил ледяной ключ. Поскольку же день был очень жаркий, боцмана мгновенно хватил удар.

Плавание по узкой, словно канал, но очень глубокой Сунгаче весьма своеобразно. Пароход, построенный специально для этой реки, выглядел как детская игрушка, и называли его «утюг»: он был очень маленький, короче, чем река в ширину, так как на изгибах узкого русла недоставало места для свободного поворота. На этом пароходе расположился только барон Корф с женою и ее горничной. На носу и на корме – винт был заглублен в середине суденышка – имелись особые устройства, посредством которых он упирался в мягкий береговой грунт, чтобы затем взять другое направление.

Наши три шлюпки привязали не как обычно, к корме судна, а к мачте, на топе которой был укреплен поворотный круг. Сидя в шлюпках, мы должны были на каждом повороте реки независимо от парохода держать свои суденышки на расстоянии от берега и править самостоятельно. Река змеится все время среди невероятно густой тайги, буйством своим напоминающей тропические джунгли, и мы то и дело вспугивали дичь. Я имею в виду, когда выходили на берег и пароход в одиночестве следовал речным извивам. Мы проходили наискось через тайгу примерно версту и затем на берегу дожидались парохода, который проделывал до этого места верст двадцать, а то и больше.

Как-то раз во время такого пешего перехода один из наших товарищей неожиданно вскрикнул и поднял ногу. В ступню его вцепилась черепаха, большая, фута полутора длиной. Чтобы вызволить товарища, пришлось отрезать ей голову. К счастью, рана оказалась не очень серьезной, крови вытекло много, но кость уцелела. Как нам сказали, эти черепахи водятся только на берегах Сунгачи, но, по-моему, однажды в Маньчжурии я видел у тамошнего натуралиста точно такую же водяную черепаху. В наших переходах по тайге мы стреляли вальдшнепов, тетерок и глухарей, а один раз добыли на обед косулю.

Плавание по озеру Ханка и на сей раз оказалось весьма бурным. Два морских офицера, выехавшие нам навстречу на тамошнем пароходе, совершенно расхворались и твердили, что даже в океанских плаваниях не сталкивались с этакой скверной зыбью; меня морская болезнь не взяла, вероятно, потому, что я с головой ушел в расшифровку срочных депеш на имя барона Корфа. Последние 300 верст до Владивостока мы преодолели по суше, на тарантасах.

По местоположению Владивосток – один из красивейших портовых городов, какие мне довелось видеть. Вся бухта окаймлена лесистыми сопками, а перед нею, тоже утопая в зелени, высится остров Русский. По обе стороны острова – фарватеры, ведущие во внутреннюю гавань. Иностранные военные корабли, украшенные яркими флагами расцвечивания, стояли на внешнем рейде, российские – во внутренней гавани. Стыдно сказать, но один из наших броненосцев, под командованием адмирала А., беспомощно засел на рифе, известном под названием Ослиные Уши.

После внушительного морского парада, в котором участвовали и иностранные военные корабли, под залпы салюта на высшей точке крепости был поднят российский флаг. Затем состоялись большие приемы в адмиралтействе и в просторных, специально для этой цели сооруженных павильонах. Вечерами город и бухта сияли иллюминацией из несчетных китайских фонариков, на воде плавали освещенные и украшенные флагами всех наций шлюпки, музыка разносилась над волнами.

Для нас – лиц, сопровождавших барона Корфа и выступавших в роли хозяев, – время это было интересное, но весьма изнурительное, ведь помимо служебных обязанностей нам приходилось выполнять еще и светские. Каждый вечер шли балы либо в морском клубе, либо на иностранных кораблях, причем каждая нация старалась в наилучшем свете показать всю свою неповторимость.

Мне посчастливилось встретить двух старых друзей по университету. Один был известный ученый д-р Бунге ^{66} , по прозвищу Мужичок, который как корабельный врач только что прибыл во Владивосток с Северного Ледовитого океана; второй – дерптский однокашник, племянник доктора, Фриц Бунге, занимавший во Владивостоке пост судебного следователя. По моей рекомендации барон Корф перевел его на Сахалин, на недавно освободившееся место товарища прокурора. Там он и оставался до самой смерти, дослужившись сначала до вице-губернатора, а позднее и до губернатора острова. Невзирая на светские и служебные нагрузки, я провел с моими милыми друзьями не один приятный ночной час в великолепном французском ресторане Менара.

На островах во владивостокской бухте, богатых косулями и фазанами, устраивались для иностранных гостей охоты.

Когда дней через пять большая суматоха улеглась, мы еще на неделю задержались во Владивостоке, где барон Корф осматривал новые крепостные сооружения. Нас он на это время от службы освободил, и мы могли развлечься по своему усмотрению. Я провел эти каникулы в приятном обществе старых друзей.

ОХОТНИЧЬЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ. АМУРСКИЙ ТИГР

Во время празднеств я познакомился со здешним старожилом – г-ном Линдхольмом, большим охотником. Владея маленьким паровым баркасом, он часто выезжал на острова поохотиться. Для начала мы с ним охотились на острове Русском на диких лошадей и действительно видели их, но стрелять не стреляли.

Когда и как эти лошади попали на остров, достоверно неизвестно. Полагают, что в незапамятные времена из Японии или из Китая куда-то перевозили лошадей, и один из кораблей потерпел крушение у острова Русский. На острове лошади расплодились, так как нашли там защиту от хищников и благоприятные жизненные условия в лесистых, богатых кормом распадках.

Лошади эти чрезвычайно пугливы, проворны, быстры и на самом деле не имеют с дикими лошадьми ничего общего; они разномастны и представляют собой помесь корейского пони и монгольской лошадки, в бинокль я издали видел, например, вороного коня и серого. Китайцы-егери должны были гнать животных на нас, но им это не удалось, и добыли мы только нескольких косуль и фазанов.

Вторую охотничью экспедицию я предпринял с г-ном Линдхольмом на более отдаленный и меньший по размеру остров, специально чтобы пострелять фазанов. На этом острове корейцы раскорчевали садовые участки, и особенно много фазанов водилось именно вокруг этих садиков. Сам остров тоже изрезан оврагами и порос густым лесом, который, как повсюду в Уссурийском крае, носит субтропический характер, т. е. изобилует всевозможными лианами, в частности диким виноградом, плющом и хмелем. Оттого пробираться сквозь здешние дебри очень трудно.

Наш баркас причалил возле корейского поселка, но обитателей мы там не застали, очаги и те совершенно остыли. Войдя по узкой тропинке в чащу, мы с г-ном Линдхольмом – остальные остались на берегу – тотчас вспугнули нескольких фазанов; г-н Линдхольм выстрелил, и, как я заметил, один петушок опустился совсем рядом со мною. Я пошел к нему, намереваясь вспугнуть, но, к своему удивлению, нашел на кусте окровавленный белый лоскуток, а чуть дальше – второй. Когда я показал находку подошедшему г-ну Линдхольму, он тоже пришел в недоумение и предположил, что корейцы повздорили и один, вероятно, убил другого, а затем покинул остров, потому-то мы в поселке никого и не нашли. Через сотню-другую шагов вверх по горному склону мы наткнулись на окровавленный кусок человеческой руки. Г-н Линдхольм высказал подозрение, что к корейцам присоседился тигр, который стал теперь единственным хозяином острова. Из оружия у нас были только дробовики, мы ведь собирались охотиться на птиц. Г-н Линдхольм как опытный охотник сказал мне, что тигр вполне может напрыгнуть на нас сзади. Поэтому мы осторожно тою же дорогой вернулись к баркасу, чтобы взять пулевые ружья и вместе с другими егерями пойти по следу. Вся наша компания пришла в огромное возбуждение, особенно китайцы, взятые в качестве загонщиков. Они твердили, что тигру больше по вкусу китайцы, чем европейцы, и китайцев он сожрет первыми. Но делать нечего – пришлось идти с нами.

И вот мы все с величайшей осторожностью зашагали вверх по склону, высматривая следы хищника, и немного погодя очутились на открытой вершине, где нашли человеческие останки, белые, окровавленные лоскутья хлопчатобумажной ткани и корейскую шляпу, сплетенную из конского волоса. Увидев это, г-н Линдхольм облегченно рассмеялся, так как разгадал загадку: один из корейцев умер, и второй, по обычаю, устроил его для вечного упокоения – усадил на вершине и оставил на произвол стихий, диких зверей и птиц. Судя по следам, тризну справили здесь стервятники и лисы. Зато мы испытали радость и волнение, предвкушая охоту на тигра.

Сибирский тигр сильнее и красивее индийского, зимний мех у него великолепен – длинный, густой, яркий, ведь зверь этот месяцами выдерживает морозы, при которых столбик термометра нередко опускается ниже —25°. Зимой тигр питается, прежде всего, кабанами, хотя не боится подходить к человеческому жилью и домашние животные от него не застрахованы; голодный, он нападает и на людей. Так, при строительстве железной дороги Владивосток-Уссури тигр убил одного из обходчиков совсем рядом со станцией и унес с собой; из-за этого поезд сошел с рельсов. Незадолго до нашего приезда во Владивосток поблизости от пригородной пивоварни попала в капкан роскошная тигрица; я видел ее сначала там, а позднее в Петербургском зоопарке, где она была одной из красивейших представительниц своего вида.

От владивостокских друзей-охотников, в большинстве старожилов Востока, я слышал много рассказов о тиграх, которые в мое время не были редкостью в Уссурийском крае. Тогда ежегодно добывали 50–60 особей.

Вероятно, на самом деле их было еще больше, ведь в тайге на российской территории много китайских и других иноплеменных охотников охотились на сибирского благородного оленя, чьи рога – так называемые панты – ценились в Китае на вес золота. Эти пронизанные кровеносными сосудами еще мягкие рога обваривали кипятком, высушивали и продавали как омолаживающее средство. Кроме того, китайцы искали в здешних местах чудодейственный корень женьшень. Наверняка немало тигров попадало в капканы этих людей или же становилось жертвой самострелов. Для китайцев ценность представляет не только шкура, но весь тигр как таковой. Сушеное тигриное мясо и растертые в порошок кости якобы делают человека сильным и отважным, усы, зубы и когти служат чудотворными амулетами и т. д. Шкура тигра стоила тогда всего рублей тридцать, но без когтей и усов. Шкура «в комплекте» – сто рублей и более.

По рассказам старых охотников, выслеживать тигра в одиночку – предприятие дерзкое и очень опасное; не имея прикрытия, охотник рискует жизнью, так как тигр может напасть сзади, ведь, заметив, что его преследуют, он пытается зайти охотнику в тыл. Тогда роли меняются, и преследователь становится преследуемым.

Большие облавы на тигра, обычные в Индии, устраивают в Сибири редко, только вблизи города или станицы, когда можно окружить зверя на свежей пороше. Тогда все – охотники и загонщики, солдаты и казаки – вооружаются ружьями. Я, к сожалению, в таких облавах не участвовал, но следующей зимой, в начале декабря, проездом в Благовещенске, видел роскошного тигра, недавно убитого тамошним губернатором в такой вот облаве.

Здесь я хочу рассказать, что мне довелось слышать о ловле живых тигров. Изрядно к северу от Владивостока, неподалеку от тихоокеанского залива Св. Ольги, жила в тайге семья русских охотников – отец и четверо сыновей. Так вот они специализировались на ловле тигров по своему собственному методу, причем каждый выполнял строго определенные задачи.

Осенью, когда выпадает пороша, они вместе с собаками, сибирскими лайками, выходили в тайгу на поиски; обнаружив след тигра-одиночки, они шли за ним; если же это была тигрица с котятами, ее благоразумно оставляли в покое. Лайки вели охотников на следу нередко по нескольку дней, но останавливаться было нельзя, чтобы не дать тигру отдохнуть или добыть себе пропитание. Такого безостановочного преследования зверь не выдерживает, устает и ложится.

На лежке тигра облаивали собаки, и пятеро ловцов пытались окружить его. Двое подбирались сбоку, а один шел на него в лоб, вооруженный большой жердиной. Четвертый брат, силач огромного роста, подкрадывался сзади. Собаки и трое ловцов полностью завладевали вниманием зверя, и четвертому удавалось незаметно подойти к нему: всем своим весом он обрушивался тигру на спину и железной хваткой вцеплялся в уши, не давая пошевелиться. Тогда в раскрытую пасть просовывали жердину, чтобы тигр более не мог укусить, закрепляли ее как мундштук упряжи, а лапы крепко связывали веревками, так что хищника можно было безопасно унести.

Пока четверка отважных сынов Енаковых выполняла свою опасную работу, отец с ружьем на изготовку стоял рядом – если что-нибудь шло не так, а это случалось нередко, его меткая пуля приканчивала тигра. Всех пятерых тигры уже изрядно потрепали, один даже лишился глаза.

Отважные тигроловы ловили только молодых животных, потому что старый тигр, вошедший в полную силу, был, по их мнению, слишком опасным противником. Так или иначе, это семейство ежегодно доставляло на побережье нескольких тигров в клетках, а оттуда их увозили в зоопарки Европы и Америки. Зимой пленников держали в бревенчатой хижине, весной перегоняли в узкие низкие клетки и увозили прочь.

Второй способ лова – западня. Для этой цели используют прочную клетку с опускной дверью, внутри которой привязана живая приманка. Обычно такую западню ставят вблизи поселка, куда обычно наведывается тигр. В ямы-западни, устраиваемые для других зверей, к примеру медведей, тигр, как говорят, попадает очень редко. Чаще всего профессиональные охотники бьют тигра с помощью самострелов, расставленных вокруг убитого им животного. Если тигр где-то задрал добычу, он обязательно к ней возвращается. Мужественный, настоящий охотник нередко успешно использует такой шанс для засады.

Странствующий в тайге человек должен остерегаться всевозможных хитроумных ловушек. Например, на узких тропах роют ямы на крупных животных. Сверху яма узкая, но книзу расширяется, как перевернутая воронка, так что выбраться из нее невозможно. На дне часто вбивают заостренные колья, а отверстие искусно укрывают мхом и тонким хворостом. Часто устанавливают висячие бревна, с виду похожие на безобидное, сломанное ветром дерево, но замаскированная подпорка, на которую проходящий под «деревом» непременно наступает, автоматически его обрушивает. Такие ловушки часто устраивают вдали от человеческих поселений, и проверяют их слишком редко, поэтому пойманный зверь зачастую обращается в прах.

ОБРАТНЫЙ ПУТЬ В ХАБАРОВСК

Когда я впервые попал во Владивосток, город еще только строился; главная улица вдоль бухты Светлянской, где позднее выросли большие дома с богатыми магазинами отечественных и зарубежных фирм вроде гамбургского универсального магазина «Кунст унд Альберс», который один занимал 300 молодых приказчиков, еще строилась, равно как и множество административных зданий и казарм. Только дом губернатора и его канцелярии, морской клуб и адмиралтейство уже были возведены. Густо населен был лишь китайский квартал, где проживало около пяти тысяч китайцев и корейцев – строители, портовые рабочие и кули.

По другую сторону бухты, где позднее установили крупнейшие артиллерийские батареи, в ту пору находилось популярное увеселительное заведение «Италия». Сопки, амфитеатром поднимающиеся вокруг бухты, – впоследствии на них и возник город – представляли собою тогда тайгу, в которой располагались редкие виллы.

Наш отъезд в Хабаровск ускорился оттого, что теплая осенняя погода, которая обычно держится до конца октября, внезапно переменилась. Налетевший с севера штормовой ветер принес холод и снежную вьюгу почти на месяц раньше, чем всегда.

Маленький сунгачский пароходик получил поломку, был поставлен в док, и ремонт еще не закончился. Вместо пароходика срочно снарядили баржу, так называемую шаланду, которую тащили бурлаки; как и пароходик, на каждом повороте она зарывалась в мягкий береговой грунт и только после этого поворачивала. Эта чрезвычайно примитивная и тесная баржа ожидала нас у пароходного причала там, где Сунгача вытекает из озера Ханка. На сей раз помимо шаланды у нас была одна-единственная шлюпка вместо трех, которыми мы располагали на пути во Владивосток. И всем нам, двенадцати пассажирам, а также бурлакам, тащившим шаланду, нужно было как-нибудь разместиться на этих двух «челнах». Вместе с нами путешествовала и баронесса Корф ^{67} со своею горничной. «Каюта» – сарайчик с парусиновыми стенками – была так мала, что устроиться там лежа могли только эти две женщины. Мужчины отдыхали лежа по очереди. Еще на борту кое-как хватало места для самовара и примуса, развести огонь было негде, и трапезы приходилось готовить на береговых кострах. Поскольку течение было очень слабое, а бесконечные поворотные маневры отнимали массу времени, путь до Уссури занял несколько дней.

Еще по дороге во Владивосток обилие дичи на этой реке несказанно нас удивило, теперь же оно и вовсе повергло всех в изумление. Когда, переправившись через озеро, мы сошли на берег, то наткнулись на такую уйму фазанов, что за десять минут буквально в нескольких шагах от причала настреляли из двух ружей два десятка великолепных петушков. В течение всего путешествия нам ни разу не потребовалось более получаса, чтобы – пока разводят костер – обеспечить все общество дичью для следующей трапезы. Кроме фазанов, вальдшнепов и тетерок, мы подстрелили парочку мускусных антилоп суни ^{68} и молодого кабана. Причем, собственно, и охотиться не пришлось – дичь просто была тут, ее брали как бы из кладовой.

Примитивность жизни на шаланде с каждым днем все больше нам досаждала. Не было защиты ни от холода, ни от дождя, ни от снега и ветра. Переодеться и умыться почти невозможно. А поскольку команда была малочисленна, нередко мы сами впрягались в лямку.

Поэтому все ужасно обрадовались, когда наконец завиднелась Уссури, ведь там нас ждала «Ингада» с превосходным шеф-поваром барона Корфа на борту.

Но получилось, увы, иначе. Вместо «Ингады» мы увидели на Уссури, ширина которой составляет здесь около полукилометра, одну только ледяную шугу. Даже казаков из расположенной 650 километрами ниже по течению станицы Графской и тех не было. Делать нечего, пришлось продолжить путь вниз по Уссури на этой окаянной плоскодонной шаланде и в маленькой шлюпке.

Первым делом соорудили простенький парус, так как тащить баржу лямкой с берега было невозможно – надо оставаться посредине реки и дрейфовать по течению и по ветру, притом что ветер зачастую дул не в нужном направлении и с такой силой, что наша перегруженная шаланда начинала весьма опасно раскачиваться. Настроение падало день ото дня; особенно изнуряли нас кромешно темные ночи. Каждый вечер приходилось становиться на якорь посреди реки, где самое сильное течение, ведь у берега на спокойной воде шаланда могла вмерзнуть в лед. Часто мы даже не знали, держит ли хилый якорь или нас уже несет течением, баржу швыряло туда-сюда, слышался только скрежет льдин о тонкие борта да вой снежной бури. Мы поневоле опасались, что нас ждет судьба г-на фон Кубе, которого несколько лет назад осенью неожиданно настиг ледостав, и он на целых пять недель застрял в казачьей станице на Уссури. Только когда река замерзла, он смог продолжить путь в Хабаровск, уже по льду на санях, так как дорог и здесь не было.

Запасы провизии у нас подходили к концу, да и дичь встречалась крайне редко. Порой нам удавалось подстрелить со шлюпки пролетающих уток, а однажды – очень невкусного лебедя. На удочку-самолов иной раз попадались щуки, которые слегка разнообразили наше меню.

Поскольку причаливать к берегу становилось все труднее и опаснее, мы сходили на сушу раз в день и тогда разводили большущий костер. На этом костре варили и жарили, а заодно сушили промокшую одежду.

Дважды мы прошли мимо казачьих станиц. Но не задержались там, так как опасность вмерзнуть в лед постоянно возрастала. Мы только сменили команду, да еще к нам примкнуло несколько лодок. Об «Ингаде» никто ничего не слыхал. Хотя вода поднялась, все же напрашивался вывод, что яхта где-то крепко села на мель.

Ледовая обстановка и погода с каждым днем ухудшались, а вместе с ними ухудшалось и наше настроение; дорожные лишения в особенности докучали нашей даме и ее горничной. Баронесса Корф привыкла быть аккуратно причесанной и изящно одетой. Здесь то и другое было невозможно, перемена белья и платья вообще исключалась, равно как и бритье для мужчин. Мы все стали похожи на дикарей.

После одной особенно кошмарной ночи – должно быть, пятой или шестой на Уссури – мы расслышали под утро сквозь рев бури свисток сирены. Думаю, сей неблагозвучный тон редко встречали так радостно, как встретили его мы. Устроив ответный салют, мы выслали вперед казачью лодку, чтобы известить о нашем прибытии, но добрались до «Ингады» уже почти затемно. К счастью, на мель она не села, но стояла перед недавно образовавшейся песчаной банкой, не рискуя ее форсировать. Здесь-то, примерно на полпути, в 300 верстах от Хабаровска, яхта и ожидала нас все это время.

Поскольку мы сообщили о себе загодя, все было готово для нашей торжественной встречи. Внезапный переход из состояния полной дикости к величайшему комфорту пробудил в нас ощущение, которое можно назвать только блаженством.