Текст книги "Воспоминания о русской службе"

Автор книги: Альфред Кейзерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

ДОМАШНИЙ ОБЫСК

Наутро во время совещания меня попросили немедля вернуться на квартиру: шеф уездной жандармерии ^{104} срочно желает побеседовать со мной по секретному делу. Так как по делам этот господин обычно приходил ко мне в управу, я и на сей раз предложил ему приехать в земство, поскольку не могу прервать заседание. Полковник, однако, настаивал говорить со мной у меня дома. Я извинился перед врачами и попросил не расходиться – через четверть часа важное совещание будет продолжено.

У себя на квартире я застал, помимо полковника, еще двоих гражданских, которых он представил как своих помощников. Полковник вручил мне телеграфный приказ начальника штаба в ставке главнокомандующего: «Сделайте обыск у графа Кейзерлинга, изымите всю корреспонденцию и бумаги, какие, обнаружите, и переправьте в ведомство военного шпионажа».

Передо мною была загадка. Ни в управе, ни дома я не заметил никаких признаков того, что мое отсутствие вызвало подозрения, и врачи мои были искренне рады, что я вернулся. Я тотчас отдал полковнику все ключи, попросив не только изъять все бумаги, находящиеся в квартире, но обыскать также мой кабинет и письменный стол в земстве, ибо кое-что из частной корреспонденции я храню там. Кроме того, я предложил обыскать мои карманы и вообще весь гардероб, а после этого сел посредине комнаты на стул, пригласив одного из помощников сесть рядом.

Пока полковник складывал в корзины всевозможные документы и разрозненные бумаги, я спросил, не может ли он мне сказать, что произошло в мое отсутствие и побудило штаб верховного армейского командования к подобным действиям. Хорошо мне знакомый и доброжелательный полковник заверил, что не говорил и не слышал обо мне ничего дурного и что телеграмма эта изумила его не меньше, чем меня. Из моей квартиры мы вместе отправились в земство, где в присутствии собравшихся врачей был произведен обыск моего кабинета. Мою корреспонденцию и на сей раз сложили в корзины. Все это огромное количество разрозненных документов, писем и заметок полковник забрал с собой.

Желая выяснить, что произошло, я немедля поехал к губернатору графу Адлербергу в Петербург. Он вообще не подозревал, что я ездил в Германию, и думал, что я отправился в Литву за своим семейством. Только от меня он узнал о приказе штаба и о том, что произошло в Царском. Я попросил его немедля навести справки у министра внутренних дел и у шефа корпуса жандармов. Ни тот, ни другой ничего не знали. Стало быть, контрразведка сама по себе взяла меня под подозрение и добилась от верховного главнокомандования приказа об обыске в моем доме.

День прошел в большой тревоге. Я был уверен, что среди моих бумаг нет ничего компрометирующего, а поскольку ни губернатор, ни министерство двора не знали о моем внезапном выезде за границу, я, сколько ни размышлял, никак не мог объяснить себе утренние происшествия.

Наутро в Петербурге состоялось торжественное собрание всего губернского дворянства. Надлежало выразить Государю верноподданнические чувства и – в знак жертвенной готовности дворянства – подписаться на крупные суммы для устройства лазаретов. Будучи камергером двора и председателем царскосельского земства, я в парадном мундире отправился на это собрание.

АРЕСТ. В ЦАРСКОСЕЛЬСКОЙ ТЮРЬМЕ

Во второй половине дня вместе с довольно большой компанией участников собрания я возвратился из Петербурга в Царское. Едва я ступил на перрон, как меня с двух сторон схватили за локти, холодное железо наручников сомкнулось на запястьях, щелкнули замки – двое жандармов взяли меня под стражу.

На моих спутников это происшествие подействовало как взрыв бомбы. Все знакомые с ужасом отпрянули от меня и разбежались в разные стороны, в мгновение ока я остался с жандармами один на один. Меня посадили в открытые дрожки и под этим конвоем, при полном параде, в треуголке с плюмажем и в наручниках, провезли через весь городок, где я был председателем земской управы, где находился двор, к которому принадлежал и я как камергер Государя, где меня знал буквально каждый. И меня действительно узнавали! Носильщики на вокзале смотрели на меня с ужасом, извозчики тоже. Но меня глубоко растрогало, что почти все они здоровались со мною. И пока мы ехали по таким знакомым улицам городка, простые люди из народа, встречавшиеся нам, останавливались и почтительно меня приветствовали, несмотря на мои скованные руки и жандармский эскорт.

Доставили меня в городскую тюрьму. Хорошо знакомый мне директор ^{105} находился в отпуске, какой-то нижний чин отвел меня в крохотную, прескверную одиночку. Там наручники сняли, но сняли и парадный мундир и велели надеть арестантскую робу. Просьба доставить мне собственное платье из дома и известить о происходящем мою семью была отклонена. Дверь камеры заперли, я остался один.

Один, наедине со своими мыслями! Я был просто оглушен! Из приказа об аресте я узнал, что арестован за шпионаж и государственную измену, но чем я мог навлечь на себя такие подозрения, оставалось неизвестно. Не прошло и суток с тех пор, как изъятые при домашнем обыске бумаги доставили в контрразведку. Я был совершенно уверен, что эти письма, документы, бумаги не содержат ничего компрометирующего и даже мало-мальски подозрительного. Кроме того, все бумаги побросали в корзины без разбору, и за столь короткое время было никак невозможно произвести обзор их содержания. Здесь явно действовали злокозненные враги, желавшие непременно и любой ценой погубить меня.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ВРАГАХ

Вправду ли я думал об этом в моем жутком одиночестве? Не помню. Но все-таки хочу кое-что сказать о личных моих врагах, ибо это необходимо для понимания ситуации.

Прошло уже двенадцать лет с тех пор, как я впервые был, избран в земскую управу Царскосельского уезда.

За это время сеть школ выросла втрое. Прежде их у нас было 90, теперь – 280, и мы с гордостью могли сказать, что в нашем уезде всякому ребенку идти до школы не более трех километров.

Протяженность проложенных земством и отремонтированных дорог и улиц, составлявшая первоначально 150 километров, теперь достигла 480 километров.

Раньше имелось всего три маленькие, частично размещенные в неприспособленных доходных домах больницы примерно на 35 коек, теперь земство располагало восемью большими госпиталями в специально построенных зданиях, где населению уезда предоставлялось свыше 350 коек, и каждый больной мог в ближайших окрестностях найти врача. Были построены родильные дома и инфекционные больницы, которых прежде не имелось вовсе.

Многое переменилось и в других сферах. Так, например, в земстве работали теперь 16 сельскохозяйственных инструкторов, тогда как раньше не было ни одного.

Мою работу ценили, недаром меня избирали в земство – выборы происходили каждые три года – уже четыре раза, из них три раза – председателем, не считая того, что и мои отношения с населением уезда и персоналом управы складывались как нельзя лучше.

Осуществление крупных реформ, разумеется, потребовало значительно больше денег, чем предоставлял нам бюджет. При этом налогообложение было далеко не низким, однако я выяснил, что, с одной стороны, оценка иных объектов налогообложения была совершенно необоснованно занижена, с другой же – иные лица и предприятия ухитрялись почти полностью уйти от уплаты налогов. Чтобы покончить с этой дурной практикой и распределить налоги справедливо и равномерно, я обратился с запросом в Правительствующий сенат: в какой мере земство правомочно устранять недостатки в этом отношении? Только когда сей верховный судебный орган признал за нами такое право, мы начали кампанию против нарушителей, с которых теперь взыскивали налоги по нашей оценке.

В первую очередь речь шла о крупных промышленных предприятиях, прежде всего о сталеплавильном заводе в Кол-пине. Занимая не менее 25 000 рабочих, завод осуществлял большие поставки государству, точнее флоту. До сих пор такие заводы обычно оценивали себя сами и выплачивали земству рассчитанный ими налог. Теперь сумма налога, согласно нашей объективной оценке, возросла в десять раз; сюда же добавились недоимки за прошлые годы, которые мы были вправе потребовать и которые составили солидную сумму.

Во-вторых, в нашем уезде располагались четыре императорские резиденции: Царское Село, Гатчина, Павловск и Красное Село. Земство имело право облагать налогом недвижимость в этих городах. Фактически же это право было иллюзорно, так как касательно всей недвижимости, расположенной в означенных городах, ведомство двора присылало готовые оценочные реестры как основу для нашего налогообложения, а ведь многие ушедшие на покой высокие государственные чиновники и вельможи понастроили себе там вилл и особняков, представлявших огромную ценность. По закону право оценки, как всюду в уезде, принадлежало земству. Этим правом мы теперь и воспользовались, и оказалось, что, например, Гатчина должна платить вшестеро, а Павловск и Царское Село – вчетверо больше, чем по оценке ведомства двора.

Таким образом, бюджет земства настолько улучшился, что мы смогли провести реформы, не повышая налоги, выплачиваемые физическими лицами, крестьянами, домо– и землевладельцами.

Большинство населения нашего уезда приветствовало мои начинания, о чем прямо свидетельствовали результаты выборов; однако же богачи, считавшие себя в результате нововведений имущественно ущемленными, стали мне ожесточенными врагами.

И третье: славянофилы и шовинисты, в коих недостатка не было, ненавидели меня как немца. С началом войны эта часть общества приобрела большую силу, основала лигу «истинно русских людей» под названием «Союз Михаила Архангела» ^{106} ; во главе его стоял человек дурной репутации, некто д-р Дубровин. И он, и другие лидеры этой партии имели собственность в Царском Селе и других городах нашего уезда, а потому переоценка недвижимости коснулась и их. «Союз Михаила Архангела» нередко называли «черной сотней», и щупальцами своими он оплел всю Россию. К нему принадлежали и вконец опустившиеся люди, чернь, они-то и устраивали погромы, преследовали всех неугодных им лиц и от имени церкви, русской идеи и монархического принципа практически безнаказанно творили величайшие бесчинства. Эта партия, если можно ее так назвать, тоже была мне врагом, а во времена страшного военного психоза врагом опасным.

ДАВНИЕ ПОПЫТКИ УСТРАНИТЬ МЕНЯ

Прошли ночь и утро – я никого не видел, кроме надзирателя, приносившего тюремную еду; ответа на свои вопросы я не получил, и во мне проснулись воспоминания о том, что враги и раньше пытались убрать меня, заподозрив в покушении на особу Государя.

Царь был настоящий охотник и охотиться любил в одиночку. Без всяких приготовлений, никого не предупреждая – ни из свиты, ни из ведомства двора, – он уезжал в одно из своих охотничьих угодий и как обыкновенный охотник предавался своей страсти. Правда, из Царского Села выехать на охоту было не так-то легко. Царя окружали несчетные сотрудники тайной полиции и личной охраны, бдительно следившие за каждым его шагом. Поэтому в свои охотничьи экспедиции он выезжал украдкой, ни свет ни заря, вместе со своим наперсником, генералом князем Орловым ^{107} , который в таких случаях садился за руль, причем они использовали все средства, чтобы незаметно улизнуть от охраны и из резиденции.

Царь очень любил глухариный ток. Один из лучших токов находился в императорских угодьях в Лисине, расположенном у большого тракта километрах в пятидесяти от Царского Села. Земство проложило грунтовую дорогу, которая сокращала этот путь верст на двадцать, но наша дорога была задумана и построена для нужд деревенских жителей, а отнюдь не для больших и тяжелых царских автомобилей.

Случилось это в феврале 1913 года. Однажды рано утром царь со своим наперсником незаметно для окружающих улизнул из резиденции – выехал на своем «мерседесе» в Лисино на ток.

Поскольку еще до полудня царь должен был принять министров, времени у него было относительно мало. Поэтому он свернул на грунтовую дорогу, притом, несмотря на скверное ее состояние, с большой скоростью. Вдобавок нужно было проехать через маленький, выстроенный минувшей осенью легкий деревянный мостик. Сам по себе он был в хорошем состоянии, но стоял на суглинке и по причине зимних холодов слегка поднялся и сместился. Автомобиль на полной скорости пронесся по мостику, который затем с одного края подломился, однако же седоки ничего не заметили.

После охоты царь с той же скоростью помчался назад. Такого натиска мост уже не выдержал, случилась авария. «Мерседес» разбился, царя и Орлова выбросило из автомобиля; по словам царя, его, как мяч, швырнуло на дорогу. Оба охотника чудом остались невредимы, но ружья и авто были разбиты вдребезги. Генерал князь Орлов нашел в ближайшей деревне крестьянскую телегу и на ней доставил царя в Царское.

Около шести – мы еще крепко спали – громкий звонок телефона поднял нас с постелей. Перепуганная столь ранним звонком, моя жена поспешила к аппарату. А потом позвала меня: генерал В. ^{108} хотел поговорить со мной.

Генералу В., коменданту дворца, подчинялись тайная полиция и охрана, которым надлежало стеречь особу Государя и защищать; иными словами, на нем лежала ответственность за безопасность Его величества. Генерал был зятем министра двора графа Фредерикса и отнюдь не питал ко мне расположения; этот славянофил и русский националист не терпел меня уже за то, что я немец, а кроме того, у него было владение в Царском. Мало того, он считал нанятых мною сотрудников земства политически неблагонадежными. Я набирал на те или иные должности только дельных специалистов – главное, чтобы люди были честные, на которых можно положиться. Общение с «политическими» в Сибири научило меня, что личная порядочность и честность не зависят от политических убеждений. Я руководствовался правилом: земский чиновник должен быть человеком порядочным и честно выполнять свои обязанности на службе земства, политикой ему заниматься незачем.

Петербургский губернатор Зиновьев ^{109} , предшественник графа Адлерберга, разделял эту мою точку зрения и утвердил предложенных мною кандидатов. Земству разрешалось брать на работу только лиц с политически безупречной репутацией. Зиновьев полагался на свое собственное и мое знание людей, и мы ни разу не пожалели о своем выборе. В. был «черносотенец», т. е. ультрапанславист и соратник Дубровина. Достаточно сказать, что он был из тех приближенных царя, которые тотчас покинули его, едва он попал в плен ^{110} . Дальнейшие комментарии излишни.

Когда я подошел к телефону, генерал В., не здороваясь, закричал: «Вы знаете, что на вашей дороге в Лисино, на мосту, царь наехал на бомбу, подложенную вашими агентами? Вы за это ответите!» На мой вопрос: «Жив ли Государь?» – он ответил: «Да, но он уцелел чудом». На следующий мой вопрос: «Он что, тяжело ранен?» – я ответа не получил, генерал бросил трубку.

Я немедля позвонил жандармскому полковнику фон П., начальнику уездной жандармерии, и земскому инженеру Покровскому, ведавшему этой дорогой, и попросил их тотчас выехать вместе со мной к означенному мосту. Очень скоро мы на моем авто прибыли к месту аварии.

Там мы сразу установили, что причиной аварии был не взрыв, а исключительно неосторожная езда с превышением скорости. Жандармский полковник в точности записал все факты, и мы втроем подписали протокол, который я намеревался безотлагательно направить в ведомство двора. Но дело до этого не дошло. Когда я вернулся домой, жена встретила меня известием, что флигель-адъютант Дрентельн ^{111} , личный секретарь Государя, от имени Его величества передал ей приказ, что об инциденте на лисинской дороге надлежит хранить полное молчание. Император не пострадал и знает, кто виноват. Моей жене тревожиться за меня не стоит. Государь разъяснил В. ситуацию и велел ему позаботиться, чтобы общественность не проведала об этом инциденте.

Флигель-адъютант Дрентельн, преданный слуга императора и близкий его друг, как человек пользовался всеобщим уважением и по праву считался джентльменом во всех отношениях.

Так эта история с «покушением» была закончена и забыта навсегда.

Через несколько месяцев, объезжая свой уезд, я случайно встретился с царем в парке Павловска. Он совершал утреннюю верховую прогулку в сопровождении офицера-конюшего. Я знал, что во время таких прогулок царь встреч не любит, но свернуть здесь было некуда. Поэтому я вышел из автомобиля, стал рядом и приветствовал Государя, когда он проскакал мимо.

Увидев меня, царь остановил коня, погрозил мне кулаком и сказал: «Граф Кейзерлинг, с вами у меня особые счеты!» Засим он подозвал своего спутника, спешился и передал ему коня, со словами: «Мне нужно поговорить с графом, подождите меня здесь».

Во время прогулки по аллеям парка император сказал: «На ваших треклятых земских дорогах можно шею сломать. Вы хотя бы предупредительные таблички ставьте возле ваших мостов, чтобы люди остерегались по ним ездить. Каждый раз, как приходится ездить по вашим дорогам, я сержусь и ругаю вас и ваше земство. За что мы так много платим, если ничего не делается?»

Прежде всего я выразил Государю мое глубокое сожаление по поводу аварии на нашем мосту и в оправдание сказал, что эта дорога была построена быстро и только для нужд местного крестьянства, а не затем, чтобы по ней ездили тяжелые автомобили, да еще на полной скорости.

Царь улыбнулся: «Вам не в чем оправдываться, я знаю, как все произошло и кто виноват, – он показал на себя, – но согласитесь все же, о крестьянах вы печетесь больше, чем обо мне. Моих потребностей вы в расчет не принимаете. Вспомните ваши дороги в районе маневров Красное Село, в окрестностях полигона Колпино, мне приходится ездить по ним из года в год, а ведь они, по сути, совершенно непроезжие».

Я отвечал, что эти дороги имеют значение только для военных, а не для жителей уезда и потому земство не в состоянии ремонтировать их за свой счет, ибо оно обязано заботиться в первую очередь о своих налогоплательщиках.

Государь остановился. «Но ведь я самый крупный ваш налогоплательщик и потому тоже вправе требовать ремонта дорог, по которым езжу, и я хочу, чтобы эти дороги привели в порядок».

Я ответил, что приказы Его величества земство, конечно, выполнит и что для земства большая честь преподнести Государю такой подарок. Однако в данном случае Его величество заблуждается: как сам император, так и вся императорская семья освобождены от всех налогов, и земство не вправе облагать поборами собственность императорского дома, а стало быть, от царя земство не получает ничего.

Для Государя это была новость: «В таком случае вы правы; кто ничего не платит, тот не может ничего требовать. Подарков от вашего земства мне не нужно, но дороги необходимо привести в порядок. Достаньте блокнот и записывайте…»

Под диктовку Государя я записал дорожные участки, какие он хотел видеть отремонтированными, и удивился, сколь точно он знает, где необходим ремонт или новое строительство. В заключение император сказал: «Запишите еще одну дорогу – от Гатчины к Форелевому ручью. Моя матушка жалуется, что в одном месте там сплошной песок, на авто можно проехать лишь с большим трудом, а это отравляет ей всю радость рыбной ловли».

Я записал все пожелания Государя, и он сказал: «Теперь составьте мне точную смету строительства, ремонтных работ и дальнейшего содержания перечисленных дорог и в запечатанном конверте с надписью Лично Государюпередайте флигель-адъютанту Дрентельну. Иных сведений или ходатайств прилагать не требуется! Мое решение вам сообщит князь Оболенский» ^{112} . Князь Оболенский был шефом кабинета Его величества и управлял его финансами.

В ходе дальнейшей беседы Государь сказал, что санитарные ведомства его резиденций при возникновении эпидемий и инфекционных болезней всегда указывали, что виновато здесь уездное земство, которое не заботится о недопущении в города таких болезней.

Тут Государь попал в больное место. Земство всегда стремилось получить разрешение на постройку больниц и специальных инфекционных госпиталей в самих городах или их окрестностях. Ведомства двора, однако, постоянно чинили этому препятствия, ошибочно полагая, что сосредоточение больных повредит городам. Ближе десяти верст к резиденциям мы больниц не имели.

Этот разговор дал мне возможность обратиться к Государю за решением этого принципиального спорного вопроса. Государь не только признал правоту земства, но и решил, что единственное средство для защиты резиденций – сооружение хороших земских больниц вблизи от городов.

То, чего мы добивались не один год, Государь даровал нам затем без всяких просьб с нашей стороны; он снял упомянутый запрет, и мы получили два больших – по 5 га – участка под строительство в Павловске и Гатчине, а также всю необходимую для строительства древесину – безвозмездно, из императорских лесов.

Мне также удалось убедить императора, что земства отнюдь не гнездилища революции, но, согласно своему назначению, органы самоуправления, которые на пользу населению занимаются исключительно вверенными им благотворительными заведениями и культурными задачами и стоят совершенно вне политики, храня верность императору. За мое земство и моих сотрудников я могу поручиться.

Засим Государь спросил меня: «Вы вправду в этом уверены?» Когда я подтвердил, он на прощание подал мне руку и заметил: «Ваша уверенность радует меня».

Вскоре после этого я услышал, что император – до сих пор такого не бывало – во время маневров посетил одну из вновь построенных школ вблизи Красного Села и присутствовал на уроках. Двум молодым учительницам и учителю он выразил благодарность за хорошее преподавание и дисциплинированность детей.

До тех пор Государь смотрел на все, что касается земств, глазами своего реакционного окружения и держал их от себя на расстоянии как нечто враждебное.