Текст книги "Воспоминания о русской службе"

Автор книги: Альфред Кейзерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

В АГИНСКОЙ ДУМЕ

Чтобы добраться до бурят, сперва мне пришлось через Сретенск и Читу выехать степями на юго-запад, в Агинскую думу. В Чите я снарядился для летней экспедиции к кочевникам и для жизни у них.

Не владея бурятским языком и зная, что очень немногие из бурят понимают по-русски, я должен был в первую очередь подыскать надежного толмача. Задачу эту легкой не назовешь, ведь мне требовался человек, не просто владевший языком, но образованный, разбирающийся в абстрактных проблемах буддизма и способный их объяснить, а, кроме того, невосприимчивый ко всякому подкупу.

Вновь назначенным вице-губернатором Забайкалья был тогда г-н фон Кубе ^{53} , ранее начальник канцелярии генерал-губернатора в Хабаровске. Г-н фон Кубе хорошо знал Позднеева ^{54} , профессора восточных языков в Петербурге. Я запросил телеграфом, не порекомендует ли он мне кого-нибудь из своих учеников. Проф. Позднеев немедля ответил, что два месяца назад молодой студент по фамилии Моэтус, эстонец, владеющий тунгусским и монгольско-бурятским, выехал в Восточную Сибирь искать работы. Когда г-н фон Кубе вслед за тем запросил хабаровскую канцелярию, ему сообщили, что к ним поступило прошение г-на Моэтуса; он ходатайствует о должности пристава у инородцев, но места покуда не получил. В настоящее время он живет в Верхнеудинске у своих знакомых. Я телеграфировал в Верхнеудинск, и г-н Моэтус вскоре явился ко мне: весьма юношеского вида, высокий, симпатичный мужчина, который сразу внушил мне доверие; он-то и стал моим верным спутником во всех экспедициях к бурятам и другим туземным народам.

Мой большой удобный тарантас и крупный багаж я оставил пока у г-на фон Кубе, запасся для себя и для спутника хорошими казачьими седлами, упаковал самое необходимое в мягкие кожаные вьюки и в легком тарантасе г-на фон Кубе, вместе с г-ном Моэтусом и Петькой, казачонком из Кары, выехал из Читы за 300 километров в Агинскую думу к тамошнему тайше, родоначальнику. Рассчитывая, что в степях можно будет и поохотиться, мы захватили два дробовика и два винчестера, а вдобавок везли провиант и всевозможные подарки для хозяев.

Бурят уже предупредили о моем приезде, и по прибытии меня ждала просторная новая юрта со всеми положенными удобствами. Встречал нас не только тайша Агинской думы, но и трое других тайшей бурятского народа.

Сначала меня провели в мою юрту, где помимо бурятской постели из войлочных одеял и шкур барсов имелась европейская походная койка, несколько складных стульев и стол. Большая, до блеска начищенная латунная миска, над которой висел необычайно изящный медный кувшин с богатым чеканным орнаментом, была приспособлена для меня, европейца, в качестве умывальника, так как сами буряты не умываются. У другой стены юрты, напротив умывальника, стоял ларец с консолями, где на шелковых хадаках были расставлены драгоценные бурханы – бронзовые фигурки будд, жертвенные чаши и иные предметы, относящиеся к ламаистскому обряду. Два высоких канделябра с толстыми восковыми свечами, какие обычно используют разве что в православных церквах, красовались по бокам стола; в середине юрты гостеприимно пылал очаг, а над ним висел чайник, где всегда варился чай. И повсюду множество низких сидений из войлочных одеял и мехов – для гостей. Стены сплошь увешаны тибетскими и китайскими шелками, так что все в целом производило типично монгольское, но притом праздничное впечатление.

Большое количество бурят – мужчин и женщин – выехало мне навстречу верст за тридцать, но уже от самой границы их территории, где я менял лошадей, меня постоянно сопровождали форейторы, и через каждые 20–30 километров я находил свежую подставу, хотя почтовых станций там не было.

В Агине перед юртой меня встречали четверо тайшей в праздничном платье, украшенном золотою цепью, на которой висела золотая же медаль с портретом императрицы Екатерины II. Каждый держал у руках большой шелковый хадак, на коем по русскому обычаю подал мне хлебец и соль в серебряной солонке.

Агинский тайша выступил вперед и приветствовал меня короткой речью как гостя и представителя генерал-губернатора, высказав надежду, что мой визит будет для всех нас радостным и благословенным. Далее он осведомился о здравии царя и царского семейства, затем о здравии генерал-губернатора и его семейства, а под конец о здравии моих родителей и моих стад; при этом я поневоле отметил, что читинского губернатора он не упомянул.

Г-н Моэтус все это мне перевел, а также передал тайше на беглом бурятском мою благодарность за дружеский прием. Засим были представлены трое других тайшей, и все четверо проводили меня в юрту, просили располагаться как дома и в случае, если чего-то недостает, непременно высказать мои пожелания, каковые будут тотчас исполнены. В заключение они просили сообщить, когда можно будет препроводить меня на торжественный пир к тайше.

Кроме юрты, разбитой лично для меня, в мое распоряжение предоставили еще две; одна служила кухней, вторая – жильем для моей свиты. В кухонной юрте, как я увидел, хозяйничали несколько женщин и мальчиков, выделенных мне в качестве прислуги. Возле юрты были привязаны четыре хорошие, оседланные лошади, в том числе особенно крупный и красивый рыжий жеребец – его предоставила мне жена тайши. Жеребец этот был превосходный иноходец, легко позволял сесть на себя верхом и оказался очень удобным средством передвижения, так как пешком буряты вообще не ходят – выйдя из юрты, всяк тотчас вскакивает на коня.

Мой казачок Петька уже подружился с рыжим жеребцом, оседлал его моим новым седлом, но оставил роскошную уздечку с кораллами в серебряной оправе. Для себя он тоже успел выбрать одну из четырех лошадок, тщательно опробовав каждую, а заодно оседлал лошадь и для г-на Моэтуса. Школа, пройденная у Самсона и Орлова, явно принесла добрые плоды.

Хотя юрты тайшей находились всего в сотне-другой шагов от моей, я, соблюдая церемониал, сел на жеребца и поехал к тайше верхом. Когда я спешился, он держал мне стремя, а затем провел в свою юрту, где нас ожидал над очагом жаренный на вертеле барашек. Первым делом мне подали чашку так называемого чая, точнее похлебки из молока, кирпичного чая, талкана, т. е. просушенной ячменной муки, и бараньего сала. Когда мы с переводчиком поместились на возвышенных сиденьях, а четверо тайшей сели на пятки, прежде всего началась бесконечная беседа. Мы расспрашивали друг друга о благополучии родителей и дедов, живы ли они, здоровы ли, в каком возрасте, много ли у них скота, здоров ли скот, хорошо ли молодняк перенес весну и проч., и проч. Я поражался, как прекрасно г-н Моэтус еще в Петербурге изучил церемониал, благоприличное с точки зрения бурят поведение и салонные манеры. Только сидеть на пятках он еще не умел. К изумительно вкусному барашку подавали в маленьких чашечках горячую араку. Она была менее сивушная, чем та, какую я отведал в Каре, но как напиток все же малоприятная. В заключение подали бутылку шампанского и разлили его в те же чашки, из которых пили чайную похлебку.

Вместе с шампанским мне передали внушительный пакет, завернутый в шелковый хадак, с просьбой принять этот дар от всего бурятского племени. Открыв пакет, я увидел новенькие красивые сторублевки, и было их там, наверное, тысяч на десять. Я поблагодарил за доброе намерение и взял хадак, драгоценное же содержимое вернул, пояснив, что дорогих подарков от них принимать не стану, ибо генерал-губернатор прислал меня именно затем, чтобы я был его зорким оком и чутким ухом и мог представить ему подлинную картину их жизни. Тогда они спросили, правда ли, что у них задумали отобрать землю и всех их сделать казаками. Я вынужден был подтвердить, что слух справедлив, но решение генерал-губернатор примет, только тщательно взвесив, можно ли осуществить сие без ущерба для благополучия и процветания бурят. Когда я не взял деньги, бедняги очень изумились и испугались; они явно считали, что означенный слух пущен лишь затем, чтобы высшие правительственные чиновники через меня получили от них изрядные денежные суммы. В тот же вечер агинский тайша один навестил меня в моей юрте и принес, пожалуй, втрое большую пачку сторублевок, извинившись, что первый подарок оказался бедноват; в большом количестве у них не нашлось новых купюр, а старые, грязные они дарить не хотели. Когда я отклонил и этот дар, бедняга пришел в отчаяние и успокоился, только когда Моэтус подробнее рассказал ему о моем задании и сообщил, что генерал-губернатор не одобряет планов губернатора Хорошхина.

Этого тайшу мы, думается, вполне убедили, что есть и такие русские чиновники, которых нельзя купить, но трое остальных тайшей никак не могли в это поверить и решили отрядить депутацию к барону Корфу, который находился тогда в Благовещенске, и обратиться прямо к нему. Дело в том, что тайша Баргузинской думы, самой северной из четырех, объявил, что деньгами можно достичь чего угодно, надо только знать, сколь велика должна быть в данном случае нужная сумма.

БУРЯТСКАЯ ДЕПУТАЦИЯ У БАРОНА КОРФА

Я не сомневался, что попытки подкупа будут повторяться везде и что меня будут старательно изолировать от всего, что я должен изучать, иными словами, от всего, что составляет жизнь и экономические обстоятельства бурят. Поэтому я согласился на просьбу моих хозяев снабдить трех их посланцев рекомендательным письмом к барону Корфу и дождаться в Агине их возвращения из Благовещенска. В своем письме я информировал начальника о происшедшем, а также просил принять депутацию и лично сообщить им о положении вещей.

Позднее барон Корф рассказал мне о визите посланцев. Они, как он выразился, явились перед ним как три волхва, каждый с большим подарочным свертком в руках, обернутым красивыми шелковыми шарфами. Депутация пала ниц к его стопам, умоляя принять дары и перевести читинского губернатора Хорошхина в другую губернию.

Барон Корф встретил депутацию очень приветливо, призвал их сохранять спокойствие и помочь мне выполнить мое задание; они могут твердо рассчитывать, что несправедливости с ними не случится. После этого он аккуратно пересчитал принесенные деньги, около 50 000 рублей, вновь перевязал их и завернул в хадаки, которые передал чиновнику с распоряжением отнести их в Благовещенский банк и положить на его, барона Корфа, счет. Во время этой сцены лица у депутации заметно просветлели, а предводитель, баргузинский тайша, и вовсе сиял торжеством. Депутации было приказано до поры до времени удалиться и ждать в приемной, их примут еще раз.

Засим барон Корф составил расписку в получении 50 000 рублей от четырех бурятских дум, но снабдил ее примечанием, что деньги эти пойдут на нужды православной миссии в Забайкалье. Текст расписки был слово в слово переведен на бурятский.

Когда депутация снова вошла в кабинет, барон Корф вручил ей расписку и сказал, что очень рад, что буряты столь зажиточны и могут делать такие дорогие подарки, однако ни он, ни его чиновники подарков не принимают. И это гостям надобно крепко запомнить. Переданная сумма будет лежать в банке как их собственность до тех пор, пока я не выполню порученного мне задания. Если же они вновь попытаются подкупить его, барона, посланцев, эти 50 000, как и обозначено в расписке, будут от их имени вручены миссии.

С тем трое посланцев, весьма подавленные, и воротились из Благовещенска, меня же с той поры не подвергали никаким соблазнам.

ЖИЗНЬ КОЧЕВНИКОВ

Между тем я вполне освоился в Агинской думе и свел знакомство с настоятелем соседнего ламаистского монастыря. Кроме того, я использовал это время, чтобы вникнуть в натуру бурят, в их семейный уклад и занятия.

В каждую думу входит определенное число родов, старейшина всякого рода властвует как патриарх над своей главной женой, над нередко весьма многочисленными младшими женами и над детьми, даже если сыновья имеют уже собственные семьи. Родня держится очень сплоченно. Женщина, как обычно у кочевников, это работница, мужчина, по сути, дома не делает ничего, позволяя женам опекать свою персону, – он помогает только при сборке и разборке юрт, при переходах с одного пастбища на другое, при защите стад от хищников, при клеймении скота, происходящем каждую весну, и при заготовках сена.

Главная забота бурята – спасти молодняк от сильных весенних бурь и снежных заносов, когда за короткое время часто гибнут тысячи животных. Потому-то учтивый бурят и спрашивает каждого гостя: «Как твой молодняк пережил весну?», и не случайно этот вопрос следует за вопросом о здравии родителей.

У бурят и вообще в Сибири помещений для скота не было, лошади на почтовых станциях и те даже зимой стояли в загонах под открытым небом. У бурят загоны имелись только на весенних пастбищах, которые летом строго берегли, а располагались эти пастбища не на горном плато Забайкалья, а за пределами России, на монгольской низменности. За пользование этими пастбищами российские буряты отдавали монголам определенный процент рожденного там скота. Ни пограничной охраны, ни таможни, ни иного контроля меж Россией и Китаем для кочевников в ту пору не существовало.

Но определенные загоны для скота играли у этих кочевников важную роль. Ни буряты, ни монголы свой скот не считали, суеверно полагая, что животные от пересчета заболевают или становятся жертвами иных напастей. Можно считать звезды, а вот животных – только обмерять. С этой целью ставили загон, куда при необходимости загоняли лошадей, крупный рогатый скот, овец и проч. Полный загон составлял косяк, т. е. определенное количество, которое могло быть затем продано, выменяно или просто отмеряно. Жеребец, его кобылы и жеребята составляли такой косяк, а равно группы крупного рогатого скота и овец.

Каждая семья, владеющая скотом, имела свое тавро, т. е. особый выжженный или вырезанный на шкуре животных знак, известный всякому буряту. Скот, лошади и верблюды паслись без присмотра, пастухи были только при овцах, чтобы защитить их от хищников. Часто эти безнадзорные стада паслись за пятьдесят, а то и за сто верст от становища владельцев, которые в таких случаях только время от времени проверяли, где находится их скот. Собственно, эти поиски и проверки и были главным занятием бурятских мужчин. Вот почему любого встречного спрашивали: «Ты не видел мое стадо?» – и заезжали ко всем соседям, чтобы осведомиться о том же, а заодно за кирпичным чаем, аракой или жаренным на углях мясом и обменяться новостями, которые в результате распространялись по степи с поразительной быстротой. Обычно скот таким манером находили, хотя иногда животные уходили так далеко, что неделями не встречали людей. Тогда указать, где находится стадо, должен был астролог ламаистского монастыря, который также всегда помогал при родах и составлял гороскоп.

Как ни странно, астролог почти всегда справлялся и с этой задачей. Он брал у хозяина стада четыре стрелы, непременно снабженные тавром, и, поворачиваясь на четыре стороны света, выпускал их из лука вертикально вверх. Когда стрелы падали на землю, он внимательно изучал, в каком направлении они указывают, одну поднимал, садился на коня и вместе с хозяином ехал в ту сторону, куда указала эта стрела. Таким образом, следуя за стрелой, которую снова и снова пускали в воздух, они, сколь это ни удивительно, впрямь находили искомое стадо. Что за колдовство они использовали, я сказать не могу.

Особенно меня интересовало бурятское коневодство. В жизни этих кочевников лошадь играет важнейшую роль, пешего бурята просто невозможно себе представить. Мужчины, женщины, дети – все ездят верхом, если речь идет не о работе, которую можно выполнять, только сидя на пятках, например о дойке овец или кобыл. Коров редко используют как молочный скот, и доятся они, только пока их сосет теленок. Бега и ходьбы кочевник чурается так же, как и мьггья.

Часто видишь на лошади и женщин с одним или двумя детьми.

Бурятская лошадь малорослая, крепкая, с высокой холкой, короткой прямой спиной и мощным крупом, голова у нее маленькая, грива длинная и кудлатая, глаза большие, круглые, огненные. У монгольской равнинной лошади глаза другого разреза, более раскосые, спина длиннее, голова потяжелее и копыта хуже, чем у бурятской.

Бурятская лошадь создана прежде всего для гор и твердой почвы, так как степи ее родины, северные ответвления пустыни Гоби, – это сглаженные горные кряжи с очень твердым грунтом, похожие на море с высокими длинными волнами, прорезанные глубокими речными руслами, где на склонах растут кустарники и мелкие купы деревьев. На склонах произрастают также различные местные ягодники. Эти чащи служат приютом дичи и хищникам.

Кони растут на свободе, совершенно дикими. Кобылы под седлом вообще не ходят; мужчины ездят исключительно на меринах, а жены богатых скотоводов – на молодых жеребцах, которых лишь позднее используют как производителей. Самое раннее в возрасте 7–8 лет этим жеребцам выделяют по полтора-два десятка кобыл, и каждый водит свой табун, живя с ним на воле, причем верхом на них уже не ездят. Племенных жеребцов отбирают из молодняка не только по физическим данным, но, прежде всего по «духовным» способностям; чтобы вести и защищать табун, они должны обладать тонким чутьем и острым зрением, быть умными и храбрыми. Обычно в табуне насчитывается около двух десятков кобыл с их годовалыми и двухгодовалыми жеребятами. В два года молодняк отлавливают, клеймят, а молодых жеребцов холостят; еще раньше, т. е. среди годовалых сосунов, производят отбор и всех не вполне безупречных жеребят забивают. Матерей отбракованных жеребят доят, молоко их пьют свежим или сквашивают, превращая в кумыс. Мерины пасутся отдельными табунами, откуда используемых для хозяйственных нужд животных отлавливают арканами. Молодые жеребцы-производители, число которых, понятно, очень невелико, подрастают возле стойбища, за ними заботливо ухаживают и хорошо кормят, чтобы полностью развить все их задатки; в эту пору на них и ездят верхом. Буряты устраивают и соревнования молодых племенных жеребцов на резвость, в роли жокеев выступают тогда мальчики-подростки. Эти подростки вообще замечательные наездники и седлами не пользуются. Дистанция таких скачек составляет минимум 15–20 километров, взрослые совершают лишь заезды с препятствиями, на более дальние расстояния (зачастую до 100 километров), так они проверяют выносливость лошадей. Кроме того, бывают и состязания между отдельными лошадьми, которых предварительно подвергают суровейшим тренировкам, каких ни одна европейская лошадь наверняка не выдержит. Студеной зимой животное сперва разгорячают скачкой, потом обливают ледяной водою, снова разгорячают скачкой, а затем разгоряченное, подвязав голову повыше, оставляют на 10–12 часов на морозе, в любую погоду, под открытым небом, без попоны. Таких скакунов кормят сеном, ячменем и молоком, тогда как другие в табунах ищут корм сами, в том числе и под снегом. В Забайкалье мороз нередко достигает 30–40° по Реомюру, а снега при этом мало.

Бурятских лошадок, за исключением молодых жеребцов, начинают использовать самое раннее с семи лет. До тех пор они растут на свободе. Правда, тех, кому назначено позднее участвовать в продолжительных экспедициях в почти непроходимые горы и тайгу, уже пяти-шестилетними берут в такие походы как свободных сопровождающих, отчего их сообразительность и проворство весьма развиваются и они увереннее и ловчее, чем пешие путники преодолевают любые сложности рельефа и любую реку – будь то вброд, вплавь или на зыбких бревнах. В моих последующих поездках к охотничьим народам я имел возможность наблюдать этих свободных «попутчиков» и сам ездил верхом на объезженных, причем в таких местах, где пеший нипочем бы не прошел.

В двадцать пять лет бурятская лошадь еще совершенно работоспособна, примерно как у нас десятилетняя. Увидев, что у лошади стерлись зубы и она не может как следует есть, бурят забивает ее и съедает. Продать старую лошадь для пользования считается делом презренным, объектом обмена и торговли является только молодняк. Я не видел в степи ни одной лошади, что была бы отбракована по иной причине, нежели стертые зубы.

Жеребцов, свободно пасущихся со своими табунами, чужаку надобно остерегаться, особенно если лошадь его взята из поголовья другого хозяина. Уже издали жеребец-вожак, вскинув голову и хвост, мчится навстречу пришельцу, кружит возле него, ржет и, если запах ему незнаком, возвращается к табуну и сгоняет его в тесный круг, причем кобылы, мордами внутрь круга, обступают жеребят, а сам вожак кружит возле них и, стоит чужаку приблизиться, переходит в атаку – бьет передними копытами и кусается.

Воинственный жеребец – красивое зрелище, но для лошадника и кобылы – зрелище не менее отрадное, когда они, поблескивая мягкой летней шкурой, нетронутые человеческой кабалой, доверчивые и все же дикие, вместе с жеребятами скачут по родной степи вдогонку за вожаком.

Очень любопытно наблюдать, каким образом каждому из племенных жеребцов подбирают кобыл. По сути, устраивают некое подобие смотрин – сначала к жеребцу подводят с десяток молодых, еще не покрытых кобыл и выпускают его с ними в степь; уже очень скоро жеребец выгоняет некоторых из своего табуна, и их возвращают обратно в кобылий косяк. Жеребцу предлагают других невест, пока его табун не достигает необходимой численности. Но и сам жеребец тоже проходит проверку; прежде чем ему выделяют собственный табун, или косяк, он должен биться с другими молодыми жеребцами. Если он труслив или слишком слаб, чтобы единоборствовать с противником, его холостят или дают еще год-два подрасти. Есть и иной способ испытать его мужество, чутье и прочие качества, а именно во время коновой охоты на рысей, волков и барсов, т. е. на животных, от которых он будет оборонять свой табун.