Текст книги "Воспоминания о русской службе"

Автор книги: Альфред Кейзерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

В МИНИСТЕРСТВЕ ДВОРА. МОЕ ДОСЬЕ

Единственным доказательством моей невиновности покуда мог служить тот факт, что я камергер: если я останусь в этом звании, никто не сможет утверждать, что я в чем-то замешан.

Чтобы иметь придворное звание, нужно было состоять на государственной службе; оставив государственную службу, человек автоматически лишался и придворного звания. Я был приписан к министерству внутренних дел и потому немедля отправился к генералу Мосолову ^{119} , начальнику канцелярии министерства двора; мы дружили, и я хотел с ним посоветоваться.

Встретил он меня с большой радостью: «Поздравляю вас, дорогой граф, вы чудом избежали виселицы!» Затем он рассказал мне, что в момент моего ареста император находился в Москве, именно там министерство двора получило из штаба верховного главнокомандования телеграфную депешу, что я изобличен в государственной измене и шпионаже и утром в воскресенье буду повешен. Вечером в субботу меня препроводили в крепость, и тою же ночью, когда я в пароксизме страдания рухнул без памяти в моей камере, за красным столом в соседнем помещении заседал военный трибунал, приговоривший меня к смерти. Следующим утром, исключительно ради проформы, я должен был предстать перед этим трибуналом и выслушать смертный приговор.

Председатель трибунала, незнакомый мне полковник, должен был поставить под приговором свою подпись. Однако, прочитав протокол следствия и изучив приложенный обвинительный материал, он отказался подписать приговор, так как представленные документы не могли убедить его в моей виновности. Пусть меня казнят без суда, по приказу штаба, либо в соответствии с законом назначат новое расследование, возложив эту задачу на жандармерию и прокуратуру. В результате экзекуцию отложили.

Таков был «случай», о котором упоминали на допросе генерал Иванов и прокурор Константинов, – когда я не понял, о чем идет речь.

Мосолов сообщил мне также, что, когда пришла телеграмма с известием, что казнь отложена и назначено доследование, император выразил свое удовлетворение: «Быть может, это все же ошибка. Я не могу представить себе графа Кейзерлинга изменником родины и шпионом».

Затем я рассказал Мосолову, что произошло между губернатором, министром и мною, что в настоящее время я уже не на государственной службе и предвижу большие сложности с моею припиской к другому ведомству, ибо репутация моя сильно подпорчена и я совершенно лишен возможности восстановить свое доброе имя. Мосолов со мною согласился, и мы стали размышлять, какие оказии могут представиться в различных ведомствах и каковы мои шансы у высокопоставленных особ, и, в конце концов, решили, что рассчитывать можно только на старика Булыгина ^{120} . Он возглавлял попечительский совет учреждений императрицы Марии, прямо подчинявшихся императрице-матери Марии Феодоровне; кроме того, в свое время я пять лет проработал в этом ведомстве.

Булыгин поседел на государственной службе, и все знали, что этот вельможа всегда действовал по собственному убеждению, не заботясь о чьей бы то ни было благосклонности или неблагосклонности, и пользовался полным доверием императора и императрицы-матери. Мосолов снабдил меня письмом к Булыгину, и я немедля отправился к нему.

Хотя в приемной ожидало множество дам и господ, старый вельможа тотчас пригласил меня в свой кабинет. «Вам довелось так много пережить. Что привело вас ко мне?» Я изложил свое дело и причины, побудившие меня к этому. Не читая письма Мосолова, Булыгин удовлетворил мою просьбу. Я вручил ему мое заявление, а он начертал на нем резолюцию: незамедлительно сообщить министерству двора, что камергер граф Кейзерлинг с сегодняшнего дня зачислен в ведомство императрицы Марии, и просить принять сие к сведению. Эту резолюцию я лично отвез Мосолову.

Сколь необходимой оказалась моя поездка к Булыгину, выяснилось, как только я вновь вошел в кабинет Мосолова. У него на столе уже лежало «спешное» послание министра внутренних дел министерству двора: «Граф Кейзерлинг более не состоит на государственной службе, и по этой причине его надлежит исключить из списка камергеров».

Мосолов ответил на «спешное» послание только ходатайством министерства двора переслать ему мое досье и сообщением, что г-н министр ошибается: граф Кейзерлинг теперь принадлежит к ведомству императрицы Марии.

На другой день секретное досье с личным посланием министра внутренних дел Маклакова доставили министру двора графу Фредериксу ^{121} . В этом послании Маклаков разъяснил свою точку зрения: дескать, репутация графа Кейзерлинга слишком пострадала и восстановить ее до окончания войны невозможно, поэтому граф Фредерикс, надо полагать, поддержит его мнение, что такому человеку негоже быть камергером Его величества.

Граф Фредерикс ответил, что, внимательно изучив досье, убедился в абсолютной необоснованности всех обвинений против графа Кейзерлинга и в отсутствии каких бы то ни было компрометирующих обстоятельств. Мнения министра внутренних дел он не разделяет, благодарит за совет и заверяет, что император и министерство двора также и в данном случае будут действовать со всею надлежащею деликатностью, – и я остался камергером.

Мосолов позволил мне заглянуть в досье. Я удивился его объемистости. Мосолов объяснил, что спасением я обязан только тому обстоятельству, что контрразведка и жандармерия – заклятые враги. С началом войны контрразведка была полностью реорганизована и расширена, и на работу туда зачислили множество офицеров-резервистов всех профессий, без учета способностей и нравственных качеств. Именно в это ведомство и устремились черносотенцы, сподвижники Дубровина, понаторевшие в темных делишках.

Жандармерия ожидала, что при упомянутой реорганизации и расширении предпочтение будет отдано в первую очередь ее опытным чиновникам. Но этого не случилось, и жандармерия восприняла сие как недоверие и оскорбление.

Мое дело оказалось первым, когда по требованию председателя военного трибунала пришлось согласно закону привлечь жандармерию. Жандармам было очень важно доказать, что военная контрразведка совершенно некомпетентна, и выявить всю абсурдность ее расследования. По мнению Мосолова, только этому я и обязан интересом жандармов к моей персоне.

Просматривая досье, я с ужасом осознал, сколь многие материалы здесь казались подозрительными. Во-первых, временное совпадение решающего заседания совета министров в Красном Селе в конце июля и моего внезапного тайного отъезда в Германию, а равно и обстоятельство, что в это время царскосельское земство действительно имело телефонную связь со штабом в Красном Селе.

Далее, мои встречи с имперскими немцами в Петербурге и Вильне, а также то, что топограф, слывущий шпионом, в означенное время опять-таки находился в Польше.

Но самые тяжкие подозрения я навлек на себя тем, что в телеграфной корреспонденции с браковщиками в польском имении и между собой мы, защищаясь от еврейского консорциума, прибегли к сокращениям, какими по воле случая пользовалась в своих депешах подлинная сеть германских шпионов.

Все телеграммы, содержавшие такие сельскохозяйственные обозначения, были вытребованы из телеграфных отделений, оттого и мои депеши тоже попали в руки контрразведчиков, которые при желании могли истолковать их так, что я представал членом шпионской организации.

Усугублял подозрения и тот факт, что мне удалось вернуться из Германии, тогда как почти все остальные российские подданные были интернированы.

Когда штаб главнокомандования еще и присовокупил к вышеупомянутому обвинительному материалу переводы моей конфискованной корреспонденции, по небрежности и злокозненности искаженные, великий князь Николай Николаевич, притом что хорошо знал меня лично, не мог не признать меня виновным.

Все же одно приятное известие выпало на мою долю: земство, несмотря ни на что, осталось преданным мне. Пока я сидел в заключении, оно постоянно старалось ободрить мою жену и помочь ей, меж тем как многие из давних знакомых от нее отвернулись. Здесь я также почитаю необходимым с благодарностью упомянуть супругу великого князя Владимира Марию Павловну, мекленбургскую принцессу ^{122} , которая бесстрашно приняла участие в моей покинутой семье и продемонстрировала, что не верит в мою виновность.

Гласные и служащие моего земства очень хотели, чтобы я остался на должности и даже намеревались подать Его величеству соответствующее прошение. Но я слишком много пережил, чтобы и впредь делать себя объектом произвола и безумной ненависти к немцам. Я передал дела своему заместителю, молодому уездному помещику Борису Павловичу Корнееву ^{123} , который, пройдя мою школу, продолжил руководство земством. Я чувствовал себя спокойно, зная, что он управляет уездом так же, как я. В 1918 году его расстреляли большевики.

Когда я прощался с земством, вместе с адресом, где отмечались мои усилия и заслуги перед земством, сотрудники вручили мне на память массивный золотой портсигар, на котором были выгравированы подписи дарителей. Позднее этот портсигар перекочевал в карман одного из большевистских комиссаров. Для меня этот подарок представлял особенную ценность, ведь даже самая неприметная учительница из дальней деревни и та настояла внести свою лепту. Чувство единения с моими тогдашними сотрудниками живет во мне по сей день, сколь ни разбросала нас жизнь.

Часть 5
МИРНАЯ СЛУЖБА В ГОДЫ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

МОИ ДЕТИ

Передав пост председателя земства моему преемнику Корнееву, я очень скоро вместе с семьей переехал в Петербург. Моя дочь Ирена с началом войны вступила сестрою милосердия в основанный царицей Александрой Феодоровной и носящий ее имя сестринский орден. Вместе с императрицей и великими княжнами она работала в придворном лазарете, но была откомандирована царицей в военный лазарет, на собственные средства оборудованный богатым голландцем ван дер Балцем в бывшем дворце великого князя Алексея Александровича. В Царском Селе нас ничто более не удерживало. Два моих сына тоже служили в армии – старший, Альфред, морской офицер, на миноносце в Ботническом заливе, под командованием адмирала Колчака ^{124} ; младший, Аксель (Акки), в гвардейском драгунском полку в Польше. Мы с женою остались одни. Пассивные зрители великой драмы, какою была для нас война, мы страдали вдвойне – ибо, душою немцы, были нашей честью привязаны к российскому императорскому дому. Те же чувства испытывали и наши дети, но все трое исполняли свой долг там, куда поставила их война, притом, быть может, честнее и преданнее иного русского.

Альфред, мой старший сын, в 1917 году ради царицы поставил на карту свою жизнь: когда царь во Пскове отрекся от престола, царица, всеми покинутая, брошенная на произвол красных орд, осталась в царскосельском дворце с больными детьми. Великий князь Кирилл, начальник ее лейб-гвардии из полка гардемаринов, приказал охране покинуть дворец и перейти в распоряжение красного правительства в Петербурге. Единственные, кто отказался покинуть беззащитную царицу, были мой сын, некто фон Крюгер и князь Голицын. Они остались и защищали царицу от революционеров, пока ситуация не стабилизовалась настолько, что во дворце можно было разместить надежную охрану. Позднее мой сын Альфред до конца сражался с большевиками в колчаковской армии. Он умер от сыпного тифа в 1919-м под Иркутском, во время отступления, когда сопротивление колчаковской армии было сломлено и в страшную зимнюю стужу ей пришлось отходить на тысячи верст на восток в боях с наступающей Красной армией и напирающими со всех сторон красными бандами. Под огнем красных матросы поспешно похоронили Альфреда возле маленькой русской церкви недалеко от станции Тум, чтобы тело его не попало в руки красных. Альфред был флаг-офицером морского стрелкового полка и как таковой являлся заместителем полкового командира, также скончавшегося на марше от сыпного тифа.

Мой второй сын, Александр (Аксель, Акки), в начале мировой войны стоял со своим полком на польском фронте. Там он в 1915 году заболел тифом и был оставлен в обезлюдевшей деревне, в крестьянском домишке. Не имея никакой помощи, он все же одолел тяжелую болезнь и, еще слабый и полумертвый от голода, отправился в Россию. К счастью, ему встретился санитарный эшелон, шедший в Царское Село. Там в нем принял участие принц Ольденбургский ^{125} , поместивший его в частный лазарет, хотя прием заразных больных в лазаретах, которые в Царском Селе посещала царица с дочерьми, был строго воспрещен. Акки отмыли и уложили в удобную постель, когда в лазарет пришли две старшие великие княжны. Одна из них, Татьяна, которой стало особенно жаль исхудавшего юношу, присела на его койку и заговорила с ним. Она спросила, откуда он и чем хворает. Он откровенно рассказал все, что знал о перенесенной болезни; в санитарном эшелоне ему объяснили, что он, наверное, болел тифом. Они еще немного пошутили между собою. Когда же потом за обедом царица спросила великую княжну, что она делала и где побывала, Татьяна рассказала о молодом графе Кейзерлинге, который вернулся из Польши больной тифом, она, мол, посидела на его койке и побеседовала с ним. Императрица пришла в ужас! Великой княжне пришлось сей же час удалиться от стола, полностью переодеться, пройти тщательную дезинфекцию и выдержать укол. После этого по телефону было отдано распоряжение подробнейшим образом расследовать инцидент и установить виновника, нарушившего запрет помещать тифозных больных в царскосельских лазаретах. На моего бедного сына вновь надели старые лохмотья и разбитые сапоги; из уютной постели его вывезли далеко за город в одинокий инфекционный барак, бросили на соломенный тюфяк и оставили под присмотром неумелой сиделки и необученного санитара. Спасибо одному из моих земских врачей: он случайно увидел, как увозили Акки, и позвонил мне по телефону, а я тотчас поспешил к сыну, чтобы вызволить его из этого жуткого места, но удалось мне это с большим трудом. Ведь человек, попавший в барак, не мог выйти оттуда, пока его не признают здоровым либо, что бывало чаще всего, не отправят на погост. Только благодаря вмешательству великой княгини Марии Павловны и принца Ольденбургского мне все же отдали бедного Акки. Мы могли наконец-то забрать его в Петербург и обеспечить надлежащий уход.

ДЕЛЕГАТ ЗЕМГОРА

Вскоре после переезда из Царского Села в Петербург тамошнее губернское земство предложило мне поехать в Москву делегатом петербургского земства и там принять участие в работе Всероссийского земского и городского союза. ^{126} Эта гигантская организация состояла из делегатов всех российских городов и земств, и в задачу ее входило обеспечение армии, полевых лазаретов, госпиталей, полевых и народных кухонь всем необходимым. Соответствующие средства добровольно предоставляли земства и города. Кроме того, союз работал по договорам и заказам военного интендантства. Во главе союза стоял бывший депутат Думы, а затем первый президент республики – князь Львов ^{127} . Он умел добиться единомыслия среди всех работающих с ним крайне правых и крайне левых и заставить их действовать сообща. Именно поэтому после отречения императора все партии избрали его главой Временного правительства. Преданный царю, он все же решился принять этот пост, но всеми силами стремился провести общенародный плебисцит по поводу того, что должно статься с Россией после отречения Государя и его брата Михаила и какую форму правления примет империя. В Москве Львов был на месте, умело решая чисто экономические проблемы, но ему недоставало политического таланта и энергии, чтобы объединить массы, освободившиеся от оков царизма, обуздать их, вести и оградить страну от влияния экстремистских элементов. Едва приняв пост председателя правительства, он был отодвинут на второй план Керенским и его партией, и ему пришлось выйти из состава правительства. Когда я приехал в Москву и познакомился с пестрым обществом центра, где собралась буквально вся тогдашняя Россия, когда поездки в различные области России позволили мне заглянуть в деятельность этой организации и в народные настроения, у меня составилось убеждение, что она уже тогда хотела оттеснить военное интендантство и стремилась не только к экономической власти, но и к политической, которая заменит Думу. Мне стало ясно, что большинство сотрудников, работающих в крупных отделениях Всероссийского земского и городского союза, суть социалисты-революционеры, желающие общего переворота, и что свержение правительства неизбежно приведет к хаосу, так как я совершенно не видел личности, способной предотвратить оный. Я надеялся найти обширное поле деятельности во благо участников войны и во благо страдающего населения затронутых войной территорий, но – не нашел. Вот почему, несмотря на жажду деятельности, я все чаще подумывал, не осесть ли мне в Петербурге на покое, Лишь по случайности я этого избежал.

СНАБЖЕНИЕ ЛАЗАРЕТОВ ПРОВИАНТОМ ИЗ СИБИРИ

Поздней осенью 1914 года я приехал в Москву и остановился в гостинице «Славянский базар». Я любил завтракать в тамошней закусочной, одной из лучших в Москве. Собиралось там и большинство высших армейских чинов, временно откомандированных с фронтов. И вот в феврале 1915 года, когда я завтракал за своим обычным столом, ко мне вместе со своим адъютантом подошел принц Ольденбургский, поздоровался и спросил, что я делаю в Москве. Я рассказал, что как представитель Петербургской губернии участвую в работе Земского и городского союза. Принц выслушал это с неодобрительным видом и сказал, что для меня есть дело получше, чем слушать разглагольствования красных да заниматься подрывной деятельностью, а затем предложил мне войти в его организацию и поехать в качестве его уполномоченного в Сибирь, которую, как ему известно, я хорошо знаю. Оттуда надобно наладить снабжение всех военных госпиталей и лазаретов провиантом. Принца Ольденбургского император назначил начальником всех военных госпиталей и лазаретов, предоставив ему неограниченные полномочия, которыми он пользовался в полной мере и с успехом. Страх и ужас врачей и всех своих подчиненных, принц работал не покладая рук и требовал от них того же. В санитарном деле он имел большой опыт, и буквально ничто не укрывалось от его внимания. Он замечал любое упущение и неумолимо наказывал. Зная эти замечательные качества принца, я все же колебался, потому что еще в 1898 году имел по его милости крупные неприятности. Принцу требовалось тогда много строительного материала для постройки в Петербурге большого народного дома и бактериологического института, и, зная, что мне нужен капитал для моего предприятия в Александровке, он предложил мне ипотеку ^{128} , причем я, невзирая на весьма умеренные цены, должен был обязаться соблюсти определенные сроки поставок. Я привел в движение все рычаги, но неудачи следовали одна за другой. Когда я поставил об этом в известность моего компаньона, принца Ольденбургского, он настоял на точном исполнении договорных условий. Убытки оказались настолько велики, что все мое дело застопорилось и я едва не разорился.

Предложение принца отправиться во время войны в Сибирь его уполномоченным было для меня очень кстати, ибо таким образом я мог расстаться с организацией, которая не вызывала у меня симпатий. Вдобавок передо мною вновь открывалось обширное поле деятельности, да еще в Сибири, всегда вызывавшей у меня интерес. Тем не менее я попросил дать мне время на размышление. Мне не хотелось снова попасть в личную зависимость от принца. Однако его это не устраивало, и он нетерпеливо потребовал, чтобы я уже во второй половине дня пришел в его московскую канцелярию для получения полномочий и инструкций, а на следующий день отбыл в Сибирь. Правда, в конце концов он все же согласился сутки подождать, так как для Сибири у него нет другого человека, которому он может вполне доверять и который так хорошо знает тамошний край, как я, и, он уверен, самостоятельно выпутается из любого сложного положения. Он предоставит мне полную свободу действий, просит только, чтобы его госпитали и лазареты хорошо и своевременно снабжались всеми дарами Сибири. После этого разговора я пошел в Сибирский банк ^{129} , директора коего, Соловейчика, прекрасно знал. Невзирая на мои сомнения, Соловейчик очень одобрил эту идею и посоветовал создать в Сибири новую большую организацию не в качестве сотрудника принца, а в качестве частного предпринимателя, но обеспеченного всеми полномочиями принца Ольденбургского. Когда я возразил, что для этого, наверное, понадобится большой капитал, которого у меня нет, Соловейчик предложил неограниченный кредит в своем банке. Процедура предусматривалась такая: я сам или мои многочисленные сотрудники будут закупать в Сибири продовольствие и грузить в вагоны. После отправки вагонов коносаменты ^{130} , т. е. фрахтовые обязательства, представляются в банк, каковой сразу выплачивает мне согласованную сумму, а после сдачи поставки принцу получает от него деньги. Если принц не примет поставку, банк определит ее в другое место, причем прекрасно оправдает все расходы, так как заработает на разнице в ценах между Сибирью и Европой. Самое сложное – доставить провиант из Сибири. Цены для принца Ольденбургского, установленные заранее, на 15% ниже, чем для других направляемых в Сибирь закупщиков из различных организаций, городов и интендантства. Мне такого рода контракт казался весьма рискованным, ведь для меня добавлялись еще и закупочные и экспедиционные издержки. Соловейчик успокоил меня, заявив, что закупки обойдутся мне вдвое дешевле, чем всем другим, и впоследствии оказался совершенно прав. Благодаря банковскому кредиту я, разумеется, всегда мог платить наличными деньгами или меновым товаром. Остальные же закупщики платили так называемыми ассигновками, т. е. чеками, которые продавец, чтобы получить свои деньги, опять-таки должен был представить в казначейство или в Имперский банк. Вдобавок из полученных денег ему приходилось платить комиссионные уполномоченному. А поскольку продавцы были, как правило, простые крестьяне или кочевники, в большинстве неграмотные, да и робеющие перед властями, они, понятно, предпочитали покупателей, которые не чинили им подобных сложностей. С нами они точно знали, что получают, ведь мы платили золотом, серебром, ассигнациями или же меновым товаром, доставлявшимся из Москвы в порожних вагонах. Принц Ольденбургский был весьма удивлен моим контрпредложением, сделанным после консультации с директором Сибирского банка, но, осознав его правильность, снабдил меня широчайшими полномочиями. Теперь предстояло создать обширный, безупречно функционирующий аппарат, который будет осуществлять закупки и экспедицию не бюрократически, но коммерчески.

В сердце Сибири, в Новониколаевске (большевики переименовали его в Новосибирск), расположенном на пересечении великой Сибирской магистрали, Алтайской железной дороги и огромной реки Обь, я устроил себе центральную контору. Находясь там, можно было привозить товары со всех сторон: с востока – зерно (овес, рожь), из Монголии – мясо, с севера – дичь, из южного Семипалатинска – пшеничную муку и пшеницу, с больших рек и озер – рыбу. Далось мне и набрать очень дельных сотрудников – секретаря из Киева, который одновременно был юристом и улаживал правовые сложности с властями; бухгалтера, присланного Сибирским банком; трех артельных кассиров, которые, действуя по уставу артели, были людьми абсолютно честными; мясника, закупавшего скот в Монголии; рыботорговцев и вообще сибирских торговцев разного толка. Кроме того, к числу сотрудников моей организации принадлежали железнодорожный техник с группой слесарей и подсобных рабочих, а также более полудюжины сноровистых служащих для сопровождения составов в Петербург; их называли смазчиками, ибо в их задачу входило заботиться о том, чтобы по дороге ни один вагон не «перегрелся», а предотвратить это можно было, только «подмазав» старших проводников, начальников станций и прочий железнодорожный персонал. Взятки – от трех до ста рублей, в зависимости от должности и важности железнодорожника – составляли в совокупности значительные суммы и к концу зимнего сезона (перевозки осуществлялись только зимой, в морозы) достигали примерно 100000 рублей. Техник-путеец со своими слесарями в специально оборудованной ремонтной мастерской обеспечивал починку поврежденных вагонов. Мы заключили юридический договор с железнодорожной администрацией, чтобы все незначительно поврежденные вагоны направляли в нашу мастерскую. Тогда после ремонта они оставались исключительно в нашем распоряжении, поэтому перевозка могла осуществляться бесперебойно. Мои конкуренты, чьи дела шли не так гладко, злились на наши успехи и зачастую подвергали нас нападкам. Я же мог выполнить все свои обязательства и испытывать удовлетворение, потому что во время великой войны сослужил добрую службу страждущему человечеству. Революция 1917 года резко оборвала эту мою деятельность.

Как я уже говорил, поставки осуществлялись только в холодные осенние и зимние месяцы, примерно с конца сентября до конца марта, почти все экспедировалось в замороженном виде, даже яйца и молоко. В остальное время года можно было перевозить разве что муку и зерно. Чтобы осенью все работало как часы, требовалась хорошая подготовка. Закупщики скота выезжали в монгольские степи к забайкальским бурятам, где приобретали целые стада рогатого скота и овец.

Нередко по моему распоряжению торговля происходила путем обмена, при этом важную роль играли китайское серебро и кораллы, из которых делали украшения. Если платежным средством служила мануфактура, ее отмеряли не метрами, а шагами. Животных опять-таки продавали не по числу голов, а по площади, занимаемой стадом. Строили загон в форме клина и без разбору загоняли туда скот, обычно 50–60 голов. Суеверный кочевник полагает, что от пересчета скот гибнет. Заключив сделку, продавец должен был еще и перегнать стадо в определенное место, нередко за 500–600 километров, откуда мы его затем забирали. Такой перегон был, по сути, затяжным выпасом, стадо паслось и так продвигалось вперед, а погонщики следили, чтобы ни одно животное не отбилось. Им приходилось выбирать дорогу так, чтобы, по меньшей мере, раз в день скот имел возможность напиться, заботились они и о подходящем месте для стоянки. Если большой отрезок пути пролегал по тайге или солончакам, в эти места надлежало загодя завезти фураж, чтобы животным всегда хватало кормов и они не отощали и не обессилели. Вот почему сопровождающие обязательно должны были хорошо знать местность и выбирать оптимальный маршрут. Когда скот прибывал к железной дороге, там уже были развернуты передвижные бойни и подвезен фураж. Животных забивали, замораживали и подвешивали в вагонах. В оттепель мясо засаливали в бочках. Я так четко отладил свою организацию, что все эти трудности преодолевались с легкостью и расчеты с принцем Ольденбургским шли без помех.