Текст книги "Воспоминания о русской службе"

Автор книги: Альфред Кейзерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)

РЕЗИДЕНЦИЯ ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА

Наше плавание по Уссури не могло бы продолжаться более ни дня – уже вблизи Хабаровска на одном из мелководных участков фарватера скопилось столько льда, что пришлось взрывать, иначе «Ингада» пройти не могла, а наутро яхту удалось завести в док только через протоку, с великим трудом пробитую во льду.

Хабаровск, или Хабаровка, как он тогда еще назывался, представлял собой всего-навсего большую деревню, хоть и был резиденцией правительства. Расположен он над реками Амур и Уссури на двух сопках метров по сто сорок высотой; две части города соединялись друг с другом деревянными лестницами. По одну сторону находились казармы, корабельная верфь Амурской пароходной компании, кадетский корпус, ботанический сад и – в особо маркированном квартале – фанзы китайских кули, которых здесь проживало около двух тысяч.

На другой сопке высилось весьма безвкусное краснокирпичное здание – резиденция генерал-губернатора. Чуть ниже по склону стоял кафедральный собор, а между ним и берегом Уссури – дома чиновников, многочисленных генералов и немногих европейских коммерсантов. Эти дома образовывали тогда единственную улицу; незамощенная, с деревянными мостками для пешеходов, она шла все время то вверх, то вниз. Там помещались также здание почты, отделение Имперского банка и гауптвахта. Всего в Хабаровске проживало около 2 500 европейцев. Европейцев-чернорабочих, кроме арестантов, в ту пору еще не было.

Окрестности города представляли собой совершеннейшие таежные дебри, за исключением нескольких приамурских сопок, где поселились корейцы, занимавшиеся садоводством и огородничеством. Русских поселенцев тогда тоже не было. Корейцы отличались огромным прилежанием и умением выращивать овощи; эти люди получали от хабаровского общества, отчасти весьма взыскательного, европейские семена, которые, хотя были им совершенно незнакомы, давали отменные урожаи. Поэтому у нас, помимо местных овощей, не было недостатка и в артишоках, шпинате, спарже, лучших горохах, редисе и проч.

О корейских огородах у меня остались самые приятные воспоминания, я имею в виду не столько сами овощи, сколько другое: на тамошних сопках была превосходная – лучше я не видел – охота на диких гусей в пролете. Приняв в себя Уссури, Амур у Хабаровска круто поворачивает на север; под отвесными прибрежными кручами стремит он свои воды, достигая ширины 3–4 километра; левый берег – равнинный, болотистый, поросший камышом и низколесьем, поистине птичий рай. Осенью и весной там большими стаями собираются дикие гуси; под вечер и утром они взлетают с воды и пролетают низко над сопками правого берега, так что охотник легко может взять дублет из каждой новой стаи. Иногда я возвращался домой, добыв 10–12 птиц.

Перед дворцом генерал-губернатора на берегу Амура разбили большой парк. В середине его стоял домик, предназначенный под жилье адъютанту, чуть дальше – внушительное здание офицерского клуба с прекрасным видом на реку, современным театральным залом, читальнями и т. п., так сказать центр развлечений.

Для чиновников вроде меня квартиры не были предусмотрены, и нам приходилось самим искать жилье, что было не так уж легко. В конце концов, меня приютил один из коллег.

Труднее всего было добыть мебель, потому что магазины ею не торговали. Приходилось довольствоваться тем, что имелось в наличии. При кочевой жизни, которую вело большинство чиновников и которая снова и снова вынуждала их переезжать с места на место, по всей Амурской области утвердился особенный обычай «ликвидировать» мебель. Вещи не продавали, а проигрывали. Эта азартная игра называлась jeu d'amour, «игра любви». Отъезжающий приглашал компанию на прощальную пирушку; по этому случаю играли на специальные жетоны, которые в сумме представляли стоимость «ликвидируемой» мебели, и гости получали их в счет выигрыша. Таким манером я обзавелся столом и стульями, кроватью, кой-какой кухонной посудой и красной шторой.

ПОЕЗДКА НА САХАЛИН

После того как я столь удачно «выиграл» себе домашнюю утварь, лед на Амуре стал, и связь с внешним миром, от которого мы полтора месяца были полностью отрезаны, восстановилась – теперь уже на санях.

На Сахалине планировали строительство новой тюрьмы. Соответствующие чертежи прислали в Хабаровск на рассмотрение генерал-губернатору. Барон Корф пожелал внести небольшие изменения, а потому счел необходимым вступить в переговоры с островным начальством и предложил мне взять переговоры на себя, ведь заодно я смогу познакомиться с приамурскими народами рыболовов и охотников.

От Хабаровска до Сахалина мне предстояло проехать около 2000 километров. Сначала по Амуру на лошадях до Софийска, затем, тоже по Амуру, до Мариинска, а оттуда уже через тайгу до Александровского Поста на побережье и далее по замерзшему проливу до острова.

Чудесным солнечным ноябрьским днем после обильного прощального завтрака, который дали в мою честь коллеги в офицерском клубе, я сел в свою кошеву – длинные, наполовину крытые сани наподобие розвальней, изнутри обитые войлоком, а снаружи – просмоленной парусиной. В этих санях можно с удобством вытянуться; в качестве подстилки используются большие мягкие кожаные мешки, в которые одновременно укладывают багаж проезжающего. Еще в этих санях есть кожаные подушки и большущая меховая полость. Впереди на козлах сидит ямщик, а под ногами у него стоит ларь, где хранится мороженый провиант и бутылки с ромом и коньяком. К верху кошевы прикреплена войлочная занавеска – если ее опустить, пассажир полностью защищен от любой непогоды. В очень сильную стужу сани дополнительно обогревают раскаленными кирпичами. Запрягают в кошеву тройку лошадей, рядом или цугом, смотря какова дорога.

Поверх своего платья проезжающий надевает сначала кухлянку, тунгусскую рубаху из меха не рожденного северного олешка; эта рубаха достигает ему до колен, сзади у нее есть капюшон, который можно натянуть на голову, а впереди нагрудник, чтобы защитить лицо. На голову надевают меховую шапку с длинными, до пояса, ушами, которые обматывают вокруг шеи вместо шарфа. На ноги надевают мягкие высокие сапоги из шкурок, снятых чулком с оленьих либо лосиных ног; эти сапоги достают чуть не до живота. Довершают костюм меховые рукавицы. Рубаху подпоясывают широким кушаком, который все это держит. В таком костюме путешественнику не страшна самая свирепая стужа, вдобавок он совершенно не стеснен в движениях. Ямщик на облучке выглядит как дикий зверь, так как вся одежда у него мехом наружу.

Особенно ценится у сибиряков предмет одежды, надеваемый поверх всего, – так называемая доха. Это «пальто», сшитое из особенно красивых оленьих шкур и, в зависимости от благосостояния владельца, подбитое черно-бурой или серебристой лисой, песцом или огневкой, а иной раз и соболями, куницей или волком. Доха служит одновременно и подстилкой, и одеялом.

Что до провианта, то зимние путешествия значительно проще летних, так как провиант можно взять с собой в замороженном виде. Перед отъездом варили в Хабаровске превосходнейшие супы, разливали по тарелкам и выставляли на мороз. Затем тарелке на миг устраивали так называемую bain-marie, то бишь водяную баню, после чего суп отделялся от тарелки и уже в «чистом» виде отправлялся в ларь. Точно так же везли с собой молоко в кусках, замороженные сырые котлеты, бифштексы, дичь, пельмени, яйца и масло. На станции достаточно было вынуть из ларя все, что нужно, оттаять в печи на собственной сковородке или в кастрюле, поджарить или сварить – и через 20 минут превосходный обед готов. Изумительно вкусны также коньяк или водка, выпавшие в ларе под ногами ямщика игольчатыми ледяными кристаллами. Провиантом меня снабдили так щедро, что, вернувшись через полтора месяца в Хабаровск, я смог угостить домочадцев хорошим обедом из дорожного ларя.

В целом мне сопутствовала отменная погода, но в темное время суток ехать все равно было нельзя, так как по причине высоченных наледей двигаться по Амуру можно было лишь засветло. Вот почему мне приходилось ждать на станциях, если, на счастье, не светила полная луна. Тем не менее, в среднем я делал за сутки около 150 километров.

Почтовые станции, обычно представлявшие собой небольшую рубленую избу из 3–4 комнат, расположены вдоль реки примерно в 30 километрах друг от друга. Помещение для проезжающих, как правило, содержали в чистоте, но кроме стола, нескольких лавок, иконы с лампадою, императорских портретов на стенах и большого самовара в углу, там ничего не было. Нередко стены украшает вдобавок суровый призыв Священного Синода, в раме под стеклом; Синод убедительно просит проезжающего не браниться сверх меры, а коли без того никак нельзя обойтись, все же ругаться не «по матушке», а именно матерщина распространена в России очень широко.

Не то на четвертый, не то на пятый день я добрался до Софийска. Это был окружной центр области, занимающей площадь в две Германии, и, тем не менее, всего-навсего поселок с несколькими сотнями жителей. Я остановился у окружного начальника Башилова.

ПОЛКОВНИК БАШИЛОВ

Башилов ^{69} был коренной сибиряк и один из старейших чиновников Амурской области; в России он учился в кадетском корпусе, а затем служил офицером на Аляске, которая тогда еще принадлежала России. В 1854 году во время Крымской войны он участвовал в боевых действиях в Петропавловске, когда был отбит английский десант. Он был окружным начальником всего Севера, Камчатки и Алеутских островов и знал все туземные племена, у которых слыл непререкаемым авторитетом. Смотрел он на них как на родных детей – не заботился о писаных законах, а властвовал как патриарх, справедливо и мудро. Отношение же подопечных к нему очень напомнило мне отношение бурят и монголов к их Живому Богу.

Когда я познакомился с полковником Башиловым, это был уже старый, но весьма бодрый мужчина, дородный, высокого роста, с длинной седой бородой и кустистыми бровями. Рассказывать он умел на редкость увлекательно и охотно говорил о своем бурном прошлом. В 1854 году он молодым офицером участвовал в экспедиции Муравьева, когда тот, спустившись вниз по Амуру, тем самым завоевал эту реку для России. По приказу Муравьева был построен небольшой паровой баркас под названием «Акула» – флагман «флота», на котором размещались его солдаты, числом 1000 человек; состоял этот «флот» из пяти десятков шлюпок и множества плотов, груженных провиантом и военным имуществом. Повсюду на реке Муравьев закладывал небольшие форты, где оставлял гарнизон – так, например, в Хабаровске, основанном казаком Ерофеем Хабаровым еще в 1649 году, в Софийске, в Мариинске, в Николаевске возле устья Амура и в Александровском Посту на побережье. В Благовещенске и около Айгуна он тоже поставил военные гарнизоны.

Поскольку Амур, тогда совершенно неисследованный, тысячами километров стремил свои воды через тайгу и изрезанные ущельями горы, а притом был очень широк и изобиловал излучинами и островами, такое огромное количество разномастных плавучих средств при всем желании не могло удержаться в нужном фарватере. Снова и снова то одно, то другое терпело крушение или садилось на мель.

В конце концов, шлюпка с Башиловым и пятнадцатью солдатами тоже потерпела крушение, люди кое-как выбрались на необитаемый островок, но весь провиант потеряли. Поэтому им пришлось дожидаться прибытия баталеров ^{70} . А те по халатности интендантства задержались, и несчастным грозила голодная смерть, так как дичь на острове не водилась, а ловить рыбу было нечем.

В итоге они решились на крайнее средство: бросить жребий, убить одного из своих и съесть. Развели большой костер, и 15 горемык уселись вокруг. Затем заготовили 15 бумажных жребиев – 14 пустых и один помеченный крестиком. Скатанные бумажки бросили в папаху, перемешали и, начиная с самого старшего по возрасту, начали по очереди тянуть. Старшему повезло, он вытянул пустышку, взял папаху и передал соседу, который вытащил жребий и, не разворачивая, протянул назад, старшему. Тот развернул листочек и, если бы увидел на нем крест, должен был заколоть этого человека своим кинжалом.

Старый игрок Башилов сказал: «Ни одна карта, какую мне довелось в жизни тянуть, не волновала меня так, как этот жребий… Вытянули уже десять жребиев, напряжение росло; я был четвертым от конца, третьим же был мой добрый товарищ, хорунжий Головин, самый молодой офицер в полку. Он отдал свой жребий и в тот же миг рухнул лицом вперед. В спине торчал кинжал. Он даже не вздрогнул, умер мгновенно».

Погруженный в воспоминания, Башилов умолк, потом хлебнул изрядный глоток грогу и печально заметил: «Мне досталась его правая рука, которую я так часто дружески пожимал. Я не смог решиться съесть ее, только чуть куснул большой палец. Головина еще не доели, как подошел долгожданный баталерский транспорт и подобрал нас. Потерпи мы еще два дня, и молодой, всеми любимый товарищ остался бы жив. С Муравьевым мы встретились в Хабаровске. Когда ему доложили о случившемся, ярость его не ведала границ. Сперва он обрушился на нас, хотел было расстрелять всех, потом – только того, кто заколол Головина. А после тщательного расследования гнев Муравьева настиг подлинного виновника – халатного интенданта. Его приговорили к смерти. По-моему, запороли плетьми».

Г-жа Башилова была лет на сорок моложе мужа, такая же крупная и дородная. Когда она протянула мне чашку чая, рукав платья чуть сдвинулся, и я заметил на предплечье татуировку – оленью упряжку. Я спросил, нет ли у нее на теле и других красивых картинок, а она рассмеялась: «Есть, только я не могу их показать». Правда, у меня сложилось впечатление, что, будь я понастойчивей, взглянуть мне бы все-таки разрешили.

Г-жа Башилова славилась молодостью чувств. Муж привез ее с дальнего Севера, хотя вообще-то говорили, что на самом деле все наоборот – дескать, она выкупила его для себя. Она была дочерью вождя колошей, или колюжей, племени, родственного индейцам Америки. Колоши ^{71} , как и чукчи, принадлежат к числу воинственных народов Севера. Путешествуя по землям колошей, Башилов поссорился с одним из них и в поединке убил его. Родичи убитого тотчас же схватили Башилова и взяли в плен. По древнему обычаю колошей его надлежало принести в жертву, чтобы почтить местных богов и умилостивить манов [8]8
  Маны – в древнеримской мифологии обожествленные души предков; автор использует известный ему термин для обозначения духов-покровителей.


[Закрыть]убитого. Внушительная стать пленника, однако, пришлась дочке вождя настолько по душе, что она выпросила его у отца себе в подарок, при этом она пожертвовала своим приданым, отдав за Башилова родне убитого 25 северных оленей и ценные меха. Потом Башилов отвез свою спасительницу к попу в Петропавловск, там она выучилась грамоте, крестилась и получила образование. Все прочее, особенно кулинарную науку, высоко ценимую Башиловым, она постигла после свадьбы, от мужа.

Впрочем, заботливое воспитание священника и окружного начальника не сумело-таки полностью ее обуздать. В январе у генерал-губернатора в Хабаровске состоялся большой новогодний бал, на который были приглашены со всей округи чиновники и офицеры с женами. Собралось человек триста. И там случилось невероятное: один из наших коллег, старый капитан-кавказец, второй адъютант барона Корфа, человек робкий, притом даже женоненавистник, вдруг бесследно исчез. Когда под утро бал закончился, странным образом недосчитались и жены Башилова, Акулины.

Разбирательство показало, что капитан, которому выпала честь вести мадам Башилову к ужину, после трапезы вышел со своею дамой на улицу, чтобы посадить ее в просторные сани. Тут мадам на прощание заключила его в крепкие объятия, подняла к себе в сани, укрыла меховой полостью и уехала вместе с ним. Казак, стоявший на часах, утверждал, что отчетливо видел торчавшие из-под полости лакированные сапоги со шпорами.

Три дня спустя капитан явился обратно. Вид у него был пришибленный, и с тех пор он никогда больше не провожал дам к ужину. Полковник Башилов от души посмеялся над этим похищением и сказал: «Н-да, с колошами шутить нельзя, со мною-то было то же самое!»

НАРОДЫ ПРИАМУРЬЯ

Большой интерес для меня представляли рассказы Башилова о народах, с которыми он хорошо познакомился за свою долгую жизнь. Для меня самого подробное личное знакомство с ними было невозможно, так как эти племена жили в тайге мелкими разобщенными группами. Но там, где я с ними соприкоснулся, полностью подтвердилось все, что я слышал тогда от Башилова.

Башилов делил племена Северо-Восточной Сибири на «оленьи» и «собачьи». К первой группе относились чукчи, камчадалы, колоши и алеуты. По его мнению, все это были племена индейской крови. Чукчи и камчадалы насчитывают еще по нескольку тысяч, а колоши и алеуты – лишь по нескольку сотен. За исключением алеутов, эти народы, помимо охоты и рыболовства, занимаются оленеводством. В большинстве они кочевники, живут в ярангах – подобии юрт из звериных шкур. Хотя многие из них носят на шее крестик, они все равно остались шаманистами и сохранили свои давние языческие обычаи. Так, например, стариков и недужных, как и уродливых младенцев, убивали, соблюдая при этом определенные религиозные обряды. Российской администрации эти племена в силу своей воинственности доставляли больше сложностей, чем все прочие. К «оленьим» народам относились и тунгусы, народ финской крови, язык у них якобы родствен финскому, как и язык остяков.

Дальше на юг в горах и лесах Амура и его притоков живут различные орочонские племена, до сих пор как будто бы насчитывающие около 3 000 человек. Охотники-орочоны держат немного оленей и используют их как верховых животных, а не как тягло. Более того, олени для них скорее молочный, нежели мясной скот. В одежде они отличаются от других племен тем, что носят исключительно меха и кожу, тогда как прибрежные кочевники нередко используют рыбью кожу и птичьи шкурки. Если эти последние искусно владеют иглой и украшают одежду и ковры звериными и растительными орнаментами из цветного меха, то орочоны знают лишь самые простые краски и узоры, составляя их из пестрых лоскутков.

По случаю поездки через Сибирь чукчи и прочие индейские народы прислали престолонаследнику огромный бесценный ковер из оленьих шкур. На нем были изображены сцены из их жизни, скомпонованные из разных меховых лоскутков, сшитых по обыкновению звериными жилами. Жилы эти сперва жуют, чтобы размягчить, а потом прядут из них тонкие нити. Оказалось, правда, что выполняли эту работу главным образом прокаженные, число которых среди этих народов весьма велико. Поэтому ковер показали цесаревичу только издалека, а затем тщательно запаковали и отправили в Петербург для основательной дезинфекции.

Зато орочоны великие искусники в резьбе по дереву и умеют украсить деревянные предметы обихода замечательной росписью земляными и растительными красками.

«Собачьи» народы обитают в низовьях Амура и Уссури. Занимаются они преимущественно рыболовством и охотой и знают одно-единственное домашнее животное – собаку. Живут они не в ярангах, а в примитивных деревянных хижинах, стены которых для защиты от холода обмазывают снаружи и изнутри глиной; крышу кроют большими кусками коры, также промазывая глиной. Небольшое отверстие, затянутое рыбьим пузырем, служит окошком, а еще одно – дымоходом. В хижине есть очаг из камней, скрепленных обожженной глиной. В этих жилищах царит ужасная грязь, и европеец вряд ли рискнет искать в них приюта.

К таким «собачьим» народам относятся гольды, которых насчитывалось тогда около 300–400 человек. В близком родстве с гольдами состоят манси и тазы, уже смешавшиеся с маньчжурами и китайцами. Их жилища больше размером и лучше и отапливаются снаружи, как китайские фанзы. По периметру жилого помещения проходит тепловод, так называемый кан – примитивная труба из камней и глины, на которой можно сидеть и спать. Язык у этих племен тоже смешался с китайским и маньчжурским.

Ездовые собаки используются только зимой, а летом ведут весьма плачевную жизнь: их держат в специальных ямах, вырытых неподалеку от жилья. Охотничьи же собаки, лайки, и вожак упряжки всегда живут вместе со своим потомством подле хозяина, и тот заботится о них не меньше, чем о родных детях. Лишь этих собак, собственно, и можно считать домашними животными, тогда как прочие ездовые собаки остаются совершенно дикими и постоянно сидят на привязи.

«Собачьи» народы почитают тигра и медведя как богов. Если кто-нибудь из них угодит в когти этих хищников, родичам не дозволено стараться о его спасении, ибо отнять у божества добычу – значит накликать беду.

Для рыбной ловли гольды делают примитивные лодки: плетут каркас из ивовых прутьев и покрывают его берестой: такая лодка настолько легка, что в охотничьих походах один человек без труда способен нести ее на плечах. Европейцу в такой лодке сидеть невозможно, он может только лежать; гольд же сидит в ней уверенно и правит с такою ловкостью, что порой даже умудряется подцепить веслом рыбину и забросить в лодку. Но беда, если гольд упадет в воду! Как ни странно, почти никто из этих рыбаков плавать не умеет. Случись гольду очутиться в реке, ему конец, ибо никто не протянет спасительную руку, он во власти речного бога, который выбрал его для себя.

По наблюдениям Башилова, в некоторых отношениях гольды живут как звери, и дети у них якобы рождаются на свет только весной. Как самочка животного ищет уединения, чтобы произвести на свет детеныша, так и гольдская женщина должна уединиться, чувствуя, что пришло время. Тогда ей отводят укромную хижину, где она, обеспеченная провизией, но в полном одиночестве дает жизнь ребенку. Потом она еще некоторое время, опять-таки в одиночестве, проводит с новорожденным, и несколько недель кряду ей строго запрещено даже наступать на тень мужа.

Пока к гольдам не занесли водку и европейские болезни, они были честным народом, не ведали ни лжи, ни воровства; теперь они пришли в упадок и вымирают.