Текст книги "Воспоминания о русской службе"

Автор книги: Альфред Кейзерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

Тут я внезапно вспомнил, что один из красносельских гласных, владелец бумажной фабрики, подходил ко мне во время совещания и просил немного передвинуть один из вопросов повестки дня; он, дескать, хочет выступить по этому вопросу, но ждет кой-каких недостающих данных, которые ему должны передать с минуты на минуту. Нужных данных он, однако, так и не получил, и означенный вопрос был перенесен на следующее совещание. Все это я сообщил генералу.

Генерал быстро записывал за мною мои слова, одновременно задавая новые вопросы, на которые я едва успевал отвечать. Все они касались личности этого красносельского бумажного фабриканта и моих с ним отношений: «Давно ли вы его знаете? К какому политическому направлению он принадлежит? С кем общается? Знакомы ли вы с его семьей? Счастлив ли он в браке? Как относится к своим служащим и рабочим?» и проч.

Пока я в меру своих возможностей отвечал на эти вопросы, прокурор, по просьбе генерала, достал из шкафа толстый том и подал ему. Как я мог видеть, это был алфавитный перечень имен, где подле каждого имени стоял номер. Он отыскал фамилию фабриканта и попросил дать ему второй фолиант, где под соответствующим номером находился заполненный формуляр. Мне было видно, что заполнен он разноцветными чернилами и в нескольких местах снабжен такими специальными значками. На полях своего листа генерал сделал выписки из этого документа.

Генерал.Сообщите теперь как можно точнее цель вашей поездки в Германию.

Я рассказал следующее. В апреле текущего года я познакомился в гостинице «Англетер» с кавказским князем X. Он рассказал, что приехал в Петербург по поручению польской графини Р., чтобы найти покупателя на ее большое лесное имение, расположенное на одном из притоков Вислы. Тогда же в этой гостинице жил некий г-н В. фон Клот из Риги, вместе с которым я годом раньше учредил пароходную компанию Балтийский Ллойд; оба мы были ее директорами. Местопребывание нашей компании – Рига. Наш пароход «Балтика», который ходил по маршруту Либава-Бремен-Эмден, стоял в Либаве. Г-н фон Клот вел дела в Риге, г-н Андерсон, также соучредитель и директор – в Либаве, а я – в Петербурге. Шурин г-на фон Клота, барон Плеттенберг, директор Бременского Ллойда, – именно по его инициативе и при его финансировании и была учреждена наша компания – тоже находился в ту пору в Петербурге. Мне было известно, что г-н фон Клот задумал купить большое имение, чтобы надежно вложить состояние своей жены и ее брата, барона Плеттен-берга; барон Плеттенберг не был женат, и его состояние должно было отойти к детям сестры.

Я познакомил г-на фон Клота и барона Плеттенберга с кавказским князем. Учитывая капитал, каким располагали эти господа, продажная цена упомянутого имения была слишком высока, хотя вообще они сочли оценку низкой. Барон Плеттенберг, однако, знал, что некий крупный немецкий консорциум, в который входили знакомые ему директора калийного синдиката, намеревался сделать за рубежом солидные закупки леса. Он предложил привлечь к сделке этот консорциум, отдав ему в эксплуатацию лес. Кавказец согласился на определенный срок оставить за фон Клотом и Плеттенбергом право преимущественной покупки, в свою очередь Плеттенберг обязался тотчас позаботиться, чтобы консорциум направил в имение своих браковщиков для осмотра леса. Меня же попросили быть посредником между покупателями имения, покупателями леса и продавцом, т. е. графиней Р., и при необходимости заключить контракт по уполномочию группы Клот. Вскоре ко мне прибыл г-н Крюгер, директор калийного синдиката и участник немецкого консорциума, и остановился тоже в гостинице «Англетер». Тем временем браковщики выехали в Польшу.

Тогда же до меня дошел слух, что в Польше образован для покупки этих лесов еврейский консорциум. Существовала опасность, что он попытается воспрепятствовать покупке леса иностранным консорциумом; поэтому необходимо было держать в тайне как присутствие браковщиков в имении, так и их телеграфные сообщения. Вот почему мы договорились о заимствованных из сельскохозяйственного обихода шифрах для разных видов древесины и их размерах.

Поскольку продавец настаивал ускорить решение, г-н Крюгер приехал в Россию, чтобы в Вильне встретиться с поверенным графини Р. и заключить сделку, если сведения браковщиков совпадут с данными самой графини. Г-н Крюгер пробыл в Петербурге всего три дня, после чего вместе со мной, уполномоченным группы Клот, выехал в Вильну. Там мы остановились в гостинице «Европа».

В вестибюле этой гостиницы я случайно заметил в списке постояльцев имя топографа, который работал у меня в Царском, а затем, по моей рекомендации, в Петербурге и других уездах губернии. Я справился о нем и узнал, что он недавно уехал. Куда именно – меня не интересовало, ведь дел у меня с ним не было.

Сообщения браковщиков оказались благоприятны. С поверенным был подписан предварительный контракт, согласно которому 29 июля в Киссингене, куда поверенный графини приедет на лечение, состоится вторая встреча и будет внесен задаток. Мне и поверенному надлежало заверить контракт в России, т. е. внести его в поземельный кадастр.

Вот вкратце то, о чем я сообщил генералу; на деле он то и дело перебивал меня перекрестными вопросами. О каждом из упомянутых людей, как и о бумажном фабриканте из Красного, мне приходилось давать подробные сведения, причем он снова и снова обращался к своему алфавиту и неоднократно наводил справки в жандармском управлении. Упомянутые места и даты скрупулезно уточнялись, я должен был рассказывать о каждой случайной встрече, и мои высказывания снова и снова проверялись посредством промежуточных вопросов. Ни одна неточность не осталась незамеченной. Причем генерал не сделал ни малейшего перерыва, работал как машина.

Прокурор Константинов с предельным вниманием слушал допрос, но сам в нем не участвовал, только иногда делал пометки. Закуривая новую папиросу, он предлагал папиросу и мне. Так продолжалось три с половиной часа без перерыва, затем прокурор предложил сделать паузу. Генерал посмотрел на часы, позвонил, заказал вошедшему жандарму кофе и спросил прокурора, желает ли он чая или кофе, потом обратился с этим же вопросом и ко мне. Мы спросили чаю. Только тогда генерал сказал прокурору: «Я никогда не делаю в допросах перерыва».

Принесли чай, кофе и сандвичи, и пока мы ели и пили, машина продолжала работать. Так прошло еще два часа. Прокурор поднялся и сказал: «Я устал и более не в силах с достаточным вниманием следить за допросом». И тут генерал впервые улыбнулся: «Видимо, вы, господин прокурор, незнакомы с нашими методами допроса. Мы как раз находимся в самом подходящем настроении, когда я и допрашиваемый прекрасно понимаем друг друга». Прокурор промолчал и опять сел в кресло.

Я чувствовал себя как животное на вивисекции. Казалось, мой мозг и нервы обнажены, воля парализована, я беспомощен и отдан на произвол генерала. Я не сомневался, что противодействовать этому методу выше человеческих сил.

Куранты пробили восемь – генерал откинулся на спинку кресла, потянулся, зевнул, сложил бумаги и сказал: «Если вам более нечего добавить, мы закончили». – «Только просьбу об ускорении процедуры», – ответил я. Генерал позвонил, снова вошел жандарм. Я так устал, что не мог без его помощи ни подняться, ни идти. В камере я рухнул на койку, и силы оставили меня.

ОЖИДАНИЕ

Проснувшись, я услышал полную строфу хорала. На заслонке стоял мой нетронутый ужин. Я взял его, поел, поставил посуду обратно. Дважды позвонил – открылся умывальник, я освежил тяжелую голову и пересохшее горло, потом опять лег на койку. Заснуть не удалось – на меня нахлынули хмельные надежды. По-настоящему логично я смог думать лишь по прошествии нескольких часов. Физическая усталость не оставляла меня еще три дня, но приподнятое настроение не уходило.

Когда же спустя три дня ничего в моем положении и режиме не изменилось, наступила мощная реакция, и грозная неопределенность вновь завладела мной. Опять в мозгу роились тяжкие мысли, опять моя душа погрузилась во тьму. Лишь страх, что кошмар, пароксизм страдания, пережитый в первую ночь в крепости, может повториться, заставлял меня всеми силами обуздывать мои мысли и чувства.

На второй день все более безнадежного ожидания моя энергия иссякла. И тогда произошло нечто необъяснимое. Душа моя отделилась от тела, она была тут, но за пределами плоти. Я видел себя лежащим на койке, видел измученное выражение лица, видел, как тяжело дышу, видел, что глаза мои закрыты, а руки сжимают книжицу Нового Завета, взятую в библиотеке, – все это я видел до мельчайших подробностей, в том числе и неподвижный следящий взгляд в дверной прорези. Но меня лично это не трогало, я даже не испытывал сострадания к своему лежащему двойнику.

Потом и двойник, и камера исчезли. Я увидел мальчика на руках высокой рыжеволосой девушки в светлом цветастом ситцевом платье, она стояла у окна, показывая мальчику запряженную четверкой вороных коляску, кучер которой щелкал длинным кнутом. Коляска подъехала под окно, молодая дама в шляпе, украшенной множеством цветов, в светлом пальто, с зонтиком от солнца в руках, подошла к окну – девушка передала ей мальчика, и она с доброй улыбкой обняла его, прижала к груди и вместе с ним села в коляску.

Эту картину моя душа тоже созерцала как пассивный наблюдатель, но я знал, что девушка – моя бонна Вероника, дама – моя маменька, а мальчик – я сам. Картина исчезла, и с нею исчезло все, в том числе мое телесное «я». Долго ли длилось это состояние, я не знаю, как не знаю, долго ли продолжался кошмар той ночи, когда я очнулся на полу.

В себя я пришел другим человеком – я обрел способность развоплощаться, если чувствовал, что сила воли покидает меня. Лишь в этот единственный раз душевное «я» явило мне образ минувшего, позднее оно оставалось в камере подле моего тела, но не страдало. Наблюдатель за дверною прорезью, очевидно, заметил эти припадки оцепенения. Однажды, находясь в таком состоянии, я увидел, как дверь открылась и полковник в сопровождении двух штатских и военного врача подошел к моей койке, и услыхал, как он окликнул меня по имени. Потом и штатские звали меня, щупали пульс. Один приподнял мне веки, и оба посмотрели в глаза, которые были неподвижны. Все это мое развоплощенное «я» фиксировало совершенно безучастно, но отчетливо. Мне сделали инъекцию, и другое «я» исчезло, тело пробудилось.

Добавлю еще, что я мог сам ввести себя в такое состояние, но только когда ощущал, что моя энергия теряет власть над мыслями и чувствами. Нужно было лишь закрыть глаза, вытянуться на спине и задержать дыхание.

Врачи считали это болезненное состояние началом психического расстройства, и, чтобы предотвратить его, было предписано ежедневно выводить меня на полчаса на свежий воздух и раз в неделю разрешить русскую баню с последующим холодным душем.

На следующий день начались прогулки в квадратном – 50x50 шагов – дворе, обнесенном высокими стенами; посреди двора стояла русская банька. Вдоль стен были проложены тротуары, а вели во двор две двери, которые во время моих прогулок охраняли два тюремщика. Третий ходил вокруг бани, внимательно следя за каждым моим шагом.

Свежий воздух и движение действовали благотворно, как и баня с душем. Во время купания присутствовали два безмолвных тюремщика, один из которых, раздетый, как и я, мыл меня и поливал из душа, второй – вытирал и одевал. Дважды приходил врач, щупал пульс, смотрел в глаза, выслушивал. Еще он проводил мне ногтем по спине и груди, проверяя чувствительность кожи.

Я снова мог сосредоточиться на книге и ненадолго отвлечься мыслями от реальности. Читал я Соловьева, историю России времен Екатерины II и Марии Терезии, жизнеописание св. Франциска Ассизского, «Жизнь Иисуса» Ренана и несколько популярных французских книжек по астрономии, но не романы и не современные политические работы.

Утром каждого нового дня я надеялся, что вечером мне уже не придется быть в камере, но каждый вечер вновь испытывал разочарование, и каждое утро надежда моя убывала. Так шли недели – бесплодные вереницы часов и дней.

Однажды, примерно через четыре недели после допроса, меня после прогулки вывели со двора через другую дверь в какой-то коридор, а оттуда – в маленькую комнату, разделен-. ную пополам двойною решеткой. Меж решетками сидел за столом жандарм. «Сейчас войдет некто, на кого можно смотреть, но разговаривать нельзя, – объявил он. – Если вы скажете хоть слово или подадите какой-нибудь знак, вас тотчас уведут». Дверь в другой половине комнаты отворилась, и за двойною решеткой я увидел мою жену. Она была в черном, вуалька на шляпе и та черная. Лицо ее выражало глубочайшую боль, из глаз катились слезы, у меня тоже слезы навернулись на глаза. Так мы несколько минут безмолвно стояли друг против друга, не имея возможности ни говорить, ни хотя бы сделать какой-нибудь знак. Губы жены шевелились, но совершенно беззвучно. Мне чудилось, будто она шепчет: «Да поможет тебе Бог!». Потом меня увели.

Чудесное свидание – теперь я знал, что жена моя жива и свободна, и мог быть уверен, что она сделает все, чтобы доказать мою невиновность и спасти меня от узилища и позора.

Но минуло еще две недели, а ничего не изменилось. Все те же неусыпно следящие глаза за стеклом да обрывки хорала с соборной башни – невыносимо. Я потерял всякую надежду и каждый день ждал конца. Визит жены был прощанием.

Но вдруг после прогулки меня опять привели в комнату для свиданий. Я снова увидел, как вошла моя жена. На сей раз на меня смотрели прекрасные сияющие глаза без слез, а лицо, хоть и выражало глубокое страдание, было спокойно, и легкая улыбка играла на губах. Когда я возвращался в камеру, в сердце моем вновь ожила надежда, и я не ошибся.

Вечером следующего дня камеру отперли, вошел полковник с какой-то бумагой в руке. «Ваше дело закрыто, – сказал он. – Вы свободны». Услышав это, я потерял сознание и упал на койку.

НАКОНЕЦ-ТО СВОБОДЕН

Когда я очнулся, полковник с заметной радостью протянул мне руку. «Я только что по телефону сообщил графине в Царское, что вы свободны и нынче вернетесь домой. Не хотел, чтобы она понапрасну боялась. Ваше платье сейчас принесут, оденьтесь, пожалуйста, и приходите ко мне на квартиру: наш комендант, генерал-адъютант X., желает поздравить вас с освобождением. Я уже заказал экипаж, чтобы доставить вас на вокзал».

Бумага, которую полковник держал в руках, была телеграммой из штаба главнокомандования, адресованной коменданту крепости: «За отсутствием обличающего материала надлежит освободить графа Кейзерлинга из заключения и дело закрыть». В первую минуту радость, что можно свободным вернуться к семье, заглушила разочарование по поводу формы, в какую был облечен приказ об освобождении, хотя я сразу воспринял ее как оскорбительную.

На квартире полковника меня ожидал генерал-адъютант X., который весьма любезно со мною поздоровался и сообщил, что императрица-мать Мария Феодоровна приняла большое участие в моей судьбе и поручила передать мне, что она никогда не сомневалась в моей честности и очень рада, что моя невиновность выяснилась. Спросив, в какой инстанции можно получить письменное подтверждение моей невиновности для восстановления доброй репутации, я в ответ услышал: «Расследование проводили главное управление жандармерии и прокуратура Петербургского верховного суда. Только оттуда вы можете получить сведения, ибо судебное решение не имело места».

Не стану говорить, как меня встретили дома и как радовались мои друзья и родные, которые ходатайствовали за меня и боялись, ведь немецкое происхождение ставило под угрозу и их и вызывало в прессе грязные нападки.

Пока я, оторванный от мира, сидел в крепости, вся желтая пресса России накинулась на меня, и не только на меня, но и на моих сыновей и братьев и на всех балтийских немцев. Страницы газет пестрели самыми отвратительными инсинуациями. Ни министерство внутренних дел, каковому подчинялась цензура, ни высшее военное руководство не посчитали нужным обуздать эту травлю, хотя вина моя не была доказана и дело вообще не передавалось в суд.

Прежде всего я поехал к моим следователям – генералу Иванову и прокурору Константинову – и попросил предоставить мне возможность ознакомиться с моим досье, а также снабдить меня документом, который можно опубликовать в прессе для моей реабилитации. Но я столкнулся с трудностями – они сказали мне, что не имеют соответствующих полномочий, хотя и установили, что обвинения против меня совершенно безосновательны, ибо опираются частью на злокозненные фальшивки, частью же на небрежное дознание, проведенное штабными инстанциями. Такой документ могут выдать только министр внутренних дел или штаб верховного главнокомандования.

Генерал Иванов объяснил, что мое дело жандармерия расследовала образцово. Мои письма, телеграммы и все прочие документы, а равно и каждое слово моих показаний были тщательно проверены и перепроверены, причем он и прокурор Константинов прибыли в крепость, чтобы лично выяснить истинное положение вещей. Именно поэтому следствие так затянулось. Зато теперь он со спокойной совестью может констатировать, что политически я чист как новорожденный младенец. Но министр внутренних дел и верховное главнокомандование!..

После этой беседы я нанес визит Борису Суворину ^{117} , владельцу и главному редактору газеты «Вечернее время» – главного рупора травли всего немецкого и Германии, однако ж и единственного за все время не проронившего обо мне ни слова. Я знал, что реабилитация моей персоны именно в этой газете будет иметь для общественности решающее значение. С Сувориным я был знаком лично, однажды оказал ему большую услугу – спас из ситуации, которая могла бы иметь для него весьма неприятные последствия. Он уважал меня как человека и определенно считал неспособным на поступки, в которых меня обвиняли.

Когда я вошел, Суворин протянул мне обе руки. «Вчера я узнал, что вы свободны, тотчас взялся за перо и написал вот эту статью, чтобы опубликовать нынче вечером, но посмотрите, каков вердикт цензуры!» На бумаге стояло: К печати запретить!

У МИНИСТРА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

Такого я не ожидал! Пресса писала, что я уличен в позорнейших преступлениях и приговорен к повешению, напечатала мой портрет с подписью: «Граф Кейзерлинг – изменник родины и шпион!»; возмутительно обливала грязью мою семью и всех балтов, – этого терпеть никак нельзя. И я поехал к губернатору графу Адлербергу.

Граф Адлерберг был немцем только по фамилии, на деле же принадлежал к числу карьеристов и черносотенцев. Принял он меня очень сдержанно и на мои справедливые упреки касательно позиции прессы и цензуры ответил, что они подведомственны только министру внутренних дел и мне следует обратиться к нему. Я попросил его по телефону запросить министра, не соблаговолит ли он принять меня сегодня же. Согласие было получено, и граф Адлерберг вызвался сопровождать меня. Аудиенция предстояла через несколько часов.

Я намеревался потребовать от министерства полного оправдания путем официальной декларации моей невиновности. Опасаясь отказа, я взял с собой заявление, которое адресовал в канцелярию губернатора и в котором просил уволить меня с государственной службы и освободить от должности председателя царскосельского земства. Это заявление я оставил в секретариате, где испросил регистрационный номер, под коим его занесли в журнал.

Министр внутренних дел, согласно ст. 3 Закона, имел право без указания причин уволить любого чиновника своего ведомства, если полагал это необходимым. И уволенный, даже будучи совершенно невиновен, оставался в таком случае навсегда запятнан. От этого я хотел себя обезопасить, заранее подав прошение об отставке по собственному желанию. Кроме того я предвидел, что в тогдашнем эмоциональном состоянии наверное наговорю больше, чем позволительно в моей должности.

Маклаков ^{118} , недостойный преемник Столыпина, тоже был карьеристом, выскочкой и чем угодно, только не джентльменом.

Принял он меня сдержанно и с заметной холодностью – руки не подал, разговаривал со мной стоя.

Я объяснил министру причину моего визита и добавил, что располагаю доказательствами, что цензура лишает прессу возможности сообщить о моем освобождении и полной невиновности и опровергнуть ее клеветнические выпады.

Министр ответил: «Вы не можете требовать, чтобы я во время войны публиковал материалы, свидетельствующие об упущениях верховного командования. Авторитет его надлежит всячески оберегать, поэтому я не могу разрешить прессе вновь вернуться к вашему делу. Как добрый российский патриот, вы, подобно всем нам, должны идти на жертвы. Приходите с вашим ходатайством о реабилитации, когда война кончится». Граф Адлерберг добавил: «Как добрые патриоты, мы, носители немецких фамилий, поневоле вынуждены сносить такое».

Я долго сдерживал гнев и ярость, но, услышав этот бесстыдный ультиматум – из патриотизма отдать на поругание мою честь и честь всех балтийских немцев, чтобы еще сильнее разжечь ненависть к всему немецкому, – более терпеть не мог.

Сначала я обратился к Адлербергу: «Вы, конечно, ренегат и начисто забыли, что такое немецкая честь и немецкая верность, однако для русских вы тоже всего-навсего проклятый немей, как и я, и с вашей и господина министра точки зрения ваша жертвенная смерть на виселице принесла бы отечеству еще больше пользы, нежели моя. Верховному главнокомандованию было бы куда выгоднее использовать для нагнетания антинемецких настроений вас, а не меня, ибо вы занимаете более высокий пост. Вы – губернатор, гофмейстер, в родстве с высшей российской знатью».

Потом я обратился к министру: «Я полагаю бесполезным говорить с таким человеком, как вы, о моем понимании обязанностей министра по поддержанию авторитета и чести России и престижа верховного главнокомандования. Но я полагаю величайшим несчастием для России, что в столь тяжкое время именно вы занимаете пост министра внутренних дел. Мы, балты, – верные императору российские подданные, и наша честь связует нас с Россией крепче, нежели ваш сомнительный патриотизм, готовый в любую минуту повернуть куда ветер дует. Я не желаю зависеть от людей вроде вас и графа Адлерберга, а потому отказываюсь от должности!»

«Как вы смеете так разговаривать со мною, министром? Не вы отказываетесь от должности, а я увольняю вас по статье третьей!» – закричал Маклаков.

«Этого вы сделать не можете, – возразил я, – так как я уже подал заявление об отставке и имею документ о регистрации оного». С этими словами я повернулся к ним спиной и вышел из кабинета.