Текст книги "Воспоминания о русской службе"

Автор книги: Альфред Кейзерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)

ПУТЕШЕСТВИЕ НА СОБАКАХ

Погостив два дня у Башилова, я отправился дальше вниз по Амуру, в Мариинск, и уже проехал около 200 верст, когда внезапно начался сильный буран. Мы едва успели добраться до ближайшей почтовой станции. К счастью, на сей раз непогода продолжалась не 5–6 дней, как обычно, а всего одну ночь. Но дорогу так замело, что ехать на лошадях стало невозможно. Начальник почты посоветовал воспользоваться собачьими упряжками.

Почтовое ведомство заключило с гольдами соглашение, по которому несколько родов, владеющих большим количеством собак, переселялись на зиму к почтовым станциям. Из этих стойбищ они выходили на охоту, но обязывались при необходимости перевозить на своих нартах и ездовых собаках почту и проезжающих до следующей станции, где ожидали другие гольды со свежими собаками и нартами.

Наутро подле станции стояли три нарты, запряженные каждая 6–7 собаками; на передней нарте везли почту, две другие предназначались для меня и моего багажа. Мои санки, как и все остальные, представляли собою очень легкую конструкцию, но подобно лодке позволяли мне вытянуться лежа, а снаружи были обтянуты шкурами. Другие нарты выглядели как деревянный остов, к которому привязывали мешки с почтой и багаж.

Собаки – крупные, упитанные животные, лохматые, востроухие и разномастные, но в большинстве все же по-волчьи серые. Погонщики-гольды, низкорослые, смуглые, с косами, закутанные в меха, в пути, как ни странно, сбрасывали капюшоны и исправляли свою трудную работу – управление нартами – с непокрытой головой. Никакой дороги нет, даже следа от полозьев не видно на заснеженной реке, похожей на море, внезапно застывшее при сильной волне. Собаки были с двух сторон попарно припряжены к длинной веревке, тянули они грудью, вожак – без пары – шел впереди; вожжей, чтобы править, не было, подле каюра, то бишь погонщика собак, лежала довольно длинная легкая жердь, кроме того, он имел при себе кнут и короткую окованную железом палку; таких палок у него в запасе было несколько.

Собаки встретили нас отчаянным тявканьем и воем, меня предупредили, чтобы я держался поодаль, пока каюр не привяжет их к столбу. Только когда я сел в санки, а каюры вскочили на свои нарты верхом или боком, другие гольды отвязали необузданных бестий, и под крики «Пошел!» почта помчалась вперед.

В первые минуты мне казалось, что легкие санки наверное разобьются о льдины или опрокинутся в сугробах, но благодаря гибкости конструкции с широко расставленными полозьями и ловкости каюра всегда удавалось удержать равновесие и превозмочь трудности.

Я ожидал, что на собаках буду ехать значительно медленнее, чем на лошадях. Однако мои опасения, к счастью, не сбылись, свежие собаки с легкостью преодолевали 30–40 километров до следующей станции за полтора-два часа. В этот первый день нам особенно повезло, так как буран замел все следы дичи, да и птицы не отвлекали собак. В первые часы этой поездки по чистому зимнему воздуху мне докучала лишь незабываемо жуткая вонь псины. Прямо на бегу собаки то и дело опорожняли кишечник. Кормили их так называемой юколой – вяленой, подгнившей рыбой.

Всю дорогу я любовался ловкостью и сноровкой моего каюра, который управлял собаками только окриком; если же надо было изменить направление, он вооружался своею длинной жердью и ею показывал вожаку, куда бежать. Короткая, окованная железом палка служила тормозом: когда требовалась остановка, ее втыкали в снег перед нартами или прямо сквозь их каркас, а кроме того, использовали и как бьющий без промаха метательный снаряд, чтобы подогнать или наказать какую-нибудь из собак. Бросали палку так, чтобы она застряла в снегу и мимоездом можно было на ходу ее подобрать. Отношения между каюром и вожаком упряжки вполне товарищеские, основанные на взаимопонимании и взаимопомощи. Забавно смотреть, к примеру, как они вдвоем утихомиривают грызущихся собак, а свары в упряжке не редкость. Труднее же всего им обоим приходится, если упряжные псы вдруг устремляются за пролетающей птицей или по следу дичи, пересекающему путь. Тогда вожак бросается на неслухов спереди, каюр – сзади, а те, хоть почти всегда тщетно, норовят оказать сопротивление.

У Мариинска я оставил Амур, чтобы напрямик через тайгу добраться до Александровского Поста у Татарского пролива, отделяющего Сахалин от материка. Путешествие через тайгу, по лесистым сопкам и болотам, было сложнее, чем по реке, тем более что мы частенько пересекали следы дичи. Однажды впереди даже поднялась с лежки лисица, и в результате собаки совершенно обезумели. Дважды в таких случаях моя нарта опрокидывалась, но, в конце концов, мы все же благополучно добрались до побережья.

Переправа через Татарский пролив оказалась проще, чем путь по Амуру и через тайгу. На широком пространстве замерзшего пролива снег лежал равномернее и был плотнее, да и высоких льдин здесь не попадалось. Бесконечные перепады высот тоже не докучали, и санки летели как на крыльях. Донимали нас только стужа и резкий северный ветер. Сахалинский берег высок и порос густым лесом, такого глубокого снега, как там, я не видел нигде. Это очень затрудняло работу каторжников, которые вывозили поваленный летом и осенью лес. Люди сами тащили нагруженные бревнами сани, тягловую скотину здесь не использовали.

КАТОРЖНИК Л.

Александровский Пост ^{72} уже тогда был довольно крупным населенным пунктом, окружным центром и резиденцией сахалинской администрации. Я встретился с начальником оной и исполнил свое поручение. Рассматривая планы, подлежащие корректировке, мы обратились за советом к одному из ссыльных, который, как я тотчас заметил, был намного компетентнее, нежели сам губернатор. Держался этот арестант весьма учтиво; он был в арестантском платье, но выглядел столь опрятно и ухоженно, что впору подумать, будто надел он этот арестантский халат только ради меня, как маскарадный костюм. Так оно и было, потому что обычно он ходил в партикулярном платье и жил как вольный человек на своей частной квартире.

История этого арестанта настолько необычна, что я не могу не рассказать ее.

Г-н фон Л., сын помещика немецкого происхождения из Ковенской губернии, закончил в Петербурге военно-инженерное училище. За выдающиеся способности его направили в Инженерную академию, где он тоже показал столь блестящие успехи, что начальник академии, знаменитый граф Т., обратил на него внимание, приблизил к себе и познакомил со своим семейством. Перед Л. открывалась прекрасная карьера, но ему недоставало денег и связей в высшем обществе.

Чтобы восполнить первый недостаток и иметь возможность вести дорогостоящую светскую жизни, он сумел найти богатого заимодавца, который в надежде на его прилежание и будущность предоставлял ему под векселя довольно крупные суммы. Со временем между Л. и этим старым господином сложились весьма доверительные отношения. Чтобы войти в светское общество, Л., как говорят, планировал сделаться зятем своего покровителя, графа Т. Граф якобы воспринял его намерение благосклонно, только спросил, как обстоит с его состоянием и есть ли у него долги. Л. отвечал, что состоянием не обладает, но и долгов тоже не имеет, подкрепив это свое заявление честным словом.

Старик заимодавец, однако, не подозревая о матримониальных планах Л., думал женить его на одной из своих племянниц. Узнав об этом, Л. испугался, ведь, разгневавшись из-за неудачи своего плана, старик, чего доброго, потребует уплатить по векселям, и тогда он, А., как обманщик, совершенно потеряет свое положение у графа Т. и в обществе.

Вскоре старый богач был заколот кинжалом в собственной квартире, убитой нашли и его кухарку, которая проживала там же; ее труп лежал в передней. Деньги и ценности остались в сохранности, хотя письменный стол оказался взломан.

Расследование установило, что в записной книжице убитого обозначены векселя на имя А., каковые среди бумаг отсутствовали. И подозрение, хоть и казалось совершенно невероятным, пало на Л., он был взят под стражу и сознался в содеянном.

В завещании убитого, хранившемся у нотариуса, Л. был назван единственным наследником, с припискою, что завещатель любил его как родного сына.

Л. приговорили к двадцати годам каторги и отправили на Сахалин. По натуре Л. был человек сильный, из тех, кого удары судьбы сломить не могут. На Сахалине он с первого дня отличался примерным поведением и старательностью, поэтому вскоре его привлекли к канцелярской работе. В то время в Амурской области и, в частности, на Сахалине не хватало дельных специалистов, особенно инженеров для строительства необходимых всюду больших зданий и дорог.

Сахалинская администрация очень быстро оценила Л. как талантливого и прекрасно образованного специалиста и использовала его на всех строительствах в качестве ведущего инженера. Он стал настолько незаменим, что каждый новый губернатор приближал его к себе и предоставлял особый статус, хотя первоначально и клялся поставить этого арестанта на место. Л. был человек весьма тактичный; впервые встречаясь с новым начальством, он всегда надевал арестантское платье и скрупулезно соблюдал предписанные арестантам формы поведения – стоял по стойке «смирно», когда с ним говорили, отвечал только на вопросы, обращенные непосредственно к нему, и никогда не вмешивался в беседы. В результате он ни разу не получал взысканий, а тем паче не бывал наказан, хотя новое начальство зачастую нарочито его унижало.

Мало-помалу этот на редкость одаренный человек сделался на Сахалине важной персоной. Почти всеми добротными постройками, дорогами, портовыми сооружениями и проч. остров обязан именно ему. Опять-таки Л. открыл на Сахалине богатое угольное месторождение и начал разработку оного. Его дороги на юге острова были лучшими в Амурской области, равно как и его бараки и тюремные постройки.

Несмотря на арестантское платье, я при первой же встрече распознал в Л. высокообразованного человека из лучшего общества, который далеко превосходит и свое окружение, и начальство. На прощание я сказал, что хотел бы навестить его и посмотреть, как он живет. В первую минуту Л. слегка опешил, но, когда я сказал, что уже слышал о нем от Коморского, он ответил, что будет рад показать мне все.

Жил он в очень уютном домике из четырех комнат, который сам и выстроил, – жил вместе с женой, дочерью тамошнего чиновника, женщиной весьма образованной. Он показал мне возведенные им тюрьмы и бараки для арестантов, и были они значительно лучше деревянных построек Нерчинского каторжного района.

Миллионная гамбургская фирма «Кунст унд Альберс» впоследствии передала Л. представительство на Сахалине, а инженерная администрация прибегла к его услугам при строительстве Порт-Артура – он был браковщиком, проверял все поступавшие с Сахалина стройматериалы. По его распоряжению, уже там, на острове, балки обтесывали и резали на доски нужного размера, так что древесину можно было сразу использовать на строительстве.

Если А. и не сумел осуществить свою мечту о карьере и высоком общественном положении, он все же создал себе на Сахалине славное имя и, получив помилование, вернулся в мир богатым человеком.

Мое первое посещение острова оказалось очень непродолжительным, так как, выполнив поручение, я должен был немедля возвращаться в Хабаровск. Точно рассчитать, сколько времени займет столь дальнее путешествие зимой, когда снежные бураны и прочие непредсказуемые инциденты могут вызвать неожиданную задержку, было невозможно, поэтому пришлось срочно выехать в обратный путь, чтобы до Рождества попасть в Хабаровск.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ХАБАРОВСК

На обратном пути я снова остановился у полковника Башилова. За это время по поручению барона Корфа он собрал среди местных инородцев для нового этнографического музея в Хабаровске национальные костюмы, утварь и небольшие модели саней и лодок, которые я захватил с собой. Кроме того, полковник приготовил коллекцию пушнины, снабдив каждую шкурку этикеткой с указанием, где именно в его области она добыта. Дело в том, что мех у животного меняется в зависимости от места обитания, например, соболь с побережья Охотского моря имеет совсем иной окрас и размер, чем соболь уссурийский. Так же обстоит с черно-бурой и прочими лисицами. Только у мигрирующих животных вроде косуль, северных и благородных оленей таких различий, как говорят, не существует. Подбор большой, по-настоящему красивой шубы в Сибири, несмотря на изобилие и дешевизну пушнины, задача очень сложная.

Рассказывают, что однажды понадобилось построить для императрицы шубу из черно-бурых лисиц. Требуется для этого примерно двадцать пять шкурок. Но чтобы подобрать их так, будто все они составляют единое, ровное по тону полотно, пришлось закупить около сотни отборных шкурок, за которые на месте уплатили по 100 рублей за штуку. Лишь из такого большого количества мехов удалось сделать вправду очень красивую шубу абсолютно ровного черного с серебром цвета. Из остальных шкурок сшили еще одну шубу, но куда менее красивую. Остатки же, хотя и замечательные по качеству, годились только на воротники и муфты.

Покупатель, приобретающий здешние меха в Европе или Америке, нередко платит за них суммы, в двадцать раз превышающие ту, какую выручил охотник, добывший пушнину. Вся торговля сибирскими мехами, собственно, сосредоточена в Нижнем Новгороде и в Ирбите на Урале. Туда приезжают скупщики, приобретшие шкурки у охотников. Оттуда товар идет в Лейпциг, где его по всем правилам дубят и сортируют. В Лейпциге торговля ведется специализированно: например, одна фирма занимается только соболями, другая – только лисами и т. д. Из сотен тысяч шкурок несложно тогда составить равноценный ассортимент.

Изрядная доля товара возвращается обратно в Россию, и даже в Иркутске, желая иметь хорошую шубу, покупают «липецкие», т. е. лейпцигские, шкурки.

За все время пребывания в Сибири мне лично удалось приобрести лишь шестнадцать совершенно одинаковых соболиных шкурок, хоть я и держал в руках многие сотни таковых.

В конце декабря я опять был в Хабаровске, и после долгих странствий оседлая жизнь поначалу доставляла мне удовольствие. При всей своей немногочисленности здешнее общество в большинстве состояло из людей много переживших и повидавших. Чуть ли не все они очутились на этих берегах, потерпев крушение в бурном плавании по штормовому морю жизни. Понятно поэтому, что барон Корф поддерживал светские контакты лишь с очень немногими. К ближайшему его кругу относились, собственно, только четыре его адъютанта да трое нас, чиновников для особых поручений. У нас был и четвертый коллега, но из-за своей жены, которая не умела держать себя, он к этому кругу не принадлежал.

Работа наша состояла в попеременном дежурстве при особе генерал-губернатора, в бесконечном шифровании и дешифровке телеграмм, ведении конфиденциальной корреспонденции нашего начальника, если он не желал доверить оную своей канцелярии, а также в отчетах об итогах доверенных нам миссий.

Дежурил я дважды в неделю. Об этих днях у меня сохранились самые приятные воспоминания. По завершении дневных трудов я подробно рассказывал барону Корфу о своих впечатлениях от каторжного района и от туземных народов. Мой старый начальник интересовался не только практической стороной этих вопросов, но и научной и этической. Он потребовал от меня точных сведений о ламаизме и буддизме; многое здесь оказалось ему внове, и часто он конспектировал мой рассказ, как студент. В частности, его увлекали психологические наблюдения; так, он просил меня дать характеристику не только туземным народам и арестантам, но и многим своим чиновникам, с которыми мне довелось встречаться. В таких случаях меня поражали его восприимчивость и глубокое знание людей, позволявшие благожелательно и нелицеприятно оценивать обстоятельства и людей. При этом он оставался строгим и справедливым начальником, не малодушествовал и при необходимости мог действовать весьма жестко. Долгие процедуры претили ему, и, если было возможно, он предпочитал быстроту. В качестве иллюстрации этой манеры барона Корфа, расскажу здесь, как он поступил с офицером довольно высокого ранга и хорошей фамилии, чтобы пощадить его семью.

Некий г-н фон Ф. командовал в Хабаровске батареей. Был он женат и имел детей. Брак этого капитана казался вполне счастливым, но все изменилось с появлением другой женщины. Г-жа фон Ф. застрелилась – якобы по неосторожности – из револьвера мужа. Проведенное дознание, однако, не оставило сомнений в том, что здесь имело место убийство супруга. Тем не менее, барон Корф приказал держать убийцу не в тюрьме, а на гауптвахте. Когда дознание было завершено, он через одного из офицеров послал капитану материалы дела, а также крюк и веревку и велел в ближайшие 12 часов арестованного не беспокоить. Наутро Ф. нашли в камере – он повесился. Преступник ушел из жизни до вынесения приговора. Тело вскрытию не подвергали, а в приказе по части объявили, что капитан Ф. скончался от разрыва сердца. Таким образом, репутация ни в чем не повинной семьи не пострадала.

По поводу дела Потулова барон Корф однажды сказал мне: «Жаль, что на эту историю потрачено так много времени и бумаги. Я бы предпочел процедуру покороче. Если б речь не шла о таких суммах казенных денег, я бы сам с ним разделался».

В далеком от большого мира, месяцами совершенно изолированном и предоставленном самому себе Хабаровске жизнь складывалась на свой особый лад.

Часть общества стремилась наполнить эту жизнь духовностью, расшевелить умы. Зимой в офицерском клубе еженедельно устраивали так называемые семейные вечера, где обыкновенно бывал и барон Корф с семьей и свитой. Превосходная любительская труппа разыгрывала там лучшие русские пьесы; регулярно устраивались концерты – превосходная здешняя пианистка радовала нас своими выступлениями, а один из чиновников, венгр по происхождению, замечательно играл на скрипке. Имелось в обществе и много хороших певцов, можно было послушать казачьи и солдатские хоры.

Как административный центр всей Амурской области Хабаровск собрал в своих пределах лучших представителей всевозможных профессий. Среди них было много необычайно сведущих и образованных людей, которые накопили недюжинные познания, много повидали и порой читали весьма интересные доклады. В частности, один старый офицер, поляк по происхождению, рассказывал нам о своей бурной жизни. Находясь на французской службе, он сопровождал в Мексику несчастного императора Максимилиана. [9]9
  Имеется в виду Максимилиан Фердинанд Иосиф (1832–1867) – брат австрийского императора Франца Иосифа; в 1863 г., по указанию Наполеона III, он был избран императором мексиканским; в 1864 г. прибыл в Мексику, которую начал завоевывать при помощи французских, отчасти австрийских и бельгийских войск; в 1867 г. взят в плен мексиканскими республиканцами и расстрелян по приговору военного суда. – Прим. пер.


[Закрыть]Когда Наполеон оставил Максимилиана на произвол судьбы, он был в числе немногих сохранивших верность императору. Офицеры, в общей сложности двадцать человек, были построены подле императора для расстрела. Когда же грянул залп, упал один только Максимилиан; офицеров предполагалось лишь напугать, вслед за тем их спешно выслали из страны. Последним желанием императора было услышать испанскую песню «Голубка», под звуки ее он и был расстрелян. Полковник по сей день не мог слышать эту мелодию без слез.

Несмотря на все усилия поддерживать в обществе хороший тон и благоприличное поведение, дикость нет-нет, да и прорывалась наружу, прежде всего в форме азартных игр и попоек. Лишь присутствие барона Корфа и его семьи держало общество в рамках; ровно в полночь барон Корф покидал клуб, а вместе с ним – те, кто опасался неприятностей. И тогда обстановка разительно менялась – злые духи получали свободу.

Азартные игры в офицерском клубе были строго запрещены, играли только в частных домах. Мы – маленькая группа молодежи из ближайшего окружения барона Корфа – создали для себя особый кодекс, согласно которому ни один из нас не имел права играть в азартные игры, а все дамы из окружения барона Корфа были объявлены табу. Правда, кое-кто из дам воспринял это с большою обидой.

Среди чиновников встречались весьма своеобразные типы старых служак, которые сидели на Амуре еще с муравьевских времен. Им платили большие оклады, каждые пять лет возраставшие на 25%, кроме того, по истечении этого срока чиновник повторно получал подъемные и экипировочные деньги в том же размере, что и в начале службы. Денег поэтому хватало всегда. Но, едва получив, старики регулярно их проигрывали и оттого снова поневоле еще на пять лет оставались на Амуре. Среди купцов тоже встречались игроки, ставившие на кон не только свои товары и все достояние, но даже жен, семьи и самих себя.

Эта необузданная жизнь была чревата большими опасностями, в частности для молодых гарнизонных офицеров. Если они не увлекались охотой, им только и оставалось проводить время за попойками да карточным столом. Водить знакомство домами здесь почти не было возможности, а немногие женщины, с которыми можно было общаться, редко служили молодым людям моральною опорой. Чтобы «выпустить пары», барон Корф предоставил в Хабаровске концессию трем японским чайным домам, хотя их управляющих и подозревали в принадлежности к японскому офицерству.