Текст книги "Воспоминания о русской службе"

Автор книги: Альфред Кейзерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

ЖЕНЩИНЫ И ДЕТИ

Самое тягостное впечатление произвела на меня в Каре беда этих несчастных – безвинных женщин и детей. Государство, конечно, разрешало им следовать за мужьями и обеспечивало в пути, но, добравшись до места назначения, они тотчас лишались всякой опеки. Арестант попадал в тюрьму, предназначенный ему кошт шел в общий котел, семья же его была брошена на произвол голода и порока. Они должны были зарабатывать пропитание собственным вольным трудом, но такой работы здесь вообще не было, ведь ни в Каре, ни в иных местах, где располагались тюрьмы, частным лицам жить не дозволялось. Здесь были одни только арестанты, чиновники да охрана, причем чиновники и охрана имели право бесплатно использовать для своих надобностей труд каторжников. Ни о школах, ни о мастерских для вольных женщин и детей государство не заботилось. И те, кто не привез с собой из дому денег, были вынуждены спасаться от голода, продавая себя и своих детей пороку. А в этих местах, средоточиях отбросов человеческого общества, процветали все мыслимые пороки. И поделать тут ничего было нельзя; правда, впоследствии обстоятельства изменились к лучшему, во многом стараниями генерал-губернатора барона Корфа. Так, например, он распорядился заложить при тюрьмах сукновальни и прядильни, где вольные жены и дети арестантов изготовляли для тюрем суконные одеяла, валенки, чулки и перчатки, которые раньше привозили из России. Кроме того, барон Корф выделил мне 2500 рублей на устройство школы для детей заключенных – той самой, в которой учительствовала чета из Риги.

При этой школе заложили также большой огород, где жены и дети арестантов выращивали изысканные овощи для чиновников и охраны, а еще капусту, свеклу, лук и картофель для самих себя. При школе была и большая хлебопекарня; так называемый припек от хлеба, который выпекали для чиновников, доставался детям и их матерям. Предписанная законом норма выхода хлеба из определенного количества муки была очень невелика, так что школе отходило достаточно хлеба, который затем, как и выручка от продажи овощей, шел в пользу детей.

Впрочем, у несчастных женщин существовал еще один источник дохода – запретная промывка золота. В особенности на Каре, где золотоносный слой располагался в 3–4 метрах от поверхности, нередко заваливало детей, которых родители посылали копать шурфы и воровать золотоносный песок, каковой затем примитивнейшим образом промывали вручную на деревянных лотках. При разработке золотого месторождения сначала вынимали и ссыпали по сторонам пустую породу, затем выбирали золотоносный слой, везли на тачках к вашгерду ^{11} и там тоже весьма примитивным способом промывали на вращающейся бочке – «байдарке». Но обычно золото залегало не равномерно, а как бы ветвями, наподобие жилок листа.

Руководившие работами горные инженеры были заинтересованы в кратчайшие сроки намыть побольше золота, ведь за каждый фунт сверх месячной нормы им причиталась солидная премия. Именно по этой причине большинство кабинетских приисков эксплуатировалось быстро и хищнически, золото брали только из главной жилы, а мелкие боковые ветви заваливали пустой породой, портили и забрасывали. Потом высшие петербургские вельможи, придворные дамы, камергеры и генералы выпрашивали эти брошенные месторождения в подарок, в качестве так называемой аренды – высочайшего пожалования за верную службу, – а затем перепродавали какому-нибудь промышленнику, и тот эксплуатировал их за свой счет, с большой прибылью, потому что боковые жилы, как правило, давали куда больше золота, чем главная, которую разрабатывала казна.

При нелегальном старательстве (строго-настрого запрещенном, каравшемся каторжными работами) пытались подобраться к расчищенной боковой жиле снизу, а потом тщательно следовали ее ходу, орудуя, как кроты, руками и лопатками. Таким манером на-гора поднимали только очень богатую золотом породу. Поскольку же верхний слой представлял собою не камень, а рыхлый грунт, еще и отягощенный отвалом, такие «выработки» нередко обрушивались, заживо погребая рудокопа. Большей частью золото рыли дети, ведь очень большой силы здесь не требовалось, а прокопанные детьми штреки были меньше и оттого не бросались в глаза. Взрослые промывали породу на деревянных лотках. Намытый золотой песок они сбывали спекулянтам – по весу, 5 копеек за вес спички, – и таких спекулянтов среди чиновников и охраны всегда хватало с избытком. При упомянутой таксе продавцы получали за один золотник 82-процентного природного золота 3 рубля 50 копеек; спекулянт же получал за него от китайцев-скупщиков 8—10 рублей. Если детям везло, они могли таким образом заработать для родителей 25–50 рублей в месяц, хотя риск погибнуть под завалом был очень велик. Оказавшись засыпан, ребенок погибал, потому что искать было невозможно.

ПОЛИЦМЕЙСТЕР И АГАСФЕР

Из людей, занятых в канцелярии, мне особенно запомнились двое. Во-первых, карский полицмейстер, уже упомянутый майор Г., а во-вторых, швейцар, арестант Агасфер. Вскоре после его появления у меня – пока я был в управлении – пропал отличный револьвер, купленный специально для Сибири. Я был убежден, что сунул его в карман пальто, которое в передней отдал швейцару. Когда я спросил, не лазил ли он по моим карманам, он ответил, что он-то нет, а вот кое-кто другой да, но имя он назвать не может; коли у меня что-то пропало, я должен проверить карманы господ чиновников в канцелярии, и пропажа непременно отыщется.

Он говорил с такой убежденностью, а сотрудники мои внушали так мало доверия, что я решил последовать его совету. Пригласив Петрова и двух его столоначальников пройти в кабинет полицмейстера, я закрыл дверь, рассказал им, что произошло и что якобы видел швейцар. Все, кроме полицмейстера, тотчас изъявили готовность вывернуть карманы и подвергнуться обыску с моей стороны; не долго думая, они скинули сюртуки, брюки и сапоги и попросили меня удостовериться, что ни в их одежде, ни на теле пропавшего револьвера нет. Только майор Г. даже не пошевелился, от обыска отказался наотрез, а мое подозрение объявил оскорбительным. Ввиду его обостренного самолюбия я уже хотел отступиться от моего намерения, однако великан Петров и его столоначальники, как были нагишом, так и шагнули к майору и начали снаружи ощупывать его карманы, – и тут я, к своему изумлению, увидел, как пропавший револьвер вывалился из его штанины на пол.

Петров сгреб полицмейстера за воротник, поднял повыше, как следует встряхнул и потребовал немедля надеть на него наручники. Я этого делать не стал, но послал полицейскому полковнику записку о случившемся и попросил прислать казачий конвой, чтобы водворить майора Г. под арест во вверенном полковнику участке, впредь до получения дальнейших инструкций от генерал-губернатора. Барон Корф шифровкой сообщил: «Вышвырните каналью из каторжного района и отпустите». Молодой казачий офицер, хорунжий М-ко, которого полковник прислал с конвоем, произвел на меня благоприятное впечатление и, по моей просьбе, был временно прикомандирован ко мне как исполняющий обязанности полицмейстера. Впоследствии М-ко оказался весьма полезен и, пока я находился в Каре, исполнял полицмейстерские обязанности. Агасфер торжествовал и после этой истории изрядно вырос в моих глазах.

Имя «Агасфер» было псевдонимом, который его носитель выбрал сам, по доброй воле. Как он звался по-настоящему, и кто был, неизвестно, и досье его ничего об этом не говорило. Сообщалось только, что схвачен он был в Сибири как бродяга, т. е. безобидный бездомный шатун, по шрамам от плетей на спине опознан как беглый арестант и приговорен еще к пяти годам каторжных работ. Видимо, этот человек прожил бурную жизнь, потому что, кроме рубцов от плетей на спине, у него на плече отчетливо проступал знак лилии, а лилией прежде клеймили во Франции тяжких преступников.

Агасфер был уже старик и для тяжелой работы не годился, но отличался умом, сообразительностью и, должно быть, получил когда-то хорошее воспитание и образование. Он говорил по-немецки, по-русски, по-французски, по-английски и по-польски, а также вполне прилично читал и писал на этих языках. По его словам, происходил он из знатного галицийского рода, а брат его был католическим прелатом, приором какого-то монастыря. Сам он в юности попал в дурную компанию, сбежал из школы и праздно болтался в Париже; потом его взял к себе скульптор, приметивший в нем художественный талант, и стал учить. От скульптора он тоже сбежал, познакомился в Париже с авторитетными бандитами-апашами, и те, разглядев в нем большие способности по собственной части, посвятили его во все свои хитрости и сделали главарем. Банда его промышляла по-крупному не только в Париже и во Франции, но и в других больших городах и странах Европы.

Когда же он, в конце концов, угодил в руки правосудия, удача покинула его, он совершенно опустился и теперь, как вечный жид Агасфер, бесприютно скитается по свету.

Устраивая свой дом, я спросил Агасфера, не хочет ли он быть привратником у меня. Он, однако, попросил оставить его на прежнем месте, ведь он уже стар, немощен и выглядит не так импозантно, как подобает для моего дома и моей особы. Но он почтет за честь и удовольствие служить мне советом и огромным опытом в тюремной системе. Это обещание Агасфер сдержал; иные полезные разъяснения касательно загадок арестантской жизни, с которыми я сталкивался, я получил именно от него. С большим старанием он участвовал и в работах, проводившихся в Каре для подготовки к международной тюремной выставке 1888 года в Петербурге. Агасферовы макеты тюрем, скульптурные изображения рабочих-арестантов на приисках и статистические диаграммы восхищали точностью и мастерством исполнения. Его проект реформирования тюремной системы, которым он необычайно гордился, я тоже направил в выставочный комитет как диссертацию одного из арестантов. В этом проекте рассматривался и принципиальный вопрос пенитенциарной системы, а именно исходные позиции любой реформы; теорию исправления Агасфер считал утопией, преступников необходимо изолировать от общества и обезвреживать.

Как-то раз, когда, рассчитывая продать рыбу, под окнами административного здания остановилась торговка с тележкою, он продемонстрировал еще один из многих своих талантов. Арестанты-писари и чиновники уговорили меня разрешить Агасферу показать ловкость рук, ведь как вор и фокусник он не имел себе равных. Старик был не прочь блеснуть давним мастерством и испросил позволения в шутку обокрасть означенную торговку, женщину чрезвычайно осторожную и недоверчивую: он утащит из корзины большую рыбину и спрячет так, что никто ее не найдет. Мне тоже стало любопытно, потому что затея эта казалась совершенно невозможной. Вся контора следила в окно, как Агасфер с невинным видом подошел к торговке, перекинулся с нею словечком-другим и вроде бы собрался опять уйти в дом. Но едва он отвернулся, как торговка подняла громкий крик, схватила Агасфера за грудки и завопила, что из корзины пропала самая лучшая рыба и стащить ее мог только он. Агасфер, совершенно спокойный, предложил обыскать его. Молодой полицмейстер и несколько чиновников по всем правилам искусства обыскали его в моем присутствии, однако же, рыбины не нашли. Когда я затем велел ему отдать рыбу отчаянно голосящей старухе, он извлек ее из ширинки и с усмешкой и изящным поклоном вручил владелице. Как он умудрился проделать такой кунштюк с трех-четырехфунтовым карпом – уму непостижимо.

ТОПЧАК

В Усть-Каре золото не мыли; зато в тамошних двух больших тюрьмах работали арестанты-ремесленники – портные, сапожники, слесари, кузнецы, мукомолы, пекари и кожевники. Был там и контингент арестантов, чьими силами приводились в движение все механизмы, ибо на Каре не применялись ни лошади, ни паровые машины; для перевозки товаров также использовали только людскую силу. Там же находилась и каторжная тюрьма для женщин, обитательницы которой занимались стиркой, чинили белье и латали мешки. Среди этих преступниц встречались поистине чудовища; заставить их соблюдать дисциплину и работать – труднейшая задача для тюремных надсмотрщиков. Одним из средств обуздания строптивиц был топчак, и это устройство для достижения единства я бы порекомендовал всем парламентским государствам и Лиге Наций. Топчак представлял собой круглую безоконную двухэтажную башню; в нижнем этаже находилась мукомольная мельница с воротом, а над нею на втором этаже – наклонный пол, который, едва на него ступали, начинал вращаться, приводя в движение ворот. Чтобы устоять на ногах, арестантам приходилось шагать вверх по наклонной плоскости; остановиться было нельзя, потому что вход был расположен на половинной высоте пола, а неподвижные перила не позволяли отступить назад. Тот, кто входил в дверцу, должен был все время подниматься в гору, наподобие белки в колесе. В движение топчак приводили сразу десять-пятнадцать арестантов, и, чтобы меньше уставать, им нужно было идти в ногу. Если они ссорились, бесновались от злости или ступали не в лад, то шаг их ускорялся, и они фактически бежали на месте, чтобы не угодить друг другу под ноги. Самая строптивая, самая злобная мегера через час-полтора такого непрерывного бега в топчаке становилась мягкой и послушной.

Этот способ действовал безотказно. Розгами пороли в тюрьме только мужчин, непокорных или вообще проштрафившихся; женщин сажали в карцер или отправляли в топчак. Арестанток на Каре было в ту пору сравнительно мало, на весь район три-четыре сотни, притом, что совокупная численность заключенных составляла около трех тысяч. Дело тут вот в чем; для колонизации Сахалина большинство осужденных на каторжные работы женщин прямо из Одессы отправляли морем на Сахалин и отдавали в жены холостым арестантам-поселенцам – по свободному выбору или по жребию.

ПОЛИТИЧЕСКИЕ

От Сретенска до слияния Шилки с Аргунью, где из них образуется Амур, берега, да и вся местность к северу представляют собой горный ландшафт, сплошь изрезанный ущельями, поросший лесом, с множеством небольших рек и речушек, в долинах которых встречается золотоносный песок. Весь этот край был почти безлюден; крохотные казачьи станицы попадались только на Шилке, а немногочисленные племена кочевых орочонов ^{12} , манегров ^{13} и тунгусов ^{14} , совершенно не затронутых цивилизацией, только охотились в здешней беспредельной тайге. Примерно в двух сотнях верст ниже Сретенска, там, где Кара впадает в Шилку, горные кручи отступают от реки, и возникает просторная долина, где и построена Усть-Кара с ее тюрьмами, складами, почтово-телеграфной станцией и прочими учреждениями. Уже в нескольких верстах вверх по Каре скальные кручи вновь сближаются и заставляют реку виться змеей, пробивая себе дорогу. Узкая дорога, нередко проложенная в скалах искусственно, с помощью взрывчатых веществ, повторяет эти извивы, а километров через десять долина вновь расширяется и появляются первые приметы золотых приисков Нижней Кары. Дорога продолжается вдоль реки еще верст на тридцать до Верхней Кары и дальше, до маленького поселка, где жили арестанты, занимавшиеся сельским хозяйством.

Возле этой дороги, примерно километрах в двенадцати от Усть-Кары, виднелся на холме высокий палисад. Он окружал тюрьмы для политических арестантов, здания жандармского управления и казармы охранников. Все эти постройки были бревенчатые, одноэтажные. Вдобавок тюрьмы и друг от друга отделялись частоколом – так достигалась полная изоляция от внешнего мира, да и внутри можно было пресечь все контакты между тюрьмами. Политических выводили за ограждение только под строгим конвоем – на несколько часов прогулки. На работы они не ходили и в самих тюрьмах были обречены на полную праздность. Умственные занятия разрешались им лишь в том смысле, что они могли читать старые книги из тюремной библиотеки; все, что они писали, подлежало жандармской цензуре, которая неукоснительно следила, чтобы за пределы тюрьмы не вышло ни единой «неподходящей» строчки.

По сравнению с уголовниками политические были в худшем положении, хотя обращались к ним не на «ты», а на «вы», к работе не принуждали и жили они, питались и одевались получше, телесным наказаниям не подвергались, да и в Кару их привозили, а не гнали пешком по этапу. Срок наказания политическим не сокращали, и никакой надежды попасть из Кары на поселение они не имели. В большинстве они были приговорены к смертной казни и помилованы, получив срок на каторге, но лишь 3% из них после двадцатилетнего заключения могли жить за пределами тюрьмы, но по-прежнему под строгим жандармским надзором, в домишках, которые строили себе возле тюрьмы.

Рассчитывать на побег политические, по сути, тоже не могли, ведь тот шанс, каким располагали уголовники, – шанс подмены на этапе и побега из вольной команды – для них не существовал. Чтобы жить за пределами палисада, им приходилось ждать, когда кто-нибудь умрет и освободится вакансия. Но этим их тяготы не исчерпывались, жандармы-тюремщики не давали им покоя, мучили постоянными придирками, без конца что-то вынюхивали, пытаясь получить через них сведения для политических процессов, происходивших в России, или же впутать их в эти последние. Для политических, находящихся в Каре, внешний мир не существовал, да и они были мертвы для этого мира; но жандармы очень хотели как-то отличиться, чтоб быть замеченными и продвинуться по службе. Ведь Кара и для них тоже была мертвой точкой, если они сами не привносили туда жизнь.

Придирки жандармского управления вели к столь неприятным последствиям, что генерал-губернатор барон Корф позднее счел необходимым удалить из своего генерал-губернаторства и жандармское управление, и всех жандармов и уравнять политических арестантов с уголовными. Конечно, теперь они должны были работать, но зато и имели все преимущества уголовных, т. е. сокращение срока, жизнь за пределами тюрьмы в вольной команде и поселение вне Кары на территории генерал-губернаторства.

Сейчас, когда я пишу эти строки, в памяти оживает сцена, которая доказывает, сколь своеобразно смертная скука действовала на женщин-политзаключенных и сколь эксцентричные идеи приходили им в голову по этой причине.

Однажды, по пути из Нижней Кары в Усть-Кару, я увидел, что прямо на дороге сидит в окружении жандармов и казаков кучка политических арестанток. Было их не то десять, не то двенадцать, и одна – могучая, сильная особа – держала речь. Она объявила жандармам, что никто из женщин более шагу не сделает, а если они хотят, чтобы узницы вернулись в тюрьму, пусть несут их на руках, только задача это нелегкая.

Меня сей инцидент не касался, но я все же решил посмотреть, как жандармы и казаки выпутаются из щекотливой ситуации, и велел кучеру остановиться на обочине. Поначалу жандармы пытались умаслить женщин, потом перешли к угрозам. Вообще охране и жандармам было строго-настрого запрещено грубо обращаться с политическими, а тем паче распускать руки; в крайнем случае, разрешалось стрелять, что, однако, могло возыметь весьма неприятные последствия, если стреляли не при попытке к бегству и не в целях самообороны; в данном же случае ни то ни другое места не имело. После долгих дебатов конвой согласился отнести дам «домой»; каждая выбрала себе по жандарму, взгромоздилась ему на спину, обняла за шею, а он подхватил ее под коленки. Засим гротескная «кавалькада» со смехом и шутками удалилась. После я узнал, что политические арестантки частенько развлекались таким образом, причем обе стороны считали это шуткой и администрация наказывала женщин, просто-напросто на неделю лишая их прогулок.

От долгого заключения и скуки большинство арестанток страдали неврозами и истерией. Как среди женщин, так и среди мужчин вечно царил раздор, единодушны они были только в протесте против жандармов и начальства. Какая глубокая солидарность связывала политических в таких случаях, доказывает происшествие, которое стало последней каплей, переполнившей чашу терпения барона Корфа, и побудило его полностью удалить жандармов из своего генерал-губернаторства, а также реформировать содержание политических заключенных.

Через год после моего отъезда из Карского района барон Корф, совершая инспекционную поездку по Забайкалью, побывал и в Каре. Арестантам сообщили, что генерал-губернатор посетит их как представитель царя, дабы лично ознакомиться с их положением и по мере возможности улучшить его. Им было разрешено обращаться к нему с устными и письменными пожеланиями и жалобами, а также передавать прошения о помиловании – без посредничества и контроля жандармерии. Чтобы арестанты могли непринужденно изложить свои просьбы, барон Корф распорядился на время его визита оставить заключенных в камерах; он лично зайдет к каждому, зная, что, только наедине они будут говорить открыто, ведь и среди самих арестантов всегда были доносчики, которые все разбалтывали – не только другим заключенным, но и жандармам. Подать прошение о помиловании в присутствии товарищей, к примеру, и вовсе никто не решится – за это отступнику ох как не поздоровится.

И вот, когда генерал-губернатор велел отпереть камеру одной из арестанток, произошел инцидент, возмутивший старого господина до глубины души. ^{15} Вместо того чтобы встретить его стоя, прилично одетой, узница разделась донага и стояла на четвереньках посреди камеры спиной к двери. И сия картина открылась не только барону Корфу, но и всей его свите. Посмотреть на это сквозь пальцы барон Корф не мог, хотя без свидетелей поступил бы, вероятно, именно так. Столь явное неуважение к представителю императора не могло остаться безнаказанным, хотя барон Корф прекрасно понимал, до какой степени долгие годы систематических придирок, издевательств и смертной тоски расшатали нервы несчастной женщины. Он приказал запереть камеру и особо распорядился, чтобы жандармерия никаких наказаний не назначала: пусть заключенная пока побудет в камере одна, допустить к ней позволено лишь посланцев самого барона Корфа, каковые заберут арестантку из тюрьмы. Затем генерал-губернатор вызвал к себе тюремного врача, и тот доложил о состоянии здоровья заключенной, после чего барон Корф приказал упаковать все ее вещи. Ключ от камеры он передал врачу с указанием держать наготове смирительную рубашку.

Ночью к врачу пришли казаки во главе со стариком вахмистром, сопровождавшим барона Корфа во всех поездках, и предъявили ему приказ надеть на провинившуюся узницу смирительную рубашку и передать им, не привлекая жандармов. Жандармам только выдали расписку о передаче арестантки, не сообщая, каковы намерения генерал-губернатора относительно «№ 6», как ее именовали отныне. Это исчезновение должно было послужить хорошим уроком и арестантам, и жандармам.

Старик вахмистр бережно, как больную, доставил № 6 вверх по Шилке до Сретенска, а оттуда в закрытой карете – чтобы узница не могла ни с кем вступить в контакт – в тюрьму Верхнеудинска (примерно за 700 км). В ту пору это была самая новая и самая лучшая во всем Забайкалье тюрьма, выстроенная из массивного камня.

Начальником ее был офицер гвардейского полка, которым командовал барон Корф, – человек, пользовавшийся полным доверием барона, тактичный и всегда в точности исполнявший инструкции. А инструкции он получил следующие: поместить № 6 в самой отдаленной части тюрьмы, в пустующей хорошей квартире тюремного надзирателя, а не в камере; обращаться с № 6 как с больной и по возможности обеспечить ей все удобства; разрешить чтение без цензуры и, если попросит, предоставить музыкальный инструмент; выводить на прогулки в личном саду начальника, а, кроме того, обеспечить полноценное усиленное питание. Строжайшим образом необходимо соблюдать только одно условие: № 6 не должна ни вступать в разговоры, ни вообще контактировать ни с кем, кроме начальника тюрьмы.

Между тем исчезновение № 6 из Кары вызвало среди арестантов огромный переполох, поползли жуткие, нелепейшие слухи: мол, жандармы из мести замучили несчастную и утопили. Иные даже твердили, будто ее в смирительной рубашке живьем закопали в отвалах на прииске. По причине неизвестности беспокойство в и без того нервозном арестантском обществе, понятно, быстро дошло до предела, тем более что жандармы даже не пытались успокоить арестантов, а лишь нагнетали тревогу.

Через несколько дней другая арестантка потребовала отвести ее в контору ^{16} жандармского полковника Ма-кова. Якобы намереваясь передать прошение о помиловании, она подошла к нему и дважды ударила по лицу, выкрикивая: «Это от нас всех – за номер шесть!» Полковник, которому недоставало ума и рассудительности барона Корфа, расценил ее пощечины не как поступок невменяемой, а как грубое оскорбление и позор, ведь он и так уже чувствовал себя опозоренным, по причине эксцентричного поступка своей подопечной № 6, и вполне обоснованно. Он мог бы пристрелить дерзкую арестантку на месте или через суд послать ее на виселицу. Но не сделал ни того, ни другого, а прямо там, в конторе, приказал четырем жандармам дать ей тридцать розог. Полковник превысил свои полномочия – в результате семь женщин и, если не ошибаюсь, столько же мужчин в знак протеста отравились мышьяком, который украдкой пронесла в тюрьму прислуга из арестантов-уголовников. Все мужчины остались в живых, потому что послушно приняли противоядие, а вот из женщин уцелели только две. Пять отказались от противоядия и скончались, в том числе и посягнувшая на персону полковника.

Тайна, окружавшая № 6, так и осталась тайной; я был одним из немногих, кто слышал от барона Корфа эту историю. Через два года после вышеописанных событий барон Корф рассказал мне, что только что получил прошение начальника верхнеудинской тюрьмы, и дал мне его прочитать. В прошении начальник описывал, как его узница, поначалу весьма буйная и душевнобольная, постепенно приноровилась к предписанному режиму, вновь обрела душевное равновесие и теперь очень раскаивается в своем непристойном тогдашнем поведении, да и от своих прежних политических взглядов отказалась. В ходе постоянного общения он обнаружил в ней благородство натуры, и эта женщина внушает ему полное доверие и любовь. Он убежден, что она станет ему прекрасной женой, если барон Корф сочтет возможным поддержать прилагаемое ходатайство на высочайшее имя. Если Его Величество благоволит одобрить сие ходатайство, он просит разрешения вступить в брак с означенной подопечной. В таком случае он оставит свой пост начальника тюрьмы, ибо понимает, что связь с узницей вверенной ему тюрьмы, с бывшей террористкой, несовместима с его нынешней должностью.

Арестантка была помилована при заступничестве барона Корфа, который предоставил бывшему офицеру должность полицмейстера в одном из городов Уссурийской области, – и бывший начальник тюрьмы и бывшая № 6 стали счастливою четой. ^{17}