Текст книги "Воспоминания о русской службе"

Автор книги: Альфред Кейзерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 36 страниц)

В САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Но повели меня не через двор к сараю, а вверх по лестнице в караульное помещение. Там какой-то комиссар грубо набросился на меня: «Только что из Москвы пришла депеша: как латвийский гражданин ты расстрелу не подлежишь. Латвийский посланник требует выпустить тебя, ты свободен» ^{137} .

Внезапного перехода от смерти к жизни мои измученные нервы не выдержали. То, чего не случилось при оглашении смертного приговора, произошло сейчас: я упал без чувств.

Очнулся я на улице у дверей ЧК. Сидел на тротуаре, без денег, без сил, в чесоточных коростах, и не знал, что делать. И в этом отчаянном положении я вдруг вспомнил о враче, который заходил в наш барак и осматривал заключенных на предмет сыпного тифа. Наклонясь ко мне, он тихонько шепнул: «Если выйдете на волю, запомните: Солдатская, двадцать два».

Возле дверей стоял крестьянин с санями. Не в силах идти, я попросил его положить меня в сани и отвезти по этому адресу. Добрый человек исполнил мою просьбу, хотя выглядел я как нищий – обросший бородой, оборванный. Врач и сестра милосердия отнеслись ко мне очень доброжелательно, хотя знали, что принимать у себя отверженных вроде меня для них опасно. Меня вымыли, сняли грязную, рваную, завшивевшую одежду, залечили чесотку. Осторожно и понемногу кормили, чтобы изголодавшееся тело постепенно привыкало к нормальной пище. Мало-помалу я окреп, силы возвращались, а с ними росла тревога за семью. Надо найти возможность уехать из этого города. Справку с указанием причин моего освобождения из ЧК мне выдали, но, чтобы выбраться из города, требовался специальный пропуск, а чтобы сесть на поезд – еще один. Первый мне обеспечил Вальд, которого я случайно встретил на улице. Достать второй у меня способа не было, но я не мог не ехать, нужно было вызволить дочку из лап большевиков. Я знал, что она в Новгороде у свекрови, под полицейским надзором, а муж ее томится в тюрьме в Ярославле.

Целыми днями я выискивал на вокзале оказию зайцем пробраться на поезд и уехать на запад.

И вот однажды сижу я с пустой трубкой во рту на ступеньках перрона. Подошел поезд, груженный реквизированной алтайской мукой. Сопровождали его петербургские носильщики. Один из них подошел ко мне и говорит: «Ну, старина, небось покурить хочется, а табачку нет. Что ты здесь сидишь-то?» – «Поезда жду, – отвечаю, – чтоб в Россию меня забрал». – «Так ведь ты старый уже, – говорит другой, – оставался бы тут, там тебе делать больше нечего». – «Почему? Я хочу умереть дома. А ты разве меня не узнаёшь?» Он с удивлением воззрился на меня. «Нет, в жизни тебя не видел». – «А я вот тебя знаю, – продолжал я, – ты носильщик номер одиннадцать с царскосельского вокзала и много лет носил мои чемоданы». И вдруг он меня узнал, заметно обрадовался, посовещался со своими, не взять ли меня с собой. Один сказал: «На что тебе этот старикан, лучше возьми лишний мешок муки». Но в конце концов они сжалились надо мной и устроили в своем вагоне.

Так я в самом деле поехал навстречу родине. Ехали мы очень долго. Спутники мои были приветливы и готовы помочь, звали меня графом и обращались так, будто им еще предстоит носить мои чемоданы. В России дела шли совсем плохо. В обмен на горсть муки можно было получить что угодно. Поэтому съестного у нас всегда хватало, и я изрядно поздоровел. В Петербурге они еще дали мне в дорогу муки, сколько я мог унести. А унести я мог только 20 фунтов.

В Петербурге [12]12
  Конечно, речь идет уже о Петрограде.


[Закрыть]у меня было одно важное дело – получить в архиве Анненской церкви метрику дочери, чтобы иметь доказательство, что она вправду моя дочь. В той бумаге, что ей после регистрации выдали на станции Тайга, было записано только: жена капитана Космоненко, Ирена, с ребенком, без указания девичьей фамилии. Я понимал, что должен внести дочь в свой паспорт, тогда ее пропустят через латвийскую границу. Правда, как это сделать, я себе не представлял.

Конфискованные церковные книги разных конфессий были собраны в бывшем министерстве иностранных дел и отданы в ведение комиссара. Дьячков из различных церквей заставили исправлять писарскую работу. Добыть нужный документ казалось невозможным, но служка Анненской церкви, старый честный человек, хорошо меня знавший, достал мне метрику, даже с церковной печатью и подписью пастора.

В Петербурге я пробыл два дня, что в ту пору представляло большие сложности, ведь в народных кухнях и в гостиницах принимали только приезжих, которые могли документально подтвердить, что посланы коммунистической организацией. Я пытался найти пристанище в отелях, где раньше так часто останавливался и где еще уцелели давние служащие, но тщетно, никто не хотел селить меня без легальных бумаг – слишком рискованно. Однако ж мне назвали несколько домов, где бродяги вроде меня могли если не жить, то заночевать. Один такой находился по адресу Невский проспект, 110, во дворе, в верхнем этаже большого, некогда фешенебельного, пятиэтажного дома. Целый день я со своим мешком муки бродил по городу, выменял на муку кое-что из съестного – на улице тогда везде предлагали остатки скверного супа и картошки, – а вечером пошел туда. После долгого ожидания меня впустили, так как открывалась ночлежка только в 9 вечера, а в 6 утра всех уже выгоняли.

Еще во дворе в лицо ударила жуткая вонь фекалий, которую я никак не мог себе объяснить; полчища мерзких громадных мух гудели в воздухе. Войдя в дом, я обнаружил причину: шахту лифта все пять этажей использовали вместо уборной, поверх отверстия ее положили несколько досок, а держались за маленький бортик. Водопровод не работал. Подвалы, где раньше хранились дрова и уголь, наполнялись фекалиями. Дома были перенаселены, окна без стекол. В верхнем этаже, где находилась ночлежка, было хуже всего. Три-четыре комнаты, старуха хозяйка. Кроме нескольких столов, в комнатах была только старая солома, на которой и спали. Я предпочел отказаться от этого «комфорта» и лег прямо на пол, предварительно отсыпав старухе немного муки, чтобы она вымела пол.

Невзирая на вонь и жесткий пол, спал я в эту ночь как на пуховых перинах, и, разбудив меня в 6 утра, хозяйка разрушила чудесный сон. Следующий день и следующую ночь я провел, как и первые. Мешок с мукой, единственное мое сокровище, я доверил старухе на хранение. Она оказалась честной женщиной и очень обрадовалась, когда в благодарность я отсыпал ей несколько стаканов муки. Наконец утром третьего дня я получил метрику.

ВСТРЕЧА С ДОЧЕРЬЮ ПОД НОВГОРОДОМ

Опять-таки с помощью муки мне удалось получить литер на проезд до Новгорода, но это стоило мне половины моего сокровища. И я наконец-то воссоединился с Иреной, ребенку которой между тем сравнялось полтора года. У меня были латвийский паспорт и метрика, но сперва предстояло найти для Ирены и ребенка способ выбраться из города и сменить имя. Никто пока не должен был заподозрить, что она со мной, что я приехал увезти ее. Значит, нужно было найти в округе пристанище и работу.

И вот однажды вечером я забрел в имение, которым управляли советы. Я устал, прилег под деревом и заснул, а когда утром проснулся, рядом стоял садовник. Он спросил, что я тут делаю, и я ответил, что ищу работу. По говору я признал в нем поляка или литовца. И скоро выяснилось, что он был младшим управляющим знакомого мне имения графа Зубова в Шауляе. Он оттаял, узнав, что перед ним земляк, и, когда я поведал ему мою историю, мы посовещались, как мне помочь. С его помощью мою дочь зарегистрировали здесь на мое имя, и она могла бесследно исчезнуть из города.

Нам дали комнату, и мы прожили здесь все лето, ухаживая за табаком и помидорами в обмен на харчи.

Это большое имение прежде принадлежало новгородскому земству, которое устроило здесь сельскохозяйственную школу, и отличалось высокой культурой производства. Сейчас от всего этого не осталось и следа, поля большей частью не обрабатывались, постройки разрушались, сельскохозяйственный инвентарь и машины валялись вокруг, почти все сломанные. Работало здесь более 80 человек, в основном дезертиры из красных полков, а, кроме того, несколько семей, тоже коммунисты и такие же мастера отлынивать от дела, как и герои-красноармейцы. Похвальное исключение оставляли 15–20 эстонцев. Они единственные вправду трудились, потому что лень им претила. Нас эти эстонцы считали вполне своими, ведь моя жена, баронесса Майдель, была родом из Эстляндии, и моя дочь, как и все мои дети, бегло говорила по-эстонски. Они оказали нам ряд добрых услуг, к примеру, при дележе мяса, когда какую-нибудь корову или свинью забивали как больную и отдавали рабочим. Мясо здоровых животных надлежало сдавать в новгородскую централь, как и вообще все, что производилось в имении, за исключением того, что получали мы в качестве платы за труд. Денег нам не платили. Что до больного мяса, здесь тоже были свои тонкости. Реквизированных в других имениях коров, телят и свиней было сколько угодно. Никто за ними толком не смотрел. Случалось, телята пропадали в лесу, однажды бесследно исчезли целых 16 голов, вероятно, местные крестьяне и здешние работники забили их в лесу и съели. Пастухов за это никак не наказывали. Вообще к людям, которые должны были ходить за скотиной, относились с большой предупредительностью. Ведь именно им надлежало позаботиться, чтобы к тому времени, когда мясо заканчивалось, один или несколько их подопечных «захворали» и пошли под нож – для нас. В таких случаях ранним утром по росе стадо выгоняли на свежие клевера, что вызывало у скотины метеоризм, а у работников – бурную радость. Тогда мяса у нас было в изобилии, в том числе и на засол, если, конечно, заблаговременно удавалось уворовать соль. Свиньям пастухи скармливали особый корешок, после чего животные переставали есть, выглядели весьма изнуренными и их поспешно забивали. Вечером такого дня все работники собирались перед складом, где мясо рубили на порции и распределяли по жребию. Лучшие куски управляющий и другие начальники оставляли себе. Благодаря протекции эстонцев мы обычно тоже получали хороший кусок, почки, язык и проч.

Удои от этих зачастую превосходных коров, поступивших сюда из имений и монастырей всей здешней округи, были до смешного малы, не больше 3 литров на корову. Мы ежедневно получали по литру, что было очень важно для нашей малышки. Чтобы не выходить каждое утро со всей коммуной на распределение работ (при этом вечно вспыхивали склоки, потому что никто не желал делать тяжелую работу), я, по уговору с управляющим, обязался, что мы одни будем ухаживать примерно за 4 000 томатных кустов и таким же количеством табачных растений. Работы было очень много. Но благодаря добрым почвам и прежней хорошей культуре все прекрасно росло без излишней обработки. И когда однажды к нам заявилась с ревизией комиссия из Новгорода, она даже удивилась, обнаружив у нас ухоженные плантации, тогда как все вокруг – и сад, и огород – заросло сорняком.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЛАТВИЯ!

Только благодаря содействию комиссара, тоже эстонца, который некогда председательствовал в новгородском трибунале и наводил страх на весь город, нам удалось попасть в списки тех, кто подлежал отправке на родину. Он даже пригласил нас провести у него последнюю ночь перед отъездом.

Еще до восхода солнца нам пришлось спрятаться в вагоне, так как незачем было обнаруживать местопребывание моей дочери, которая находилась в городе под надзором и якобы сбежала к мужу в Ярославль. Комиссар, конечно, не знал, что Ирена и есть та самая Космоненко.

Перед отправлением поезда ЧК устроила последнюю проверку. Я уже хотел убрать свои документы, как вдруг порыв ветра вырвал у меня из рук рабочий паспорт дочери с пометкой, что она со мной и может быть эвакуирована в Латвию. В тот миг я пришел в ужас, но потом все же решил, что Провидение и тут сделало доброе дело. В дороге Ирена заболела дизентерией, и обнаружься это, нас бы немедля ссадили с поезда. До Петербурга нам удалось скрывать сие обстоятельство. Там все едва не раскрылось, но нам опять повезло. Верховный комиссар, латыш, вычеркнул наши имена из списка пассажиров, так как мы были не русские, а курляндцы. Пришлось сойти с поезда, и таким образом мы избежали вокзального карантина, где было полным-полно всяких заразных больных. Без ухода и лечения их из бараков не выпускали.

Так один случай цеплялся за другой, и, тем не менее, мы, растерянные и беспомощные, опять застряли, на этот раз в Петербурге. Сколько добрых знакомых, которые могли бы сейчас помочь, было у меня здесь когда-то; все они исчезли из города. В конце концов, я вспомнил одну семью, которая определенно по-прежнему находилась здесь. Эти люди помогут нам. Но как до них добраться, если дочь не в силах ни шагу шагнуть? С такими вот тяжелыми мыслями мы сидели на вокзальных ступеньках, как вдруг я ощутил, что золотой мост у меня во рту разошелся. Стоило тронуть пальцем – и он оказался у меня в руке; я предложил его человеку с телегой, который проезжал мимо, и он отвез нас куда надо. Встретили нас растроганно, накормили-напоили. Добрые люди уступили нам лучшую свою комнату в благодарность за то, что некогда я спас жизнь их сыну; я и думать забыл об этом, но это была чистая правда. Дочка моя выздоровела, и пора было снова добывать разрешение и продолжать путь из Петербурга в Латвию.

Ирена прожила в Петербурге три недели – поистине чудо при драконовских проверках полиции и чекистов. Мы обязаны этим исключительно тому обстоятельству, что ее фальшивый паспорт в Новгороде унесло ветром. Иначе хозяевам определенно пришлось бы предъявить его чекистам. У них наверняка была фотография Ирены и отпечатки ее пальцев, ведь в Новгороде она была интернирована как заложница, а оттуда бесследно исчезла. Нас очень угнетало, что мы подвергаем огромному риску не только себя, но и добрых наших хозяев. Любой ценой нужно было спешно выбираться из Петербурга.

И снова наш добрый ангел-хранитель пришел на выручку. Я добился, чтобы латвийский консул в Петербурге, не спрашивая об Ирениных документах, обратился к верховному комиссару, вычеркнувшему нас из списков эвакуируемых, с ходатайством в поддержку нашего возвращения в Латвию. Располагая этим единственным документом, я отправился в пещеру дракона, который неоднократно отказывал мне в приеме. Я попробовал поймать его по дороге со службы. И тут ко мне подошел элегантный молодой чекист и приветливо поздоровался. Это был Алексей, давний лифтер из гостиницы «Франция», который много лет возил меня и частенько получал хорошие чаевые. Он так искренне обрадовался встрече и был так поражен переменой в моей наружности, что я решился в кратких словах открыть ему свое отчаянное положение. Алексей, ставший влиятельной персоной, адъютантом верховного комиссара, охотно вызвался помочь. Я передал ему послание латвийского консула, и уже на следующий день мы с разрешением комиссара сели в эшелон, идущий в Латвию. Наконец-то мы ехали на родину, в Митаву, к моей сестре Алисе Ган. При пересечении границы был поднят латвийский флаг. Все пели: «Да здравствует Латвия!». Никогда в жизни я не внимал пению и не пел сам с таким восторгом, как в этот миг избавления от большевизма.

Но как же мы изменились! Никто не узнавал меня. Моя сестра Эви по дороге вошла в наше купе и тихонько устроилась в углу, не узнав меня. Когда на вокзале я шагнул ей навстречу, она испугалась и лишь через несколько минут заключила меня в объятия.

Я все-таки сумел достичь спасительной гавани. Моя жизнь была в безопасности, но ее основы оказались подорваны. Я, конечно, мог принести некоторую пользу, помогая овдовевшей сестре управлять ее состоянием, но большевики совершенно разрушили весь мой круг деятельности. Старая Россия перестала существовать. Именно тогда, когда она начала завоевывать прочные политические позиции и открываться западноевропейской культуре, грянула война, способствовавшая подъему темных разрушительных сил. Старая Россия более не воскреснет.

Во всех бурях моей жизни я сохранил самое ценное: любовь детей, внуков, братьев, сестер и верных друзей, доверие к доброму началу в человеке и веру во всемогущество и близость Господа.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО

Во многих местах моего повествования я упоминал о событиях, происходивших после окончания великой войны, когда я бежал от революции через пылающую Россию. В этом странствии мне пришлось испить свою чашу до дна. Теперь, на закате дней, я вернулся в любимую страну детства – Литву и после бесконечных ударов судьбы обрел кров в исконной усадьбе Кейзерлингов, в Мальгушене, имении моей сестры.

Материального достояния у меня на склоне лет не осталось, но любви и дружбы в моей долгой, переменчивой жизни мне было отпущено так щедро, что я чувствую себя богачом. Самое ценное мое сокровище – познание близости Бога, которое укрепляло меня в опасностях и спасало в тяжкие часы от отчаяния. Об этом я рассказал в своих повестях. И если теперь решаюсь предложить их широкому, незнакомому мне кругу читателей, то делаю это, чтобы почтить память многих прекрасных людей, ушедших прежде, чем я мог сказать им спасибо.

«ЧИНОВНИК ДЛЯ ОСОБЫХ ПОРУЧЕНИЙ»
(ПОСЛЕСЛОВИЕ РЕДАКТОРА)

«Как чиновник для особых поручений я постоянно нахожусь в разъездах»

А. Кейзерлинг.

«Я прожил бурную жизнь, полную горя и радости, успехов и неудач. Беззаботное мое детство прошло в родительском доме в Станнюне, большом литовском поместье отца, в Митаве и в разных немецких школах, затем были годы учебы в Дерпте, а после университета – служба в Петербурге, в министерстве финансов. По счастливому стечению обстоятельств еще в 1886 году – мне было тогда 25 лет – приамурский генерал-губернатор барон Андрей Николаевич Корф призвал меня к себе в Хабаровск, что на дальнем востоке Сибири, на должность чиновника для особых поручений…» – так начал Альфред Кейзерлинг «свой раздел» в «Книге Кейзерлингов» – публикации семейных хроник, вышедшей в Берлине в 1944 году (Das Buch der Keyserlinge. An der Grenze zweier Welten. Berlin: Suhrkamp Verlag, 1944). Его воспоминания дополнили и продолжили опубликованную ранее книгу «Граф Альфред Кейзерлинг рассказывает…» (Graf Alfred Keyserling erzählt… Kaunas-Leipzig: Ostverlag der Buch-hand-lung Pribacis, 1937). Только сегодня, в начале нового века, изложенные в этих двух книгах воспоминания курляндского дворянина, отдавшего несколько десятилетий своей бурной жизни исполнению обязанностей чиновника Российской империи, оказываются доступными и российскому читателю.

В одном произведении читателю предлагаются автобиография, мемуары, этнографические записки, исторический источник (материалы к литературным портретам российских государственных деятелей и истории русской каторги), фрагменты документального детектива. Содержащихся в воспоминаниях графа Кейзерлинга фактов, занимательных описаний, сильных характеров и неожиданных поворотов сюжета хватило бы для создания увлекательного исторического романа. Действующими лицами повествования, помимо «массовки» – каторжников, амурских казаков, бурятских коневодов, монгольских лам, сибирских «инородцев» и т. д., – являются реальные исторические лица, государственные деятели, оказавшие влияние не только на судьбу Альфреда Кейзерлинга, но и на судьбу России: престолонаследник, а затем император Николай II, экс-министр Булыгин, министр Маклаков и будущий премьер-министр Львов, генерал-губернатор Корф и губернатор Адлерберг, принц Ольденбургский… Это только те, чье вмешательство оказало прямое, положительное или отрицательное, влияние на жизнь автора. Помимо них Кейзерлинг вскользь упоминает или более подробно вспоминает о многих известных людях, с которыми сводила его судьба – меценате Сибирякове, востоковеде Ухтомском, адмирале Алексееве, издателе Борисе Суворине, не говоря уже о тех более скромных героях повествования, которые обозначаются автором только по именам, фамилиям или прозвищам («каторжник Орлов», «повар Руперт», «Агасфер», «Перс»), либо – в силу ли каких-то тайн, которые граф не считал возможным открывать, но скорее по причине ослабевшей памяти или казавшейся незначительности их имен, – скрыты под инициалами Л., С., N., N.N., либо обозначены по должности, национальности или социальному статусу – «бурятский студент», «хутухта», «адъютант», «молодой князь-арестант»…

Помимо героев этого «автобиографического романа», обращают на себя внимание те обстоятельства, в которых им – героям – приходится действовать. «Декорации» большей части книги – амурская каторга конца 80-х – начала 90-х гг. XIX в. Жанр тюремных рассказов в русской литературе не нов (начиная с «Записок из Мертвого дома» Достоевского, рассказов Короленко и малоизвестного ныне «В мире отверженных» Л. Мельшина), и даже отдельно взятую забайкальскую каторгу можно считать достаточно документированной (в первую очередь благодаря книге «Сибирь и ссылка» американца Джорджа Кеннана, посетившего эти места в 1885–1886 гг.). Достоевский был очевидцем, но он писал о каторге более раннего периода; Кеннана интересовали прежде всего политические заключенные; Чехов посетил Сахалин в 1890 г., но у него были совсем иные задачи и ему было запрещено общаться с политическими. По отношению к Чехову Кейзерлинг – очевидец изнутри, не столичный корреспондент с ограниченными инструкцией возможностями (Чехов сам писал, что в глазах офицеров охраны «я не имею никакого права подходить близко к каторге и колонии, так как я не состою на государственной службе»), а человек, для которого каторга – часть работы и повседневной жизни; в отличие от Достоевского Кейзерлинг – наблюдатель извне, ибо оказался на каторге не арестантом, а, по его словам (правда, несколько преувеличенным), «полномочным управляющим арестантским ведомством». И тем парадоксальнее читать ту часть воспоминаний, где старый граф вспоминает о собственном недолгом заключении в Петропавловской крепости и восхищается целесообразностью тамошнего тюремного устройства (в большевистской тюрьме в Сибири сравнения с прошлым опытом уже оказываются бессильными).

Эта часть книги – «Заключение в Петропавловской крепости» – единственная, где автор не только воспроизводит события, но и пытается (правда, очень сдержанно и лаконично) восстановить свои впечатления, эмоции, галлюцинации. Эта страница жизни свежа в памяти Кейзерлинга даже спустя двадцать лет, и неудивительно, что подробный рассказ об этих нескольких неделях в одиночной камере ярче, эмоциональнее и подробнее, чем, например, воспоминания о последующих годах мировой войны. Это настоящий шпионский детектив, в основе которого, кстати, оказывается типичная семиотическая ошибка, определяемая как дешифровка сообщения на основе неверного кода. Впрочем, если бы Кейзерлинг и знал слово «семиотика», то методологические проблемы в тот момент интересовали бы его менее всего…

При характеристике Альфреда Кейзерлинга как мемуариста необходимо помнить о значительном хронологическом разрыве между описываемыми фактами, их оценкой и их записью. Как следует из приводимого Предисловия Отто фон Грюневальдта, запись воспоминаний – как об инспектируемой Кейзерлингом амурской каторге 80-х гг. XIX в. и поездке через Забайкалье наследника престола Николая Александровича (будущего императора Николая II) в 1891-м г., так и о революции и послереволюционных событиях – была сделана только в 1935 г.; таким образом, этот разрыв составляет от 15 до 40 с лишним лет. Памяти графа, которому в пору написания мемуаров было уже за семьдесят, можно только позавидовать! Кроме того, запись была выполнена тем же фон Грюневальдтом, «недурно владевшим пером» и, очевидно, подвергшим рассказ своего уже плохо видевшего родственника некоторой литературной обработке (однако сумевшим избежать «романизации»). Тем не менее содержание и стиль изложения позволяют составить впечатление о самом авторе и главном герое.

Альфред Кейзерлинг на протяжении практически всего своего повествования старается оставаться исключительно наблюдателем, причем наблюдателем объективным. Конечно, хронологическая дистанцированность от описываемых событий облегчала эту задачу, но он, будучи свидетелем как личных трагедий, так и исторических переломов, старается избегать эмоциональных всплесков, категорических оценок и глобальных обобщений, но описывает свою субъективную реакцию. Впрочем, реакция его довольно сдержанная – часто создается впечатление, что граф считает нужным просто выразить приличествующие моменту чувства. Он остается почти бесстрастным свидетелем, отстраненным наблюдателем, и даже по поводу политических событий деликатно высказывает только частное мнение. Да эти политические события, в оценке которых историками сломано столько копий, интересуют его лишь в той степени, в какой повлияли на его собственную жизнь. Трудно даже составить политический портрет Кейзерлинга – он монархист, четко соблюдающий придворную субординацию, но отдающий отчет в слабости Николая II (в противовес уважительной оценке Александра III); ни в коей мере не революционер, хотя политическим арестантам отдает дань уважения; не реакционер, не «патриот» (вернее, будучи по крови немцем, оказывается более привязан к Сибири, чем к европейской России) – он просто чиновник, фиксирующий свои наблюдения. «Общение с „политическими“ в Сибири научило меня, что личная порядочность и честность не зависят от политических убеждений. Я руководствовался правилом: земский чиновник должен быть человеком порядочным и честно выполнять свои обязанности на службе земства, политикой ему заниматься незачем». Это обыкновенный человек, живший в бурное время и по роду своей службы оказывавшийся в необыкновенных обстоятельствах, стремясь предельно четко выполнить свои должностные обязанности (характеризуя себя, он отмечает только свое «умение разобраться в сложных делах и быстро их исполнить»). Он —«чиновник для особых поручений». Кажется, что эта должность, с которой начался его послужной список, оставила отпечаток на всю дальнейшую жизнь, и приобретенные на службе под началом барона Корфа качества и навыки и позднее определяли действия, отношения и оценки Кейзерлинга.

Уникальность своего времени, собственной судьбы, возможность стать свидетелем неповторимых событий, ценность встреч с интереснейшими людьми прекрасно осознаются автором мемуаров. Но при этом сам он старается, насколько возможно в рамках мемуарного жанра, оставаться в стороне: он – только свидетель, герои – другие. Вряд ли это сознательная авторская позиция, скорее – следствие природной скромности, дворянского воспитания и придворной школы (отчасти, возможно, и литературного стиля). Его трудно упрекнуть в фамильярности – не «мы с бароном Корфом», но почтительно «барон Корф и я». Характеризуя г-на Моэтуса, он ставит ему в заслугу «основательное знакомство с данными территориями, приобретенное в наших долгих совместных разъездах», но себя при этом ни разу не называет знатоком-краеведом. Рассказывая о пребывании в Германии, он не говорит о своем родстве с местной элитой, а пишет только, что знаком с несколькими семействами, состоящими в родстве с высшим восточнопрусским обществом (но до этого упоминает, что эти семейства – его брат и кузены). Да и главным итогом многолетнего пребывания в Забайкалье в оценке Кейзерлинга оказываются не образцово выполненные должностные обязанности, не красочные впечатления от Бурятии, Монголии, Сахалина, не круг знакомств, не рекомендации начальства и не благосклонность императора, но прежде всего – приобретенный жизненный опыт: «Там я научился стоять на собственных ногах».

Правда, иное дело – пребывание на земской службе. Здесь автор уже прямо говорит о своих заслугах на благо земства, знакомствах в высших кругах, о зависти, о врагах. Лично для него эта служба, эти успехи важнее. Но успехи кажутся закономерным итогом предшествующей деятельности: Кейзерлинг и на земской службе, и впоследствии на работе в Земгоре остается «чиновником для особых поручений» – он получает задание либо берется за предложенный ему род деятельности, а интерес к этим заданиям или новой деятельности вырабатывается в процессе выполнения; свойственные же ему честность, осмотрительность, практичность и очевидная предпринимательская жилка позволяют приспособиться к обстоятельствам и образцово выполнить принятые на себя обязательства, будь то спасение документов из осажденного Порт-Артура, строительство дачного поселка под Петербургом, организация поставок продовольствия из Сибири по заданию принца Ольденбургского, создание «иностранной трудовой коммуны» в большевистском концлагере или выращивание помидоров под Новгородом.

Между тем автор пишет не только об исправлении чужих ошибок (с этого и началась, по его словам, служба «чиновника для особых поручений»), но не стесняется говорить и о своих собственных промахах – в тех случаях, когда эти промахи оказывали влияние на других людей («Впоследствии это мое решение оказалось ошибкой, о которой я горько жалел»). Он старается быть объективным по отношению ко всем: если позволяют служебные полномочия, восстанавливает арестантские семьи и переводит каторжников на «домашнюю работу», использует свой дом в качестве лазарета для умирающего арестованного князя, справедливо полагается на арестантское слово и гарантии политических, но при этом не останавливается перед необходимостью применения телесного наказания. Он исходит из того, что каждый человек – от чиновника до каторжника – должен четко выполнять свои обязанности, и при этом готов уважать их права. Свидетельством тому служит случай с кучером Орловым: «Принуждать Орлова я не хотел, я (…) знал, что должен позволить ему идти своим путем». Аналогичным образом следит граф за соблюдением прав туземных народов Сибири и выполнением правительственных обязательств по отношению к ним.

Эти главы книги, посвященные встречам с народами Забайкалья, Уссурийского края, Приамурья, Монголии, приемам у китайского мандарина, поездке к хутухте в Ургу являются ценнейшим этнографическим источником. Альфред Кейзерлинг понимает, что столкновение с цивилизацией – по крайней мере, в лице артельщиков, обкрадывающих и сгоняющих аборигенов с их территорий, продажных полицейских чинов и православных миссионеров, борющихся с ламаизмом, не потрудясь проникнуть в его сущность, – губительно для туземцев. Правда, для него это прежде всего несоблюдение данных правительством гарантий и нарушение должностных инструкций, но он старается непредвзято, внимательно и точно зафиксировать особенности их быта, одежды, хозяйства, питания, обрядов, отдавая себе отчет, что все эти самобытные особенности неизбежно сглаживаются и исчезают. Характерно, что при этом правительственный чиновник принял точку зрения этнографа или антрополога – посмотреть на чуждую культуру изнутри, опять-таки став свидетелем и осознав ценность своих наблюдений: «Чтобы выполнить мою задачу по-настоящему, нужно было провести среди инородцев определенное время, живя их жизнью. Все, что я тогда увидел и пережил, уже отошло в прошлое…».