Текст книги "Воспоминания о русской службе"

Автор книги: Альфред Кейзерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

ПЕРВАЯ ОХОТА В СИБИРИ

В начале повествования, пытаясь обрисовать типы арестантов, служивших в моем доме, я не упомянул о двоих – о моем тогдашнем кучере Орлове и о старом пирате Руперте, который стал моим поваром, после того как кухарка Александра заделалась пирожницей у генерал-губернатора.

Из досье Орлова следовало, что ему 35 лет, родом он из Тамбовской губернии, служил кучером у московского купца, убил своих хозяев и приговорен к десяти годам каторжных работ.

Среди арестантов хватало бывших кучеров, которые охотно вернулись бы к давнему занятию. Выбрать Орлова меня побудили его статная фигура и пригожее, типично великорусское лицо, да и открытый взгляд его синих меланхолических глаз мне понравился.

Поздней осенью, примерно в конце октября, выпал первый снег, и во мне проснулся старый охотничий азарт, который я до сих пор сурово подавлял. В казачьем эскадроне Кары имелся и отряд егерей, и вот однажды я увидел, как они собираются на охотничью вылазку. Сказав этим пяти-шести казакам, что хочу к ним присоединиться, я весьма их этим обрадовал. Они посоветовали мне отправиться в дальний двухтрехдневный поход не пешком, как они сами, а взять с собой сани, кучера с шубами и провиант. Охотиться предстояло на косуль, которые с приходом морозов и снегопадов большими стадами откочевывали по долинам и горам вдоль Кары.

Как и почти вся сибирская дичь, косули весной и осенью мигрируют. Тогда-то сибирские охотники уходят в тайгу, выслеживают их, роют ямы-западни, ставят силки. Когда после обильных снегопадов устанавливается солнечная погода, снег сверху подтаивает и образует твердую корку, которая проваливается под тяжестью косуль, нередко раня им ноги. Именно в эту пору крестьяне и егеря, вооружившись ружьями и дубинками, преследуют косуль на лыжах, с собаками, потому что догнать животных и уложить очень легко. Так в Сибири запасают на зиму мясо, а потом замораживают или засаливают в бочках.

Поскольку кучера Самсона пришлось оставить в Каре при лошадях, я был вынужден взять для легких санок другого кучера, это и был Орлов.

Мы медленно продвигались вверх по долине Кары, казаки цепью рассыпались в обе стороны по лесистым сопкам. Я оставался в санях, в долине. Мороз был несильный, с неба тихо падали тяжелые хлопья снега. Хотя то одна, то другая косуля из поднятых казаками пересекала долину, в тот день я так ни разу и не выстрелил. В сумерках мы добрались до места встречи, примерно в двадцати верстах вверх по реке, где нас уже ожидали казаки. Они развели костер, разделали единственную косулю, добытую за весь день, и зажарили на углях. Как особый деликатес мне преподнесли на палочке еще кровавые, сырые почки – от этого лакомства сибирский охотник никогда не откажется. Почки сдабривают одной только солью, а если ее под рукою нет – ружейным порохом.

Снег на месте стоянки размели, и после трапезы все улеглись на земле вокруг костра. Устроив для меня постель в санях и подтянув сани поближе к огню, Орлов сел возле костра – ему выпало шуровать огонь и подбрасывать дрова.

Я был абсолютно неискушен касательно сибирской зимы и сибирской охоты и оделся чересчур легко; снегопад между тем прекратился, и мороз крепчал с каждой минутой. Заснуть я не мог и попросил Орлова рассказать что-нибудь о его прошлой жизни. «Если желаете, Ваше сиятельство, я расскажу вам о красавцах конях, за которыми ухаживал. Этаких коней во всей Сибири не сыщешь». Минуту-другую он мечтательно смотрел в огонь, а потом тихо начал свой рассказ. Детство его прошло на Тамбовщине, в большой усадьбе, где еще его отец и дед – крепостные тамошнего барина – тренировали лошадей на господском конезаводе. Барин был очень богат и к людям своим относился по-доброму. Когда Орлов выучился читать и писать и достаточно подрос, чтобы работать на конюшне и чистить лошадей, барин приказал его отцу заняться сыном, сделать из него доброго жокея, ведь сил у парнишки хватает и лошади ему по душе. Отец, хоть и был к нему очень строг, куда строже, чем ко всем другим, но зато всегда доверял лучших коней. В ту пору он, Орлов, выиграл много скачек в Москве и иных городах, где барин выставлял на бега своих рысаков. Потом барин женился на молодой, очень красивой и очень богатой женщине, тоже любительнице лошадей. Он подарил ей двух лучших своих вороных и несколько экипажей, открытых и закрытых, в том числе и одноконных. Орлов ухаживал за этими лошадьми, еще когда они были жеребятами, и сам их выезживал. Хорошие были лошади, только не в меру норовистые. Барин очень беспокоился о молодой жене и опасался, что другой кучер не сумеет так хорошо справиться с этой запряжкой, потому-то взял Орлова из конюшни и вместе с вороными подарил барыне. У него сердце щемило, когда пришлось расставаться с прекрасными лошадьми и с родным домом, но ничего не поделаешь, барин приказал – надо подчиняться.

Дойдя в своем рассказе до этого места, Орлов спросил, не устал ли я. Луна, мол, уже заходит, мне бы надобно поспать, а уж он присмотрит за костром. После этого он подбросил в огонь несколько толстых поленьев, опустил голову и вперился в уголья. Я видел, что он погрузился в печальные воспоминания, и спросил, о чем он думает. «О том, что все время стоит у меня перед глазами и что я не могу себе объяснить». – «Расскажи мне, может быть, я смогу объяснить», – предложил я.

«До сих пор я никому еще этого не говорил, даже батюшке на исповеди. Да и рассказывать особенно нечего. Барин у меня был очень добрый, все его любили, и я тоже. А он любил барыню, это все знали, в том числе и я. Всегда мне твердил: „Береги ее!“ – и я старался изо всех сил, ездил всегда осторожно, следил, чтобы она не зябла. Она тоже была очень добра ко мне, я любил ее и исполнял всякое ее приказание. Все шло хорошо, барин был доволен.

Как-то раз зимой московский градоначальник, старый князь Долгоруков ^{23} , давал большой бал, и я в закрытом экипаже отвез барыню к его дворцу. Она была прекрасна как солнце. Обычно барин всегда сопровождал ее на такие балы, но в этот раз он уехал в Санкт-Петербург. После бала в экипаж барыню усадил некий высокий господин в собольей шапке и бобровом воротнике. Когда он поцеловал ей руку, она спросила, не хочет ли он проводить ее домой. Он поблагодарил и тоже сел в экипаж. Дома барыню встретили слуги, а мне она велела отвезти незнакомого господина к нему на квартиру. Он, однако, приказал везти его не домой, а в „Эрмитаж“, знаменитый московский ресторан, и подарил мне за эту поездку двадцать пять рублей.

Воротясь из Санкт-Петербурга, барин устроил большой праздник, тогда-то я впервые увидел молодого господина, который провожал барыню после бала, в нашем доме. Бывал ли он там и раньше, я не знаю. Барин и барыня держались с ним очень любезно. Погода стояла прекрасная – как по заказу для прогулки в санях, и барин мой велел заложить тройку, почитай что лучшую в Москве, молодого господина в собольей шапке пригласили кататься, и мы поехали к цыганам. Там мой барин, видать, выпил слишком много шампанского, потому что на обратном пути сперва очень веселился, а потом заснул и проснулся, только когда мы подъехали к дому. Барыня и молодой господин тоже очень веселились, правда, не заснули, а весьма дружелюбно меж собою беседовали.

Весной барыня каждый день ездила кататься. А, завидев на улице молодого господина, велела остановиться, и он садился к ней в экипаж. Часто мы уезжали далеко за город, куда-нибудь к лесу или кладбищу, там барыня и молодой господин выходили из экипажа и шли прогуляться. После таких поездок молодой господин всегда давал мне большие чаевые, однажды целых сто рублей. Как-то раз я спросил барыню, зачем он это делает, я ведь никак такого не заслужил. Она только рассмеялась и сказала: „Может, когда-нибудь ему потребуется от тебя услуга!“ Но сердце мое тревожилось; барыня была уже не такая радостная и веселая и не так хорошо относилась к барину. Мне она говорила: „Не забывай, ты мой кучер и принадлежишь мне. О том, что видишь и слышишь, ты не должен говорить никому, и барину тоже!“

Я, стало быть, возил барыню и молодого господина, а сам невольно думал о моем старом барине, и сердце у меня сжималось. Однажды, когда мы с барыней были одни, я сказал ей об этом. Она рассердилась: „Дурак ты!“ Но на душе у меня становилось все тяжелее, и я все время думал о барине. Сделал еще одну попытку, попросил барыню не грешить перед барином. Она только сказала: „Тебя это не касается, вот и молчи“. Я и большие свечи ставил своему святому и барынину – все напрасно.

И вот однажды, тогда уже лето настало, барыня велела заложить закрытый экипаж. Я знал, что по дороге подсядет молодой господин, но ничего дурного не думал. Собираясь сесть на козлы, я случайно заметил нож, которым резал кожу, и совершенно бессознательно сунул его за голенище. В тот день я повез барыню с молодым господином на кладбище, где они вышли из экипажа и отправились погулять. На сей раз они отсутствовали дольше обычного, лошади устали и забеспокоились. Я слез с козел, хотел поговорить с ними, унять. И вдруг увидел, как барыня возвращается: молодой господин обнимал ее, и вид у обоих был очень разгоряченный. Барыня подошла ко мне и спросила: „Почему ты не на козлах?“ Я не ответил, выхватил из-за голенища нож и ударил молодого господина в грудь – он рухнул как подкошенный. Барыня упала на него, и я ударил ее ножом в спину. Все произошло как во сне. Сначала я поднял в экипаж барыню, потом молодого господина, захлопнул дверцу и бодрой рысью поехал домой. Там я выпряг лошадей, поставил экипаж в сарай, обтер лошадей соломой, опять пошел в город, а, вернувшись, свалился в солому да там и уснул.

Разбудил меня сам барин, спросил, где барыня. Я молча указал на каретный сарай. Он зашел туда, открыл дверцу – и закричал, а потом кинулся на меня и одним ударом свалил с ног. После этого он кликнул лакеев и других кучеров, велел связать меня и отвести в полицию. А дальше был суд, и дали мне десять лет каторги. На следствии я молчал, не рассказал ничего о том, что знает теперь Ваше сиятельство. Я любил моего барина…»

Я протянул Орлову руку и сказал: «Отныне ты будешь моим кучером. А теперь давай-ка спать». Он и впрямь задремал, а я нет.

Мало-помалу рассвело, и после восхода солнца температура опять повысилась до 2–3 градусов ниже нуля. Снег, легкий, пушистый, лежал в горах и распадках. План охоты был такой же, как вчера. Мы намеревались рассыпаться цепью и искать косуль, а потом встретиться у поселка, в тридцати верстах отсюда в широкой долине. По прямой от нашего лагеря до этого поселка было всего верст десять-двенадцать, существовала и короткая дорога – не долиной Кары, а по горному гребню и боковым падям. Жили там две арестантские, семьи, которым надлежало заготовлять сено для тюремной администрации. По весне при благоприятном ветре по всей ширине долины поджигали прошлогоднюю высохшую траву, поэтому молодая трава всходила раньше и гуще. Косули очень любили это место, и мы надеялись на богатую добычу.

Для лошади и саней короткая дорога была непроходима. По этой причине я и послал Орлова с провиантом и моею теплой шубой вперед, вверх по долине Кары, подготовить мне квартиру, а сам пошел с одним из казаков пешком, короткой дорогой, надеясь попутно отыскать дичь. Четверо остальных казаков шли цепью по западной стороне долины. Встречу мы назначили в поселке.

Я тогда еще не знал, что такое сибирская охота в скалистых горах Забайкалья, среди снегов и зимней стужи, и мой охотничий костюм вполне соответствовал европейской моде: короткий, легкий охотничий полушубок и высокие кожаные сапоги. Казаки были в длинных тулупах, валенках и башлыках, т. е. шерстяных капюшонах, которые надевали поверх шапки, обматывая концы вокруг шеи. Я рассчитывал добраться до поселка засветло, и съестных припасов мы с собой не взяли. Кроме ружья, у моего казака был только топор.

Сперва мы шли по узким ущельям, потом вверх по крутым каменным осыпям, где дорогу то и дело преграждали поваленные ветром огромные деревья. Свежая пороша укрывала все вокруг, и мы не видели, куда ставим ногу – на камень или на трухлявое бревно, ступив на которое рискуешь провалиться и упасть. Я хоть и был тогда молод и силен, но вскоре очень устал и был вынужден часто делать передышки. Казак меж тем шел по следу косуль и волков, пытаясь выгнать на меня дичь. Однако по этой причине он потерял ориентацию, и в результате мы заблудились. Все наши попытки отыскать дорогу в поселок оставались бесплодны, а мороз крепчал с каждым часом, да и голод донимал. Дичи не видно, мерзлый снег так громко скрипел под ногами, что мы ее распугали. Казак снова и снова убеждал меня взбираться на гребни: дескать, это последний, за ним аккурат долина и поселок.

Смеркалось. Я уже не верил, что мой казак сумеет найти дорогу, мороз усиливался, а я до того устал, что решил развести большой костер и заночевать у огня – надеялся, что другие казаки начнут нас искать и увидят огонь. Скоро мой спутник, опытный сибирский таежник, нашел подходящее для стоянки место. В устье густо заросшей теснины буря повалила могучую лиственницу, ее вывороченные корни и оставшаяся на них земля создавали защитный навес, под которым была глубокая яма. Снег мы из ямы выгребли и развели из сушняка костерок. Перед ямой казак сложил большой костер – обрубил топором сучья и верхушку сухой лиственницы и быстро запалил от малого костра. Согретую яму он устелил еловым лапником и позвал меня расположиться там.

Несмотря на темноту, сам казак не терял надежды отыскать поселок, а потом приехать за мною на санях. Он знал, что товарищи его, как стемнеет, запалят такие же сигнальные костры, как мы, и сверху он их увидит. Поскольку он ничем не мог мне пособить, я отпустил его и остался один.

Едва устроившись в теплой яме, я сразу уснул, забыв о голоде. И спал, по-видимому, довольно долго, потому что, когда проснулся, большой костер уже догорал и холод пробирал меня до костей. Луна и звезды ярко освещали поляну, и впервые я увидел в Сибири алые всполохи северного сияния. Кругом царила мертвая тишина – как вдруг вдали послышались прерывистые тявкающие звуки, и тотчас через поляну мимо костра большими скачками промчалась косуля. Затем короткий вой – и по следу ее пробежала стая волков. Пальцы у меня так окоченели, что я замешкался схватить ружье, вдобавок выяснилось, что в спешке казак забыл отдать мне мой патронташ.

Часть волков при виде костра остановилась; я видел, как они осторожно вышли на поляну и легли в снег в сотне-другой шагов от меня. Сначала зверей было немного, но мало-помалу число их увеличивалось. В ярком свете луны я отчетливо различал каждое их движение. Зрелище весьма для меня занимательное, и для волков, вероятно, тоже, так как они бросили преследовать косулю и вместо этого собрались поохотиться на меня.

Чем больше опадал костер, тем ближе придвигались волки. Когда я вылезал из ямы, чтобы подбросить в огонь сучьев, они немного отступали, но не исчезали из моего поля зрения; я все время видел их горящие глаза. В конце концов, запас дров иссяк, а мороз между тем все усиливался. Моя надежда, что казаки сумеют найти меня при потухшем костре, была крайне мала, надежда же волков, что я замерзну и стану их добычей, явно росла, потому что они наглели и подбирались все ближе.

Когда огонь уже едва тлел и не согревал мою яму, на меня навалились огромная сонливость и апатия, бороться с которыми не было сил. Наверно, я задремал, так как проснулся, когда Орлов поднимал меня из ямы, а двое-трое казаков ему помогали. Еще несколько человек снова устраивали большой костер. Рядом стояли мои сани, туда меня и положили, укрыв шубами и растерев снегом руки, ноги и лицо. Потом мне дали мою фляжку с коньяком и несколько горячих пирогов. Как только я немного утолил голод и согрелся коньяком, усталость сразу прошла, и вот так, в санях, укутанного с ног до головы в меха, меня доставили в хижину одного из поселенцев, где меня приняла большая семейная постель. Лишь к вечеру следующего дня мои окоченевшие члены опять обрели послушность, и в сопровождении Орлова я мог вернуться в Кару.

Казакам и на второй день охоты не повезло, но они по-прежнему надеялись отыскать стадо мигрирующих косуль и потому остались в поселке.

Это была моя первая и последняя зимняя охота в сибирской тайге и забайкальских горах. Мне стало понятно, почему бродяги так страшатся, что зима застигнет их в тайге, стали понятны и миграционный инстинкт животных, и огромные трудности и опасности, грозившие золотоискателям. Эти последние большей частью искали новые месторождения золота только зимой, потому что летом тайга была еще менее проходима, а зачастую вовсе непролазна, а бить шурфы вообще удавалось лишь зимой, когда помогал мороз. Тогда можно было глубоко исследовать речное русло или грунт заболоченной долины, раз за разом, вынимая из шурфа мерзлую землю или заледеневшую воду и в итоге добираясь вместе с морозом, день ото дня проникавшим все глубже, до золотоносного слоя.

В Забайкалье почва и летом оттаивает лишь в поверхностных слоях, внизу она остается промерзшей; вдобавок летом вода с гор, где солнце действует сильнее, не стекает вниз, а застаивается и образует болота, которые очень затрудняют переход через сопки, порой делая его совершенно невозможным. Только в долинах и на средних высотах люди и животные могут проникнуть в тайгу.

В своих многочисленных разъездах по Сибири я не раз наблюдал за дичью, да и стрелял тоже. Стрелял, бывало, если не мелких хищников, то исключительно затем, чтобы добыть пропитание. Охота в Европе – совсем иное дело, чем в Сибири; сибирская охота, как правило, сопряжена с такими трудностями, какие и не снились европейским охотникам. Сибиряк охотится только подкрадываясь к добыче или же с собакой, лайкой, которая облаивает зверя, а стреляет он только в неподвижную или поднявшуюся на дыбы дичь, причем непременно с опоры, пулей из обычно самодельного ружья.

Единственный зверь, с которым он вступает в рукопашную, – это медведь, и убивать хозяина тайги выстрелом исподтишка считается едва ли не подлостью. По крайней мере, во всем Забайкалье и дальше, в Амурской области, вплоть до полярных регионов, на бурого и черного медведя выходят с рогатиной или с длинным ножом, которые пускают в дело, подняв зверя из берлоги.

Мне показывали орочонских детей – мальчика и девочку двенадцати-четырнадцати лет, – которые проникли в пещерное логово великолепного черного медведя с белым ожерелком и уложили его своими двухфутовыми охотничьими ножами. Прекрасную шкуру я купил на память.

Мелкие черные медведи слывут особенно опасными, и они вправду намного опаснее, чем огромные бурые медведи Камчатки. Спортом в Сибири можно назвать лишь медвежью охоту, и, если сибиряк остается под медведем, такая смерть считается красивой и благословенной.

Орлов полностью оправдал мои ожидания – и как кучер, и как человек. Он и Самсон, оба большие любители лошадей и люди порядочные, прекрасно ладили друг с другом. Конюшня моя была в отличном состоянии, а неукротимая тройка, которой правили теперь с козел, а не из седла, стала вполне послушной. В бобровой шапке и русском кучерском тулупе, крытом тонким зеленым сукном и щедро подбитом ватой на груди и животе, Орлов выглядел так авантажно, что я мог бы, не стыдясь, проехаться и по Невскому проспекту в Петербурге. Обо всем, что он рассказал мне у костра в первую ночь нашего знакомства, мы впоследствии никогда не говорили, но эта беседа и впредь занимала мои мысли. По словам Орлова, собственный поступок в чем-то остался для него необъяснимым и продолжал мучить его. И я тогда ничего ему не объяснил. Свою исповедь он закончил так: «Я любил моего барина…» И теперь у меня закрадывается мысль, уж не любил ли он, сам того не подозревая, также и барыню.

МОЛОДОЙ КНЯЗЬ-АРЕСТАНТ

Новая арестантская партия, которой я еще не инспектировал, прибыла из России в Усть-Кару. И по возвращении с охоты я вскоре направился туда, чтобы присутствовать на врачебном осмотре прибывших, каковой предварял их распределение по тюрьмам. Людей раздевали, как рекрутов, внимательнейшим образом осматривали и отделяли больных от здоровых. Деньги и ценности, согласно инструкции, надлежало сдать на хранение администрации, но, несмотря на тщательный личный обыск, арестантам всегда удавалось тайком пронести деньги.

Голые арестанты являли собой весьма плачевное зрелище: все они были крайне истощены, лица у многих опухли от цинги, руки и ступни в отеках, тело в пятнах, типичных для этой болезни.

Один из арестантов – особенно исхудалый, сильно кашляющий молодой кавказец с тонкими чертами лица и темными, лихорадочно блестящими глазами – привлек мое внимание. Я спросил, кто он такой, и в ответ услышал: «Это наш князь!» В списках он был обозначен как бывший князь Ц., 23 лет, имеретинец, осужденный за убийство к шести годам каторжных работ. Я задал ему какой-то вопрос, по-русски он говорил без акцента, и из его слов я заключил, что он принадлежит к благородному сословию, да и другие арестанты относились к нему уважительно. Врач констатировал туберкулез в последней стадии, и вместе с цинготными больными его назначили к отправке в лазарет.

Здоровых поместили в особые бараки одной из усть-карских тюрем, чтобы подкормить и дать отдых после долгого пути, а уж потом распределить по тюрьмам и поставить на работу.

Молодой кавказец вызывал у меня искреннее сочувствие, ведь по всему было видно, что долго он не протянет. Устроить изолятор в переполненном лазарете невозможно. В моем же доме пустовало несколько комнат, а поскольку больной не показался мне обычным преступником, я приказал сопровождавшим конвоирам везти его прямо в мой дом, а не в лазарет.

Начальнику тюрем я велел отметить в бумагах, что я затребовал этого арестанта себе в услужение. Другие больные заметно этому обрадовались: «Вот и хорошо, там наш князь опять поправится! Мы, как могли, берегли его, да только смерть не хотела уйти прочь».

Ц. очень удивился, глаза осветились детской радостью. Я обратил внимание, что ответил он не общепринятым поклоном и не военным «Благодарю!», а просто, не опуская головы, радостно посмотрел мне в глаза. Рука его дрогнула, словно он хотел протянуть ее мне, но он тотчас спохватился и только сказал: «Вы очень добры».

Мой кучер Орлов, сидя на козлах, видел эту сцену. Я поехал обратно, и на резвой тройке мы добрались до Нижней Кары намного раньше, чем больные. Я распорядился приготовить для больного теплую комнату с входом из кухни, причем Орлов, хоть это и не входило в его обязанности, ретиво помогал. К приезду кавказца все уже было готово: хорошая постель, горячий чай и еда, чистое белье, войлочные туфли и новый теплый больничный халат. Вымыли его еще в Усть-Каре. Мои люди приняли его и уложили в постель, а я повторно вызвал к себе врача и в точности расспросил о состоянии больного, которое он описал как совершенно безнадежное. Этому человеку можно дать некоторое облегчение, но спасти его невозможно.

Лишь наутро я в сопровождении моего помощника, полковника Фиорова, навестил больного. Он лежал в чистой постели, с по-детски счастливой улыбкой на губах. Когда мы вошли, он хотел было подняться, но я жестом остановил его и спросил, как он себя чувствует. «Вот уж два года, с тех самых пор, как это случилось, – ответил он, – я не спал так хорошо и не чувствовал себя таким счастливым. Благослови вас Господь!» Фиоров, по всей видимости, тоже был удивлен и растроган, наверное, вспомнил свою сестру, которая попала в Кару в таком же состоянии и несколько недель назад скончалась.

В разговоре выяснилось, что Ц. был отпрыском благородного грузинского семейства. По слабости легких, мальчиком он жил в швейцарском санатории, а затем в Париже, где закончил лицей и поступил в Академию искусств. Образование свое он, однако, не завершил, вернулся в Грузию. Там он вновь увидел свою родственницу, молоденькую княжну, и вскоре с нею обручился. На одном из праздников он заметил, что невеста неверна ему. В ту же ночь он пришел в ее комнату и вонзил в сердце девушки кинжал. А потом сам во всем признался. Еще мальчиком он был очень вспыльчив. Ревность и уязвленная гордыня – вот что довело его до такого деяния.

Я спросил, очень ли он страдал в тюрьмах и на этапах. Он ответил: «Конечно, только не из-за других арестантов». Ни один арестант ни разу не ударил его, ни разу не обидел, все обращались с ним почтительно и старались облегчить его участь. Но и сам он никогда не забывал, чем обязан своему имени. В это тяжкое время он понял, что, сохраняя самоуважение, даже в самом скверном обществе можно не стать мерзавцем и заслужить почтительное отношение. По-французски Ц. говорил лучше, чем по-русски, и в беседе то и дело переходил на этот язык.

Врач оказался прав. Несмотря на хорошее питание и уход, состояние больного ухудшалось, однако сам он все больше надеялся на выздоровление. Уже в январе у него хлынула горлом кровь, и он умер. В последние недели при нем неотлучно находилась мать полковника Фиорова, которая, памятуя о дочери, всей душою сочувствовала бедному юноше и по-матерински ухаживала за ним и утешала.