Текст книги "Всерьез"

Автор книги: Алексис Холл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Даже настоящего меня.

Он рассказывает, что тоже не мечтал стать доктором. Что родители сильно давили на него, чтобы он вел определенную жизнь и был человеком определенного круга и статуса. Вообще, странно узнавать о нем подобное, потому что в моем-то случае вроде как все наоборот. В такие минуты всегда внезапно понимаешь, что пропасти между людьми не настолько большие, как кажутся. Хотя я, честно говоря, надеялся, что в жизни все-таки однажды наступает момент, когда ты перестаешь париться из-за того, что подумают твои родители.

– Так что, как видишь, – говорит Лори, – моя карьера, на самом деле, строилась с целью порадовать отца с матерью. А теперь это просто дело, которое у меня хорошо получается и помогает… приносить пользу.

– Но ты счастлив?

И он отвечает с такой улыбкой.

– Очень.

И когда он говорит так – настолько прямо – то кажется, что не самая это и ужасная жизнь. В конце концов, не можем же мы все быть как мама.

И я даже не уверен, что мне вообще когда-то такого хотелось. Просто не знал, есть ли альтернативы.

Маму никогда серьезно не заботило, чем я занимаюсь – для нее есть искусство и есть все остальное. Никакой разницы, адвокат ты или уборщик в общественном туалете.

Лори заботит, но исключительно потому, что это важно для меня. Что, оказывается, и есть самая правильная забота в моем случае. По правде, он бы наверняка не возражал, если б я просто, ну… типа жил с ним и все. Но домохозяин – это не мое. Я хочу иметь собственную жизнь, что бы это ни значило, и Лори понимает, и мы целую вечность пытаемся разобраться, какой она могла бы быть для человека вроде меня.

Со мной никто еще ни разу таким не занимался. До сих пор я всегда пытался сам понять, глядя, что делают другие, и надеясь, что никто не увидит, что я их просто копирую.

Мы часто возвращаемся к готовке. К ресторану и звезде Мишлена. И не знаю, как и когда это происходит, но каким-то образом – просто своей любовью и верой – Лори подпитывает небольшой огонек у меня внутри, пока я не вспоминаю, как самому заставить его гореть. Понятно, что из кулинарии непросто сделать карьеру – тяжелый труд, длинный рабочий день – но все равно это то, что я люблю больше всего на свете.

После Лори и деда, конечно.

Лори ныряет в сеть и возвращается с длиннющими списками кулинарных школ, некоторые из которых вообще, ё-мое, в Париже. Он говорит, что я не должен лишать свою жизнь чего-то, лишь бы оставаться рядом с ним, и если это именно то, чего мне хочется, то он подождет. Но я не хочу ехать в Париж. Там полно французов. Шучу. Ну, частично. К тому же mon francais est tres mal.

И потом, у меня учеба и все это прыганье через обручи в тестах уже вот где сидят. Что бы там Лори ни думал, это не для Тоби Финча. Я не собираюсь получать еще одну двойку, потому что делаю кнели левой рукой, а не правой. Так что школы вычеркиваем.

Я и сам кое-что гуглю, и оказывается, в кухнях такая жуткая текучка кадров, что при условии начать с самых низов кто-нибудь да наверняка возьмет, если вежливо попросишь. От одной мысли ссыкотно, но Лори считает, что я страшно талантлив. Мы составляем список мест, которые мне больше всего нравятся и находятся относительно близко от его дома, а потом я какое-то время на этом списке просто сижу.

Лори не настаивает. И как ни странно, именно это и дает мне смелости.

Так что однажды, пока он спит, я звоню в первый ресторан из списка. У них сейчас нет вакансий, но все же со мной после такого вопроса не разговаривают как с чокнутым, поэтому я не умираю от отчаяния прямо на месте. Ничего не получается и со вторым рестораном, и с пятым, но я пробиваюсь к шеф-повару одиннадцатого (это тот самое место, куда Лори водил меня на свидание неделю назад), и она задает тучу вопросов обо мне, моем опыте работы и дате, когда я смогу приступить. Меня малость несет, но кажется, ей реально нравится ответ «когда хотите» на последний вопрос, а потом она просит зайти к ним для разговора прямо на следующий день – и внезапно у меня есть работа.

Ну, конечно, на должности ниже некуда и с соответствующей зарплатой, но Мелисса Лейк – это мой босс со звездой Мишлена – считает, что во мне есть потенциал. Или, может, она так говорит, чисто чтобы я мыл посуду, подметал полы и чистил картошку, но какая разница?

У меня есть работа. И потенциал.

Лори так счастлив, что хочет, чтоб мы опять сходили куда-нибудь поужинать, но я прошу его просто отвести меня в постель.

А когда мы оба голые – на что уходит где-то пара секунд отчаянного дерганья вперемешку с лапаньем – я опрокидываю его на кровать и сажусь верхом.

Мое, мое, мое.

Провожу пальцами вниз по его горлу и слышу, как у него перехватывает дыхание. Он откидывает голову назад, предлагая себя, и меня прошибает жаркая волна собственнической дрожи, когда я кладу ладонь ему на шею, прямо как в самый первый вечер. Я не готов к чему-то мегахардкорному, но, кажется, сама мысль о том, что мог бы, нравится нам обоим. Он поднимает руку, берет меня за запястье и поправляет его так, чтобы большой, указательный и средний пальцы легли по обе стороны шеи на… артерию, наверное. Здесь четко прощупывается его пульс, словно держу в руках сердце Лори. У меня на это пипец как встает, и в то же время внутри все заходится от нежности, а ток его крови кажется таким темно-красным потоком силы, прошибающим тело от головы до пяток.

– Тоби? – Я чувствую собственное имя в горле под ладонью.

– Что?

– Ты не… Как думаешь, может… Ты не хотел бы высечь меня? – И его пульс прыгает под пальцами. – Пожалуйста.

Я позорно проваливаю попытку изобразить даже что-то похожее на невозмутимость.

– Блин, еще спрашиваешь.

Убираю руку с горла Лори, и мы сидим на кровати, у меня в душе все прыгает, волнуется и предвкушает, как в сказках перед первым поцелуем, и сам Лори тоже чуть покраснел, поэтому на нас обоих внезапно нападает приступ стеснительности. А потом я говорю: «Э-э, так…» одновременно с его: «Как ты хочешь…», так что мы оба останавливаемся с: «Нет, ты первый» – и опять вместе начинаем, я с: «Как лучше будет…», а он: «Может, мне…» – и господи, ну это такой цирк с конями, что нам остается только заржать.

А просмеявшись, мы настороженно таращимся друг на друга.

– Да-а, это просто вообще… – говорю я.

– Вообще, – соглашается он.

– Мне правда очень хочется. – Можно подумать, мой стояк тут не выступает в роли толстого намека, но после последнего раза, когда мы чуть было не дошли до плеток, пусть уж Лори стопроцентно знает, что это только для меня, и для него, и для нас двоих. А остальные могут идти лесом.

В глазах у Лори сплошной огонь, дымчато-серый и туманно-золотистый, прямо как когда он стоит на коленях или трахает меня.

– Я знаю.

– Так как будем делать? Что лучше?

– У меня раньше имелась… э-э, специальная мебель, но то раньше. В основном, все варианты сводятся к лежа, стоя или на коленях. И еще зависит от того, будешь ли ты… – покраснел он гуще, – меня связывать.

– А надо?

– Я могу просто не двигаться, если хочешь.

Отвечаю ему широкой улыбкой. Фишка в том, что мне нравится его привязывать. Вопрос только… как и к чему. И тут я вспоминаю про глазки в раме кровати и разом понимаю, что буду делать. Велю Лори никуда не уходить, потому что такая я идиотина – можно подумать, он сбежал бы – а сам двигаю наверх за реквизитом из… моей комнаты.

У меня есть плетка из замши, и в волшебном сундучке лежит еще парочка других, но раз Роберт их оставил, они, наверное, не слишком ему нравились. Плюс, я ж не могу взять первую попавшуюся – надо такую, которая при ударе не выведет из равновесия. И здесь есть одна, но ее хвосты сделаны из резины, и даже когда стегаешь ими воздух, это как-то слишком хлестко и пугающе, так что ее я кладу обратно. В ходе дальнейших раскопок обнаруживается кнут, свернутый кольцами, словно гадюка, но ё-мое, только не это.

А потом я нахожу… даже не знаю… из конского волоса, наверное. Она очень красивая – такой блестящий блондинистый хвост, который кажется одновременно шелковым и шершавым, когда перебираю его пальцами. Не менее блестящая рукоятка сделана из отполированного дерева, и она ложится прямо мне в руку и уже согревается от ее тепла, как будто говорит: «Мое место тут».

Сама плетка такая легкая, но когда пробую ей ударить – мать вашу, хлещет будь здоров.

Пару минут я тренируюсь, пока не чувствую уверенность, что набил руку. Ощущения странные – совсем не похоже на замшу, но мозг словно сам научился действовать без моего участия. Я даже не думаю, на самом деле, просто даю запястью работать, и все.

Еще я отвешиваю несколько шлепков по собственному бедру. Не со всей дури, но и от меньше, чем вполсилы, на глазах выступают слезы, а я не могу удержаться от вскриков. Удар одновременно и тяжелый, и колкий. Наверное, это и называется «укус».

В итоге я беру эту и замшевую плетки, плюс парочку наручников и карабинов, потому что с узлами у меня, даже несмотря на «Книгу узлов бойскаута», полный швах. И пора уже признать – наверное, так и останется полным швахом. Да, я понимаю, что это искусство, и многие люди от него тащатся, что совершенно нормально, но когда мне хочется связать Лори по рукам и ногам – мне просто хочется связать его по рукам и ногам, и к черту переподвыверты и остальную ерундистику.

В спальне Лори терпеливо ждет, растянувшись на покрывале, весь такой сильный, словно лев, и зовущий к мучениям. Он подскакивает, стоит мне войти, и задерживается взглядом на принесенном кинк-инвентаре

Я сгружаю все на комод, где Лори не будет видно. Может, стоило еще и глаза завязать? Вообще, да, пожалуй, завязать глаза стоит. Это его пугает (а значит, нравится мне), выворачивает наизнанку, открывает и доводит до исступления.

У меня появляется одна идея. Но все по порядку.

– Так… Я тут подумал, что ты мог бы встать у изножья кровати и держаться за столбики, идет?

Он медлит. Всегда медлит. А потом кивает и подчиняется, раскинув руки между столбиками спинки, как Самсон.

И выглядит при этом… словно само совершенство. Я целую минуту ничего не делаю и просто, ну, как бы карабкаюсь по нему глазами снизу вверх – от лодыжек к бедрам, по узловатым мышцам и жестким темным волоскам, через его шикарную-шикарную задницу, которая представляет собой такой гладкий атласный изгиб, а потом добираюсь до спины, сплошь состоящей из четко очерченных, мощных и безупречных граней… которые практически нависают надо мной.

Мать. Ведь все стены-подушки хлестались из расчета на мой рост. Мать-мать-мать.

Вот я дебил.

– Так… Я тут подумал, что ты мог бы встать на колени у изножья кровати и держаться за столбики, идет?

Лица Лори мне не видно, но все равно каким-то образом знаю, что он пытается сдержать улыбку. По линии плеч, наверное. Я и сам улыбаюсь, хоть он тоже не увидит.

Лори падает на колени – грациозно, как он умеет, как будто именно так ему и предначертано стоять, пока мы не закончим. Я приседаю на корточки рядом и застегиваю наручники у него на запястьях. Превращаю это почти что в церемонию, потому что… могу, наверное, – сперва поглаживая кожу большим пальцем, а потом целуя длинную венку. Он дрожит – всего лишь от этих легких прикосновений и защелкнувшегося браслета.

Я проделываю то же самое с другой рукой, а потом пристегиваю наручники к глазкам в раме кровати, и вот Лори уже стоит с раскинутыми руками, весь такой жертвенный и величественный и так явно от всего этого возбужденный. Я просовываю руку между его ног и лениво охватываю ладонью член, на что мне отвечают слабым стоном.

А затем отпускаю Лори, и в этом тоже есть свое могущество – во всех способах и всем, что я заставляю его желать. Чем-то напоминает любовь – такое же внезапное, бесконечное и теплое. От него у меня кружит голову, и все становится мягкое-мягкое. Внутри становится, не снаружи, естественно. Снаружи-то как раз наоборот.

И вот так, с оттопыренным болтом, я шагаю к комоду. Не знаю, нормально ли это, но Лори там держит все свои галстуки в одном перекрученном комке с носками. Мне-то всегда казалось, что для них должна быть специальная вешалка в шкафу, но в любом случае галстуки у Лори стремные. В основном, синие или серые и все мятые. Галстуки, которые говорят, что их носят только из-за типа рабочего дресс-кода, а так их хозяин лучше б сидел голый у ног своего парня. Э-э, ну, то есть, наверное, без этого последнего уточнения. Ищу галстук, который был на Лори в тот день, когда я силком влез обратно в его жизнь, и он мне… ну, языком. Мама родная, только вспомню, и сразу накрывает жаром от возбуждения и стыда, а внутри все так и скачет.

Короче, тот самый галстук я в итоге так и не нахожу, и вообще они все отстойные, так что просто беру первый попавшийся и возвращаюсь обратно к Лори. Он чуть откидывает голову назад, чтобы мне было проще завязать ему глаза. Я уже говорил, как люблю, когда он сомневается или сопротивляется, но и вот это мне нравится не меньше – доверие, которое иногда возникает без всяких усилий. Подчинение, пронизывающее Лори, словно свет. Он тихо-тихо вздыхает, погрузившись во тьму, и склоняет голову.

Я кладу раскрытую ладонь ему между лопаток и чувствую жар, силу, то, как эти здоровые мышцы растянуты для меня. Не могу сказать, что он напряжен, но и расслабленным тоже не назовешь. Тут что-то другое, больше похожее на готовность или открытость, словно тело Лори – это дверь, ведущая к одинокой и глубоко спрятанной части меня, которая, надо думать, и есть то самое, что заставляет меня хотеть причинить боль любимому мужчине.

Вот только с Лори даже не нужно косо на себя смотреть. Он понимает, а значит, все правильно.

Он делает то, что я должен дать, красивым.

Я беру замшевую плетку и легонько кружу концами хвостов ему по плечам. Это чистой воды ласка, такой поцелуй сомкнутыми губами. Мне даже думать особо не надо – я и так знаю, куда лягут ремешки, и они именно так и ложатся. Ладони у меня чуть вспотели, но не дрожат, и я не боюсь. Лори мне верит, поэтому и я себе верю.

Вот от чего меня малость потряхивает, так это не столько от самих действий – или большой вероятности облажаться – сколько от моря открытых ими возможностей и вариантов. Скажем, когда тело Лори вытянуто над моим или под моим, касаться друг друга всевозможными способами можно… вечно. А сейчас то же самое, только роль моих рук и зубов играет плетка. Я расслабляю запястье и несколько раз проворачиваю ее в воздухе просто для уверенности. А затем я… я… беру и делаю. Бью его. Бью другого человека. Лори. Мягко, потому что мы только разогреваемся, но все равно – удар есть удар. И еще один, и еще, с такими махами снизу, от которых ремешки веером ложатся на его спину.

Странно, но во всем этом не чувствуется ни грамма неправильного. Наоборот, ощущения… невероятные. Я, можно сказать, живу в этих взмахах, в их ритме и мягких шлепках замши о кожу. Не знаю как, но это целая вселенная – круговорот ответа, ответа, ответа, он и я, плетка и он, плетка и я, и все взаимосвязано. Но самый-самый момент – это когда хвосты достигают цели… и импульс проходит через все его тело в меня, через замшу, через рукоять, потом по моей руке и аккурат в сердце. И мы с Лори так прямо… вместе.

Сперва кажется, что я вообще ничего особого не делаю, а потом проступают такие розоватые полоски, а потом они уже не бледнеют, а потом вся верхняя часть спины наливается краской. И ладно, положим, не бог весть какое достижение, но ведь сделано-то мной. Это я наставил на Лори своих отметин, и я сейчас там, во всей его разгоряченной коже.

И мне хочется… чтоб еще и еще.

– Как… На что это похоже? – спрашиваю я.

Потому что хочу знать все. Касаться его всеми возможными способами.

– На тепло. – Голос у Лори хриплый и непонятно как, но сосредоточенный. – На тебя.

Не совсем связно, но другого ответа мне и не надо.

Переключаюсь на восьмерки. Даже с одной рукой они получаются не так идеально, как у Роберта, но все равно в движении присутствует ритм – два жестких удара, один слева, один справа – и в тот момент, когда первый достигает кожи с таким роскошным шлепком, Лори издает сдавленный звук незамутненного изодранного желания. Ёпт, как же я люблю эти звуки. Наверное, потому что по жизни он, на самом деле, человек тихий. Не так, как это обычно бывает, когда кто-то просто мало или негромко говорит, но прямо вот по своей сути. Все эти островки безмолвия в его душе, которые он тревожит для меня.

Когда мы вместе, я собираю его вздохи и всхлипы, приглушенные вскрики и те, которые он приглушить не в силах. И любовно складываю в свою, блин, копилочку. Но похожего на то, что сейчас, еще не было – как он отзывается у меня под плеткой, и этот его первый тихий звук – он словно как первый раз, когда Лори коснулся губами моего члена. Наполняет меня сладким восторгом, от которого все заходится внутри, и чем-то непонятным потемнее – чем-то, что жаждет заставить Лори сопротивляться, мучиться и сдаться мне на милость.

Я бью сильнее по тем же местам, еще и еще, прямо от плеча, а не от запястья, пока кожа Лори не краснеет еще гуще и не начинает лосниться под пленкой выступившего пота. Я и сам вспотел, и дышится уже как-то тяжеловато. Частично из-за увлеченности и частично потому что весь процесс… требует много усилий. Так же как и секс: тупо физических усилий, вперемешку с удовольствием, близостью, эмоциональным и телесным единением, с взаимоотдачей.

Лори шепчет что-то, напоминающее «да».

А моя уверенность уже взлетает вместе с ремешками, так что могу и внести какое-то разнообразие. До этого я выполнял все шаги, как фигуры в танце, а теперь, видимо, дорос до импровизации. Делаю так, чтобы мои более жесткие удары укладывались вместе с теми, что помягче, и ставлю свои метки на этом роскошном полотне всеми способами, какие могу выжать из плетки. Иногда Лори вздрагивает от силы ударов, но не пытается увернуться от них. Просто дарит мне неприкрытые звуки – чуть ошалелые, чуть мученические, чуть блаженные – и подставляется под следующий взмах. И следующий за ним.

Его вдохи-выдохи уже перемежаются стонами, когда я прерываюсь, чтобы заменить замшевую плетку на ту из конского волоса. Она оказывается неожиданно легкой, когда я раскручиваю ее над головой, работая прямо от плеча и не давая хвостам обвернуться вокруг рукояти. А потом со всей силы, помноженной на то, что дает гравитация, обрушиваю концы на спину Лори.

Они высекают совсем другой звук – тихий и стремительный вшух, словно мимо меня пронеслась стайка острокрылых птиц.

И… Лори… Господи… он хоть и кричит, но не вот от боли, а больше от внезапности нового ощущения, наверное. А пока он весь затерялся в моменте, я покрываю его плечи и верхнюю часть спины мелкими жалящими уколами и смотрю, как вспыхивают и гаснут точки соприкосновения, словно рой комет в красном небе. Теперь Лори уже двигается, но не так, что я теряю ритм, а скорее навстречу мне и моим махам, и мы становимся одним целым, а наше тяжелое дыхание сливается с шероховатым шепотком конского волоса по коже и нечастыми лихорадочными стонами Лори.

Я влюбился. Охереть, влюбился вот в это все. И люблю, что заставляю Лори страдать, и так люблю его самого.

Я весь взмок, хватаю ртом воздух, а сердце так и бухает в груди, и даже не знаю, кончу сейчас, или засмеюсь, или заплачу, или… или…

Разворачиваюсь боком, подбираю ближе плетку и со всей дури обрушиваю ее на Лори, запускаю в него хвостами, словно пригоршней игл. Он дергается и вскрикивает одновременно с такой силой и беспомощностью. Этот скованный цепями мужчина, который для меня терпит боль, который ради меня не боится быть слабым или не стыдится бояться. Самый смелый, самый сильный, самый красивый из всех, кто мне когда-либо встречался.

А затем я отбрасываю плетку и обвиваю его руками, прижимаюсь ко всем горящим и саднящим местам, что сам же оставил на его теле, а он так отчаянно выдыхает: «Да-а, боже, Тоби, коснись меня, пожалуйста», что я и слышу-то только потому, что и сам думаю о том же. И целую, кусаю, впиваюсь в него ногтями, и малость даже по-настоящему плачу, но это такие хорошие слезы, что ли, и Лори шипит от пролитой на его ободранную кожу соли. Но все равно вжимается в меня, все равно подается навстречу прикосновениям и отвечает на мою мешанину всхлипов и рычания одними «пожалуйста», и «да», и «Тоби».

Самое странное, что несмотря на фонтан слез, мне совсем не грустно. Из меня просто так и льются все эти чувства – буйно, неистово и восторженно, словно именно этого я и ждал всю жизнь, и теперь все наконец-то обрело смысл. Нет, я не стал целым и тому подобная дурь – я и так им был – но куча кусочков меня теперь подгоняется друг к другу так, как не получалось соединить их раньше.

С Лори. Благодаря Лори.

Меня просто раздирает от жажды взять его, завладеть и блаженствовать от того, что он мой и так, и вот так, и в других самых разных смыслах.

Трясущимися пальцами я отстегиваю наручники. В голове смутно мелькает беспокойство о его руках и коленях, но не думаю, что он долго пробыл в такой позе, а когда говорю ему: «Вставай», он мешком повисает у меня на руках и дает приподнять и пихнуть себя на кровать. Ни грамма сопротивления, никакой борьбы, даже ладони вперед не выставляет для подстраховки – просто падает, полностью подчинившийся, слепой и беспомощный, а его спина представляет собой полыхающее свидетельство всей моей любви и свирепости.

– Не двигайся.

Кажется, член у меня начнет извергаться, как гейзер, стоит его коснуться, но все же как-то ухитряюсь покрыть его смазкой.

А вот Лори не готовлю. Хочу, чтобы и это тоже доставило ему немного боли. Чтобы служило постоянным напоминанием, как и отметины на коже. Хочется сделать ему такой подарок. Потому что с ним я тоже могу быть бесстрашным.

Подпихиваю его ноги пошире в стороны, отчего он издает сдавленный стон нетерпения и стыда, но больше пока не трогаю. Не сейчас.

Он слегка ерзает, вскидывает бедра, и я краем глаза замечаю подтянувшиеся вплотную к телу яички, тень горящего желанием члена.

– Пожалуйста? – чуть неуверенно пробует Лори.

Обожаю, когда он умоляет, но мне хочется другого. Нагнувшись, я сшибаюсь с ним телом и трусь об его спину, пока он не начинает ахать и извиваться. Дотягиваюсь губами до его уха и шепчу:

– Хочешь, чтоб я вставил? Тогда покажи мне себя.

А затем снова встаю и жду, дрожа от похоти и власти, жестокости и любви, с подсыхающими на щеках слезами и намокшей от пота спиной.

Лори сдавленно и стыдливо мычит и долго не решается, хоть я и не сомневаюсь, что он не откажется, нисколько не сомневаюсь. А потом его руки заходят за спину, разводят в стороны ягодицы, и вот он уже весь открытый моему взгляду, беззащитный, непередаваемо просительный и красивый до кончиков ногтей. Меня хватает на миллисекунду невозмутимости и самообладания, а потом я буквально вламываюсь в него, как тощий джаггернаут-недорослик, который скорее сдохнет, чем откажется от мысли о проникновении в чужую задницу.

И… Ну… У меня получается. Хотя в какой-то момент уже начинаю сомневаться, но тут Лори берет и так резко с болью выдыхает, а потом – елки, потом он поддается, и я оказываюсь внутри. Идет туго, но смазки достаточно, чтобы не думалось, что рискую там и правда что-то повредить. Мне нравится это мнимое принуждение – наше притворство, будто я реально мог взять над ним верх, и его выпоротое и саднящее от боли тело было силой порабощено моим.

Я отпихиваю его руки, чтобы не мешались, и подтягиваю бедра навстречу моим толчкам. Пальцы Лори бессильно скребут по кровати в такой инстинктивной реакции на потерю физического контроля над собой, но к тому времени я сижу уже глубоко внутри и сейчас уже вроде как знаю, что нужно делать. Все тело Лори обмякает, когда его шарахает удовольствием, а вырвавшийся из него при этом звук пойдет в мою личную галерею славы: экстаз, и облегчение, и благодарность, и подчинение.

Я впиваюсь пальцами ему в бока и трахаю, как в жизни никого не трахал. Не осмеливался. Но оставленные мной отметины на его коже поют сиренами, зазывая взять, использовать и еще раз вот так нас объединить. И кажется, чем менее бережное отношение я демонстрирую, тем сильнее отвечает Лори: извивается подо мной, вскрикивает в бессильной страсти от каждого жесткого толчка, которым я его награждаю.

Это как порка. Ритмы, и комбинации, и контроль, и неприкрытое ощущение собственного могущества от того, что тебе отвечают так, как Лори сейчас. Все, что мы даем и берем друг от друга в эти секунды чистого идеального слияния. Я знаю, как подвести его к обрыву и как вернуть назад, как доставить себе удовольствие и отказать ему в его, пока он не начинает практически хныкать от нетерпения и умоляет меня коснуться, вставить, позволить кончить. А когда я не позволяю, когда проявляю жестокость, он взвывает, и протестует, и любит меня еще больше. Отчего я смущен, польщен, тронут и так чертовски счастлив, что он может найти во мне такое и любить его.

Хочется пробыть в этом состоянии вечно, но для меня тут слишком много удовольствия, и власти, и Лори, когда он такой Лори – до невозможности прекрасный и потерявший голову, ни грамма самоконтроля или гордости, все покровы сорваны, и осталось лишь вот это. Потому что за стыдом, страхом и уязвимостью можно найти только что-то настоящее: секс, и любовь, и нас.

Я падаю ему на спину, до сих пор находясь глубоко внутри, и впиваюсь зубами в плечо, во всю эту раскрасневшуюся и нежную кожу. Я такого… не планировал.

Но думать могу только: «Мое».

И Лори вскидывается навстречу моему укусу, моему телу, и кончает с хриплым диким криком – только от зубов, прикосновений и члена.

Я сам чуть было не кончаю, но проявив выдержку, достойную мирового рекорда, и наверняка нанеся какие-то серьезные внутренние повреждения яйцам, сдерживаюсь. И вместо этого со всей возможной осторожностью выхожу из Лори. Мне даже практически не нужно себя трогать – достаточно одного его вида, как он лежит тут передо мной содрогающейся тушкой, помученный и оттраханный, покрытый следами от всех способов, которыми я его имел. И я фонтаном изливаюсь ему на спину – белое на красном – а Лори принимает и это. С той же грациозностью, той же щедростью, смелостью и энтузиазмом, с которыми он берет все, что я даю: член, жестокость, поцелуи. Себя.

Меня едва хватает на то, чтоб не рухнуть на него плашмя, смазав все плоды своих трудов. Приземляюсь на бок рядом, и Лори лежит в той же позе, в которой я его оставил, как будто на нем до сих пор цепи, а его спина еще чуть ходит ходуном в отголосках всего, чем мы только что занимались. Протянув руку, я сдвигаю галстук ему на лоб, и он выныривает, моргая мокрыми ресницами.

А первое, что говорит до сих пор сиплым от криков голосом: «Ох, Тоби, ты плакал».

Я уж об этом успел забыть, практически, а теперь вытираю лицо сгибом локтя и чувствую себя дебильно. Ну кто вообще заливается слезами, когда хлещет другого человека плеткой?

Лори осторожно приподнимается, переворачивается на бок и прижимает меня к своей груди. Я уже собираюсь запротестовать, что все и так хорошо, и он не обязан тут заботиться, но стоит его рукам сомкнуться у меня за спиной, и я тут же пытаюсь, можно сказать, влезть ему под кожу.

– Милый, – шепчет он. – Милый мой.

Он раз сто, наверное, называет меня милым и держит крепко-крепко, и я чуть было не начинаю реветь еще раз, но, слава богу, сдерживаюсь.

– Просто все было… так хорошо. – Объяснения получше я родить не смог.

Но оно и не важно. Знаю, что он и так поймет.

Остаток отпуска пролетает как-то незаметно, и мы ничем особо не занимаемся, кроме того, что проводим время вместе, но в этом нет ничего страшного. В один из дней заводим разговор о том, чтобы съездить куда-нибудь, но в итоге остаемся в Лондоне. Для такого будет еще куча времени, а сейчас я хочу только быть с Лори в месте, которое мы оба зовем домом.

В последнее воскресенье – накануне первого дня моей работы и возвращения Лори на свою – он говорит, что у него есть для меня сюрприз. Да, пожалуй, за прошедшие пару недель он меня прилично так набаловал любовью, но мы оба – и я, и Лори – это заслужили. Сложно описать, но он будто бы весь лоснится от счастья, словно мужчина, в которого я влюбился, теперь живет не глубоко внутри, а на поверхности, и просто крыша едет, как подумаю, что это для меня и благодаря мне.

Воскресенье выдалось таким кристально ясным, почти до рези в глазах, когда кажется, что зима разбивается, будто скорлупа у яйца, и кругом разливается весна.

Мы едем на метро до Южного Кенсингтона, а Лори до сих пор не признается, куда он меня ведет, но при этом едва ли не лопается от энтузиазма, как ребенок, так что я не возражаю. Он мне нравится таким. Люблю все его секреты – невинные и не очень.

В итоге оказывается, что он привез меня в Аптекарский сад Челси, который не входил в число любимых мест деда, но, возможно, его стоило внести, потому что, как я узнаю, это старейший ботанический сад Лондона, созданный давным-давно для учеников аптекарей.

Зимой он закрыт все дни, кроме особых случаев, и сегодня как раз один из них.

Лори говорит, что его называют Днем подснежников.

И могу понять, почему. Земля между деревьями так плотно покрыта меленькими белыми цветочками, что правда кажется, будто она еще вся в сугробах. Я никогда не видел подснежники в таком количестве, и они сияют под обновленным солнцем.

В последнее время я много плакал, в основном, по себе, но это первый раз, когда действительно плачу по деду.

Мы сидим под деревом, и Лори сжимает меня в объятиях, и кажется, будто все не так уж мрачно. Потому что плохое – страх, злость, боль и вина – наконец-то ушло, и осталась только скорбь, очищенная от всего, кроме любви. И я не против поплакать из-за любви.

Серьезно.

Когда все слезы кончились, я целую Лори и говорю спасибо и как я его люблю.

– Я тебя тоже люблю, – отвечает он. С такой легкостью, что сложно поверить, будто когда-то приходил в ужас от одной только мысли об этом. – Ты меня делаешь очень счастливым.

Смотрю вверх на него и улыбаюсь. Я так горд, что могу подобное. Что могу сделать счастливым такого мужчину, как Лоренс Дэлзил.

– И собираюсь продолжать делать еще долго-долго.

Кажется, этого не следовало говорить, потому что он хмурится.

– Тоби, у меня нет… каких-то ожиданий.

– О господи, только не заводи опять ту же волынку. Ну не в наш же дико романтичный день, в ходе которого я уже успел порыдать.

Он слегка заливается краской и смеется, но тени из глаз пока никуда не ушли.

– Я просто имею в виду… Тоби, тебе ведь всего девятнадцать, а мне тридцать семь. Сейчас мы друг другу подходим, но может прийти время, когда перестанем подходить. Когда тебе исполнится тридцать, мне будет почти пятьдесят. – Я уже открываю рот, чтобы прервать его с презрительным «и чего?», потому что ну вот честно. Никого не хочу любить, кроме Лори. Но тут он продолжает, так и не дав мне сказать: – Наши представления о времени и расстоянии имеют свойство меняться. Иногда будет казаться, что нас ничто не разделяет, а иногда – что целая пропасть. И, возможно, однажды окажется, что мы не знаем, как ее преодолеть.