Текст книги "Всерьез"

Автор книги: Алексис Холл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Я не собираюсь спрашивать про спальню. Зачем? «Не прыгай выше головы, Тоби». И честно не знаю, полагается ли мне обойти весь дом в поисках подходящей дрочильной зоны. Вот так ему и надо, если б я остановился на чем-то странном, типа кладовки, или туалета, или погреба. Вместо этого я внезапно спрашиваю:

– А как же твой ковер?

Агх!

«Только не смейся, только не смейся».

Но он спокойно смотрит мне в глаза, и я вдруг вспоминаю, почему он мне так понравился.

– Ковер меня не заботит.

– Может, здесь тогда?

«У тебя в зале. Господи. Чтоб меня. Ну что за хрень?»

Он кивает и идет задернуть шторы.

Пусть и не в спальне, но все равно становится очень интимно, как будто мы заперты в нашем личном мирке. В комнате есть регуляторы яркости, с которыми даже люстра светит приглушенно, мягко так. Волшебно, и он снова встает на колени – для меня, только для меня. И это даже лучше, чем в тот раз.

Лучше, но все равно совершенно недостаточно.

– Хочу посмотреть на тебя голого.

«Ё-мое, это что, я сказал? И правда я. Блин, перегнул палку. Вечно перегибаю».

Он секунду медлит, как будто обдумывает или хочет отказаться, и я даже понять не могу, против он или не против, а еще я совсем не представляю, что делаю, и вообще, похоже, коряга во всем вашем бэ-дэ-эс-эм, но мне та-ак хочется, что уже все равно.

Но тут он снова поднимается. И начинает раздеваться. Раздеваться. Рубашку расстегивает. Его руки подрагивают, и мне от этого так хорошо. Охерительно хорошо.

И его тело – ух ты. Не качок, но для меня они все равно выглядт какими-то дуты似и, и все время хочется подойти и сказать: «Чувачки, ну хватит уже. Съешьте печеньку». Но он сильный и подтянутый без пугающих перекачанных мышц. Свет поблескивает на волосках у него на животе, груди и предплечьях, и он поэтому как будто лучится. Мне так нравится, и да – я на него пялюсь. А смысл тогда просить раздеться, если ты даже смотреть не собираешься? Ах да, и у него тоже стояк, только от наших гляделок, и это мне тоже нравится.

Как-то стыдно говорить мужику, который куда сексуальней тебя, какой он сексуальный, но я должен. Не могу не сказать. И оказываюсь прав, потому что у него на скулах проступают такие темно-красные полоски – не совсем румянец – и я вижу движения горла, когда он сглатывает. Внезапно вспоминается, как это ощущалось под моей ладонью.

Наконец-то он снова возвращается на колени. В ту же позу – руки за спиной, ноги слегка расставлены, словно только и ждет, чтобы я их раздвинул шире.

Только сейчас он смотрит в пол.

Раз в клубе сработало, пробую и тут:

– Посмотри на меня.

Интересно, может мне не стоит спускать ему с рук секундную нерешительность после моих приказов? В порнушке я бы сразу заладил всякие «Живо, раб» и прочее. Но ему я такое сказать не могу. Даже представить не получается. Да и с чего вообще захотел бы?

И – странно, да? – мне нравится, что он медлит.

Все, что я говорю, – это его выбор, шаг, который он сознательно делает.

И поэтому я уверен, что для него все по-настоящему. А значит, по-настоящему и для меня.

Он поднимает голову.

Ух ты.

В клубе было слишком темно, но теперь я вижу, какие у него… как они правильно называются?.. гетерохроматические глаза. Серые, как зимнее небо, по всей радужке, но вокруг зрачка – бам! – золотистое кольцо.

И рот его мне нравится. Полный секретов, как и все остальное в нем. С подчеркнуто суровым выражением, когда он не говорит или не реагирует, но такой мягкий сейчас, что поцеловал бы.

Но не целую.

Я выуживаю из штанов свой член, который весь готов к труду и обороне, и стараюсь не чувствовать себя глупо, стоя тут с ним в руке.

И вдруг вспоминаю:

– А нам разве не нужно стоп-слово?

Может, и не стоило поднимать эту тему, потому что повисает длинная пауза, но потом он отвечает:

– Я на коленях у твоих ног, пока ты онанируешь. Если мне не понравится, то просто встану и уйду.

Ну да, логично. Но все равно как-то не хочется получать подобный ответ. И член мой тоже не слишком одобряет нашу беседу – он будто скукоживается, словно пытается подлезть обратно под крайнюю плоть, где его никто не поставит в неловкое положение.

А потом я задумываюсь, что, наверно, и мужчине моему тоже неловко, хотя смотрится он сверху потрясающе – весь голый, золотистый, покорный и мой – и он просто пытается защититься. Превращая все в так – вечернюю развлекалочку.

Хотя дело куда серьезней.

И тут я вспоминаю, что было самым неподдельным, когда мы с ним разговаривали. То самое, что в итоге и опустило его на колени. Что-то, что я сказал, или какая-то часть сказанного, потому что я чего только не наговорил.

И опять открываю рот. Встаю над ним и начинаю вещать. Глупо, конечно, но я ему все рассказываю.

– Знаешь… Я, ну… захотел тебя, как только увидел в этом скучном, что пипец, клубе. – У него что-то меняется в лице. Так… незаметно. Не до полноценной улыбки, но определенное смягчение наметилось.

И, как ни странно, становится проще. Чем больше я говорю, тем больше находится, что ему сказать, а моя ладонь ходит вверх-вниз по члену на таком похотливом автопилоте.

– У меня как будто в голове перемкнуло, и я больше ни о чем думать не мог, только о тебе и как тебя довести до такого состояния, как сейчас. Напридумывал сумасшедших и невероятных фантазий. Как если б я, к примеру, тебя, ну… как бы похитил, что ли, и ты бы очнулся голый и в наручниках в какой-нибудь темной комнате у моих ног.

А, ч-черт, теперь он меня за психа примет. Но нет, его не передергивает, он остается на коленях, и в серых глазах что угодно, но не шок. Я чуть было не сказал, что это все шутка, но тут понимаю – не надо. Не ему. Так что вместо этого просто продолжаю гнуть свою извращенскую линию.

– И вот ты… весь беспомощный, передо мной… но не думаю, что тебе страшно. Или, по крайней мере, боишься, но в основном просто зол. Как будто готов убить меня к чертовой матери, если освободишься, да только не можешь, поэтому у тебя не остается другого выхода, кроме как… ну, подчиниться, что ли, всему, что я решу с тобой сделать.

Тут он издает этот звук где-то глубоко в горле, как будто заглатывает чуть не вырвавшийся стон или еще что.

И я снова охренительно твердый, из разряда «может, вам прибить чего надо».

Как и он.

И он… ну… ох и ни фига себе… Мой-то член это, ну, знаете, мой член. Ничего такой. С работой справляется. Потереть его обо что-то приятно. Но на его члене я, наверное, свихнуться могу. Он очень… красивый, весь такой сильный и напряженный, горящий желанием и агрессивный одновременно, и в обертке из сияющей кожи с этими капельками влаги на головке, как корона из изящных опалов. Наверное, на вкус они как жар, и соль, и слезы, и он сам. А если я обхвачу его пальцами за основание, он будет такой беззащитный – все чувствительные места оголены и в моей власти. Можно было бы пробежаться языком по кроваво-красным извивающимся венам. Забраться под складку. В отверстие. Заставить его кричать от моих легчайших поцелуев.

«О господи. Ащщ. Да, господиащщда».

Я яростно тру себя, практически до боли, но это просто невероятно – жестокое наслаждение, которое пробивает член, а от него – все тело. Лучшее дрочилово в мире. Комната наполняется звуками кожи, трущейся о кожу, и я говорю ему:

– Часть меня до сих пор иногда боится, что это нездорово. Что где-то перемкнуло провода или поехали шарики, раз я вижу кого-то вроде тебя и думаю вот о таком и всяких вещах в том же духе. Плохих, наверное. Заставить тебя страдать, например. Плакать. Умолять. Вот только мне это плохим не кажется. Или кажется, но в хорошем смысле. Понятно, вообще, о чем я? У меня от таких мыслей как будто все светится внутри.

Еще один его звук. Сдавленный и одновременно неприкрытый, от которого мне хочется узнать, как он по-настоящему кричит.

– Пипец. – Все, что я могу сказать. Единственная мысль, которая доходит до языка. – А, ч-черт.

Потому что я весь намок от его вида, смазка стекает между пальцев, когда двигаю ладонью вверх-вниз, вверх и вниз, грубо, еще грубее – так, как касался бы его.

Дышится с трудом, и сиплые прерывистые хрипы от моих попыток вдохнуть и выдохнуть заполняют комнату. А под ними раздается эхо от него, и это так заводит – мы ведь даже не соприкасаемся телами, но дыхание стало общим. Это же ничто, просто воздух, но я его буквально нутром чувствую, как будто наши рты трахают друг друга.

Окружающему миру в углу зрения как будто подкрутили яркость, словно я конверт, и меня разрезают, и мне так хорошо, так охерительно хорошо, что я совсем теряю контроль над собственным ртом. И слова, что выпадают из него, вообще мало похожи на нормальные слова – просто такие рваные охающие штучки, что я тут разбрасываю.

– Я этот вечер запомню на, блин, всю мою, на хер, жизнь. Он теперь будет со мной до смерти. Господи. – Моя ладонь сжимается, а вместе с ней и удовольствие, которое прямо ввинчивается в тело… почти-почти-почти… – Чтоб тебя.

А его глаза, его невероятные и, вашу ж мать, волшебные глаза, все так же пристально смотрят. Потому что я ему велел смотреть на меня. Хоть он весь трясется – нет, реально трясется, как будто я держу его член, а не свой. И пот блестит у него на теле и собирается в капельки на кончиках волос, стекая на кожу, словно он надел драгоценности из всех тех слез, что я хочу заставить его выплакать.

– И с тобой этот вечер останется, потому что… потому что… ты тоже этого хочешь.

Я ничего не жду, но секунду спустя он кивает и снова краснеет, и его румянец – это самая охрененно трогательная вещь, что я вообще видел. Во мне как будто сто метров роста теперь. Я словно король.

Потому что это больше не просто физиология. Не просто человек, вставший на колени. И я вдруг понимаю, что верно тогда почувствовал в клубе: ему этого нутром хочется, и он прямо спинным мозгом ощущает, как оно правильно. Мы одинаковые.

И р-раз – мой член лихорадочно дергается, как будто прошибленный током, и кончает прямо на него. Я пытаюсь как-то контролировать направление струи, но меня хватает только на то, чтобы не рухнуть рядом с ним на подкосившихся ногах. Сперма стекает ему на грудь, падает поперек горла, на подбородок и щеку. Я бы даже, может, гордился собой за такое достойное любой порнухи количество, если б вообще мог о чем-то думать, плавая в еще бесстыдном и горячечном состоянии. Когда организм берет тайм-аут и парит в сверкающих облаках «оооодаааааауууееее», но уже появляется некое ощущение, что вот проморгаешься от звезд из глаз, и станет странно и неловко, и ты весь такой липкий, дряблый и подтекающий будешь стоять над голым коленопреклоненным незнакомым человеком, которого только что полил своей спермой.

Только этот момент все никак не наступает, потому что я испытал самый охерительный оргазм в своей никчемной жизни. Серьезно – самый абсолютно, объективно, «гадом буду не забуду» охерительный. Хоть хит-парад теперь заводи, чтобы определить его на первое место. И я стою ошеломленный, счастливый и одновременно выжатый, как лимон. Я б и разрыдался, наверное, если бы не излил только что всю имеющуюся в организме жидкость.

Когда сердце перестает разрываться, и тело вспоминает, что вообще-то умеет дышать, я открываю глаза. Он все еще на коленях, все еще смотрит на меня, и у него стоит колом.

Внезапно я не знаю, куда себя деть от мысли, что он видел меня таким: беспомощным идиотом, фонтанирующим словами и спермой.

Он ме-едленно подносит ладонь к щеке, не спеша проводит пальцем по вязкому семени, что я на ней оставил.

И, закрыв глаза, вылизывает и обсасывает палец дочиста.

Как он при этом выглядит… Мать… вашу… Я вам клянусь, у меня член практически восстает из мертвых.

Закончив, он снова открывает глаза и грациозно – как всегда чертовски грациозно – поднимается на ноги. Притворяется, зуб даю – если б я столько простоял коленями на ковре, я бы ой как почувствовал.

Я почти забыл, насколько он высокий. И насколько отстраненный – вот опять запер все за своими волчьими глазами.

– Закончим на этом.

Это он мне говорит. «Закончим на этом». И мы и правда заканчиваем, потому что этих трех слов хватает, чтобы превратить меня обратно в тыкву. Никакой не дом, никакой не король, и вообще ничего особенного. Просто бестолковый ребенок, которому внезапно повезло.

– Ага… Но… Ну, типа… А как же…

– В холле на доске написан номер такси и код клиента. Закрой за собой дверь, как пойдешь.

И он берет и, как был в чем мать родила, уходит... Уходит, на хрен. Удаляется, преисполненный чувства собственного достоинства, которое мне в жизни не светит. Оставляет меня торчать посреди этой красивой комнаты с поникшим членом в руке и таращиться на место, где он только что стоял на коленях.

Глава 3. Лори

«Тридцать семь лет, а ты прячешься в собственной ванной от подростка, которого привел домой. У ног которого только что стоял на коленях. Следы чьего удовольствия носил на шее, как ожерелье, а вкус его до сих пор остался на языке – соленый, резкий и сладкий».

Господи, я же совершенно ничего о нем не знаю, и все равно пошел на такой риск. Не слишком большой, по правде говоря, но мне ли не знать.

Кажется, хлопнула входная дверь.

Слава богу. Слава богу. И плевать, что он мог что-то вынести – главное, ушел.

Я уселся на пол и постарался унять дрожь и убедить себя, что чувствую облегчение. В какой-то мере так и было. Я боялся того, что мог сделать, останься он. Подполз бы к его ногам, возможно, умолял бы коснуться меня, сделать мне больно, использовать – делать все, что захочется. Позволил бы себе полностью потерять рассудок от парня, который до меня едва дотронулся.

Шея потеплела от воспоминаний о его руке.

Казалось, кожа вот-вот лопнет от распиравшей меня ноющей боли и пустоты. Он ушел, а я даже не спросил, как его зовут. Собирался думать о нем как об очередном незнакомце – человеке, которому позволил бы выжать из меня некоторую долю того, в чем нуждался, в обмен на тень покорности. Но дали мы друг другу – практически дали – совершенно другое.

Неудивительно, что я сбежал. Да что вообще может быть между этим яростным хрупким созданием и мной? Я вообще когда-нибудь был таким же искренним и беспомощно юным, настолько оголенным и горящим желанием? Тем, кто смог разжечь меня нынешнего своей странной силой.

Я встал, не обращая внимания на протестующие колени, забрался в душ и выставил режим града. Надежда заглушить таким образом то непонятное, что он во мне разбудил, оказалась напрасной. Уткнувшись лбом в кафель, я содрогался от раздирающих желаний и чувствовал себя бесплотным призраком в клубах пара, пока не обнаружил, что трусь о кожу своей такой знакомой ладони. Какое же это пустое удовольствие без чего-то, нет – кого-то, кто придал бы ему значение.

После всего, что я сделал или не сделал, я не заслужил права думать о нем, и по крайней мере на это мне хватало самодисциплины. Хотя бы на сейчас, а уж после… В следующий момент я поймал себя на том, что представляю его невысокую худую фигуру исчезающей в темноте.

С ним все будет нормально, у меня нет абсолютно никаких причин для беспокойства.

Почти двенадцать тысяч пассажиров автотранспорта в Лондоне пострадали в авариях в 2012-м. Пять тысяч пешеходов и четыре с половиной тысячи велосипедистов. Около двадцати трех процентов обращений в травматологию связано с ранениями от огнестрельного или холодного оружия. Только на прошедшей неделе я выезжал на шесть ножевых, для одного из которых потребовалась торакотомия прямо на месте, и два случая стрельбы, хотя первый оказался ложной тревогой.

Но с ним все будет хорошо. А даже если и не будет, как я узнаю? Мы друг другу никто.

Я выключил воду, вытерся и надел халат. Я устал, но не мог заставить себя остановиться, словно колокольчик, которого мотает ветром, и бродил по собственному дому как чужой.

Он не оставил никаких следов, даже там, где я стоял на коленях и смотрел, как он себя трогает. Где, словно о скалы, разбился о его слова.

Я пересек комнату и подошел к книжной полке, вытащил один из томов «Танца[3]», затесавшегося между медицинскими пособиями и журналами, и пролистал его, как будто гадая на семейной Библии: этой реликвии, этом талисмане, который Роберт забыл забрать.

Я заварил себе чай и не сделал ни глотка.

А потом поднялся в спальню наверху («Ясненько, Синяя Борода»). Замер посередине всей этой пустоты, ожидая, что вот сейчас она обретет смысл, и слушал шум дождя. Я потерял счет времени. И наконец-то заплакал. Потому что, если говорить начистоту, ничего эта комната уже не значила. Просто пространство между четырьмя стенами, а я был один и одинок. И плохо обошелся с другим человеком только из-за собственного эгоизма и страха, а ведь я никогда не хотел стать таким. Какой стыд, какая утрата, сколько нереализованного желания. Горько, ничего не скажешь.

Я уже забирался в постель, когда раздался звонок в дверь. Сперва показалось, что кто-то ошибся адресом, и я засунул голову под подушку, чтобы не слышать шум, но он так и не прекратился. Так что пришлось снова влезать в халат и нехотя идти открывать.

На пороге стоял крайне взъерошенный девятнадцатилетний мальчишка. Каждая жила его худого тела натянулась так туго, что он практически вибрировал, но глаза под мокрыми ресницами смотрели в пол.

– Слушай, я все-таки не откажусь от этого кода клиента, ладно?

– Боже мой, что случилось?

– Да не хотел я вызывать твое шлюшное такси, понятно?! – Он уставился на меня яростным взглядом. – Но метро уже закрылось, а в автобусы лучше не соваться, и потом начался дождь, у меня разрядился телефон, и я больше не мог идти по навигатору, так что пришлось вернуться.

– А куда тебе надо было?

– Табернакл-стрит.

– Шордитч? Это же в нескольких километрах отсюда.

– В восьми, если верить Гуглу.

– Я не хотел, чтобы…

– Чего ты не хотел? Нет, серьезно? Чего?

У меня не было для него ответа. Он прав.

– Извини.

– Не стоит… вот честно… не надо. – Его голос звучал сухо, устало и без искорки. Моих рук дело. – И вызови мне такси. Я домой хочу.

Я презирал себя, в особенности ту мою часть, которая хотела простого решения: прощение в обмен на боль. Жизнь устроена по-другому, и если уж облажался, то это навсегда.

– Мне правда… – и тут я остановился. Снова эгоизм – держу его под дождем, доказывая свою искренность. С чего бы он мне поверил? С чего ему должно быть не все равно? Я же не дал повода. – Разумеется. Подождешь внутри?

– Без разницы. Еще мокрее я уже не стану.

– Зайди, пожалуйста. Не хочу, чтобы ты из-за этого простудился.

Он сердито сверкнул на меня глазами, сунув руки в карманы.

– Ага, конечно.

Его тон настолько напомнил типичный подростковый, что хотелось пнуть себя за то, что довел до такого своим легкомысленным обращением. Я подвинулся, и, секунду помедлив, он вошел внутрь, принеся с собой поток холодного влажного воздуха.

– Черт, – пробормотал он, переминаясь в хлюпающих кедах, – твой ковер.

– Он меня правда не заботит. – Эхо моих собственных слов больно царапнуло.

Я закрыл дверь, включил свет в коридоре и потянулся за телефоном.

– Бли-ин. – Что бы это ни было в его голосе – теплота, кажется, – оно меня совершенно огорошило. А в следующий момент его мокрое тело прижалось к моему, ледяные ладони легли на щеки, и он наклонил мое лицо к себе. – Черт, я же знал про вывод из сессии.

Я беспомощно уставился на него, моргая в недоумении, и даже не думал отодвигаться.

– Ч-что?

– Ты плакал.

– Я…

– Слушай, ну я же вижу. Глаза все красные.

А у него – цвета мокрых ирисов. Дивные. И мне стало стыдно.

– Это же из-за меня, да? Вашу мать.

Я выдавил из себя что-то, отдаленно напоминающее улыбку.

– Не льстите себе, юноша.

– Тогда почему?

Что я мог ему сказать? Что всей душой скучал по тому, чего у меня, может, никогда и не было. Или что я хотел того же, что и он, и тоже не мог этого найти. К моему ужасу, глаза защипало от слез.

Он обнял меня и крепко прижал к себе. Глупенький, слишком искренний, слишком красивый мальчик. В следующую секунду я нагнулся и уткнулся лицом в его мокрую шею, вдохнул запах дождя и тумана с ноткой пота и тоже обхватил его руками. Пока он не начал мелко дрожать, и холод не просочился и под мой халат.

– Мне тебя хотелось послать к чертям собачьим, – пробормотал он.

– Прости.

– Вообще, кто так, на хрен, делает, а? Сначала взрывает тебе мозг, а потом вышвыривает на улицу.

– Прости меня, пожалуйста.

Он отстранился и коснулся уголка моего глаза кончиком ледяного пальца.

– Это частично из-за меня, да?

– Да. Из-за тебя. Частично.

– Хорошо. То есть нет… не в смысле «хорошо», но мне нужно было знать, что тебе не совсем пофиг.

– Извини, что попытался притвориться, будто это не так.

Он всмотрелся в мое лицо, словно разглядывал что-то сквозь морозное стекло.

– Что-то ты много извиняешься.

– Когда веду себя по-свински – да, – кивнул я.

Мне не хотелось вдаваться в подробности темы извинений. Каким ужасно беспомощным себя чувствуешь, когда не остается ничего, кроме как ждать прощения, которое не заслужил и уже не заработаешь. Я ненавидел быть прощенным едва ли не больше, чем быть отвергнутым. Это слишком напоминало долг, который невозможно отдать. Вместо этого я сказал:

– Тебе не стоит стоять в сырой одежде.

– Почему? – спросил он с угрюмым взглядом. – Что, предлагаешь снять ее с меня?

Это был скорее вызов, чем заигрывание, но боже мой. Ребенок не должен заставлять меня краснеть. Вот только он уже совсем не ребенок. Поэтому я залился краской.

– Слушай, – продолжал он, – да брось ты, все нормально. Мы же не в восемнадцатом веке каком. Мне не грозит подхватить простуду и типа скончаться на оттоманке.

– Я бы мог положить твои вещи в сушилку, если ты не против?

Он нахмурился.

– Знаешь что, не нужно мне твоего шлюшного такси, и жалостливой сушилки тоже не надо.

– Вообще-то, это виноватая сушилка.

– Да-а, у тебя определенно дар к убеждению.

На коленях ты или нет, у людей все равно найдутся способы оголить все твои нервные окончания. Я набрал в грудь воздуха, и он провибрировал между нами, как моя кожа от его команд.

– Я, если б не заставил тебя уйти, так бы и ждал тогда у твоих ног, и умолял бы делать со мной, что хочешь. А потом, не знаю, может, ты бы остался на ночь, и, может, мы бы постирали твою одежду. Для меня это не ново.

Он с хлюпаньем засунул руки в карманы.

– Мне реально больше нравится такая версия. Особенно про умолял.

– Ну, я не умоляю дать мне высушить твои вещи, просто предлагаю.

Повисла пауза, во время которой произошел взлет и падение минимум шести или семи цивилизаций, увенчавшаяся кивком. Он начал стаскивать кеды, не развязав при этом шнурки, а я пошел за полотенцем.

К моему возвращению он ждал в холле со скомканными носками в руке. Намокший, он почему-то выглядел очень маленьким, и его костистые босые пальцы показались мне удивительно красивыми.

Я представил его руку у себя в волосах, толкающую меня вниз. Как оно будет – этот инстинктивный момент возмущения, а за ним – долгое темное скольжение вниз, в стыд и наслаждение от того, что меня как будто заставили делать что-то, что я и сам хотел. Я бы слизал капли дождя с его ступни.

Я провел его в кухню.

– Цоколь в домах с поднятым первым этажом – это так странно, – сообщил он, тихо шлепая босыми ногами по деревянному полу, – вроде как подвал, но вообще-то и нет, и ты не на одном уровне с улицей, но в то же время на одном уровне с садом. Блин, как это вообще работает?

– Расширение пространства-времени, – совершенно серьезно ответил я. И было так приятно, до нелепости, услышать его смех.

Он встал у лестницы, пока я открывал дверь, за которой пряталась стиральная машина с сушкой, и выбирал нужные настройки.

– Э-э, неплохо у тебя тут, – прозвучало оно крайне неуверенно.

– Спасибо.

– И кастрюли все развешаны на этой… вешалке.

Я кивнул.

Затем была буквально доля секунды молчания, еще более неловкого, если это вообще возможно, чем беседа. А потом он воскликнул:

– Охренеть, это что, АГА[4]?

– А? – Я рассеянно посмотрел на сладко спящего чугунного бегемота, что со стороны наверняка выглядело абсурдно – можно подумать, я не знаю обстановку в собственной кухне. – А, да.

Завороженный, возможно, «классическим дизайном, выдающимся качеством», он прошел в комнату – осторожно, как жеребенок – и, проводив глазами плиту, подошел наконец к стиральной машине. Взялся за низ футболки, потянул вверх. И замер.

– Ты же не будешь смотреть, да?

– Господи. Извини. Нет.

Я отвернулся. Перед глазами стояла полоска бледной кожи, как будто я увидел ее во вспышке фотокамеры. Затем послышался шорох ткани, скрип молнии и, наконец, щелчок дверцы и гудение стиральной машины. Развернувшись, я обнаружил его покрытым от талии вниз до самых щиколоток полотенцем, а вверх до шеи – мурашками, сжавшимся и дрожащим.

– М-мать вашу, холодно-то как.

Он метнулся к АГе, сверкнув поджарым бедром, ненадолго промелькнувшим в разрезе его самодельной тоги.

На его груди, шее и плечах до сих пор поблескивали капли дождя. Сквозь левый сосок была продета серьга в виде стрелы, а на ключицах виднелись следы от старых прыщей. В этот момент он выглядел невероятно хрупким – одни кости, и юность, и неуклюжая угловатость. Но было в нем и что-то еще, глубокое ровное пламя – убежденность, возможно, или смелость, инстинктивное бесстрашие, которое с легкостью разъедали годы. Мне хотелось снова оказаться на коленях. Позволить ему гореть, настолько легко и свободно, насколько вынесли бы наши сердца.

– Может, хватит уже пялиться? Я и сам знаю, что гордиться тут особо нечем, но что есть.

– Извини, – а что мне еще оставалось ответить? «Ты такой красивый. Пожалуйста, дай мне… пожалуйста…» Когда он стоит почти раздетый в доме у чужого человека? – Насколько я помню, крутить она будет около часа. Не хочешь пока выпить чего-нибудь теплого? Или, может, еще одно полотенце? Переодеться во что-то?

Боже мой, почему мне раньше этого в голову не пришло?

– Я тебе одолжу что-нибудь.

– Да, было бы неплохо. Мне главное высохнуть и согреться.

Капля воды, серебристо блеснув в приглушенном свете, медленно сползла с его вихра, повисла на секунду и упала на шею. Он вздрогнул, и она расщепилась на бесконечные, мельчайшие потоки, заструившиеся по его коже.

– Может, ванну примешь? – предложил я. – Если хочешь.

Он переступил с ноги на ногу:

– Не напрягайся. Я знаю, что тебе стыдно и все такое, но это уже чересчур. И вообще, можешь идти спать, или что ты там делал, а я заберу свои шмотки, как досушатся, и вызову то такси.

Я оперся бедром на деревянный в деревенском стиле стол в центре кухни.

– Не думаю.

– Что, боишься, что сопру твою АГу, если отвернешься на секунду?

Он заставил меня улыбнуться, и это было такое странное ощущение – ты стоишь тут, в собственной кухне, разговариваешь с сердитым мальчиком в полотенце, а губы расплываются в улыбке.

– Если сумеешь такую унести, значит, ты ее заслужил.

Он подобрался ближе, до сих пор дрожа. Как просто было бы взять и заключить его в кольцо своих рук, согреть теплом тела. Просто и совершенно невозможно. Даже неправильно. И меня передергивало внутри от собственного – как назвать? – лицемерия, что ли, когда стоять перед ним голым на коленях можно, а продемонстрировать такой элементарный жест гостеприимства – нельзя. По правде говоря, отрицать интимность первого было легко (хоть я и не смог, когда сбежал и спрятался от него), а вот второго – куда труднее.

– Это, слушай. – Он сжал руки в кулаки. – Эта ванна твоя будет с пеной?

Я уже давным-давно не принимал ванны. Как правило, предпочитая или машинально выбирая душ. Но в углу шкафа должна найтись пара бутылочек.

– Возможно.

Он посмотрел на меня свысока. Уж не знаю, как ему это удалось, моему маленькому, завернутому в полотенце принцу.

– Ну, тогда давай.

Так что мы гуськом протопали наверх, и я набрал ему ванну и вылил туда, наверное, с полбутылки «Radox Nourish».

– Куда. Ну ты вообще.

– Что такое?

– Нормальная человеческая дозировка – один колпачок, не знал?

Он был прав. К тому моменту, когда я решил, что краны, пожалуй, стоит закрыть, ванна состояла, по большей части, из горы пены.

– Ну, я, э-э, не стану мешать. Сиди, сколько хочешь.

– А тебе спать не пора? Поздно ведь.

– Около трех утра, пожалуй, но завтра у меня выходной. – Я видел, как он горел желанием задать миллион личных вопросов. – Так что, – быстро продолжил я, – все нормально.

Высыхающие волосы снова скрутились на концах, и он рассеянно намотал на палец длинную прядь.

– Не хочешь составить мне компанию?

– Лучше не стоит. – Я даже похвалил себя за то, как ровно сумел это сказать.

– Не обольщайся. Я не имею в виду потереть мне спинку, просто поговорить.

Вместо того чтобы погрузиться в фантазии о струях воды на гладкой мокрой коже под моими ладонями, я взглянул на него исподлобья.

– Да все ты имеешь.

– Ладно-ладно, имею. – Он на секунду удержал мой взгляд и отвернулся, уголки губ нахально дернулись вверх. – Ну, а что ты сделаешь? Не вышвырнешь же меня на улицу? Хотя...

Не надо было смеяться, его это только раззадорит.

– У тебя вообще пощады не проси, да?

Он тут же встрепенулся и уставился на меня своими глазами, словно стрелами – смертельно острыми и с кобальтовыми наконечниками.

– Проси. Очень даже проси. – В его голосе появилась хрипотца. – Я дарую пощаду, когда есть нужный стимул.

– Ну, я тебя больше не стимулирую. – У меня, напротив, был тон доведенного до ручки учителя. – Так что залезай уже.

– Но ты ведь останешься, да?

Господи. Как он умудряется так быстро переходить от коварства к беззащитности? У меня голова шла кругом, и я чувствовал сладкую беспомощность в этих путах из шелка и озорства.

– Может, тебе еще и сказку на ночь почитать?

– Винни-Пуха?

– Залезай, а то я тебя утоплю сейчас в этой чертовой ванне.

Он царственно махнул рукой.

– Тогда отвернись.

Я вздохнул и отвернулся.

Шорох упавшего полотенца. Потом плеск и сдавленный вскрик.

– Ч-черт, горячо.

– На то она и ванна.

Я рискнул взглянуть через плечо, и когда это не повлекло за собой визгов и криков об оскорбленном достоинстве, затянул потуже халат и присел на мраморную ступеньку, ведущую к утопленной в полу ванне. Все же менее унизительно, чем устроиться на сиденье унитаза, но я все равно почему-то чувствовал себя как… прислужник, консорт, игрушка для капризного принца-подростка.

И часть меня пищала от восторга.

Я представил немилосердный холод камня под коленями. Как оттягивают кожу цепи на запястьях и щиколотках. Может быть, даже щиплющий вес зажимов на сосках… может… может, и другие издевательства. Ему же захочется украсить свои игрушки.

«Господи, о чем я думаю?»

Мне вдруг стало тяжело дышать в этой наполненной паром комнате, и я отвернулся, стараясь найти более удобное положение в коконе липкой жары.