Текст книги "Всерьез"

Автор книги: Алексис Холл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Его речь будто перемежается сплошными восклицательными знаками, а сам Шерри… это такой самый золотистый человек из всех, что я видел. Да, как один из классически привлекательных мужчин с ну очень квадратной челюстью, он, по мне, офигенно сексуален, но плюс к этому еще и… вот знаете то блестящее прозрачное покрытие, которое наносят на крашеные ногти, чтобы лак лучше держался? На Шерри тоже такое нанесли, только по всему телу. И есть еще в нем эта пугающая щедрость – он словно и правда верит, что ты – лучший в мире, и он просто не помнит себя от радости, находясь в твоей компании. Да только сам ты при этом чувствуешь, будто разочаруешь его в любую минуту, потому что никакой не лучший. А просто ты.

И для меня как раз в этом-то сейчас вся и загвоздка.

– А… Эм… – Я реально вообще, блин, понятия не имею, что сказать или как быть достаточно для него интересным. – Я просто…

– Он сын Золы, – вставляет вдруг откуда ни возьмись Джаспер.

Бесит, что он знает, хоть я и сам виноват, но в то же время чувствую какое-то даже облегчение, что меня спасли.

Шерри округляет глаза, и они настолько голубые, что прямо ослепляют.

– Серьезно? Ничего себе! Я ее просто обожаю. Мне повезло увидеть «Белые чернила» в Токио. Поразительная картина.

Я пожимаю плечами – это всегда самый лучший ответ. Но сейчас у меня есть еще и Лори, на которого можно опереться, и который тебя обнимет.

– Что я упустил? – спрашивает он.

Так и хочется ответить ему: «Ничего», но тут президент стучит вилкой по бокалу, и я внутренне готовлюсь выслушивать речь, но нет – оказывается, нас всех просто зовут к столу.

Джаспер хватает и осушает еще один фужер шампанского. И потом мы проходим через небольшую дверь и оказываемся – ей-богу не вру – на крыше. Обалдеть вообще. Там проложена деревянная дорожка, огороженная металлической сеткой, и мы очень осторожно идем по ней гуськом, как стая пингвинов. А вокруг нас светятся бледным призрачным светом башни и стены. Просто волшебство какое-то, и я так рад, что выпил всего один бокал.

Шерри прошел вперед, так что мы идем по обе стороны Джаспера, который, по правде говоря, довольно ровно стоит на ногах, но так кажется безопаснее. Он уткнулся взглядом в спину Шерри, словно пытается прожечь ее насквозь.

– Как ты можешь одновременно и любить его, и ему же завидовать? – Вообще-то я не собирался произносить это вслух, но что случилось, то случилось.

И Джаспер даже отвечает:

– Потому что иначе… я бы лишился всякого чувства собственного достоинства.

Полная бессмыслица, по-моему.

Мы спускаемся по узкой винтовой лестнице и сквозь крошечную дверь попадаем в Хогварц. Эта комната пусть не огромная, но она нехило так отделана дубовыми панелями, через потолок проходят контрфорсные арки, а все окна в витражах, словно мы в церкви. На столах расставлены лампы и свечи. Никакого другого освещения нет, поэтому еще бы чуть-чуть, и было бы мрачно, но так свет подрагивает, отражается от серебряных тарелок и приборов и превращает мрачное в магическое.

Мы вошли с дальнего конца возвышения в полу, и пока проходим дальше, остальные в комнате встают. От этого всего становится по правде страшно, и я прямо уверен, что сейчас упаду или сделаю еще что-нибудь не то, но нет, ничего такого, все нормально. Как только каждый нашел свое место – я, слава богу, надежно втиснут между Джаспером и Лори – президент стучит молотком по столу и выдает что-то на латыни.

Потом зал наполняет скрип кресел, и мы садимся.

У моего лица, наверное, странное выражение, потому что Джаспер успокаивающе похлопывает меня по руке:

– В следующий раз приезжай в воскресенье, тогда с галерки поют псалмы.

Не уверен, что хочу послушать псалмы с галерки – не исключено, что тогда мой мозг просто взорвется от объемов ненормальности – но так здорово, что Джаспер это произносит как само собой разумеющееся. Что я приеду еще.

Шерри сидит напротив нас рядом с каким-то мужчиной с темными глазами и сосредоточенным выражением лица, который представился настолько тихим голосом, что я его вообще не расслышал, и парнем помладше в реально дешевой мантии, который, судя по виду, в пипец каком ужасе от того, что пришел. Наверное, тихий – это какой-то библиотекарь, а перепуганный – кто-то вроде аспиранта.

Джаспер наливает нам воду. Передо мной стоят минимум три фужера, и я насчитываю четыре вилки, так что ужин обещает быть суперским. Даже хлеб выглядит очень аппетитно, и к нему полагается блюдце с кусочками масла в форме розочек.

Как я обожаю всю эту фигню.

– Спасибо, что взял меня, – шепчу я, нагнувшись к Лори. Он награждает меня, как выразился Джаспер, полным сентиментальщины взглядом и шепчет в ответ:

– Спасибо, что поехал.

Я замечаю неброскую карточку, спрятанную под канделябром, на которой, наверное, должно быть написано меню. Она отделана золотым по краям и увенчана гербом колледжа, как и вычурное приглашение Джаспера.

Пихаю локтем Лори:

– Слушай, ты только глянь. «Крем-суп из печеной тыквы с подрумяненными на огне тыквенными семечками и сметаной».

– И что?

– Что значит «что»? Разве у тебя не текут слюнки от одного названия?

Он оглядывает сидящих рядом с нами людей.

– Вообще-то я его кормлю, не подумайте.

– Эх ты, в предвкушении кроется часть наслаждения.

– В предвкушении еды?

– В предвкушении любых чувственных удовольствий, – вставляет, чуть ли не мурлыкая, Джаспер.

Напротив нас Шерри кашляет от попавшей не в то горло воды, и я мысленно показываю Джасперу оттопыренные большие пальцы, потому что это доказывает, что его мужика все же можно пронять.

Джаспер выцепляет меню у меня из пальцев и зачитывает его голосом, который я иначе, чем сексуальный, назвать не могу. Обещания опаленного корнуоллского сибаса, запеченного филе оленины и яблочного тарта с крошкой накрывают меня с головой, заставляя жаждать и подрагивать от нетерпения.

Да, я обжора. Мне просто та-ак нравится еда. Любая еда, если честно, лишь бы вкусная – даже самые простейшие блюда, вроде яичницы и кексов. Но иногда так приятно знать, что в ближайшем будущем тебя ждет пена из кальвадоса. Пусть я и не фанат пены в принципе. Иногда она выглядит так, будто ты исплевал всю тарелку. Это не дело.

– Как твое предвкушение, Тобермори?

Я кашляю в кулак.

– Доходит… до кондиции.

– И теперь вы понимаете, – улыбается нам Шерри, – почему у Джаспера есть собственная страница фанатов на Фейсбуке.

– Студенты, – пренебрежительно отмахивается Джаспер.

– Они его обожают. Обсуждают в Твиттере, в чем он сегодня одет и что говорит. У него даже есть свой хэштег.

Сперва кажется, что Шерри издевается, но потом я понимаю – нет. Ему нравится Джаспер. Вот нравится и все, безо всяких там усложнений. И тут мне становится немного грустно за них – казалось бы, уж тогда-то все должно просто взять и сложиться. Но не берет и не складывается.

А затем официант осторожно ставит передо мной крем-суп из печеной тыквы, который меня сразу приободряет. Недалекий я товарищ, чо. Суп отличный – густой, нежный, чуть пряный, и тыквенные семечки придают ему текстуру. Ням. Ам-ням-ням.

Разговор куда-то уплывает, пока я все внимание переключаю на еду. Кажется, сюда положили немного мускатного ореха. Ну, имбиря-то точно.

Когда я в следующий раз поднимаю голову, Джаспер изводит Перепуганного, ругая в своей изощренной манере кандидатов наук по философии, которые не приносят никакой пользы ни обществу, ни человечеству, ни университету, и, судя по выражению лица, Перепуганный уже мечтает утопиться в своем супе.

– А сам ты чем занимаешься, Джаспер? – спрашиваю я, пока уносят тарелки, чтобы спасти от него несчастного парня.

Он высокомерно вскидывает голову.

– Главным образом я работаю над историографическими рукописями эпохи Классического Средневековья на латыни, французском и английском. – Понятия не имею, что это все значит, но хмыкаю с умным видом. – Как и доктор Хантер, – добавляет он тихим натянутым голосом.

– Я пишу книгу о развитии национального самосознания англичан в Британии после великих географических открытий, – кивает Шерри.

– Книгу? – выдавливает Джаспер.

Мама временами устраивает вечеринки. Я знаю, что делать с такими разговорами.

– А вы? – поворачиваюсь я к Перепуганному.

Он что-то бормочет себе под нос.

– Что, еще раз?

– Я исследователь на отделении онкологии.

– В смысле… рака?

Он смотрит несчастным взглядом на приборы перед собой.

– Мы пытаемся лучше понять сопротивляемость опухолевых клеток на молекулярном уровне к лучевой терапии.

– Ух ты. Да-а, звучит очень бесполезно.

Лори и Шерри смеются, а Джаспер осушает целый бокал белого вина, который ему когда-то успели подать. А потом Лори практически набрасывается на Перепуганного, и они погружаются в крайне оживленный разговор о BKM120, перфузионной компьютерной томографии, 18F-чего-то и ПЭТ-КТ того-то. Джаспер и Шерри начинают обсуждать манускрипт из какого-то монастыря в Сент-Олбанс.

А я просто готовлю себя к опаленному корнуоллскому сибасу с крабами и кунжутным соусом.

О, да. Неси, детка.

Мне и правда не обидно, что меня не включают в разговор. Во-первых, еда тут заслуживает внимания, и потом я просто люблю спокойно погружаться в атмосферу. В зале шумно из-за окружающего нас дерева и стука тарелок и приборов, но в то же время обстановка кажется необычно задушевной: пузырьки разговоров в лужах туманного света свечей. Официанты, которых легко спутать с гостями, потому что они тоже одеты в черно-белое, лавируют из тени в тень и не дают опустеть бокалам.

Я весь забурился в оленину с беконом, капустой, каштанами и тыквенным пюре, когда вдруг понимаю, что Шерри обращается ко мне. Но оказывается, ему интересно, что сейчас делает моя мама, так что я рассказываю ему про выставку под заброшенным виадуком. Говорить про нее не так-то легко, потому что она называется …. В смысле, название самой выставки – это знак «…», просто и понятно, ага.

Что вообще-то гениально, наверное. Хотя я-то в этом ни хера не соображаю.

И тут по столу проходит такая волна. На нас оборачиваются, и я слышу мамино имя на губах незнакомых людей.

Блииин.

– Тоби? – спрашивает Лори, нахмурившись. – Твоя мама какая-то… известная личность?

Джаспер подленько хихикает в свою оленину.

– Немножко известная, друг мой, – говорит Шерри. – Самую чуточку.

Тихий библиотекарь поднимает на нас голову. Он очень бледный, а глаза прячутся в тенях от пламени свечей.

– Она художница, Лори. Ра-работает вместе с моим бывшим. Или, по крайней мере, работала, когда… раньше… – Пальцы библиотекаря сжимаются вокруг вилки, и, кажется, у него кончились слова.

– А как вашего бывшего зовут? – спрашиваю я.

– М-мариус?

– А, я помню Мариуса. – Высокий, горячий байронический юноша, как и большинство маминых прекрасных, художественно одаренных юношей. Блин. Надеюсь, они не спят друг с другом. – Он очень такой… пылкий?

Библиотекарь отвечает мне несчастным взглядом и утыкается глазами в тарелку, а я чувствую себя ужасно и даже не знаю, почему. Но потом кто-то еще, чьего имени я даже не помню, перегибается через Лори и спрашивает:

– У тебя правда трое отцов?

– Э-э… нет. – Я делаю секундную паузу, поскольку уже далеко не первый раз отвечаю на этот вопрос. – У меня их пять.

Лори разворачивается ко мне так резко, что едва не влетает локтем в масло.

– Пять? В каком смысле пять?

– Да ничего такого. Мама просто спала с целой кучей народа, когда забеременела, и это, наверное, даже к лучшему, поскольку ей тогда было пятнадцать, так что никто, по крайней мере, в тюрьму не попал.

– Господи боже, – бормочет себе под нос Лори. И мне уже как-то неспокойно от мыслей о его возможной реакции, но раз уж начал, то надо закончить.

– В общем, потом часть из них вызвалась помогать, потому что это все было ну очень скандально и заманчиво, и где-то пятеро умудрились не отсеяться и остались на таком нерегулярном графике.

– И вы даже не подумали сделать анализ ДНК? – Не нравится мне осторожный тон Лори.

– Слушай, да плевать, чей был сперматозоид. Мне хотелось просто, чтобы кто-то шагнул вперед и сказал: «Я». Лет в девять где-то меня это так забодало, что я собрал их всех и, такой, поставил условие: «Больше никаких отцов на полставки. Выбирайте». – Надо куда-то деть руки, поэтому я делаю большой глоток вина, которого даже не хочу. И с широкой улыбкой рассказываю самый смак: – И никто не остался.

Тогда я после этого пошел к деду. Обревелся у него на плече. Сейчас даже не знаю, с чего так расстроился – ведь дед-то у меня был.

– А твоя мать? – спрашивает Лори.

– Да ей было все равно. К тому времени они все стали друзьями по большей части, но, в общем-то, она с ними тогда уже покончила. – На меня все смотрят в любопытстве и нетерпении. Так что приходится, вздохнув, рассказывать им то, о чем они так хотят услышать. – Она не верит, что ты должен спать больше одного раза с тем же самым человеком. Потому что… иначе это как ксерокопировать произведение искусства.

Лори реально закатывает глаза.

– Твоя мать не верит в ксероксы?

– В механизмы массового производства. – Я набираю в грудь воздуха и монотонно зачитываю: – «Даже в самой совершенной репродукции отсутствует один момент: здесь и сейчас произведения искусства – его уникальное бытие в том месте, в котором оно находится»[27].

Вот так я и начинаю массовые беспорядки, когда все одновременно говорят об искусстве и его смысле, природе аутентичности и прочей стандартной фигне.

Лори молчит. Пытаюсь поймать его взгляд, и когда получается, он говорит мне одними губами: «Ты вообще кто?»

А я ему в ответ, тоже губами: «Я твой».

И мы держимся за руки под столом, пока не вносят яблочно-айвовый тарт с крошкой. Пена из кальвадоса выглядит ничего, а на вкус это полный улет. Мне хочется слизнуть ее с пальцев Лори. Божечки. Лори и еда. Две мои самые любимые вещи.

– А ты, Тоби? – разрезает мой личный гастрономическо-похотливый туман голос Шерри.

– А? – Господи, только не спрашивайте меня об искусстве, мне на него покласть.

– Ты тоже художник?

– Э-э, нет. – Я включаю Капитана Очевидность: – Это по наследству не передается.

Он так мило улыбается, что даже немного чувствую себя сволочью, что так сорвался.

– Просто подумал, что у тебя, наверное, тоже есть к этому интерес.

– Нет, я работаю в кафешке.

– Ужасно богемно с твоей стороны, – протягивает Джаспер.

Ёпт, иногда тебя опустят несмотря, блин, ни на что.

– Угу. Между прочим, близнецы Крэй[28] уже тогда вышвыривали людей из окон витрин.

– Дай угадаю: днем ты изучаешь человеческую природу, а по вечерам работаешь над своим романом?

– По вечерам я езжу к деду и жду выходных, чтобы увидеться с Лори. – И теперь у всех на лицах разочарование. Ну, у всех, кроме Лори. Эх. – Раньше мне хотелось стать поэтом, ясно?

– И почему передумал? – Я уже плохо соображаю, кто смотрит, а кто спрашивает. Пожимаю плечами в ответ.

– Слишком люблю поэзию.

Джаспер отодвигает в сторону свой чуть надкусанный тарт – преступное расточительство, по-моему – и придвигает бокал с вином. Он опирается локтем о стол, чего вообще-то делать не положено, и подпирает ладонью подбородок, изучая меня своими красивыми глазами и улыбаясь едва заметной, загадочной улыбкой.

– Я тебя решительно обожаю, Тобермори. Каким поэтам отдаешь предпочтение?

С ним так легко забыть, что кроме него существует еще целый мир.

– Да всяким, на самом деле.

– Только не надо кокетничать. Тебе не идет.

– Ну ладно. Мне нравятся… метафизики, особенно Донн и Марвелл. И граф Рочестер. И Франсуа Вийон. И Байрон. И Джерард Мэнли Хопкинс.

– Значит, любишь стихи пожестче и побрутальней.

– Как и мужчин.

На Лори нападает приступ кашля.

– Просто нравится, когда звучание тоже составляет немалую часть картинки, понимаешь?

– Понимаю, – серьезно отвечает Джаспер. И, кажется, не шутит.

– Я люблю и Уилфрида Оуэна. И Мину Лой – она единственная из модернистов, кого я переношу. И Бренду Шонесси. И Ли Ян Ли. И Эдуардо К. Коррала. – Мне уже становится неловко, словно части моих внутренностей показались наружу. – А, и Дона Маркиса.

Джаспер смеется, но так по-доброму, что я, можно сказать, в шоке.

– Toujours gai, Арчи, toujours gai[29].

Тут я, кажется, куда-то выпадаю, потому что в следующий момент уже нет ни стихов, ни мягкого ритма голоса Джаспера, а Лори тянет меня за локоть.

Вместе с нами встает и вся комната. И вот вам показатель, как быстро начинаешь принимать странное за само собой разумеющееся, потому что я не удивляюсь ни на секунду. А скоро начну ожидать, что окружающие будут прыгать вверх-вниз, смотря, что именно я делаю.

Чувствую, что Лори весь напрягся, но не могу понять, почему.

– Следующая часть тоже традиционная, – говорит он с резкой ноткой в голосе, подталкивая меня к боковой двери. – Мы сядем в круг, по которому будут пускать напитки. Всегда наливай тому, кто справа, и передавай графин тому, кто слева. Подливать будут, пока не перестанешь осушать свой бокал, поэтому я тебя умоляю, не забывай о том, чтобы остановиться, иначе мы просидим там вечность.

– Хорошо. Передавать налево. Потом перестать пить. Ясно. – Улыбаюсь ему, но он не отвечает мне улыбкой.

– И боюсь, сидеть мы будем по-отдельности.

– Что? Почему?

– Не знаю. Просто так получается.

Надеюсь, он не в духе потому, что не сможет пить бренди, держась со мной за руку, хотя и не уверен. Вроде я его нигде не опозорил.

Мы все набиваемся в другую комнату – для разнообразия не обшитую дубом, но с большой хрустальной люстрой. Все кресла расставлены в форме подковы вокруг камина, и на входе нас так разделяют по разным направлениям, примерно как пассажиров на Титанике.

Я очень хочу вцепиться в Лори, но не могу. Иначе буду смотреться как дятел.

Кажется, это задумано как такая особая социальная алхимия, потому что меня проводят к нужному креслу как на праздник. В следующем уже сидит какой-то мужик, и надо же – кажется, он счастлив видеть, кто ему достался. Пока я сажусь, мы пожимаем руки и представляемся, его зовут Харрисон Уитвелл.

Он тоже американец, о чем я мог догадаться уже из имени и фамилии, которые можно поменять местами, а смысл не изменится. Что у Америки за фишка такая с именами, которые выглядят как фамилии, и наоборот? Нет, ну правда? Харрисон оказывается юристом и почетным иностранным членом. Не уверен, что именно это значит, но он вроде гордится. И мантия на нем не такая, как у остальных – с хардкорно-алыми полосами по краям.

Сначала я немного… ну, не прямо стесняюсь, но чувствую себя неуверенно. Вообще, пугает, когда тебя вот так дают другому человеку и ожидают, что ему захочется с тобой разговаривать. Но только он и правда хочет поговорить со мной или, по крайней мере, очень хорошо притворяется. Он очень приятный, не слишком напористый, и, кажется, я ему интересен. Он задает кучу вопросов и рассказывает множество смешных историй. Когда до нас доходят графины, он за мной ухаживает и наливает сладкое белое вино и рубиново-красный портвейн в маленькие фужеры. Но я помню, что говорил Лори. Помню, что надо остановиться, и передаю графин сидящему слева.

Самое лучшее, это когда вино доходит до дальнего края подковы. Там сделан целый механизм, который перевозит его обратно на другой край.

Графины позвякивают на деревянных направляющих, и я прямо не могу оторвать от них взгляд.

– С ума сойти, ведь кто-то же сел и все это реально придумал.

– Учитывая, где мы, меня это совершенно не удивляет, – хитро улыбается мне он.

Мы оба смеемся, а потом его рука как бы плавно переходит на мое колено. Неужели меня сексуально домогаются? Честно говоря, в чем-то это даже приятно. Я не привык думать о себе как о человеке, которого кто-то захочет сексуально подомогаться. Наверное, Харрис (как мне разрешено его называть) слегка со мной флиртует, но очень ненавязчиво и галантно, что мне… эм, прямо нравится. Я совершенно не чувствую себя в опасности. Просто особенным. Не так, как это может сделать Лори (ну, иногда, когда он забывает, что не имеет права считать меня особенным), но все равно по-хорошему.

Так что рука Харриса остается на моем колене, и мы разговариваем и разговариваем, а графины ходят и ходят по кругу, и обстановка как-то гипнотизирует. Мы обсуждаем все на свете, и я ему слегка подыгрываю. Он постарше Лори, и не скажу, что у меня такой фетиш на людей не по моему возрасту – к которым и Лори не относится, он просто Лори – но в Харрисе есть много того, что мне нравится. Уверенность в себе, теплое отношение к людям и интерес к Тоби Финчу.

Похоже, когда дело доходит до последнего пункта, я превращаюсь в такую бесстыжую потаскуху.

По кругу посылают не только бухло, но и фрукты с шоколадом, а ближе к концу еще и красивую коробочку, которую Харрис открывает для меня.

– Понюшку?

– Господи, что, серьезно? – Кажется, я это произношу громче, чем рассчитывал, потому что разговоры как-то стихают.

– Хочешь попробовать?

Ну. И пусть никто не говорит, что Тоби Финч отказывался что-либо пробовать.

– Э-э, может быть, но не знаю, что нужно делать.

Он знает и проводит для меня мини-лекцию о нюхательном табаке для чайников, перед тем как насыпать чуть-чуть на ладонь между большим и указательным пальцами и предложить ее мне.

Гулять так гулять, да? Я нагибаюсь и занюхиваю. Осторожничаю – и что-что, а резко втягивать все в ноздрю точно не положено – но в итоге табак попадает в нос, так что, думаю, мой первый опыт все же не окончился провалом. В мозгу возникает такая бледная вспышка, как от правильной дозы васаби.

Мне даже аплодируют за храбрость – круто.

Вот только Лори не выглядит довольным. Его глаза настолько холодные, и в них ходят такие тучи, что он уже кажется не моим Лори, а тем человеком, которого я впервые увидел в клубе – отстраненным, диким и на порядок выше моего уровня.

Может, не стоило нюхать? Он же доктор и, наверное, имеет свое непререкаемое мнение насчет веществ, вызывающих привыкание. Но не превратит же меня одна понюшка в табакомана.

В конце концов нам разрешают закончить распитие и снова идти общаться с остальными. Харрис вручает мне одну из своих визиток, которые он держит в такой серебряной коробочке, и просит позвонить ему, если вдруг окажусь в Чикаго или захочу дать юриспруденции второй шанс. Он говорит, что из меня вышел был хороший юрист, что, конечно, приятно, но ни в жизнь.

И тут Лори хватает меня за плечо и разворачивает лицом к себе.

– Ты что, совсем…

– Пойдем выйдем. Мне надо с тобой поговорить.

Он даже не оставляет мне никакого выбора, просто тащит за собой к выходу и в тишину крытой аркады.

Мне слышно его дыхание, такое же тяжелое, как и во время секса.

– Какого черта, Тоби? Нет, какого черта, а?

Кажется… я его почти боюсь. Ощущение охрененно странное, скажу я вам. И к никотину у него какая-то нездоровая ненависть.

– Ты о табаке?

– Обо всем.

– Я только чуть-чуть понюхал.

– Да хер с ним, с табаком, я о… о…

– О чем? – удивленно моргаю я.

– У тебя что, какой-то… гейский комплекс Электры? Фетиш на мужчин постарше? Нереализованные чувства из-за отца? Что?

У меня отвисает челюсть. Не могу понять, злость это или обида. Ну, чувствую и то, и то, но не знаю, чего из них больше.

– Господи, Лори, ты что себе позволяешь?

– А ты что себе позволяешь, когда вертишь хвостом перед половиной моего долбаного колледжа?

– Я не…

Не дав закончить, он толкает меня к стене, вжимает в нее всем телом и запечатывает мой рот своим. Ёпт, сильный какой. И пышет яростью, как жаром, а сам поцелуй довольно злой и суматошный, со вкусом сладких и серьезных вещей.

И вот как это расшифровывать?

Хотя. Погодите. Нет. Мать моя женщина.

Я не могу по-нормальному от него оторваться – по крайней мере, не уверен, что хочется – но поворачиваю голову, чтобы ему было сложнее целовать.

– Лори, ты что, ревнуешь?

Снова сгущается тишина, а он уже чуть менее сильно прижимает мое тело к стене.

– Твою мать. – Всего пара слов, но в них столько поражения.

– Ничего страшного.– Поднимаю ногу и закидываю ее ему на бедро, прижимая ближе. Надеюсь, он поймет и снова вернется к жесткому совращению меня. – В смысле, я не пытался заставить тебя ревновать, и вообще, нашел о чем переживать. Я же весь твой. Но это дико заводит.

– Дурацкая подростковая истерика не должна заводить, Тоби. Боже, да что со мной такое?

– Я тебе нравлюсь – вот что с тобой такое. И ты не хочешь даже в мыслях меня представлять с кем-то другим.

Его пальцы двигаются очень нежно, когда он убирает ими челку мне со лба.

– Ты был обворожителен. Неудивительно, что они все тебя хотят.

Может, в этом есть что-то нездоровое, но я сейчас так охеренно горд, что сердце крутится где-то вокруг вершины одного из шпилей. Наверное, в безумии ревности и плохо представляя, что с этим делать, Лори преувеличивает. И я, естественно, ничуть не пытаюсь его расстроить, но мне нравится, насколько он меня хочет. Насколько не в силах сейчас этого отрицать.

– Ну, им меня не получить. Потому что я твой.

Он кивает.

– Скажи, – подталкиваю я его бедрами.

Медлит. Дольше, чем когда-либо. Дольше даже, чем когда я выцеплял что-то, чего Лори не хотелось хотеть, и заставлял о нем умолять.

Я от этого нервничаю, хотя с другими его паузами такого никогда не было. Наверное, потому что сейчас все не игрушки.

– Потому что… – В темноте сложно прочесть чьи-то чувства по лицу, мне виден только блеск глаз. – Потому что… – Во второй раз слова звучат сипло, словно он на грани слез. – Потому что… ты мой.

– Твой. Только твой. – Закидываю руки ему за шею и чуть не падаю, потому что для опоры остается только одна нога, но Лори меня крепко держит между ним и пятисотлетней каменной стеной.

Его щека трется об мою, чувствую кожей первые намеки на щетину. Несмотря на пену из кальвадоса и сотни лет цивилизации, Лори до сих пор дик и неприручен.

– Боже мой, Тоби, прости меня, пожал…

– Даже не вздумай извиняться. Мне так понравилось.

– Понравилось, значит? – В его голосе появляются новые нотки – игривость и намек на угрозу, от которого меня прошибает возбуждение. Отвечаю ему широкой улыбкой.

– Ага. Я же грязная вертихвостка, забыл?

Он хватает мои запястья и вытягивает их у меня над головой, бережно держа ладонями, чтоб я не поцарапался о камень. Не скажу, что фанат наручников и прочих цепей-веревок на своей персоне, но с Лори это почему-то все равно воспринимается как что-то, что он мне дает – всю свою мощь в обмен на все, что мне пожелается с ней сделать.

Награждаю его взглядом грязной, надеюсь, вертихвостки.

– Так я ставлю сильных мужчин на колени.

Он глубоко и беспомощно стонет, и этот звук нашего внезапно слишком интимного момента эхом отражается от стен галереи. А потом Лори утягивает меня от двери подальше в тень, и мы снова целуемся, неуклюже шаря руками в темноте, и весь мир сводится к одним прикосновениям, звукам и секретам.

Лори двигается грубо – по-хорошему грубо – как будто не способен себя до конца контролировать. Он опять прижимает меня к стене всем телом, но я держу руки свободными, чтобы можно было запустить их ему в волосы, огладить натянутые мышцы спины, впиться пальцами в задницу. Нащупать пульт у себя в нагрудном кармане и нажать кнопку, заставить Лори дрожать и извиваться, уткнувшись лицом в мое плечо, чтобы приглушить крики. После чего он становится еще бешенее и разворачивает меня лицом к стене, нагибая над бортиком аркады.

Я упираюсь руками в холодный камень. Лори нависает сверху, проходясь зубами мне по шее у затылка, и из самой глубины горла у меня вырывается сдавленный стон.

Смотримся мы, наверное, охеренно. Сцена разврата в арочном проеме залитой лунным светом галереи.

Я это обожаю: представлять нас вместе, пока мы в процессе. Все, чем мы отличаемся и все, в чем мы одинаковые, все способы, которыми наши тела подходят друг другу и способы, какими я могу заставить его уступить.

Пальцы Лори забираются мне под пояс. Пуговица на брюках смокинга со звяканьем отрывается и куда-то укатывается – цок-цок-цок – после чего один безжалостный рывок, и вот я уже стою с голой жопой в высшем учебном заведении с мировым именем.

По правде, это вроде как пьянит – я далеко подвинулся со времен парня, которому казалось, что трахаться головой к изножью кровати это прямо из ряда вон – но в то же время и вроде как нервирует.

Вот только мы стоим прямо позади всего, на улице темно, и уж наверное Лори бы не стал так делать, если б был какой-то риск.

Так что я просто кручу перед ним задницей и выгибаюсь, и мне так нравится, насколько сильным себя чувствую, превращаясь в грязную вертихвостку, которой я ему казался.

Лори снова стонет, а потом слышу, как он сплевывает в ладонь, и этот звук здесь такой инородный, настолько развратный и возбуждающий. И пугающий, потому что Лори, эм, приличных размеров, а моя задница просто монстр по расходу смазки. И точно знаю, что я содомит не такого высокого уровня, чтобы он тут прошел на честном слове и на одной слюне. Его ладонь ложится мне между лопаток, не давая подняться, и он проводит смазанным членом между моих ягодиц, что – учитывая, сколько раз тот член там побывал – не должно так шокировать, но тем не менее. Возможно, задница у меня в этот момент несколько ранима, и я сдерживаю слабый всхлип, зная, как у Лори сейчас стоит, как он меня хочет, и сам изнываю от этой спешки и такого выставления себя на всеобщее обозрение, от странной грани между угрозой и желанием.

И тут Лори просовывает колено между моих ног, а член – между моих бедер. Ё-мое, вроде по сравнению с остальным ничего особенного, а вот, тем не менее, особенно… и еще как. Есть что-то очень первобытное в этом подобии слияния, отчего живот ходит ходуном, а ноги подкашиваются. Кожа бедер вокруг его ствола вся такая нежная и влажная, словно это и не бедра вовсе, а, скажем, мой рот, словно Лори внутри, а не снаружи, и я стискиваю все так туго, чтобы у него пальцы на ногах поджались, а дыхание перехватило. Он толкается… об… в?.. меня, и его член натирает мне мошонку – не слишком нежно, но от этого по всему телу рикошетят заполошные мурашки.

Он обхватывает меня рукой, приподнимает с бортика и тянется к моему члену. Я вообще весь день сегодня перевозбужденный: сначала дразнил Лори в поезде, потом пальцами довел его на столе до того, что он умолял и изнывал от желания, да еще и пробка в заднице, которую сам же и поставил, а теперь и это – а я ведь и в лучшие времена не отличаюсь железной выдержкой. Так что даже немного гордился, если хотите знать, тем, как себя сегодня контролирую, но сейчас, стоит Лори меня коснуться, и я тут же слегка съезжаю с катушек. Он успевает прикрыть мне рот второй рукой аккурат на крике.

Елки. Его рука. Член. Тело, камни вокруг нас. Жаркое дыхание. Холодный воздух. Арки.