Текст книги "Адепт (СИ)"

Автор книги: Алексей Скуратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

Комментарий к Глава двадцать седьмая: «Последний рубеж»

Как бы я ни старался сделать главу чуточку короче, она получилась слишком большой, однако и разделить ее мне не удалось. Впрочем, не вижу в этом большой трагедии. Это заключительная адептовская глава, которая итог всему подвести не смогла. Ждем эпилога, что расставит все точки над “i”. Концом эту часть я назвать не могу.

Отдельное спасибо бете, моему чудному Лису, за помощь. Благодаря его поддержке заключительные абзацы были переписаны на более правильные и значимые.

========== Так осень уходит, её легкий след заметает зима… ==========

Эпилог.

«Состарилась осень и смотрит она

Как снег меж камнями чертит письмена,

Как реки скует ледяная кайма —

Так осень уходит, ее легкий след заметает зима…» – Тролль гнет ель: «Конец осени».

Была промозглая, поздняя осень, печальное время года, не украшенное ни летним солнцем, ни золотом полей, ни зеленью сочной листвы, – безнадега, серо-бурые тона бесконечных просторов, дожди и легкие ночные заморозки, да отдаленный гогот гусей, улетающих на зимовку.

С высоты птичьего полета можно было отчетливо увидеть, как на безлюдном тракте, пролегающем между огромными убранными полями, сменившими слепящее глаза золото на унылую серость, двигались всего двое всадников, лица которых скрывали глубокие капюшоны; один, тот, что был впереди и вел в сторону Западных Топей, затхлых болот, заросших гнилью и мхом, ехал на гнедом чистокровном жеребце; другой, высокий, крепкий, с клинком в черных лаковых ножнах за спиной – на гарцующем вороном, выводившим из себя на редкость скверным и непрошибаемым норовом. Так или иначе, приближались в утренних мутных сумерках, выпуская в воздух облачка пара, тихонько ругаясь и пряча нос в меховых воротниках. Пальцы, сжимающие поводья, окоченели еще тогда, когда они выехали за пределы корчмы в Дудках.

Их не узнали, им не задали лишних вопросов, только приняли деньги и дали одну крохотную, пропахшую брагой и вяленой рыбой комнатушку, одну на двоих, с набитым ржаной соломой пыльным тюфяком и коптящей лучиной под низеньким потолком. А они ушли до восхода солнца, едва ли не ночью, ровно тогда, когда появилась возможность разглядеть серый, вырисовывающийся средь полей пустынный тракт. Ушли, чтобы больше не возвращаться.

Плотные свинцовые тучи кольцом окружали последний клочок чистого серого неба, внезапно и так некстати раздувшийся ветер прижимал осыпавшиеся влажные колосья к обедневшей истощенной земле, и очередной клин улетающих птиц пронесся где-то высоко в облаках, там, где их нельзя было увидеть. Тот, что был верхом на вороном, стеганул плетью бока животного в очередной попытке сломить характер упертой скотины. В который раз – бесполезно, с боем, со стойкой на дыбы и мотанием черной непокорной морды.

– Продам в первом попавшемся хуторе за медный грош, – прошипел всадник, натягивая поводья, – сдохнешь, сволочь, под плугом.

Жеребец, злобно прижав к голове породистые ушки, захрапел, заплясал на месте, протестуя, но все-таки смирился и побрел дальше, периодически взбрыкивая и постоянно косясь на хозяина. Встречался с ледяным взбешенным взглядом, фырчал и шел чуть спокойнее. Чувствовал, кто из них на самом деле лидер.

– Дальше пойдем пешими, – подал голос тот, кто был впереди, вылетая с седла и перекидывая через конскую голову поводья. Старший последовал примеру.

Перед ними раскинулись серо-зеленые, пропахшие гнилью и тлением Западные Топи. Лишь один из всадников точно знал, как пробраться через болота, не сгинув в трясине. Знал и шел впереди, а по пятам шаг в шаг следовал второй, уже не обращающий внимания на то, как хлюпала ледяная вода в сапогах. Он же чародей. Не человек, нелюдь с нелюдским иммунитетом.

Пахло плесенью, метаном и гнилыми стволами утонувших в трясине деревьев, и незаметная в камышах болотная выпь, запоздавшая с перелетом, гудела, как ветер, видимо, жалуясь на холода. С первыми заморозками жабы впали в анабиоз. Постепенно болота засыпали, засыпали вместе с осенью, угасающей с каждым днем все больше. Наконец, ведущий по петляющим тропам и ориентирующийся по незаметным с первого взгляда пометкам поднял руку, останавливая жестом чародея, ведущего за собой коней.

– Почти пришли. Привяжи лошадей, здесь нет трясины. Дальше им не пройти.

А дальше – медленный, изнуряющий путь по пояс в воде с двухметровыми шестами в руках, липкий скользкий холод, мокрая одежда и хюпание трясины. Ни тот, ни другой не обращали внимания на мелькающих в камыше спанки*, не вздрагивали, когда слышали душераздирающий вопль болотных духов, не страшились мертвых, потому что в одном были уверены наверняка – бояться нужно живых, тех, человечности в которых меньше, чем в пустых сердцах духов.

Со временем холодная трясина затягивала лишь по колено, потом – по щиколотку, а после и вовсе стала тоненьким слоем протухшей воды под подошвами сапог. Идущий впереди шагнул в грязно-желтые заплесневелые заросли рогоза. Тот, что откинул с головы капюшон, ероша короткие аспидно-черные волосы, шагнул следом. И замер за спиной того, кто, казалось, не дышал – только смотрел пустым взглядом на обугленные фундаменты перекошенных и избитых временем когда-то четырнадцати хат. И груды костей. Груды растащенных по дороге костей, вымытых добела непрекращающимися дождями, обглоданных хищниками и собаками. Осталось всего несколько черепов с обгоревшими, облезшими волосами. Серели куски сгоревшей ткани. Смерть. Это было все, что осталось от Старых Затонов – руины, разрушенные колодцы и стойла, останки людей, овец и коров в рухнувших сараях. Год. Ровно год прошел с той самой ночи, когда деревня сгорела дотла, когда из болот выбрался лишь один человек, стоящий на том, что осталось от прошлого. Холодная рука в перчатке опустилась на его плечо. Парень вздрогнул, вырванный из тяжелых мыслей, шмыгнул носом, но не от подступивших слез, а от холода, донимающего с самого выхода из корчмы. Было совсем тихо. Мертво.

– Их нельзя оставлять здесь. Нужно предать земле, по-людски, без магии.

Чародей, соглашаясь, кивнул, проследовал за парнем и чуть позже, в низинке за деревней, поросшей ивняком, вместе с ним рыл влажную, легко поддающуюся землю, не чувствуя усталости. Только боль. Он не мог смотреть на бледного, как полотно, парня, у которого даже глаза, обычно горящие неестественным металлически-зеленым блеском, потухли.

Тот, что был выше и старше снова научился быть человеком, чувствовать боль, обиду, ревность, разочарование. Снова понял, что такое радоваться и грустить, напряженно думать, набрасывать варианты о том, что принесет завтрашний день, и как жить дальше, после того, как южане капитулировали с Севера, оставив за собой выжженную землю и разрушенные здания. Всему этому его научил деревенский мальчишка девятнадцати лет, жизнь которого коренным образом изменилась год назад на этом самом месте. Мальчишка, которого мужчиной сделала война.

Потом же он просто попросил оставить его ненадолго одного – не хотел выглядеть слабым. Хотел лишь проститься с теми, кто, как он когда-то думал, погиб по его вине. Знал, что должен отпустить их и жить дальше.

Когда парень вернулся к чародею, вычерчивающему кончиком высокого сапога полосы на земле, не стал скрывать лица. И старший ничего не сказал ему, хотя заметил подрагивающие кисти рук и влажно-блестящие покрасневшие глаза, обрамленные почерневшими мокрыми ресницами. Молча поднялся, подошел вплотную и прижал к себе, коротко целуя в мягкие, приятно пахнущие темно-русые волосы.

– Давай закончим начатое. Пора.

– Пора, Блэйк, – подтвердил парень и вздохнул гораздо свободнее и легче.

Седое ждало.

Через двое суток сумасшедшая старуха клялась Богами, что отчетливо и ясно видела, как два ведьма с бесовскими горящими глазами поили заколдованных лошадей из ее колодца, как на закате, не найдя пристанища, завалились – природе противные – вместе в стог сена и проспали до утра, а на рассвете у нее прокисло молоко и пропала кошка.

– Один черный, страшный, как упырь, высоченный, глазищи белые, как у утопленника, ей-богу, и лошадь демоновья, дикая, несется, как ветер, и пыль столбом поднимает! Батюшки святы, как глянул на меня, как глянул, так и душу вытянул, ой-ей!

– А другой-то? Другой? – спрашивали окрестные ребятишки.

– Другой-то? Холодный, как камень, молчаливый, худющий, одни глаза на морде блестят, поганые глаза, ведьминские! И перстень на пальце переливается, но я-то на него и не смотрела, неча на ведьмов смотреть! А утром у меня все молоко в доме прокисло и кошка моя пропала.

Их видели на подступах к морю, видели, как всадники пересекли фьорд лесами на скалах и вышли через ущелье к берегу, пепельно-серому берегу древнего бескрайнего моря, по отмели которого бродило черное патлатое чудовище с водорослями и ракушечником в спутанной густой гриве, с инфернально-горящими глазами-блюдцами, которые на самом деле были просто лошадиными смолисто-черными глазами, мокрыми от непрекращающихся слез.

Они вышли на берег моря в самом конце дня, тогда, когда Седое снова затянулось густым туманом, когда по водной глади пронесся неразборчивый шепот, и Келпи протяжно и жалостливо взвизгнула, а лачуга на отшибе, уродом возвышающаяся над Седым, стала неразличима в мареве. На этот раз уединения попросил чародей. Тихо скрылся в густом тяжелом тумане, скрылся надолго, до глубокой ночи, потому что на коленях простоял перед едва различимым могильным холмиком с лежащим на нем высохшим веночком бессмертника, потому что долго-долго рассказывал холмику, почти сравнявшемуся с землей, о том, чего достиг, о том, чего хотел достигнуть и о том, что смог найти себя и свое Предназначение. Не просил не осуждать странность его решения. Знал, что Сиггрид примет его любым, и будто чувствовал ее теплую мягкую ладонь на своем плече.

Потом вернулся из тумана. Тихо взобрался на черный полуразрушенный пирс, прошел вперед, поскрипывая досками, и опустился рядом с Аскелем, ожидающим его уже не первый час. И сказал, что время пришло.

Они стояли на высокой черной скале, нависшей над Седым: черноволосый ставосьмилетний Блэйк Реввенкрофт, восьмой чародей династии Кастор, адепт покойной Сиггид Саллиманн и темно-русый Аскель Хильдербаннд, девятый касторовский выходец и адепт, вечный адепт ныне живущего Ифрита. Свежий морской ветер трепал волосы, дул в лицо и развевал тяжелые черные плащи, отороченные мехом серебристых лисиц.

Плечо Блэйка больше не болело. Шрам бесследно покинул тело под легкими прикосновениями пальцев рук юного Хильдебраннда. Рубцы же парень со спины так и не позволил свести.

Чародей понимал, что больше не может рисковать. Что должен скрыться на несколько лет туда, где Нерейд не достанет ни его, ни Аскеля, где синеглазый вихрь не будет брести по пятам и насылать шпионов и наемных убийц, которым он уже потерял счет. Решение пришло само собой, и адепт поддержал его. Сказал, пусть так, если то требуется. Единственное, попросил не оставлять его. Сказал, что не переживет расставания. Блэйк не сказал ни слова против.

Рука в руке. Одна судьба на двоих. Одна дорога, по которой еще предстоит пройти в поисках обыкновенной человеческой жизни.

– Открывай, Аскель.

Лошади топчутся на месте, чувствуя магию, и адепт, выставляя вперед руку с безымянным пальцем, увенчанным платиновым кольцом, тихонько шепчет формулу и раскрывает на редкость устойчивый портал, переливающийся молочно-белым, мягким светом. Назад дороги нет.

– На востоке климат гораздо приятнее, чем здесь. Сейчас там весна, – заметил Блэйк.

– Думаешь, мы еще вернемся сюда?

– Думаю, что да, – приятно улыбнулся Ифрит. – Земля круглая, так что однажды непременно вернемся. Пока она жива, обратного пути нет.

– Я понимаю. Значит, все-таки вместе? Сквозь огонь и дым? – с надеждой в глазах спросил парень, все еще не веря, что им удалось выжить и дойти до конца.

– Разумеется, – подтвердил чародей. – Само собой разумеется. Хоть на край света.

Улыбаясь, Аскель кивнул и крепче сжал прохладные пальцы. Потянул гнедого жеребца за поводья, последний раз бросил взгляд на чернеющий за спиной лес и вместе с наставником шагнул вперед, в молочно-белый переливающийся портал.

А море монотонно шумело, и Келпи уходила под воду.

И лишь на рассвете нового дня кто-то заметил, как на берегу восточного озера открылся телепорт, откуда вышли двое всадников.

Один, тот, что был моложе, на гнедом. Другой, источающий терпкий запах чабреца и кедра – на вороном.

Двое. В лучах восходящего солнца.

Комментарий к Так осень уходит, её легкий след заметает зима…

Спанки* – бродячий огонек у шотландцев, сбивающий с пути.

На такой вот плавной и немного грустной ноте я заканчиваю адепта.

Изначально конец был другим, могу сказать, даже плохим, но совесть-таки проснулась. Нет, я не скажу, каким конкретно, ибо это самое плохое (а, может, и не совсем, кто ж меня знает?) переношу на следующую часть, которую расшибусь, а напишу – после моей новой работы, разумеется.

Огромное спасибо всем тем, кто на протяжении публикации адепта был со мной и поддерживал; серьезно, я бы бросил без вас это дело. Отдельно благодарю миледи Амелию. Вы же знаете, как я люблю читать Ваши отзывы~ Падаю в ноги бете, исключительному созданию, которым я очень дорожу. Да, Лис, это я тебе говорю, спасибо за неоценимую помощь!

Ну, погнали дальше, господа, ежели на то есть желание~

Совсем скоро волки будут спать среди корней.

*И загадочно ушел в темноту*

========== Флэшбэк ==========

Он не ненавидел его, нет. Это было бы слишком сильным чувством по отношению к безродному мальчишке, что свалился на его голову, что пришел из огня, когда его не ждали, не хотели видеть в стенах собственного замка, затерянного в колдовских лесах Грюнденбержского княжества. Он не ненавидел его… Хуже – не испытывал ничего. Ни интереса, ни сочувствия, ни радости, ни жалости. Лишь бесконечную злость на судьбу.

Блэйк не хотел его видеть, не хотел слышать. Всячески избегал мальчишку уже пятый день, тенью бродя в темных коридорах, призраком мелькая в глубинах замка. Большей частью времени и вовсе пропадал: вставал до рассвета, сонно натягивал одежду и вылетал в раскрытое окно, чтобы появиться как можно позже, чтобы бродить в лесах, осматривать владения, да хоть бы и ничего не делать – только бы не видеть его.

Проклятие.

Проклятие, которое он сам принял, которое взял в свои руки, провел в Наргсборг и поселил через стену от себя. То выводящее из себя нечто, к которому он потерял интерес в первый же наргсборгский день и одно знал наверняка: тот интерес из пепла птицей Фениксом никогда не восстанет, не возгорится живым пламенем хоть каких-то эмоций. Ведь он знал себя, знал ненависть к людям. А главное – разочарование в них. Бесконечное разочарование, что давно уже истязало и без того погибшую на Ведьминских Пустошах душу.

Мальчишка восемнадцати лет. До тошноты отощавший, совсем потерянный, так издевательски-мерзко смотрящий на все с наивным удивлением человека из непроглядной глуши, где даже тень чародея – диво. Или, скорее, бесовщина… Безродный, явившийся со Старых Затонов, с болот, человек воды, противоречащий своей сущностью человеку мертвого огня. Темно-русые волосы, непослушные, только-только остриженные, болезненно-бледное лицо с крохотной родинкой на правой щеке, грязно-болотные невыразительные глаза. Ни харизмы, ни юношеской дерзости и вспыльчивости. Отвратительно-тихий и молчаливый, как стоячая вода Затонов, что не шелохнется и за сотню лет. Бесхарактерное животное. Животное, чуждое владениям мрачного повелителя пламени и жара.

Проклятие, что носит имя Аскель. Аскель, который никогда не станет касторовским чародеем – попросту не достоин этой чести. Блэйк Реввенкрофт и под предлогом смерти не назвал бы его восьмым магом.

– Хозяин?

Чародей встрепенулся, вырванный из мыслей, оторвался взглядом от листа, на котором не появилось за битый час и единой руны, и отложил перо. Поднял нечеловечески-серебристые, горящие холодным блеском глаза на старого лысого гоблина в гигантских очках. И не услышал ведь, как он стучался.

– Да?

– Мальчишка… – Грим замялся, уставился в пол, только бы господина не разгневать. Как же он страшен в бешенстве…

– Что «мальчишка», гоблин?

– Не выходит! Заперся! Молчит! – выпалил старый, давно изживший свой век неизменный слуга и закашлялся, прикрывая морщинистые губы накрахмаленным платочком. Колдун кровь заметил. Не сказал ничего – устал говорить.

Он обреченно прикрыл глаза и встал из-за стола, едва не опрокинув чернильницу. Поймать все-таки успел.

Было раннее пасмурное утро. Ничем не отличающееся от других пасмурное осеннее утро, достаточно позднее для того, чтобы вошедший в покои мог разбудить, но своевременное для того, чтобы юный адепт соизволил подняться с постели и в надлежащем виде явиться на занятия к Гриму. Причем своевременным оно было уже как час.

Окно в комнате, пропахшей чабрецом и кедром, в кои-то веки не было задернуто плотными тяжелыми шторами, не пропускающими пасмурный свет, но лишь потому, что хозяин замка пытался ответить на письмо. Нет, он знал, о чем написать той, которая так сильно пахла корицей и можжевельником, так наивно смотрела в глаза васильковым взглядом и невзначай касалась холеными пальчиками широкой чародейской груди. Просто думал, как бы ответить с должным ему паскудством, переходящим все дозволенные границы.

– Разберусь сам, можешь идти. Сегодня им займусь я, – выдохнул он.

Старик Грим вышел со склоненной головой. Чародей был готов биться об заклад, что если бы в окно светило солнце, то лысина гоблина пускала бы солнечных зайчиков на ткань тяжелых штор. Нервно ухмыльнулся странному умозаключению, снова поправил платиновое кольцо на пальце и выдохнул снова. На этот раз не скрывая эмоций. Да и кто бы увидел их? Стены? Глупости…

«Это как же я сидел, что не слышал, как он стучал ему? – удивился чародей, – старею…» А тем временем и тот коротенький путь от двери до двери кончился, и Блэйк легонько постучал костяшками тонких пальцев в знакомую дверь.

Тишина. Нарастающая злоба и распирающее желание бросить все и оставить мальчишку на произвол судьбы, пусть хоть на портянках повесится.

«Клянусь быть мудрым наставником, опорой и поддержкой юного чародея; клянусь не оставлять адепта перед страхом смерти и жестоких пыток…» – Блэйка перекосило. Тихо выругался и постучал сильнее, только уже не костяшками пальцев, а кулаком, да так, что дверь задрожала.

– Открывай, – прошипел чародей. – Иначе выбью.

Шагов он не услышал. Вообще ничего не услышал, кроме шелеста штор.

Штор?

Тут же вспомнил, что носил в кармане ключ, молниеносно распахнул дверь и влетел в комнату, едва не оступившись.

Лишь мгновение, кратчайший миг, чтобы успеть…

– Дьявол, Аскель, стой!

Он не послушал. Сиганул на подоконник и вылетел в раскрытое окно. С третьего этажа. Прямо на щебенчатую дорожку.

И Блэйк не успел бы, если бы не услышал кричащую мысль адепта покончить с собой, а потому махнул следом и в последний момент схватил тонкое запястье. Знал, что синяки на коже будут черными. Аскель вскрикнул.

А потом сквозь зубы взвыл, когда колдун рывком втащил его в комнату через окно и швырнул на пол, куда и сам сполз, тяжело дыша от нахлынувшего в какие-то секунды бешеного адреналина. Тихий гул сквозняка, пролетающего из раскрытого окна в коридор, шелест шелка, отдаленный крик ворон с улицы и шипение мальчишки, сжимающего пальцами запястье правой руки, безвольно лежащего на полу и глотающего слезы.

Еще один рывок. На этот раз поднимающий с пола и ставящий на ноги, что дрожат и подкашиваются. И те пережитые страшные мгновения кажутся наивной шуткой, невинным происшествием, детским пустячком по сравнению со взглядом мертвых полуночных глаз, в которых полыхает злоба.

– К чему сложности, парень? – прошипел Блэйк и вложил в руку мальчишки кордик, ловко вытащенный из ножен на поясе, – вскройся и дело с концом. Не создавай Гриму сложности, не заставляй его собирать со щебня разлетевшиеся мозги.

Впрочем, последних слов Аскель и не услышал. Просто вдруг перестал дрожать и умирать от полуночного взгляда и… и потерял сознание, едва ли не рухнув на пол снова. Чародей был быстрее, а потому с озлобленным «холера» поймал безвольное тело.

И вдруг от чего-то замер.

Наконец понял причину, поднял адепта на руки и опустил в кровать, аккуратно укладывая руку с собственными отпечатавшимися пальцами на впалый живот. Мальчишка дышал тихо и мерно. Наконец-то вырвался из этой реальности, где…

– Ты ведь был совсем один, – вдруг самому себе проговорил чародей, коснувшись запястья кончиками ледяных пальцев. Синяки пропали. – Был один, когда лишился всего. А я и не подумал…

Действительно, не подумал и теперь со злостью осознавал то, что эгоистом его звали неспроста. Что нужно было быть полнейшим самовлюбленным идиотом, чтобы не дойти до голого факта: Аскель потерял все, что имел. Колдовской огонь выжег Старые Затоны, унес с собой жизни всех тех, кого он знал, быть может, даже любил. А теперь его к себе забрал какой-то странный мужчина с нечеловеческими глазами, притащил в замок, затерянный средь заповедных грюнденбержских лесов, запер внутри и не позволил за эти дни переступить порог. Загрузил работой. Бросил одного, одного с полыхающим перед глазами пожаром, наедине с ночными кошмарами, что наверняка посещали его.

Посещали, пугали, снова и снова погружали в ту страшную ночь, ночь, когда одинокая хищница-сова не смела взмахнуть крылом, где звенела мертвая тишина, сменившаяся в доли мгновений адом, воем бушующего пламени и истошными криками горящих живьем людей… Тех, которые бились по пыльной земле, драли пальцами окаменевшую почву и задыхались. Тех, кто из Старых Затонов, деревни в четырнадцать перекошенных и избитых погодой и временем хат, не вышел живым.

Кроме него, этого мальчишки, ребенка, от которого чародея отделяли восемьдесят девять лет.

Мальчишки, который тихо, повернувшись во сне на бок, спал до самого вечера под присмотром нечеловеческих серебристых глаз восьмого чародея династии Кастор и адепта ныне покойной седьмой Сиггрид Саллиманн.

Чары отгоняли кошмары, воспоминания, вообще всяческие чувства. Просто погрузили в глубокий сон. Глубокий серый сон без видений.

Через не закрытое плотными шторами окно видно было, как с пасмурного вечернего неба медленно сыпался первый мелкий снежок, который таял, едва коснувшись черной земли. Блэйку подумалось, что если бы почву занесло хотя бы тоненьким слоем, было бы гораздо красивее. Следующая же мысль его отпугнула, хотя, как ему казалось, не должна была. Ведь стоило ему не успеть поймать мальчика, то на белоснежном первом снегу алели бы мириады кровавых брызг. И лежало бы бездыханное тело с разбитой головой и потускневшими грязно-болотными глазами… Тело, что смотрело бы на то пасмурное серое небо, с которого сыпался, бесконечно сыпался его восемнадцатый первый снегопад восемнадцатой старой осени, когда реки скованны тончайшим льдом…

Блэйк умел ждать. Да и что для него день со спящим адептом, когда за плечами сто семь прожитых лет? Ровным счетом ничего. Его не утомляло созерцание расслабленного лица, подрагивающих коротких ресниц, совсем чуть-чуть приоткрытых сухих губ. Не утомляло несколько часов подряд слушать тихое дыхание, нарушающее мертвую тишину замка.

Он не хотел будить его раньше времени, решил, что Аскель должен проспать ровно столько, сколько захочет. И даже когда на ветку, что была совсем рядом с окном, сел старый угольно-черный мудрый ворон, когда только раскрыл клюв, чародей поднес к тонким некрасивым губам кончик указательного пальца, и старик смолк. Взмахнул крыльями и улетел прочь.

В высокое пасмурное небо цвета состарившейся осени…

Видимо, о том, что он в комнате не один, Аскель сразу не догадался, попросту не почувствовал отрешенного холодного взгляда, погибшего много лет назад, и медленно, сжимая пальцами подлеченное, но ноющее запястье, поднялся в постели. И вздрогнул. Замер, затаив дыхание, осторожно поднял взгляд на того, кто сидел рядом с постелью, сложив холеные сильные руки на широкой груди. Поднял глаза на того, кого панически боялся.

– Болит? – спросил колдун, указав взглядом на правую руку.

– Нет, господин, – дрогнувшим голосом солгал адепт. Очень даже зря.

Ифрит пригладил аспидные пряди пятерней, едва заметно ухмыльнулся. Теперь посмотрел прямо в глаза, бесцеремонно сжигая изнутри ледяным пламенем, однако заговорил спокойно. Без лишней злости и грубости, паскудности, присущей его паскудной натуре.

– Ты, смею полагать, отчетливо помнишь тот день, когда переступил порог моего замка, – начал он. – И не менее отчетливо помнишь, во всяком случае должен помнить о том, что я требовал абсолютного подчинения с твоей стороны. Абсолютного и беспрекословного подчинения. Я не советовал скрывать от меня чего-то. Разумеется, ты можешь молчать о своем прошлом сколько душе угодно, это твои воспоминания, и лезть в них я не стану. Они принадлежат только тебе. Но лгать мне в лицо я тебе не позволю. Никому не позволял. Ты понимаешь, о чем идет речь?

Кивок.

– Ответы дают вслух, молодой человек.

– Да, господин.

– А теперь посмотри мне в глаза и ответь, юноша, болит ли твоя рука?

Аскель судорожно сглотнул, затаил дыхание, предварительно глотнув воздуха, и, повернувшись, встретившись с полуночным взглядом на такое короткое, но показавшееся безумно длительным, мгновение, выдал:

– Да.

Чародей удовлетворенно кивнул. Мальчишка отчаянно сжимал пальцами здоровой руки меховое покрывало.

– Будь добр, сними рубашку.

На едва не сорвавшийся вопрос «зачем», колдун напомнил еще раз, что требовал несколько дней назад абсолютного подчинения. Дрожащими пальцами адепт расстегивал неподдающиеся пуговички, едва дыша вытаскивал их из петелек и готов был разрыдаться. «Боги, что он делает?..» – но мысль была неосторожной. Слишком громкой, да такой, что Блэйк услышал ее без труда. Услышал, но не сказал ни слова. Лишь дождался, пока белоснежная рубашка, его перешитая рубашка, не легла на кровать. Поднялся. Опустился на краешек постели и прикосновением ледяной руки заставил Аскеля повернуться спиной.

– Дело не в запястье, а в плече, – все-таки объяснил он, – кажется, я слишком сильно тебя дернул. Сейчас пройдет.

Ледяная рука, накрывшая плечо, от чего-то стала теплой, даже вполне себе человеческой. Жар, струящийся до самых кончиков пальцев, был бы на самом деле приятен, если бы не животный страх перед ним – перед чародеем с угольно-черными волосами и мертвым взглядом. И сердцем, что, как наверняка знал мальчишка, было холодно, как камень, бездушно и сурово. Не способно и на тень чувств. В нем жила вечная зима. Белый хлад…

– И вот еще что, – глубокий, чуть с хрипотцой голос чародея, звучащий прямо за спиной, пугал еще больше. Это был уже и не страх. Паника и отчаяние. – С какого лешего тебе взбрело в голову сигануть с окна?

Молчание. Реввенкрофт знал, что этого следовало ожидать, и послушал то, что не лгало. Опустил ладонь на похолодевшую спину, и ощутил, как сумасшедше-часто бьется перепуганной птицей сердце. Кожа покрылась мурашками.

– Боюсь, я теперь единственный человек, которому ты нужен. Или со мной, или один. Зачем ты сделал это? Надоело жить в восемнадцать лет?

– Ради чего? У меня никого не осталось. Я и вам не нужен. Я даже… даже не чародей, никогда бы не стал им, – голос ломался. Руки тряслись. И даже холодные пальцы, по-человечески, по-доброму сжимающие его плечо, не успокаивали.

– В твоих жилах течет чародейская кровь.

– Они умерли из-за нее! Все до единого! Сгорели живьем!

– Успокойся, – спокойное, тихое. И рука, успокаивающе поглаживающая спину. Не без доли магии.

– Я… я не хочу жить. Это не жизнь…

Пасмурное небо цвета состарившейся осени становилось темнее и темнее, однако было тихо и безветренно. Как и тысячи раз, Наргсборг нежно окутывала тьма. Приближалась холодная ночь. Адепт подрагивал. Но слезам идти не позволил.

– Как бы там не вышло, Аскель, я не могу тебя бросить. Я твой наставник, обязан быть им потому, что так гласит бумажка на моем столе, подписанная моей же рукой. Потому, что меня воспитали держать свое слово. Ты не один. Ты и без того многого лишился.

Если бы кто-то смог вдруг оказаться в комнате на третьем этаже, в той, из окна которой открывался вид на погибшее небо той печальной старой осени, то наверняка увидел бы, как в мертвых глазах полуночного цвета едва-едва, впервые за много лет загорелся чуть живой огонек сочувствия. Сам Блэйк не понял бы этого. Если бы и понял – то стал бы с рукой на сердце отрицать: не мог его на мгновение вернуть к человеческой жизни, к человеческой эмоциональности, какой-то безродный мальчишка, что еще утром мечтал умереть. А оказавшийся в ведьмовской обители не усомнился бы в этом. Никто бы не усомнился.

– Если что-то будет тебя беспокоить, – сказал, выходя из комнаты, Блэйк, – не молчи. Не лги мне, не изворачивайся. Будь живым. Не теряй этого, как потерял когда-то я. Говорю тебе как наставник: не повторяй чужих ошибок. Отдыхай, Аскель, и даже не думай бросаться в окно. И, да, встань пораньше… Покажу тебе окрестности.

Дверь тихонько закрылась. Скрылся и чародей. Скрылся, почти сразу лег в постель, но лишь после полуночи перестал смотреть в потолок. А все потому, что он почувствовал себя виноватым.

Виноватым перед безродным мальчишкой восемнадцати лет, у которого никого не осталось, кроме него, Блэйка, незнакомого человека, от которого его отделяла бездонная пропасть.

Которого он и ненавидел, и боялся, и проклинал.

Уверен был в том, что это чувство пронесет по жизни, бережно сохраняя в молодом сердце.

А следующей состарившейся осенью, тогда, когда начался путь на Восток, путь в поисках человеческой жизни, тогда, когда лежал в комнатушке захудалой корчмы на пыльном тюфяке, всем телом прижимаясь к колдуну, понимал, как сильно ошибался. Тихонько усмехнулся воспоминаниям.

– Что такое? – устало спросил Блэйк.

Аскель рассказал. Рассказал от начала до конца и тот факт, что чародея ненавидел, не пропустил. Он же не должен лгать, не так ли?

– Я знал, – усмехнулся Ифрит, – ты всегда слишком громко думал. А сейчас? Ненавидишь?

– Ты ведь знаешь ответ.

– Молодой человек, отвечать на вопрос уклончиво – бестактно.

И Аскель ответил со всей тактичностью, в непроглядной тьме отыскав некрасивые, тонкие, но до дрожи любимые губы. Накрыв по-человечески теплыми руками широкие плечи.

И выдохнув напоследок в губы тактичное «люблю, господин Блэйк».