Текст книги "Адепт (СИ)"

Автор книги: Алексей Скуратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

…Но чародей замер на месте. Машинально сложил пальцы в готовом заклинании, сразу же нашел взглядом то, что выжидало его, кажется, уже некоторое время. Нерейд сидела на пне, кокетливо перекинув ногу на ногу, подтачивала коготок и злобно глядела на колдуна своими пронзительно-синими глазами.

– Жаль, не к ночи, дорогой друг, – прошипела она. – Ну что, перебросимся парой слов или сразу начнем убивать друг друга?

– У меня не так много свободного времени, – мягко ответил Блэйк, чем вывел из себя синеглазую. – Так что давай покончим уже с этим. Давно пора. Поверь, очередь к постели южан уже выстраивается. Быстрее освободишься. Если хватит дури.

– Да как ты смеешь?! – взвизгнула Нерейд, подпрыгивая на пне, – променял меня на сельскую шваль без рода и имени! От своего дружка переопылился! И имеешь наглость надо мной насмехаться!

– Не лезь в мои дела, – спокойно проговорил колдун, – тебя это не касается.

– Ах, вот как! Значит, выбирай, Блэйк, что с тобой потом сделать: закопать или сжечь и по ветру развеять? Ох, нет, слишком велика честь! Сдохнешь здесь, захлебнувшись собственной кровью, как вшивая собака сдохнешь!

«Не страшно», – мысленно усмехнулся он.

Первая же вспышка, слепящая глаза искрящейся синевой, впечатала чародея в дерево. Он, конечно, понимал, что и вправду сложит голову в этом лесу, но и просто так умирать не собирался.

И потому, пошатываясь, поднялся, призвал все то, что было, и магия скильфов пришла.

И хотя он едва ли не сразу же закашлял кровью – сил для этой древней мощи требовалось куда больше, – знал, что кое-что еще, быть может, провернет.

Был готов провернуть, как по воле случая зашелся кашлем, как по воле случая его скрутило пополам, а огненный воющий шар был уже слишком близко…

***

– Как ты, радость моя ненаглядная? Почувствовал, что значит боль? Это тебе не в шелках валяться с молоденькими мальчиками, – прошипела Нерейд на пути к почти обездвиженному Блэйку. Его отброшенный в сторону плащ догорал, разбитый на сотни острых, как бритва, осколков клеймор отражал горящие черные ветки деревьев. Пахло жженым волосом.

– Вообще-то, превосходно, – с трудом ответил чародей, отплевываясь кровью. – Но раз уж я больше ничего не могу сделать, может, закончишь уже? Посмотри, какой я: предел мечтаний, не так ли? Полуживой, такой открытый, податливый… Давай, дорогая, упейся моей слабостью, отыграйся на мне по полной мере – полегчает, ты же знаешь. Это же так просто. Убить самого Ифрита… Ха! Запишешься в легенды!

– Закрой рот! – взвизгнула она, – или я вышибу из тебя всю твою остроту!

– Да сколько угодно, – Блэйк едва поднялся, опираясь спиной о ствол тысячелетнего мертвого дуба. – Такая же слабая. Тебе ничего не стоит убить меня. Но ты не можешь.

Да, убить она его не могла, но вот искалечить – основательно.

Он понимал, что уже двумя ногами стоит в могиле. Чисто формально, потому что сил подняться на ноги уже не осталось. Он не думал, как выглядит (а посмотреть было на что), не думал, что вот-вот в нем сломается еще что-нибудь, или же его тело, даже натренированное на этот случай, просто не выдержит очередного заклинания. Об одном только сожалел – паренек его так и не дождется. А он ведь говорил ему, что постарается, что непременно попробует вернуться, самому себе поклялся сделать все возможное и невозможное, чтобы выжить, а сейчас…

Он был лишен всего.

Кем он был теперь, когда его пальцы были переломаны? Чародеем? Смешно сказать, он не мог уже ничего. Ни клеймор поднять – тот был разбит вдребезги, ни телепортироваться – пальцами работать не мог, а кольцо отдал в более надежные, как он считал, руки. А вообще, ему просто хотелось быть хоть чуточку спокойным за адепта, и тот презент его госпожи был весомым аргументом не переживать хотя бы по этому поводу.

Солнце стояло в зените. Точнее, теоретически, потому что небо давно уже заволокло дымом горящих деревьев. Уж Нерейд постаралась: сил было много, территория позволяла работать на полную мощность, и старый, гораздо более старый, чем она или даже Блэйк лес горел колдовским огнем, а птицы беспокойно кричали. Пламя трещало, пожирало деревья, и сейчас между ними часто мелькало зверье – все бежало от всепоглощающей колдовской магии, к реке, которая – увы, – могла гореть с тем же успехом: огонь ведь был непростой…

Блэйк не сопротивлялся. Гордо держался и только ждал, когда же все это, наконец, кончится. Думалось ему, что в последние минуты неплохо было бы посмотреть небо, такое мирное и безмятежное, но сейчас оно было воинственно-грозным и черным. Хорошо, что Аскеля не было рядом. Черта с два чародей бы позволил ему видеть себя таким слабым и беспомощным. Он же Ифрит, он же Реввенкрофт, Саллимановский ученик! Хотя, о чем это он? У него даже фамилия – ложная. Он ведь… безродный. Сын монаха и шлюхи. Совсем одинокий.

«Кто я такой? – подумал он, – чего я добился в жизни? Вот она – главная ошибка, стоит надо мной, молчит, смотрит, прищурив глаза, эти чудные синие глаза, за которыми меня в свое время угораздило потащиться, а даже убить не может. От руки неумелых умирать тяжело. Ты посиди да пострадай, пока она решится уже добить – а хоть бы и из той же жалости. Я ничего не успел. Я полюбил мальчишку на старости лет, благополучно плюнул на понятие морали, на то, что я, вроде как, венец творения, которому полагаются в идеале мозги, и кинулся на первый зов души. И пусть. Черт бы с ним. Обиднее всего, что парень ждал, а напрасно. Я ведь не вернусь. А хотел бы. И тогда бы наверняка не отпустил, ни на шаг бы уже не смог отойти. Но просчитался. За что и расплачиваюсь жизнью. Я так хотел бы увидеть его… Прямо сейчас… Все бы отдал».

– Слушай, Нерейд, – обратился Блэйк, – если ты не можешь убить, то спокойно уходи – огонь рано или поздно доберется до меня, а бежать уже некуда. Я серьезно.

Но ответа не последовало. Чародейка решилась.

А потому, кажется, последним, что он увидел, была ослепительная вспышка…

– И, знаешь, я смог полюбить его по-настоящему. Плевать ему на мои горы золота. Как мне – на его происхождение. Он дал мне то, чего не дала ты. Он заставил почувствовать себя живым.

***

День кончался. Солнце заходило.

В том столичном лазарете было в меру тихо, чисто, светло и тепло: как-никак, здесь залечивали раны чародейской элиты. Краем глаза Аскель приметил знакомое лицо, услышал знакомую, как всегда через край эмоциональную речь, особо изысканную ругань – то был Персифаль, которому медленно и болезненно наращивали утерянную в бою руку. Как оказалось, Катрин на поле сражения вообще не попала, была на побегушках у тех чудо-лекарей, выполняла всю черную работу и, как и всегда, не жаловалась. Талантом ее явно обделили, и теперь эта серая, неприметная тихая мышка быстро-быстро бегала от одной постели к другой, передавала чародеям бесконечные послания лично в руки, а тем, кто лишился зрения, читала вслух. В основном же разносила еду и тихонько спрашивала: а не желают ли чего благородные господа? Но господа отмалчивались. Здесь вообще, кроме Персифаля, мало кто говорил. Если только в крайнем случае. Им не хотелось разговаривать.

Они слишком многого лишились на этой войне, и речь не только о зрении и частях тела.

Катрин все не подходила. Быть может, не узнавала его? Аскель изменился со времени их последней встречи: сильно отощал, волосы заметно отросли, да и голос, может, чуть-чуть потяжелел. Или же не хотела делать этого? А вот это гораздо реалистичнее. В тот последний раз разговор явно не вязался, а осадок после «занятого сердца» тем более не пропадал. Да, так, пожалуй, было бы гораздо яснее и четче.

Асгерд оставил флакон крови Блэйка при себе. Конечно, даже при всем желании и чародейском мастерстве он не мог увидеть все то, что ожидало паренька – колдун позволил узреть свое прошлое только ему. Да он и не навязывался. Пусть будет так, как есть. А потому Аскель увидит все, когда сможет твердо стоять на ногах и изъявит желание.

Адепт думал о чародейской крови некоторое время, только сейчас не мог – еще с полудня в душе что-то болезненно ныло и скулило. Это ощущение стало чем-то новым, совсем неизведанным, но таким настойчивым, таким навязчивым, что, порой, начинало раздражать. От этого чувства хотелось бежать, прятаться где-нибудь на краю света, но паренек держал пари, что оно и там доконало бы его.

Он все яснее ощущал, что должно что-то произойти. Что-то такое, от чего седины на висках станет больше. Он и без того заметил это серебро, мелькающее в темных прядях, после того, как вернулся с эшафота, по идее должен был стать гораздо спокойнее, но ему физически было плохо.

Он чувствовал приближение беды. И та не заставила ждать слишком долго.

Такое уже случалось, пусть давно – воспоминания затягивались пеленой; они медленно уходили в прошлое, но сегодня марево развеялось, и страх отчетливо бился перепуганной птицей в сознании.

Ему тогда всего ничего было, чуть больше шести, но тот ужас, от которого волосы дыбом поднимались, иногда давал о себе знать, не позволяя тем самым стереться в памяти. Он был совсем еще ребенком, под стол пешком ходил, и, соответственно, никто тогда его не послушал. Да и кем же он был? В деревнях, обыкновенно, слушали старух да дедов, но никак не маленьких мальчиков.

А у него была истерика.

Он кружился по дому, цеплялся за юбку матери и все пытался до нее достучаться, мол, с Гисли что-то должно случиться. И ведь случилось же…

Его брату было тогда семнадцать.

История была запутанная, сложная, но в итоге парень в один момент сдался, просто не выдержал, а помощи было ждать не от кого.

У них не было с Аскелем совершенно ничего общего. Совершенно отличающиеся черты лица, характер… даже отец. Гисли был первым, «нагулянным», и потому в семье его не особо жаловали. Был изгоем, отбившейся от стада овцой, забитым пареньком семнадцати лет с желанием уйти из отчего дома как можно скорее и как можно дальше, куда глаза глядят, лишь бы уйти. Но любовь держала его.

Девочка с самого края деревни не считала его паршивым отродьем. До каких-то пор.

В глазах ребенка мать – всевышний. А если на место всевышнего приходит отец с хворостинами в руках, то желание противиться мнению старших пропадает. Ту девочку поймали с Гисли в день, когда весна только-только начинала дышать в окно. Поймали, выпороли, ровно как и паренька. Потом он узнал, что ее отдают замуж за парня из соседнего хутора.

И – сдался.

Аскель почувствовал это.

… В ту ночь никто не спал. Дикий Гон несся по небу и выл, истошно выл, гремел над крышами домов, ухал в печные трубы, скрипел костями и призрачными латами. Он несся за кем-то в ночи, гнался в сторону болот, и мальчик уже ничего не говорил. Знал, что после тщетных попыток больше не имеет шансов быть услышанным.

– Не спишь, сынок? – прозвучал хриплый голос слепой старухи. – Так заведено, никто не спит сегодня. Что это, спрашиваешь? Это, сынок, духи мчатся по небу и воют, воют так, что собака нос не кажет и дрожит, как лист осиновый. А ты не дрожи, потому что нечего шугаться – дома завсегда спокойнее, чем на дворе.

– Так это, бабушка, настоящие духи? Всамделишные?

– Самые всамделишные! Но они только пугают, сынок, ты подумай, зачем им такой малец, как ты? Разве усидишь на их костлявой кобыле, разве удержишь в худой ручонке тяжелый меч? Ты спи, сынок, спи. С петухами совсем тихо станет…

Утром странное ощущение пропало. И это показалось чем-то из ряда вон выходящим, ведь еще вчера голова кружилась, сердце дико ныло, и по телу разливалось предчувствие беды; порой, била крупная дрожь. Вещи Гисли нашли через шесть дней. Его забрали топи.

– Господин, – беззвучно двинулись пересохшие шершавые губы.

Ожидание было мучительным. Но оно и рядом не стояло с чувством страха и беспричинной, казалось, паники, которая как волны в реке – то накатывала, то на мгновение отпускала.

В лазарете темнело. Белые, ровно выкрашенные каменные стены становились серыми, едва ли не половина раненых уже или спала, или готовилась ко сну, но Аскель не мог спать. У него было слишком тревожно на душе.

Раздались звучные, цокающие шаги по холодному кафелю, кто-то шел быстро, но, как ему показалось, немного с трудом. Потом понял, что идущих двое.

– … А он в состоянии? Молодежь больно нервная пошла, – послышались отдаленные слова. Сердце забилось быстрее.

– Придержу. Если что – вырубишь его, – сухо ответил голос Асгерда.

Шаги приближались. Эхо от стука каблуков о кафель все так же разливалось по коридору. Ему казалось, что стучит уже в висках, а тошнотворный ком стоял в горле.

Он не поверил глазам.

Вскочил в постели, едва сдерживая вскрик, ошарашено посмотрел на то, что принес в руках молодой (а, может, и совсем не молодой) колдун и отказался, напрочь отказался верить в то, что видел так же ясно, как и белые стены лазарета. Асгерд подошел к постели; на нем лица не было, он был бледен, как полотно. Аскель – тоже.

На руках лежал плащ. До боли знакомый плащ, а, точнее, то, что от него осталось – обгоревшие лоскуты тяжелой грубой ткани и сожженный мех серебристых лисиц. И сверху – осколки.

Сияющие в вечерних сумерках осколки полутораметрового клеймора, который Блэйк всегда держал при себе, даже тогда, когда парень впервые увидел его.

– Блэйк Реввенкрофт мертв. Теперь его владения и все его состояние принадлежат тебе. Мои соболезнования, Аскель.

Персифаль взбесился первым. Аскель готов был лишиться чувств. Он никогда не думал, представить не мог, что в нем может все разом оборваться, за мгновение перегореть… Теперь же ощутил в полной мере. А когда окончательно осознал тот факт, что его господин больше не вернется, не смог сдержать то, что рвалось наружу.

Его пришлось сдерживать. Лишить сознания. Обвешать блокирующими камнями и накачать магией.

А потом люди пошли тушить пожары. Окрестные дома загорелись.

Комментарий к Глава двадцать третья: «Осколки»

А вот если бы предупреждения “смерть персонажей” не существовало в природе, я бы смог замутить нехилую интригу.

Все еще будет.

Без паники и обмороков.

========== Глава двадцать четвертая: «И черным углем остыл и остался жить» ==========

«Расскажи мне, как плакали струны,

Как горели стихи, оставаясь в сердце навек,

Как в глазах отражался пламень безумья,

И как в страшных мученьях во мне умирал Человек.

Пусть сотрет мою память холодный северный ветер,

И дороги усталую душу от ран исцелят,

И уходит в беззвездную полночь Воин Рассвета,

Унося свою боль, и без права вернуться назад.» *

В тот раз Аскелю показалось, что удары кнута были божьей милостью и даже рядом не стояли с тем известием, что его наставник погиб. Да и что ему эти удары? Эти двадцать четыре полосующие спину отметины, которые благодаря расчудесным чарам расчудесных имперских лекарей сойдут с кожи так же быстро, как и появились? Ровным счетом ничего. Лишь кровоточащие царапины. А сейчас… Сейчас это ощущение утраты нельзя было с чем-то сравнить. Даже слова Блэйка о том, что убить его не так уж и просто, совсем не помогали – его неизменное оружие было разбито вдребезги, а плащ сожжен.

Он не смог уснуть за всю ночь. И дело было далеко не в том, что половина раненых изрядно донимала храпом и стонами боли, нет. Мысли о том, что чародей не вернется, жрали мозг и выворачивали наизнанку, выкручивая конечности из суставов. Ощущение того предсмертного поцелуя сводило с ума. Хотелось выть, как израненный волк на луну, да только сил на это не было. Желания наложить на себя руки – тоже. Он ведь просил не делать этого, обещал, что достанет с того света, чтобы в полной мере показать, как дорого могут обойтись глупые ошибки.

Белые стены стали золотисто-красными в лучах чистого, ясного рассвета, что совершенно противоречило уничтоженному сознанию, в котором ревела буря, выл ветер и хлестал непрекращающийся ледяной косой дождь. Даже соловей за окнами распелся. Аскель метнул озлобленный взгляд на серую пташку, и та, оцепенев, свалилась с ветки. Ну, хотя бы не донимала заливистыми напевами. Еще бы пронзительно-яркое солнце погасить и голубое небо окрасить в кобальт: так наверняка станет лучше.

Персифаль все еще спал, хотя до глубокой ночи беспокойно ворочался в постели. Его почти не было видно под ворохами одеяла – только медно-рыжие прядки коротких волос и бежевая кость руки, обрастающая сухожилиями, мышцами и сетками кровеносных сосудов – то еще зрелище.

Аскель тоже мог в полной мере ощутить прелести таких чар. Ему предлагали свести раны полностью, так, что не останется и единой полосочки.

Но он напрочь отказался. Решительно велел оставить все двадцать четыре рубца, как напоминание: отныне его любовь к Югу безгранична, сейчас – во сто крат сильнее. Он возненавидел их.

Отчетливо понимал, что бессилен против имперской армии, знал, что один в поле не воин, но чувство лютой ненависти и холодного презрения никуда не пропадало. По их вине после резни в Вальдэгоре Блэйк едва ли не погиб. По их вине тот заносчивый упертый Давен остался чуть жив, а над Катрин надругались, обесчестили ее, запятнали светлую девчушку грязью животного желания. Теперь стало лишь хуже. Причины для ненависти вытекали одна из другой.

Взять, к примеру, Нерейд.

И ладно бы, что Аскель просто не мог понять, что связывало его наставника с этой красивой, но исключительно паскудной особой, в голове не укладывался тот факт, что она знает о его связях с Блэйком. Каким образом она могла преодолеть все те защитные барьеры и многочисленные чародейские уловки, чтобы выследить их? Стало быть, она знала об их скитаниях по берегам Седого. Но от чего не напала там же?

Боялась Блэйка?

А, может, выжидала момент, чтобы избежать наказания за нападение на своих же? Ведь никто из чародейского Совета и империи в целом не знал о ее предательстве. А теперь, когда на границах не прекращались столкновения армий, и реки форсировались с Юга, у нее появился шанс действовать открыто: одним магом больше, одним меньше – кто заметит? Блэйк ведь даже не магистр и ни в одном из советов не заседал. Последнее приглашение в имперский элитный разведотряд он сжег, не читая, – то было начало зимы, еще тогда, когда между адептом и наставником была пропасть глубиною в вечность.

Сейчас же расколотая земля стягивала края, пропасть становилась все меньше и меньше, а теперь и вовсе – стала тонко чернеющей полосой шириною в половину шага. Переступить ее было все еще сложно, из черной раны на земле било пламя войны, но возможность взяться за руки предоставлялась. Это даже почти не обжигало.

Больше ждать он не собирался.

Поднялся с постели, прочно встал на ноги и направился туда, где его ждало искомое. Те, кто проснулся на звук шагов, сонным взглядом проводили перебинтованного юношу с темными прядями отросших, чертовски непослушных волос. Аскель был гораздо выше Катрин, которая дремала в плетеном кресле, готовая по первому зову прибежать на помощь, но оставался на голову ниже Блэйка. Иногда ему тоже хотелось быть таким же – красивым, с крепким телосложением, чтобы никто не мог назвать его мешком с костями. Площадь святой Нехалены отняла килограммы, возвращая к реальности: быть ему, Аскелю Бесфамильному, ныне Хилльдебранду, тощим, как один из излюбленных скелетов Давена.

– Почему ты поднялся? – непонимающе пискнула безликая серенькая Катрин, подскакивая в плетеном кресле.

– Я не при смерти, – сухо проговорил адепт. – Где Асгерд?

– Он… Господин никого не принимает, он очень занят и…

– Я не спрашивал, что он делает. Где он? – все так же сухо и отрешенно. Катрин не сводила глаз с отощавшего торса, перетянутого бинтами.

– Наверное, сейчас у себя, – сдалась девчушка, поправляя тоненькую косичку светлых прямых волос, – тебя проводить? Неважно выглядишь.

– Сделай одолжение. Но меня не трогай.

Девчушка поднялась с плетеного кресла и жестом позвала за собой.

Белые длинные коридоры казались единообразными и бесконечными, и ни одного стражника, на удивление, не было. Из огромных, высоко расположенных почти под потолком окон били красные рассветные лучи, по помещению порой пробегал холодный, донимающий сквозняк. В глазах резко почернело, и Аскель пошатнулся, опираясь рукой о ровно выкрашенную чистую стену. Катрин подлетела, хватая под руку.

– Я, кажется, просил тебя, – повернулся адепт.

– Это моя работа! – бойко ответила эта серая мышка, – таскать вас, недобитышей, по всем коридорам из-за глупых прихотей! Ты рухнешь, а меня, в лучшем случае, отчитают и нагрузят делами на всю ночь! Не будь таким упертым!

– Раз так, иди назад. Он близко: прямо, потом налево, третья дверь напротив восточного окна.

– Зачем тогда вообще просил помощи?

– Я не знал, – честно признался Аскель. – Но теперь знаю. Уходи.

Катрин хотела было повернуться, как совершенно случайно встретилась взглядом с парнем.

Она убежала, тонко вскрикнув, потому что такими человеческие глаза быть не должны. Ее напугал неестественный, холодный, как лед, зеленый металлический блеск.

Как оказалось, Асгерда в кабинете не было. Только записка на столе, а рядом – граненый хрустальный флакончик темной чародейской крови.

«На просмотр воспоминаний уйдет много времени. Устройся где-нибудь, где тебя никто не побеспокоит».

Аскель вышел из мрачной комнаты без окон. Этот Вальдэгорский замок, поистине огромный, явно располагал каким-нибудь укромным уголком, и его чародейский взгляд отыскал такое место: маленькую пустующую комнатку, запирающуюся изнутри на замок. Судя по слою пыли на столе, сюда никто не заходил уже долгое время.

Паренек с ногами забрался в глубокое кресло в углу комнатки, без колебаний откупорил флакон и залпом осушил его. На удивление, чародейская кровь не свернулась, хотя стала холодной.

Сначала он не заметил каких-либо перемен. Совершенно.

Перемены начались спустя несколько минут.

Тело свело судорогой. Очертания комнаты помутнели, поплыли перед глазами, а сердце бешено заколотилось, да так, что застучало даже в висках. А после – кресло будто вышибло, а ощущение собственного тела и вовсе пропало. Непроглядная, холодная тьма…

И обшарпанная дверь где-то впереди, совсем маленькая, но увеличивающаяся по мере приближения к ней.

«Открой ее, – прозвучал знакомый, глубокий голос, – и ты увидишь, каким я был. Ты все поймешь. Я тоже… человек. Я живой, Аскель».

***

Он опустил ладонь на дверную ручку, нажал на нее, затаив дыхание в предчувствии чего-то такого, чего он не мог ожидать, и толкнул дверь от себя; та со скрипом открылась.

Темно-бордовые стены. Слишком много этого темного, глубокого цвета, погружающего в таинственный полумрак, в котором слышится скрип кровати и протяжные громкие стоны. Запах дешевого кислого вина, от которого перехватывает дыхание. Казалось, воздух полностью состоит из переплетения ароматов низкосортного алкоголя, застиранных простыней, мыла и пропотевшего человеческого тела. Аскель стоит посреди бордовой комнаты. И откровенно дивится тому, что полураздетые женщины не замечают его, а потом вспоминает, что его здесь нет: в этом странном месте находится лишь его астральная проекция, он смотрит на окружающую действительность ровно так, как и смотрел когда-то Блэйк.

Бордель.

Дешевый бордель с дурной славой, каких в Грюнденберге было тогда достаточно. Когда? Лет девяносто назад. Сам Блэйк стоит впереди, чуть-чуть дальше, возле темной стены, обтянутой бархатистой тканью, которая местами давно уже протерлась. На старых, потрепанных временем и молью гобеленах почти не различимы изображения наяд, дриад и сатиров. Сейчас тот взрослый мужчина всего-навсего четырнадцатилетний мальчишка с угольно-черными короткими волосами и серыми, отрешенными глазами. Но… Но его руки…

Пальцы сломаны. Перебиты все десять, и, хотя кости, кажется, успели срастись, на руки страшно смотреть. На скуле красуется багровая, припухшая ссадина.

«А вот так, Аскель, меня воспитывали. Так учили уму-разуму, прививали любовь к вере. Каждый день поднимали чуть свет, если я не сбегал раньше, усаживали за стол, брали в руки трость и учили молиться, говорить с Богом и любить его. Он, видишь ли, якобы ценил меня и мою смиренность. Ты знаешь, как объезжают лошадей? Их морят голодом, лишают воды, пытаются сломить. Секут плетью, колотят так, чтобы выбить непокорность, издеваются до тех пор, пока замученная скотинка не смирится. А мне ломали пальцы. И я все не подчинялся и срывал с шеи символы веры. Я стал жестоким не потому, что это моя черта характера. Это приобретенный рефлекс. Жестоким меня сделал отец».

– Мам? А Стиг еще не вернулся?

В ответ истошный скрип кровати и шушуканье шлюх, притихших в укромном уголке – отдыхают, ждут клиентов. Остриженный монах с тупым овечьим взглядом выходит навстречу мальчику. У него такие же серые глаза. Разница лишь в том, что Блэйк взором испепелял. Изначально.

«Всмотрись в это лицо. Хорошенько всмотрись. Понял, наконец? Я изначально был проклят половиной города, грешное создание, рожденное из греха, каково? Сын первой шлюхи на Грюнденберге и священника, «праведника Божьего». Теперь понимаешь, почему я молчал? Осознаешь это? Как я мог говорить, кто я, когда сам мечтал забыть об этом, а память все не подводила? Каждый в этом городе был уверен, что я пай-мальчик, кроткий агнец, хлопающий ресницами, окруженный заботой отца-монашка. Что пальцы мне раздробило камнем, а спина иссечена плетью, наверное, сама собой, не знаю. Они были уверены в его доброте и милосердии. Он на самом деле был таким. Но не по отношению ко мне. Я не должен был рождаться. Пойми, у меня не было сил рассказывать тебе об этом».

В ответ тихое «да». Но Блэйк уже не услышит… Где-то далеко, в лесах или ущельях, на берегу моря или в бескрайней степи покоятся останки могущественного когда-то чародея. Пепел на ветру. И черный, матовый огарок…

«Ступай дальше».

Аскель покорно идет, проходит сквозь бордовые стены мимо той самой женщины в постели с выцветшим балдахином. Блэйк был едва ли не ее копией. Он не был похож на отца. Ни капли.

Теперь он видит новое лицо, молодого парня лет двадцати и все того же мальчишку-чародея со сломанными тонкими пальцами. Тот, кто старше, совершенно не похож на него, не имеет с ним и единой общей черты, но Аскель явно осознает, что связь между Блэйком и безымянным крепка. Глубокий голос подсказывает, что рядом – Стиг. Его старший брат.

В тот день Стиг вернулся. Пришел на несколько минут, тихо проговорил младшему несколько торопливых, сбивчивых фраз, кое-как разъясняющих что к чему, и ушел, чтобы больше никогда не вернуться.

А дальше – непроглядная тьма. Теплая летняя ночь, сонный город, отдаленный лай собак, эхом разливающийся по опустевшим улицам, скрипучие ноты сверчков и блеск мертвых, высоко расположенных редких звезд.

«В тот день Стиг сказал мне, что уходит. Что идет в наемники, потому что не может жить в Грюнденберге, но совсем скоро, через год-другой, заберет меня, и тогда этот нескончаемый ад закончится, а я свободно вздохну. Вот, вот, смотри сюда, левее, туда, в переулок. Здесь – причина того, что меня угораздило стать чародеем. А еще – причина ненависти, лютой ненависти к вере. Ненависти к семье и отцу».

В кромешной темноте различим силуэт Блэйка. Он тихо крадется в ночи, стараясь избежать уличных бродяг, спешит домой и становится свидетелем того, чего не должен был видеть.

Стига убили на его глазах.

Точнее, убил. Всего-навсего один человек… В длинной черной рясе, с сумкой через левое плечо. Лысый, с рыбьим глупым взглядом, который поначалу мог казаться попросту безобидным, а в самом деле был холодным, волчьим, озлобленным, как зимняя лютая пурга. Он прокрался сзади, вышел из тьмы подворотен подобно призрачной тени, и Аскель вскрикнул, но его никто не мог услышать: ни монах, ни Стиг, ни Блэйк, ни одна живая душа в городе, который заволокла глухой пеленой теплая, пропахшая солнцем и травами ночь.

Стиг рухнул, как скошенный ржаной колос, рухнул тихо, без крика, вздоха и даже не дернулся, когда в спину вонзился острый, мясницкий нож, вытащенный монахом из сумки со священными писаниями. Алая кровь пролилась на избитую ногами горожан землю, и только тогда совсем еще юный мальчик с угольно-черными, взъерошенными, как у обозлившейся кошки, короткими волосами обернулся и приковал взгляд к неподвижному телу брата и монаху, застывшему с окровавленным ножом в руках. И тогда Сила нашла его, огнем влилась в занятое безумием сознание и стремительно вырвалась на свет, сжигая все, что так люто возненавидел новый властелин. Переломанные пальцы не предоставили возможность сжечь город целиком.

В середине ночи десятки людей тушили бордели и храмы, а тело лысого монаха нашли под утро; точнее, не тело, а обезображенный шмат мяса, который опознали по кольцу-печатке на указательном толстом пальце. Глаза были выжжены, руки – сломаны, а в горле торчала рукоятка вбитого на всю длину лезвия ножа. Тело Стига унесли чуть раньше.

«Через трое суток я очнулся уже в Наргсборге – отмытым, перебинтованным с ног до головы, но с целыми пальцами и новой фамилией. Я был Хильдебранндом, юноша. Только, боюсь, тогда, едва ли не столетие назад, она вызывала прямые ассоциации с уличным оборванцем, паршивым ребенком шлюхи и монашка. Госпожа Сиггрид… Понимаешь, она мне мать заменила, которой, по сути, никогда у меня и не было. Та сгорела живьем, воспоминания о ней погибли в ту же ночь и, признаться, больше не беспокоили. Так бывает, Аскель. Так случилось со мной. Я не хотел помнить, да и нечего было вспоминать. Следуй далее. Ты ведь видел шрам на моем плече».

Аскель никогда не забывал о том, что его наставник запрещал черпать Силу из огня. Сам же Блэйк в свое время просчитался.

До боли знакомый замковый двор Наргсборга, тот самый, в котором юноша знал каждую пядь. Но тот двор отличался от того, каким его видел адепт: ни зарослей, ни разбитой черепицы на крыше, ни обшарпанных стен – везде идеальный порядок. Стриженые лужайки, благоухающие кусты белых, огромных роз, вековой дуб около балкона, от которого остался лишь гигантский пень. Стало быть, чародей был проще? Скорее всего, просто не хотел лишний раз заморачиваться.

А вот и он, шестнадцатилетний, тощий, вытянувшийся и непропорционально сложенный подросток с отросшими до плеч черными прядями тяжелых волос – стоит у пылающего в воздухе огня и тянет к нему правую руку, выпрямив длинные, тонкие пальцы. Он не успевает отскочить, прикрыться, вылетевшая на крыльцо Сиггрид Саллиманн в черном, декольтированном платье в пол – тоже, и огонь выходит из-под контроля, охватывая руку тогда еще адепта Касторовской чародейки. И шрам остается. Остается напоминанием о крещении огнем.

«Я закрыл дверь к той войне, Аскель. Знаю, что тебе тяжело видеть это, ты ведь… ты ведь еще совсем молод, да и не изверг я, стараюсь не быть им. Не покажу. Но расскажу. Мне девятнадцать было, когда угораздило попасть на поле боя. В отличии от тебя, меня откупить могли, но, думаю, ты понимаешь, что я сказал на этот счет. Пожалуй, ты неплохо знаешь меня. И я попал на поле битвы, попал, черт возьми, и потерял всех, кого только мог: и госпожу Сиггрид, и Кастру, на которую в свое время имел планы, и Вильфреда – знакомого паренька из диверсионного отряда. Там же полегли шестеро магистров. Среди них, кстати, Рэгинн был, наставник Хантора. Если бы не тот факт, что чародеи бесплодны, я бы решил, что они прямые кровные родственники: похожи были, как две капли из одной реки. Они все там полегли, а я выжил. Но чисто формально. Потому что душа умерла там, когда мне было девятнадцать. Знаешь, мне все-таки удалось забрать у Юга почти равноценную плату: это я разнес пехотный отряд под командованием Альафтара числом в пятьдесят душ. Между нами: пусть это останется тайной. Я не ищу славы…