Текст книги "Адепт (СИ)"

Автор книги: Алексей Скуратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

========== Глава семнадцатая: «Там, где бродила ночная кобыла» ==========

«Сквозь седой туман взгляд устремился вдаль,

Там, в мире мертвых скал, ты затаил печаль.

Мечется душа над ледяной волной,

Чуешь, что смерть близка, страх завладел тобой».

День выдался исключительно пасмурным и неприятным. Холодный сырой ветер с запада пробирал до костей, настойчиво пробирался под одежду и нагло, ничуть не церемонясь, лапал горячее тело, вырывая недовольное бормотание со стороны Аскеля и отборнейшую брань Блэйка. Весенняя погода снова капризничала, а тогда, когда они совсем близко подобрались к морю, – и вовсе обезумела, окончательно обозлилась и так и норовила выгнать непрошенных гостей с покойных земель. Солнца не было видно за тучами, высокие хвойные деревья отличались от собратьев той же Грюнденбержской полосы: поднимались гораздо выше, но и пышность теряли, казались едва ли не голыми, чахлыми и безжизненными, впрочем, как и это небо.

На самом деле отнюдь не зря это море звали Седым: пепельно-серый, чистый, сыпучий прибрежный песок, большие валуны, покрытые тонким слоем соли и морская белая пена – мягкая, приятная и печальная – все напоминало о тех русалках, что бросались на берег и превращались в незыблемую вечность, которой была эта самая вечная морская пена, обреченная до скончания времен ползти по песчаному берегу, умирать и накатывать снова. Даже чайки под стать Седому – по обыкновенному белые, но столь подходящие имени и виду этого древнего моря, которое Ифрит ненавидел всю свою жизнь, с того самого момента, как лишь единожды побывал на нем.

Он ехал впереди, медленно и озлобленно пробивался через корявые ветки тех голых деревьев и все вспоминал свой сон, который посетил его совсем недавно. Обычно он не видел снов; ложился в постель, закрывал глаза, а когда открывал – начинало светать. Иногда он просто их не запоминал, видел что-то, что крутилось утром в сознании, показывалось короткими, совершенно не связанными между собой картинками, но сложить их в целый законченный образ не мог, сколько бы ни старался. А бывало, что снилась такая околесица, о которой вспоминать либо стыдно, либо неприятно – слишком глупыми и несуразными оказывались видения. Но этот сон, что перешел из одного в другой, мало того, что был связным и лишенным нелепых деталей, так еще и так прочно отпечатался в сознании… потому что и являлся его воспоминаниями, которые он отчаянно пытался похоронить в себе. Он видел это море, видел, как стоял на остром черном обрыве и смотрел в него, но не различал ничего, кроме бескрайней черной бездны, которая манила. И Блэйк не понимал, чем именно, но, определенно, чем-то важным. Где-то глубоко в себе он надеялся, что найдет ответы на свои вопросы, которые не решался задать даже самому себе. А еще – хотел найти себя, потому что понимал: собственную душу, цель в жизни, Предназначение и правду он потерял. И уже давно.

От моря их отделяло лишь небольшое ущелье, две огромных скалы, что так и не сошлись до конца. На камнях почти ничего не росло – только бедный зеленый лишайник и нечто пожухлое, рыжее, напоминающее траву. Ветер протяжно выл меж камней, все так же назойливо и зло пробирался под одежду, но путь был почти окончен, и Блэйк знал, что если выйти из ущелья, повернуть направо, а потом взобраться немного вверх по узкой, поросшей прошлогодней травой тропе, то непременно наткнешься на старую покосившуюся лачугу, о которой давно уже забыли, а хозяйка умерла еще раньше того времени. И они вышли. Вышли из ущелья и оказались перед невыразимо печальным морем, которому не видно края.

По мутной темной воде бежала рябь; ни облака, ни нависающие над Седым скалы не отражались в нем, делая еще более печальным и безжизненным. Чайки парили высоко, гордо и лишь изредка отрывисто кричали. Блэйк бы многое отдал, чтобы развернуть коня и махнуть во Вранов, но перспектива наткнуться на элитный отряд южан отталкивала от этой затеи и заставляла медленно идти по сыпучему серому песку.

Распряженные лошади ушли в поисках хоть какого-то жалкого подобия травы, а Блэйк и Аскель уже живо поднимались по той самой заросшей тропке, и ветер, казалось, только подгонял их. Чародей рванул перекошенную дверь, но та не поддалась – он просто не заметил замка, ключа к которому, конечно же, не было. И тогда рванул сильнее, упершись свободной рукой в косяк, а ржавый металл хрипло и глухо лязгнул, и замок слетел в сухую поросль. Блэйк пригнулся, «нырнул» в лачужку, уже гремел и копошился, а Аскель только подходил. Когда вошел, не скрыл удивления: его наставник уже проверял на прочность тетиву тисового лука, что так удачно затерялся здесь и даже не рассохся.

– Располагайся… – коротко бросил чародей, пытаясь расправить перья на стреле, – фу, черт… над паром бы подержать… И, да, кровать здесь одна, как видишь. Ты будешь спать со мной. Конечно, я мог бы бросить тебе на пол свой плащ, но…

– Как сами скажете, господин, – прервал его адепт.

– И все-таки? – колдун прислонил стрелу к стене и обернулся.

– Я мерзну по ночам, – сухо произнес Аскель, глядя ему в глаза. – И если вы позволите мне спать рядом, я… я буду спать.

Чародей, не сказав ни слова, пнул кровать и, убедившись, что она не развалится, перенес на нее все скудное имущество. Мысленно он усмехнулся. Впрочем, в сознании уже крутились помыслы об охоте – в конце концов, организм требует, а в этом месте нет золотых рук Мериды и до отказа набитых кладовых. В этих краях водились косули – маленькие, аккуратные, но парадоксально пугливые, ведь людей не было на многие версты вокруг; на них колдун и уповал, по их душу расправлял перья на стрелах, а его адепт недоумевал: к чему стрелы, трата сил и времени, если существует расчудесная магия?

– Господин, – обратился юноша, – к чему все это?

– Мм? Куда клонишь? – отозвался чародей, не отрываясь от работы.

– Это я к тому, что гораздо легче было бы установить какой-нибудь манок и с помощью чар найти что-нибудь. Разве это не разумно?

– Узко мыслишь, – бросил Блэйк, – и это нечестно. К тому же, мне нравится охота – убийство с азартом. Ты идешь по следам, натягиваешь тетиву, со свистом выпускаешь стрелу и видишь результат: предсмертные конвульсии, мутнеющие глаза. На самом деле это приятно, когда дело не касается убийства людей. Но и тут на любителя, скажем так. И, определенно, по настроению.

Аскель задумался над этой элементарной вещью, ведь он явно не привык выслеживать ради убийства. Ему казалось, что человек, выслеживающий ту же косулю, этакий вершитель судеб: убьет ту, что попадется, даже и не задумается над тем, что она живет своей жизнью. Она два года, скажем, паслась в зарослях, быть может, была даже рада своему бесцельному существованию, как появляется он: вершитель судеб с явным преимуществом – инструментом дальнего боя. И ничего не сделаешь против него, все абсолютно бесполезно, ведь он подобен божеству – появился невесть откуда и дал себе право убивать.

– Где вы научились стрелять, господин?

– У меня было на то время, – холодно, резко, будто с нежеланием ответил Блэйк, вспомнив о легендарной троице. Гюнтер Изувер, Моррен Сорокопут, Безликий, Черный Алекс… Боги, сколько лет назад он видел их в последний раз! И адепт замолчал. Потому что научился чувствовать наставника, а сейчас ясно понимал, что говорить он больше не желает.

Ясно понимал и больше не говорил ни слова, а только наблюдал, как чародей кружился по лачужке, пригнув голову, и приводил драгоценные стрелы в божеский вид. В покосившейся хате было темно, пыльно, но по-особенному уютно, а вскоре и ветхий запах улетучился – дверь осталась нараспашку. Печушка в углу была совсем маленькой, не такой, как в Старых Затонах, ведь там они занимали едва ли не треть комнаты. Одно крохотное окошко, грубо сколоченный тяжелый столик, на благо пара перекошенных стульчиков и кровать – одна, раза в два меньше той махины, на которой спал чародей, но, в общем, если потесниться, возможность улечься вдвоем все-таки есть. В углах чернели дыры, проеденные мышами, с потолка порой сыпалась древесная труха, полы скрипели истошно, и колдун побаивался провалиться, ведь весил он прилично. К тому же звук, рождающийся при стуке сапог о пол, неприятно извещал о том, что под лачугой вырыт подвал, а фантазию неприятно будоражили помыслы о его обитателях и том, куда делось тело после того, как прежняя хозяйка домика умерла.

«Какой интересный расклад», – подумал Блэйк и, усмехнувшись, направился к кровати. Так или иначе, интуиция его еще никогда не подводила и вполне могла соперничать с той легендарной женской, равной которой, как известно, нет. «Лачуга на отшибе, могилы нет, стало быть, дело нечисто. Какой бабке стукнет в голову жить черт знает где, вдали от поселений, но в месте, где магию отрыть – дело нехитрое? Весьма незамысловато, весьма… Шельма, и ведь как пристроилась: выходи себе в полночь, беги на полянку и собирай травки, а потом впаривай их за звонкую монету. Да и трава-то вся повыгорела, зачахла, а времени прошло достаточно. Не удивлюсь, если…»

– А милсдарыня у нас со скелетами, – присвистнул Блэйк, отодвинув кровать от стены.

На пыльном полу всего было много… И кошачьи кости, и человеческие останки – фаланги пальцев, ногти, вырванные, между прочим, с корнем, белые россыпи зубов и даже пряди волос – целые хвосты, связанные узлами. Медяки беспорядочно валялись во всем этом добре, от света разбежались какие-то букашки, а нечто, что завернуто в старую простынь, исключительно привлекало чародея.

– Ведьма! – опешил Аскель.

– Она самая, – протянул Блэйк, разворачивая твердый фолиант, скрепленный кожаными ремнями. – Чтоб меня… иди сюда.

Адепт, не мешкая, подлетел к наставнику и тут же уставился в тяжелую толстую книгу, исписанную от корки до корки всевозможными заговорами, рецептами снадобий и всем тем, чем обычно занимались обыкновенные ведьмы. Да и ко всему прочему рисунки в ней были весьма наглядными, детализированными, объясняющими едва ли не каждое действие. Старуха ворожила явно по высшему разряду, потому что тексты, пестревшие на страницах, оказались исключительно редкими и интересными, несли в себе строки потерянной старой магии, а Блэйк, читая, расцветал на глазах и, казалось, радовался едва ли не по-детски.

– О, Боги, клянусь: черта с два кто-то сыщет вторую такую книженцию!

– Но… – возразил Аскель, – господин, вы ведь и сами чародей. Чем таким вас удивила писанина старухи?

– Дорогой юноша, ни один чародей не сможет творить такие вещи, как эти забытые временем ведьмы. Я, к примеру, так и не научился делать привороты и раскладывать карты. Я не знаю ни одного колдуна, что смог бы так чисто и ясно предсказывать будущее, как такие вот отшельницы с отшибов. И, поверь, достойная ведьма даст фору любому чародею. Эта, как ты выразился, писанина несет в себе прорву тонкостей их ремесла, а я… А я благоразумно воспользуюсь этой возможностью. Буду в настроении – и тебе пару фокусов покажу.

Чародей заботливо укутал книгу тканью, оставил ее на столе, а высокий тисовый лук, который едва ли не был выше его, уже крепко держал в руке, и колчан болтался за спиной. Охота обещала быть удачной. Если очередная погань не похерит дело…

***

Время перевалило за полдень; ветер, на удивление, стал гораздо тише, только легонько колыхал сухую траву и наполнял легкие свежим морским воздухом. Аскелю нравилось это место, на самом деле нравилось. Но сердце ныло от несбыточной мечты ходить под парусом и бороздить морские просторы. Все-таки ему было обидно, что сейчас он шел по мягкому серому песку, слышал монотонный прибой и крики чаек, вдыхал полной грудью вольный морской ветер, но его мечта, что, казалось, была буквально на расстоянии вытянутой руки, медленно, но верно тлела где-то непостижимо далеко. Там, куда он не мог дойти, куда его никогда бы не отпустило собственное имя чародея.

Ни Агиски, ни Марула, ни даже красавицы-сирены здесь не было. Ни одной на многие версты – только бесконечная серая вода, что становилась черной по мере удаления от берега. Только антрацитовые острые скалы, темнеющий вдали лес и скособоченная лачужка, превратившаяся в маленькое пятнышко на холме. И пирс. Прогнивший, почерневший пирс, что начинался на суше и уходил в мелководье, отражаясь колыхающимся пятном в воде.

Вскоре песчаный берег сменился бором на возвышенности. Они спешно продвигались вглубь леса, потому что темнело довольно рано, а перспектива заблудиться в огромном лесу, кишащем бестиями всех мастей и областей, пугала. Те полуголые деревья уже не казались бедными и печальными, отнюдь, плотнее жались друг к другу, держались за руки, сгущали лес и все выше уходили в небо, лишая покрытый прошлогодней хвоей полог скудного света. Чародей шел бесшумно, мягко ступал по земле подобно кошке и чутко улавливал каждое движение вокруг, оборачиваясь на малейший звук. А движение, определенно, было, и он чувствовал, что они с Аскелем в лесу явно не одни. Становилось все темнее, зелень сменилась ветхой могильной серостью, и покрытые лишайниками корявые ветки так и норовили выгнать прочь. Прошлогодняя паутина серыми лохмотьями свисала с черных ветвей, а тишина звенела в воздухе, и от этой тишины закладывало уши. Адепт шел за наставником след в след, старался идти так же тихо, но тоненькие веточки то и дело ломались под ногами, а чародей, слыша это, изредка шипел, однако путь продолжал.

Он помнил, как еще парнем заплутал в северных лесах. Но заплутал не по глупости, а нарочно – все искал по молодости приключений. Тогда он только оторвался от Асгерда, не успел еще нажить то громадное состояние, что покойно лежало сейчас в Вальдэгорском банке, был еще совсем «зеленым». Но к своему ремеслу относился серьезно, часто целыми сутками выматывал себя заклинаниями и останавливался лишь тогда, когда даже вытянутая перед собой ладонь казалась размытой. Блэйк ненавидел свою слепоту. В те годы он еще не знал Грюнденбержских лесов, потерялся в тот же момент, когда зашел туда, но ориентиры не искал, а Полярную звезду не видно за закрытым ветвями небом. Наверное, тот леший был последним. Будто наяву чародей вновь видел перед глазами высокое тощее существо, покрытое лохмотьями, ту лошадиную черепушку на тонкой шее и ветвистые оленьи рога. Серп в лохматой руке блестел даже в полумраке, бледно-зеленые огоньки глаз смотрели в самое нутро, охлаждали его, как дыхание Хель… Только вот Блэйк был таким же. И потому снес рогатую голову, что до недавнего времени висела на стене его замка…

… Коричневая гладкая спина коротко показалась меж деревьев и тут же исчезла без единого звука, будто вовсе привиделась.

Но косуля не привиделась, была самой настоящей, живой, совсем еще молодой и изнеженной, и Блэйк вскинул лук. Он натянул перчатку раньше, чем того потребовал случай, и не прогадал: стрельба тремя пальцами* исключала вариант работы с незащищенными руками. Он натянул тетиву, медленно выдыхая, а на выбившуюся аспидную прядь волос не посмел обратить внимания. Затаил дыхание, замер, напрягся, как струна, был готов сделать короткий, мгновенный жест, но не успел. Воздух мягко задрожал от мелодичного пения. Он выругался.

– Встань за спину, – прошипел чародей Аскелю, – немедленно.

Он не думал, что встретит этого духа именно в этот день, даже не предполагал, что Зелигены** не покинули еще эти места, и сейчас, не опуская стрелы, он видел, как между деревьев проплыла девушка в белоснежном платье, которое бесшумно волочилось по почве, покрытой хвоей. Деревья расступались. Они притихли, замерли, чуть слышно зашептались, но не посмели прикоснутся к белому шелку и алебастровой коже. Молодая косуля подняла уши, развернулась в сторону пения и будто очарованная неслышно двинулась к лесной обитательнице с волнами светлых волос. Животное не испытывало и тени страха, шло к девушке, как к родной душе, впрочем, так оно и было. Зелигена пела, пела высоко, мягко и чисто, а очарованная косуля стояла рядом и смотрела на нее большими красивыми глазами.

В глазах оленя был лес. Кто бы ни подошел к этому грациозному творению природы, видел в огромных влажных глазах только величественные деревья, ибо создания эти выше людей – никогда не позволят их гнусному лику отразиться в этих чистых, как слеза, озерах.

– Ответь, ответь мне, почему я не отражаюсь?! – взвыл однажды человек без имени, поймавший молодую косулю в силки. – Верно, смерти моей хочешь? Отчего в глазах твоих чертоги леса, а не то, что вижу в зеркалах?

– А кто ты, чтобы иметь честь отразиться в самом чистом и верном, что есть в твоей жизни? – прозвучал эхом разливающийся голос Зелигены. И человек без имени больше не вернулся.

Блэйк чувствовал, что рука начинает уставать. И лесной дух понял это.

Зелигены были умнее подавляющего большинства лесных полубожеств, и девушка, слепящая белизной платья, понимала, что ее милую зверушку хотят убить не забавы ради. Она кивнула – коротко, милосердно и снисходительно, шепнула косуле на ухо, чтобы та удобнее повернулась, и кивнула снова. А Блэйк, признательно прикрыв глаза, спустил тетиву, и стрела взвыла в воздухе. Взвыла и стихла, потому что быстро и аккуратно вошла в самое сердце животного…

… И дух ушел. Ушел так же неожиданно, с мелодичным пением, как и появился.

– Она ведь той же природы, что и дама в вашем замке, – нарушил тишину Аскель.

Но Блэйк не ответил. Строго посмотрел на юношу, без слов высказывая все то, что рвалось наружу, и достал из-за голенища нож, приступая к работе. «Промолчу, – подумал он, – лучше промолчу и не наговорю лишнего, о чем потом буду жалеть». Хотя на самом деле он уже и не помнил, когда сдерживался в последний раз… В этом отношении он был предельно честен, говорил все, что думал, говорил в лицо, прямо, а сейчас не узнавал себя и в который раз задавался одним и тем же вопросом: а что его останавливает на этот раз? Неужели его адепт, это мягкое, простодушное существо, почти напрочь лишенное хитрости, эгоизма и самовлюбленности, так влияло на него? Однако каждый раз он слышал от самого себя один и тот же ответ: сам позволил. И позволял, хотя не понимал толком, отчего делал это, ведь всего пару лет назад прикончил бы и за малейшую попытку сделать хоть что-то, что не нравилось ему самому. «И что самое интересное, мне это нравится, – мысленно ругнулся чародей. – Черт его знает, отчего, но я поддаюсь его влиянию, теряю всю ту злобу, холодность. Где все это? Куда ушла мания срываться за каждый неугодный мне взгляд и слово? Почему сутками убиваюсь за каждый выговор в его сторону? И ведь знаю же, знаю… Черным по белому все писано, белыми нитками шито, а все ухожу, подбираюсь вплотную, заглядываю и тут же убегаю, поджав хвост. Черт… И самому же противно от самого себя, от своей мании сидеть, сложа руки, но и поделать ничего не могу. А хотелось бы. Правда, хотелось бы. Думаю, и он об этом думал… Если не думает прямо сейчас».

Мысли своего адепта чародей больше не читал. Слышал лишь те, что звучали особенно громко, но лезть в голову Аскеля больше не хотел. Блэйк знал о нем все.

Только в душе его разобраться так толком и не смог.

***

Аскель проснулся среди ночи, вскочил в постели, широко раскрыв глаза, но пожар в Старых Затонах был лишь сном. Очередным кошмаром, который цепко держал в другой реальности и никак не хотел отпускать из холодных крепких объятий.

Было совсем тихо, только огонь потрескивал в печушке. Непроглядную тьму разбавлял мягкий рыжеватый свет живого пламени и нежные лунные лучи, что пробились сквозь мутное стекло и упали на прогнивший пол. Было тепло. Тепло и по-домашнему уютно, но от этого ощущения сердце болезненно сжималось, а душа украдкой утирала слезы – ведь там, дома, где он родился, так же тихо, тепло и спокойно. Не хватало только запаха парного молока и свежевыпеченного горячего хлеба. Аскель вспомнил те вечера в Старых Затонах, хотя в последнее время отчаянно пытался похоронить в себе эти приятные ночи.

– … Не спишь, сынок? – прозвучал хриплый голос слепой старухи. – Так заведено, никто не спит сегодня. Что это, спрашиваешь? Это, сынок, призраки мчатся по небу и воют так, что собака нос не кажет и дрожит, как лист осиновый. А ты не дрожи, потому что нечего шугаться – дома завсегда покойнее, чем на дворе.

– Так это, бабушка, настоящие духи? Всамделишные?

– Самые всамделишные! Но они только пугают. Ты подумай, зачем им такой малец, как ты? Разве усидишь на их костлявой кобыле, разве удержишь в худой ручонке тяжелый меч? Ты спи, сынок, спи. С петухами совсем тихо станет…

«И ведь стихло», – вспомнил Аскель. В ту ночь и вправду стихло, а утром узнали, что его старший брат пропал. Была весна, та же пора, что и сейчас, снег только начал сходить. И лишь через шесть дней на болоте нашли его вещи, а тело… тело исчезло. Исчезло так же, как и все, что попадало в болота. Был человек и сгинул. Ушел в небо. С призрачными всадниками.

Блэйк пропал. Даже не забрал плащ и пропал, а постель уже остыла. Аскель снова тяжело вздохнул: наставника что-то тревожило; Блэйк опять замолчал, за весь вечер и слова не проронил и все листал тяжелую книгу с чрезвычайно скучающим видом, а потом нашел колоду карт. Нашел и принялся раскладывать ровные ряды на грубой, шершавой поверхности стола, переворачивал одну карту за другой и мрачнел, как грозовая туча; смотрел на страницы, потом на расклад и снова на текст – мрачнел еще сильнее и качал головой. Потом выругался, сгреб колоду в руки и сжег. Сжег с совершенно холодным и озлобленным видом, как показалось юноше, что-то тихо прошептал, а карты уже сгорели.

Потом молча подошел к столу и задул лучину, с отстраненным видом стянул сапоги, бросил на пол камзол и завалился в кровать, а та истошно заскрипела под тяжестью тела. Аскель уже спал.

Юноша вышел из лачуги и сразу заметил с холма своего господина, что сидел на краю полуразрушенного пирса. И лошадь – большую черную лошадь, которая стояла в воде совсем рядом с чародеем.

Он спустился вниз, направился к наставнику, а ноги вязли в сыпучем сером песке, и холодный влажный воздух настойчиво отгонял сонливость, наполнял легкие и прояснял ум. Полная луна величаво сияла в черном высоком небе, звезды горели ослепительно ярко, и абсолютно неподвижная вода отражала их в своем черном непроглядном омуте. И Аскель понял, что никогда не видел ничего печальнее… Что этот полуразрушенный пирс, ночная кобыла, бродившая в воде, одинокий наставник и луна, отражающаяся в море, выглядят столь тоскливо, что хочется выть от отчаяния.

А море тихонько шептало черными водами, и лошадь стояла в нем, понурив голову. Спутанная грива, в которой белел ракушечник, накрывала крепкую шею, водоросли змеями прилипали к спине, а капли воды все падали, падали… И водная гладь нарушалась.

Аскель подошел молча, со скрипом прошел по доскам и опустился рядом с наставником, который будто и не замечал его – только смотрел на отражение луны полуночными глазами.

– Господин?

– Знаешь, Аскель, это чертовски несправедливо, – отстраненно проговорил Блэйк, пропустив мимо ушей обращение. – Келпи*** не должны жить в море.

Лошадь тихо фыркнула, услышав свое имя, подняла голову в сторону Аскеля и Блэйка, но, удостоверившись, что они явно не желают ее смерти, снова склонилась к черной воде, в которой танцевали отражения звезд.

– Ее, ту, что осталась одна в этом мире, прогнали из тихой заводи, прогнали со злобой, с животным страхом, занявшим сердце, а она страдает. Аскель, посмотри, как она страдает, и запомни ее глаза. А когда станет так, что не захочется жить, вспомни их и пойми, что жизнь, оказывается, не так уж плоха.

По морской глади пронесся тихий неразборчивый шепот, пронесся и тут же стих, и Келпи печально взвизгнула, тряхнула гривой, но легче не стало. В больших влажных глазах стояли слезы.

– И потом эти сволочи говорят, что на Седом появилось чудовище. А она напугана, загнана, лишена дома и потому бросается на всех и тянет в черный омут. Такая же, как я. Такие же убитые глаза.

Аскель слушал и боялся лишний раз вздохнуть, потому что чувствовал, знал, что его наставнику сейчас невыразимо одиноко и тоскливо. Знал и был рядом. Потому что того хотел Блэйк.

– Она стара, Аскель, слишком стара для обычной лошади и потому так печальна. Ей легче было бы давным-давно умереть и прекратить эти муки и бесконечные гонения, вздохнуть уже с облегчением, исчезнуть туда, где ее ждут лишь тихие речные заводи, заросли камыша и спокойные воды. Но ее век долог. И потому она страдает.

Чародей глубоко вздохнул и опустил полуночный взгляд в черную бездну, как тогда, во сне, где ему было девятнадцать, где были холодные камни и грохот морского прибоя. Но сейчас он был не один, его Аскель был рядом и делал то, чего Блэйк хотел больше всего – молчал, слушал и, кажется, понимал.

– Тот, чей век долог, обречен на страдания. Он мечется из одной заводи в другую, ходит по песчаному берегу в штиль, а тогда, когда бушует шторм, принимает удар на себя, потому что обречен страдать в одиночку, потому что пережил всех тех, кого знал и, быть может, любил. И знаешь, что забавно? Мне кажется, что я нашел себя. Прямо сейчас, когда луна отражается в воде, а ночная кобыла бродит в море, я нашел себя. Я все понял. Понял, чего хочу. Подумать только, – выдохнул он и криво усмехнулся тонкими губами на свой манер, – добрался до истины в сто семь лет… Кто знает, сколько бы еще времени прошло, если бы ты не оказался сейчас здесь, рядом? Тебе холодно?

Аскель молча кивнул головой и встретился с холодным полуночным взглядом. Но не вздрогнул, потому что наконец понял его и все то, что он говорил. Блэйк придвинулся ближе, обнял своего адепта за плечи, и тот почувствовал тепло. Человеческое тепло. Его дыхание. Руки. Аромат волос.

А потом они потеряли счет времени, но до рассвета было еще далеко. Ночная кобыла бродила в неподвижной воде, тихо фырчала и лишь изредка украдкой роняла прозрачные слезы в море. И от этого оно становилось лишь более соленым. Луна и звезды все так же отражались в Седом, чьи темные воды тихо шептались, а иногда слышался тяжелый горький вздох, эхом проносившийся по глади, но печальнее от этого не становилось. Потому что на душе стало спокойно.

Они поднялись с пирса и замерзшие поплелись в перекошенную лачугу, где горело живое веселое пламя, грусть которому была чужда, и ноги все так же вязли в песке. Подрагивая от холода, кое-как уместились в кровати, но еще долго не могли уснуть. Впрочем, и не говорили. Только медленно согревались и чувствовали, как тело тихонько ноет от усталости.

Аскель уснул первым. Все вздыхал время от времени, а потом тихо засопел, свернувшись под одеялом, однако Блэйк еще не спал – все думал о том, что позволил себе говорить о том, о чем не говорил никому. Его возраста почти никто не помнил. Может, только Хантор. Он начинал чувствовать, как тело уходит в невесомость, веки тяжелеют, а мысли путаются. Начинал чувствовать это, почти заснул, как Аскель вздрогнул под одеялом, и по открытому, чуть веснушчатому плечу пробежали мурашки.

«Я нашел… – подумал Блэйк, прижимаясь тонкими губами к его затылку, – нашел себя после стольких лет…» А потом уснул. Уснул впервые за долгое время спокойным, глубоким сном, который не тревожили никакие видения.

А еще – впервые за долгое время уснул, не чувствуя пустоты рядом. Потому что во сне обнимал теплого юного Аскеля и вдыхал его тонкий свежий запах, что теперь мог различить из сотни подобных.

Он нашел себя там, где бродила ночная кобыла, а звезды отражались в черной воде. Нашел себя там, где тихо шептало море и где он впервые после стольких лет не был одиноким.

Комментарий к Глава семнадцатая: «Там, где бродила ночная кобыла»

Эпиграф – Аркона: «Гой, Роде, гой!»

* – лук тисовый. Он достаточно тяжелый, и стрельба тремя пальцами вынуждает лучника носить перчатки, где закрыты средний, указательный и безымянный пальцы.

** – Зелигены – хранительницы лесов и населяющих их существ в немецкой мифологии. Чрезвычайно красивые милсдарыни: рост человеческий, волны золотистых волос, синие глаза и тяга к танцам. Ходят босиком, исключительно любят перезвон колокольчика.

*** – Келпи – водные лошади демонического происхождения. Мифология – шотландская. Исключительной красоты конь, приглашающий на себя сесть, однако, верить обложке не стоит, ибо содержание оной книженции воистину пугающее. Растягивается это создание, как прости господи, в итоге человек, притронувшийся к Келпи, просто-напросто прилипает, а та рвет его в клочья, утягивая в воду. Кстати о воде: сие создание избегает морей и живет в озерах и спокойных реках. Знаменитейшее существо Шотландии. Келпи можно поймать золотой уздечкой, но если же та вырвется – колоти новый гроб.

========== Глава восемнадцатая: «О чем шептали карты» ==========

Шаловливый лучик света ворвался в комнату через раскрытое окошко и, играя, скользнул по кровати вверх, прямо на веснушчатое светлое лицо. Аскель поморщился сквозь сон, зажмурился, но луч никуда не собирался уходить, а лишь настойчивее слепил, и в конце концов паренек сдался, откидывая с себя старое, пропахшее двумя смешанными запахами одеяло. Он снова проснулся один, уже в который раз. И снова постель была остывшей, скомканной на том месте, где спал Блэйк.

Лачужка давно не чувствовала себя так легко и свободно без пыли и паутины, потому что в ней поселился настоящий колдун чистоты со своим помощником в этом незамысловатом деле. Стены вздохнули с облегчением, когда горы мусора и ведьминских штучек вылетели в костер под сложные, длительные чародейские заговоры – не хватало напроситься на одно из проклятий. Казалось, что эти двенадцать дней пролетели как одно мгновение, замок начал забываться, о смерти Грима и вовсе речи не велось. Собственно, как и об уходе с Седого. «Когда мы перестанем скрываться?» – спросил как-то на ночь глядя Аскель. «Как только, так сразу» – многозначительно ответил ему Блэйк и на том тему закрыл.

На самом деле это место оказалось еще скучнее, чем Наргсборг. Здесь не было гор книг и свитков, тех обширных этажей, в конечном итоге – хоть каких-то разговоров, которые не обрывались бы на паре-тройке фраз. С той ночи на пирсе чародей больше и не говорил толком, сухо давал распоряжения и уходил – бродил по песчаному берегу часами, раздумывая над чем-то, и был похож на печальную Келпи, увлеченную одной и той же думой в тысячный раз. Он возвращался совсем поздно, тогда, когда на черное небо восходила луна, а адепт уже спал; бесшумно утолял голод, так же бесшумно сбрасывал одежду, но в постель ложился отнюдь не скрытно, ведь кровать скрипела истошно. Аскель не просыпался – выматывался за день, бродил в окрестностях, навещал пасущихся лошадей – только бы не сидеть без дела, а потом засыпал мертвым сном. Даже не чувствовал тепло тела Блэйка и руки, обнимавшие его во сне. Чародей уходил рано, а возвращался поздно…