Текст книги "Адепт (СИ)"

Автор книги: Алексей Скуратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

========== Глава первая: «Столичные вести» ==========

***

Пожар в Старых Затонах начался так же неожиданно, как и дождь в пересушенных степях. С размахом и не без последствий.



В эту тихую звездную ночь, когда тишина звенит в воздухе, и даже одинокая хищница-сова не посмеет бесшумно взмахнуть крылом, четырнадцать избитых погодой и временем перекошенных хат вспыхнули алым диким пламенем.

Ночной воздух стал тяжелым и едким, черный дым густыми клубами поднимался в небо, а тишину сменили страшные крики горящих заживо людей и дьявольский треск огня. Лошади дико ржали в стойлах, лай перепуганных собак перешел в хрип; от женского истошного визга закладывало уши, от запаха горелого человеческого мяса выворачивало наизнанку. Худой, как жердь, паренек не горит; охваченный безумным паническим страхом, который забирает голос и сковывает движения, он стоит на пороге полыхающей халупы и смотрит на неконтролируемый огонь. Мозолистые грубые ладони вспотели, пальцы будто пронзили тысячью острых игл, а затылок налился свинцом. Тот, кто не горит, вдруг понимает, что стало как-то слишком тихо, что слух не пронзает страшный дикий визг, и перед глазами больше нет бегущих людей.

Каждый, кто еще буквально десять минут назад бежал или катался по пыльной земле, пытаясь сбить с себя огонь, неподвижно лежит и медленно сгорает. Искаженные болью и ужасом лица, неестественные позы, тошнотворно выглядящая обугленная кожа и немой крик, навсегда застывший на перекошенных ртах – так выглядят сгоревшие заживо люди. Паренек будто приходит в сознание, и из груди вырывается истошный крик, птицей возносящийся в звездное холодное небо. Он бежит через крохотную деревню, спотыкается о тела, падает на пыльную землю и снова встает. Он не понимает, что произошло, не понимает, что бежит по трупам; не разбирая дороги, мчится куда-то прочь, подальше от страшного гудящего пламени, подальше от тяжелого черного дыма, заполняющего легкие.

Взбесившаяся кобыла пытается сломать стойло, дико ржет, визжит, мотает головой. Паренек слышит знакомый звук и чувствует спасение в несчастной голодной скотине; он вскакивает на костлявую спину лошади, что есть сил бьет ее по бокам и заставляет перескочить доски, преграждающие выход. Старая кобыла не может бежать быстро: слишком много верст она тащила за собой тяжелый плуг, слишком много ее спина и круп поймали хозяйских кнутов, раздирающих шкуру в алое мясо. Она мчится так быстро, как только может, но ее возраст не позволил убежать от огня так далеко, как хотелось бы. Через пятнадцать минут галопа морда животного покрывается пеной, обильно выделяющейся изо рта; ноги кобылы подкашиваются, она тяжело падает, вскидывает копыта, но уже не может подняться. Из больших ноздрей хлещет кровь; загнанная скотина хрипит, покрытая мылом, и наконец погибает. Большое конское сердце пропускает удар. Останавливается.

До смерти перепуганный юноша с трудом выбирается из-под мертвого животного; шатаясь из стороны в сторону, будто в одного выпил бутыль крепленого вина, медленно волочит ноги и тяжело дышит. Перед его глазами все еще бегут полыхающие люди, а в ушах стоит гул пламени, крики людей и сумасшедший лай собак. Ему просто не хватило сил уйти далеко: через двадцать минут пути он теряет сознание и падает в пожухлые травы Западных Топей, которые пахнут сыростью и плесенью.

Парень, покрытый сажей и копотью, уже не слышит мягких женских шагов, не слышит тихого фырканья гнедого чистокровного жеребца. Он не чувствует резкого, тяжелого запаха корицы и можжевельника, даже не понимает, что его с трудом затаскивают на коня и держат перед собой. Дико перепуганный и выбившийся из сил молодой человек даже не вспомнит часы головокружительного галопа по большаку; ему не придет в голову, что сейчас он покидает родные Западные Топи и направляется вместе с вальдэгорской чародейкой прямо в столицу Северной империи. Ему бы ни за что не пришло в голову, что совсем скоро он не будет таскать торф с болот, а предстанет перед элитной чародейской кастой, блещущей безумно дорогой одеждой и внешностью благородных аристократов. Даже в самых странных и смелых мечтах он не мог себе представить, что станет адептом самого настоящего ведьма, колдуна, о которых старики столь ярко и таинственно рассказывают морозными зимними ночами крестьянским детям.

Это было слишком нереально. Для него это – страшный сон. Жестокая шутка.

***

Гонец из Вальдэгора, посланный чародеями, вторые сутки мчался по тракту к старому замку Наргсборг, возвышающемуся посреди леса Грюнденбержского княжества. Измученный мужчина с трудом держался в седле, засыпал на полном ходу, но продолжал путь с целью передать особо важное послание обитателю Наргсборга. Весь в дорожной пыли он мчался по Серым Равнинам и то и дело касался грубой рукой грудного кармана, чтобы еще раз убедиться в том, что сверток с чародейской подписью лежит на месте. Эти зазнайки-колдуны при случае обязательно спустят с него шкуру за любой промах!

Холодный осенний ветер пробирал до костей, врывался в легкие и прижимал высокие степные травы к бедной почве. Равнины были почти безжизненными: ни голосов птиц, ни воя волков – только гул вольного ветра, шелест травы и стук копыт по сухой выжженной дороге.

Солнце еще только собиралось подниматься, как на горизонте замаячила черная лесная полоса, плотной стеной возвышающаяся над однообразными степными просторами Серых Равнин. Старый гонец придержал лошадь, пустил ее рысью по извилистой дороге, ведущей в лес, и устало зевнул, пытаясь выпрямиться в седле, но двое суток почти безостановочного пути давали о себе знать и согнули пополам старого седока. Тихий шепот вековых деревьев убаюкивал и успокаивал; ветер совсем стих и уже редко когда колыхал сухие листья на кривых черных ветвях. Чуть слышные звуки леса Грюнденбержского княжества сплетались и создавали целые композиции, склоняющие голову гонца все ниже и ниже на широкую грудь.

Конечно же, в этом лесу жила древняя магия, живущая, пожалуй, в абсолютно всех лесах Северной империи. Эта древняя магия порождала тихий звон, различимый лишь чародеями, порождала лесных защитников – порой ужасных и жестоких, но выполняющих свой долг. Глупо было полагать, что где-то в глубине чащи под вывороченным с корнем тысячелетним дубом не спит рогатый страж леса, чутко навостривший уши; глупо было полагать, что даже сейчас на гонца не смотрит пара желтых глаз огненной кошки, чьи усы сыпят золотыми искрами, а платиновые коготки сжимают борозды коры мертвого дерева.

По мере того, как гонец все глубже и глубже проникал в чащу, становилось темнее, а лошадь начинала нервничать, фырчать и бить копытом о сухую землю. Сердце всадника забилось быстрее, навязчивый страх перед таинственной неизвестностью отгонял сон и сосредотачивал внимание на тенях, едва танцующих на кронах вековых деревьев. Воображение разыгралось, выдавая самые нелепые и пугающие мысли по поводу обитателей старой чащи; глаза пытались разглядеть в темноте больше, чем могли увидеть на самом деле, а до ушей стал доноситься даже самый банальный и нелепый шорох. Старый гонец, повидавший кучу диковин и чудес на своем веку, совсем потерял контроль над своим доверчивым сознанием и хлестнул плетью бока лошади. Скотина взвизгнула, мотнула головой и во весь опор рванула через лес в сторону Наргсборга, а всаднику оставалось лишь пригибаться, чтобы ветки деревьев не высекли его глаза.

Уставшая лошадь начала хрипеть, когда гонец остановил ее прямо перед коваными воротами замка. Наргсборг был поистине ведьмовской обителью…

Огромный, действительно внушительный двор почти полностью был усажен старыми ясенями и не менее старыми дубами, на которых уже не осталось листьев. По краям щебенчатой дорожки, ведущей к порогу здания, росли неухоженные кусты роз, цвета которых всадник знать не мог; обшарпанные темные стены постройки были холодными, мрачными, недружелюбными и отталкивающими. Огромные панорамные окна наглухо задернуты тяжелыми темными шторами, которые, наверняка, не пропускали и лучика света в длинные пустынные коридоры замка; бордовая черепица на крыше местами отсутствовала, большей частью своей была побита и вообще дополняла картину какой-то тоскливой и навязчивой безысходности. Откуда-то из-за замка послышалось тихое ржание коня; если бы не оно, гонец наверняка бы развернул свою лошадь и подумал бы, что Наргсборг уже давно пустует, или же ему показали неверный путь.

Вдруг тяжелая дубовая дверь медленно и со скрипом раскрылась, и из замка вышел маленький человек. «Гоблин», – подумал уставший гонец и оказался прав. Старый даже по гоблинским меркам, карлик мелкими шаркающими шагами направлялся к кованым воротам, тихо недовольно ворчал и крутил на маленькой ручонке тяжелую связку ключей. Одетый в старый зеленый камзол, расшитый абсолютно безвкусно, гоблин выглядел еще старше, чем был в самом деле. Из его кармашка выглядывал краешек накрахмаленного белоснежного платочка с вышивкой.

Карлик снова что-то проворчал себе под нос, неучтиво поклонился и снял головной убор, обнажая редкие седые пряди, едва скрывающие старческую лысину. Он поднял огромные грязно-болотные глаза на гонца, который уже с трудом держался в седле:

– Не часто у нас гости, – проскрипел он, – на кой черт пожаловали?

– Послание с Вальдэгора, господин гоблин, чрезвычайно важное, – всадник спрыгнул с кобылы и взял ее под уздцы, – позовите владельца замка, у меня приказ.

Старый гоблин развернулся на каблуках изношенных туфель и поспешно направился обратно в здание, но на этот раз не ворчал, а чувствовал волнение и приближение чего-то нехорошего. Маленькие ножки звонко застучали по идеально чистому, темному мраморному полу, потом по витиеватой дубовой лестнице, а после – зашуршали по мягкому пушистому ковру, который вел к темной двери на третьем этаже. Старый слуга направлялся к нужной комнате исключительно по памяти – разглядеть очертания коридора, огромных картин и фресок, украшавших бесконечные стены, было практически невозможно; не с тем зрением, что было у старика. Не в той темноте.

Он осторожно постучал в дверь костяшками тонких скрюченных пальцев и проскользнул в темную, но исключительно теплую комнату, в которой стоял крепкий запах кедра, чабреца, тлеющих от времени книг в тяжелых кожаных переплетах и выдержанного вина.

– Хозяин, гонец из Вальдэгора прибыл с важным посланием, – отчеканил гоблин и не услышал ответа. – Хозяин?

Из-под плотного огромного одеяла послышалось недовольное бормотание; владелец замка громко зевнул, потягиваясь в постели, и опустил ноги на холодный пол, сонно хмурясь и потирая все еще закрытые глаза. Он неспешно встал с массивной кровати; пошатываясь, добрел до тяжелого резного кресла, накинул на плечи халат, струящийся черный шелк, и лишь тогда повернулся в сторону слуги:

– Проводи гонца в замок, пусть Мерида накормит его, понял? Поставь ему пива.

– Да, хозяин, – наклонил голову гоблин.

– И напои его лошадь, – недовольно поморщился владелец. – Я отсюда чувствую ее жажду.

***

Уставший гонец уже допивал кружку холодного пива, как по дубовой лестнице медленно и равномерно начали стучать железные набойки высоких сапог. Хозяин замка неторопливо спускался вниз, но не переводил взгляда на гостя и двух слуг, оставшихся в его владениях. Наконец он сел за край стола, совсем рядом с гонцом, моментально оторвавшимся от пива. Мерида, старая и горбатая кухарка, подскочила к хозяину для получения распоряжений, но тут же вернулась к оставленному делу, получив отрицательный жест своего господина.

Владелец смерил взглядом гонца и поморщился от запаха пыли; он опустил руки на колено, переплел пальцы, и, будто бы только теперь собравшись с мыслями, заговорил:

– Не трать мое время, гонец, – разорвал тишину низкий глубокий голос, – что говорит Вальдэгор?

Мужчина поднялся из-за стола, достал сверток из нагрудного кармана старого потертого плаща и громко озвучил написанное:

– Именем верховного чародея Вальдэгорского магического союза, Блэйк Реввенкрофт, восьмой колдун династии Кастор, в срочном порядке призван в верховный Вальдэгорский совет чародеев. С момента получения известия о прибытии в совет, явиться не позднее трех полных суток с имперским пропуском. Вестейн Бреннен, семнадцатый колдун династии Бетельгейзе.

Блэйк вспылил, грязно выругался, осознавая суть происходящего; не сдержавшись, ударил кулаком о большой дубовый стол, да так, что лязгнула посуда, а тяжелые кольца болезненно сжали пальцы даже через ткань перчаток. До Вальдэгора от замка два с половиной дня пути, а гонец прибыл еще рано утром. Хозяин тряхнул волосами и стеганул взглядом через плечо старого карлика:

– Выводи моего коня, гоблин, – прошипел он, – а ты, гонец, выметайся с моего двора и не приведите Боги, если я тебя здесь еще увижу! – страшно прозвучал голос чародея и отозвался гулким эхом по всему этажу.

Колдун вылетел из-за стола, опрокинув тяжелый стул, и рванул наверх, чтобы успеть собрать необходимые вещи; телепортироваться он не собирался. Два последних слуги Наргсборга засуетились, подорвались с мест и разбежались выполнять хозяйские поручения. Мерида собирала дорожную сумку, вытащила на порог замка седло, ремни и узду и побежала в хранилище за имперским пропуском, а старик-гоблин уже вел на длинной веревке норовистого вороного жеребца, мотающего изящной мордой и машущего длинным хвостом до бабок.

Два последних слуги Наргсборга суетились, потому что знали: злить хозяина себе дороже. Нет, он, конечно, не выгонит их за порог, не сократит жалование, не поднимет руку. Одного только осуждающего холодного взгляда достаточно, чтобы поторопиться.

========== Глава вторая: «Вальдэгорский юнец» ==========

***

Всадник на вороном длинноногом жеребце, мрачный мужчина, облаченный в плащ с густым, почти черным соболиным мехом, во весь опор мчался через лес Грюнденбержского княжества и проклинал гонца, принесшего дурную весть. Начищенные до блеска высокие сапоги на шнуровке беспощадно поджимали, седло давно уже начинало казаться непривычным и неудобным, а контролировать молодого, бойкого и почти необъезженного жеребца оказалось сложнее, чем хотелось бы. Всадник стегал бока животного, не жалея сил, подгонял его криком и ударами пяток – опоздать в Вальдэгор к Верховному совету чародеев непростительно.

Всадник ненавидел быструю езду, выходил из себя от одной мысли, что дорога будет напряженной и долгой; в пути он постоянно кашлял от дорожной пыли, морщил нос, проезжая через попадавшиеся деревни, пропахшие навозом и скотиной, немытыми людьми и домашним самогоном. Он ненавидел храп устающего от галопа коня, его раздражала эта неизбежная тряска и то, что все телепорты в Вальдэгор были наглухо закрыты во избежание проникновения вражеских чародеев с Юга.

Всадник, имя которому Блэйк Реввенкрофт, гнал в столицу уже подзабытым за многие годы путем: несколько часов езды через лес Грюнденбержского княжества, путь по Серым Равнинам, который необходимо прервать с заходом солнца, иначе конь не выдержит и протянет ноги, ровно как и сам наездник. Казалось бы, что такого: всего день в седле, но Блэйк давно уже отвык от дальних перемещений верхом; несколько лет он скрывался в старом замке, не показывался ни на каких чародейских собраниях и банкетах, игнорировал письма из столицы и просиживал штаны на одном месте.

Блэйк притормозил коня, пустил его почти шагом и направился к маячившей на горизонте деревне, в которой запланировал переждать ночь. Он знал четко и ясно, что на милость жителей особо рассчитывать не стоит – крестьяне боятся и ненавидят его братию. Застежки кожаных ремней седла и узды равномерно побрякивали, иногда ударяясь друг о друга, пыль из-под конских копыт поднималась в воздух и оседала на грубой темной ткани плаща чародея. По краям безжизненной, вытоптанной конскими, коровьими и овечьими копытами дороги раскинулись потемневшие и уже убранные к зиме пшеничные поля, которым не было видно края и конца. Маленькие серые пташки клевали грубую почву в поисках упавших зерен, холодный ветер, пробирающий до костей даже через плащ, прижимал к земле оставшиеся побуревшие колосья и гнал на север высохшие соломинки. Солнце, скрывавшееся за густыми дождевыми тучами, клонилось к горизонту неумолимо быстро, гораздо резвее, чем садилось летом. Дни становились все короче, ночной воздух холодел, и утром осень оставляла на темном грунте седой иней.

Начинало смеркаться; Блэйк почти опустил голову на грудь и устало смотрел вдаль, пытаясь разглядеть хотя бы самый захудалый постоялый двор, манивший уставшего путника по крайней мере теплом и, если повезет, каким-нибудь ложем. Чародей был крайне брезглив, ненавидел грязь и посторонние запахи, но сейчас ничего не мог поделать, кроме как просить ночлега в грязном помещении, забитом старыми сумасшедшими алкоголиками, кричащими грудными детьми жены трактирщика и грохотом кружек с пивом о липкие столы. Его перекосило, стоило снова представить те характерные ароматы таких помещений: запах кислых бочковых огурцов, сушеной рыбы, столь старой, что ей можно было прибить, ударив человека по затылку, смрадного самогонного перегара, спирающего воздух в легких, и тошнотворный, выворачивающий наизнанку душок блевотины в каком-нибудь неприметном углу, если не прямо под ногами. Снова немытый пол, разлитое кислое пиво, которое почти не пенилось, а порой и человеческая кровь на липких брусьях пола, оставленная после глупой драки пьяниц, ждали уставшего в дороге чародея, привыкшего к тишине, покою и чистоте.

Он уже въехал в саму деревню и было направился к большому постоялому двору, как дорогу загородили двое мужчин, вооруженных вилами и короткими дубинками. Блэйк остановил коня, выпрямился в седле и смерил взглядом местных старожил: грязные бородатые мужики, одетые в рваные рубахи и сотни раз залатанные мешковатые штаны, «горой» преграждали путь и источали такой жуткий перегар, что глаза начинали слезиться, а к горлу подступал не совсем приятный ком.

– Стоять, – пробасил тот, что был ниже и коренастее, – кто идет?

– Путник, – ничуть не задумываясь бросил чародей, не отрывая взгляда от грозной стражи деревенского порядка. – Хочу переждать ночь на том постоялом дворе.

– А на кой хрен вырядился, аки ведьма на шабаш? – вступил в разговор второй сельский мужик, – не чисто тут дело, выметайся отсюдова к чертям собачьим, а порядочным людям головы не забивай!

– Я могу «прочистить» дело, господин стражник, – съязвил Блэйк и бросил к ногам пьяниц маленький мешочек монет, – а ты уж веди, не обижай.

Коренастый промолчал; хотел даже взять жеребца под уздцы, но чародей не позволил прикасаться к животному, а сам соскочил на землю и последовал к большой халупе на краю села следом за стражниками. Каждый шаг отзывался болью в спине и пояснице, глаза закрывались сами собой, а ноги решительно не хотели идти вперед; все-таки Блэйк начинал жалеть, что вообще отправился в Вальдэгор и так редко ездил верхом – отсутствие практики чревато неприятными последствиями.

Трактир был в точности таким, каким его представлял себе уставший путник: шумным, грязным, скверно пахнущим и душным от запаха дыма, копоти и самогонного перегара. Почти все места были напрочь забиты; ближе к стойке тучного трактирщика с жирной кожей и засаленными волосами с проседью сидели те, кто пил. Маленькая и тихая группа людей – наемников, как понял путник, – расположилась почти возле самого входа. Возле большой грязной печи две ободранные дворовые шавки делили кусок заячьей шкуры, откуда-то из комнат доносился детский плач и мужская грубая ругань. Блэйк неохотно переступил порог заведения, брезгливо и спешно прошагал по грязному полу прямо к жирному трактирщику и высыпал горсть серебряных монет прямо перед его носом:

– Мне нужна одиночная комната, – тихо, не привлекая лишнего внимания, проговорил чародей, – самая тихая и спокойная.

– Нету местов-то, благородный господин, – пролепетал владелец, – все заняли другие постояльцы, не выселишь же!

– Я слышал, что деньги открывают любые двери, – злобно прошипел чародей и добавил еще. – Предоставь мне место. Живо давай!

– Ничем помочь не могу, благородный господин, все занято! Самим спать негде, на кой ляд мне дурить тебя?

«Зараза!» – поморщился чародей, развернулся на каблуках высоких сапог и, выходя наружу, хлопнул дверью так, что подкова над входом с тяжелым грохотом свалилась на пол, а вместе с ней, вероятно, и счастье таверны. Он забрал вороного жеребца, сам нашел колодец и напоил уставшего скакуна. Долго думать над местом ночевки он не стал: его внимание привлек большой стог сена совсем недалеко от постоялого двора. Хотя Блэйк был крайне взбешен, он все-таки нашел в себе силы относительно спокойно распрячь коня и пустить его отдыхать в поле, а сам подложил под голову седло, потеплее закутался в плащ и почти сразу уснул в соломе.

Ненадолго.

***

Молодой и тощий мужчина, лицо которого испещрила оспа, волоком тащил за волосы полную крестьянскую девчонку лет тринадцати и все смеялся себе под нос. Девочка визжала; кричала так сильно, как только могла, так сильно, что истошный крик переходил в хрип, но ее никто не мог слышать. Босыми ногами она колотила холодную землю, в кровь стерла пальцы, пытаясь зацепиться руками хоть за что-то – тщетно. Глаза, наполнившиеся чистыми слезами, застелила пелена боли, сердце сокращалось так часто, что можно было танцевать чечетку; девчонка кричала, звала хоть кого-то: отца ли, мать ли, братьев или женскую заступницу – все одно, никто не слышал.

Тощий был совершенно пьян; после тяжелого дня накидался дешевой и плохой выпивкой и теперь на хмельную голову хотел показать свою молодецкую удаль девочке, вышедшей ночью «за хату». Даже в развязном состоянии сил у него было больше, чем у тринадцатилетки; уповая на то, что перепуганная крестьянка ничего не сможет сказать родителям из-за страха и обиды, он тащил ее в большой стог сена нетерпеливо и грубо, с животным и неконтролируемым желанием.

Тощий человек с обезображенным лицом бросил кричащую крестьянскую девочку в пышную кипу соломы, разорвал на ней желтую от времени и стирки ночную рубашку и сам начал стягивать с себя сотни раз перелатанные штаны. Девичий визг сотряс поле и окрестности – до того он был истошным и отчаянным. Послышался звук удара: пьяница заткнул неблагодарного ребенка.

Блэйк мгновенно проснулся и пришел в себя. Сразу понял, что сейчас происходит по ту сторону стога и дико разозлился, с трудом сдерживаясь, чтобы сразу же не свернуть шею тощему верзиле. Он видел и знал, какие вещи происходят в таких деревнях, все еще помнил лица четырнадцати-пятнадцатилетних девочек с младенцами на руках, рожденных после таких случаев в сене и ветхих сараях.

Он поспешно поднялся, тихо отряхнул плащ и поежился от сильного холода; сжал зубы и кулаки от злости так сильно, что кольца на пальцах тихо лязгнули. «Покалечу», – прошипел он и, откинув с лица навязчиво упавшую прядь волос, быстро двинулся в сторону верзилы.

– Отпусти девочку, – как можно отчетливее и спокойнее проговорил чародей.

Тощий одарил его насмешливым взглядом и захохотал во весь голос, почти до слез. Согнулся над рыдающей девчушкой, схватил ее за волосы и поднял нагое тело на подкосившиеся ноги.

– Присоединяйся, – смеялся он, – на двоих хватит!

«А вот это ты зря», – подумал Блэйк и одним точным движением руки вытащил почти полутораметровый клеймор из ножен. Клинок тихо и радостно завыл, едва блеснул в темной пасмурной ночи и остановился у горла пьяницы, прочертив прежде набухающую кровью царапину. Просить о том, чтобы он отпустил девочку, уже не было нужды, потому что верзила замер, отпустил светлые спутанные пряди и едва слышно застонал, прося о помиловании. Марать клинок о плешивого пса Блэйк не хотел и не собирался. В свое время он слишком часто делал это и лишний раз проливать кровь – только осквернять благородную сталь и ювелирную гоблинскую работу.

Он опустил оружие, окинул взглядом мужчину, и тот убежал: быстро и трусливо, будто в припадке что-то повторяя. Спотыкаясь и падая, он спешно пересекал холодное поле с остатками когда-то высокой золотой пшеницы и всхлипывал. Не силой, не грубостью и болью, а убеждением и страхом чародей настолько сильно смог потрясти крестьянина-забулдыгу, что тот, кажется, впервые почувствовал такой прилив ужаса перед более сильным человеком.

Чародей наклонился к девочке, совершенно не обращая никакого внимания на то, что ее ночная рубашка полностью разорвана от груди до пят; он пытался ее успокоить, уверить в том, что ее больше никто не тронет, но перепуганная крестьянская дочка только сильнее плакала и тряслась от ужаса перед незнакомым человеком, лицо которого скрывал большой капюшон, отороченный богатым соболиным мехом.

Блэйк выругался; ненавидел всей душой грязь и свинство таких деревень, где в свете дня в полях слышно пение жнецов, а ночью – истошные крики таких вот маленьких девочек, лишающихся невинности под тяжестью тел грязных тупых забулдыг. Ненавидел деревни, где мужчины делали все, что душе угодно лишь от того, что были гораздо сильнее женщин. А потом молоденькие крестьянки рожали детей в банях и сараях, и не факт, что выживали. Вот так взять и в одну ночь перечеркнуть жирным крестом жизнь молодой женщины, опорочить ее честь и достоинство, почитаемое имя кормилицы и продолжательницы рода человеческого. Чародей сплюнул на землю.

Запряг коня и рванул прочь.

***

Сон будто сняло рукой, сознание заняла бесконечная злость. Он остервенело гнал вороного жеребца по ночной степи, выжимал из него все силы и сам отдавал себя этому путешествию без остатка. Изо рта валил пар, кончики пальцев почти потеряли чувствительность, но темный всадник стремительно пересекал однообразные Серые Равнины.

Тучи развеялись, и солнце уже стояло в зените, когда Блэйк, предъявив имперский пропуск, въехал в огромный богатый город Вальдэгор.

В полуденный час столица жила полной жизнью; народ громко галдел, все куда-то спешили, что-то выторговывали друг у друга, ругались и распевали непристойные песни. На дорогах просили милости прокаженные старики, по рынкам носились голодные собаки, а за ними разгневанные мясники с тяжелыми тесаками; ржали кони, плакали дети, шумели бабы и ругались мужики; в уличных канавах стояли нечистоты и их пары, нагретые солнцем, поднимались в пыльный воздух и душили. От бочек с квашеной капустой и рыбой пахло кислотой и тухлятиной; от эшафота, раскинувшегося на центральной Вальдэгорской площади, несло мертвечиной и человеческой кровью, оттуда же раздавались дикие крики четвертуемых на утренней заре преступников. «Симфония, – подумал чародей, – скучал я по этому безумию…»

К ногам вороного жеребца кинулась взбесившаяся собака и напугала его; животное встало на дыбы, дико и истошно заржало, едва не скинув всадника, и начало бить копытами землю. Блэйк выругался, рявкнул, что есть силы хлестанул бездомного пса по глазам; раненый лохматый пес завизжал, кубарем покатился по пыльной земле и весь покрывался пылью и собственной кровью, льющейся из глазниц. Он ударил коня и, разгоняя людей по сторонам, рванул в сторону Чародейского совета под возмущенные крики и охи старух; инцидент с собакой произвел неприятное впечатление в кругу горожан, но еще больше их напрягало появление еще одного колдуна, о существовании которого они успели подзабыть.

Блэйк Реввенкрофт соскочил с коня, тяжело вздохнул и, наконец успокоившись и собравшись с мыслями, вошел в двери здания с высоко поднятой головой.

Мужская фигура, облаченная в высокие сапоги и длинный черный плащ, отороченный собольим мехом, уверенно направилась в сторону уже ожидавших его трех чародеев Верховного совета.

Он выглядел молодо, года на тридцать три, не более, но в самом деле был чуть ли не вчетверо старше; высокий, широкоплечий, осанистый, с уверенной походкой и достойными аристократа манерами. Легкие движения рук, повороты головы, то, как он оправлял волосы, даже взгляд – все выдавало в нем адепта ныне покойной Сиггрид Саллиманн – одной из знаменитейших чародеек Северной империи. Угольно-черные волосы чуть ниже плеч, бесстрастные глаза цвета холодной стали, некрасивые тонкие губы, тронутые злой усмешкой и изящные руки в светлых перчатках, унизанные серебряными кольцами и перстнями – в этом весь Блэйк.

Он остановился совсем рядом с разряженными, будто короли и королевы, чародеями, поклонился не так учтиво, как того требовали приличия и, выпрямившись, заговорил:

– Блэйк Реввенкрофт – восьмой колдун чародейской династии Кастор, адепт Сиггрид Саллиманн по вашему приказанию прибыл, – зазвучал в тишине низкий мужской голос.

– Все такой же, – усмехнулась темноволосая чародейка с высоким посохом в руках, – вычурный, пафосный и до жути гордый.

– Не больше гнили, чем у тебя, Нерейд, – нехорошо усмехнулся Блэйк и обратился к старому мудрому Вестейну: – по какому поводу Вы вызывали меня?

Старый колдун удобнее уселся в роскошном кресле, возложил большие морщинистые руки на подлокотники и с минуту помолчал, о чем-то задумавшись. Затем подозвал молоденького паренька, что-то тихо сказал ему и снова замолчал. Блэйк покорно ждал, знал, что Вестейн уже слишком стар, слишком утомляем. Верховный колдун, облаченный в темно-бордовый камзол, расшитый золотом и драгоценными камнями, с интересом изучал свое кольцо на указательном пальце, потом долго наблюдал за тем, как Нерейд не отводит взгляда от их гостя и как нервно покусывает коралловые губы. Вестейн усмехнулся, вспоминая молодость. Эх, где его первая сотня лет!

Молоденький слуга передал старому колдуну какие-то пергаменты, поспешно откланялся и убежал, а старик, наконец, заговорил:

– Да будет тебе известно, Блэйк Реввенкрофт, что невыполнение чародейских обязанностей ведет к тюремному заключению с полным лишением магических способностей или прилюдной казни через повешение, – грозно и медленно говорил он, встречаясь с холодным взглядом гостя, – а ты юлишь уже не один год. Едва ли не каждый из ныне здравствующих чародеев, – подчеркнул колдун, – имеет при себе адепта, но не твое благородие. Ты семь лет просидел в Наргсборге, семь лет не являлся ни на одно собрание и игнорировал приглашения в Совет, чем нажил серьезный должок. Теперь ты здесь, а, значит, все-таки имеешь право некоторого выбора, – он развернул перед собой другую бумагу, пробежался по ней почти ослепшими глазами и продолжил. – Два дня назад в Западных Топях, а, точнее, в крохотной деревеньке Старые Затоны, разом загорелись все халупы вместе с людьми. Нерейд была там, и выживших нет. Кроме одного ребенка. Не смотри так, Блэйк, тебе придется взять его к себе. На этот раз бежать некуда. У нас нет свободных наставников по части тех, кто бросается огнем, как снежками. Будешь обучать мальчишку, хочешь ты того или нет, – подытожил колдун, – но, как я сказал, у тебя есть выбор. Выбирай: адепт, тюрьма или виселица?