Текст книги "Адепт (СИ)"

Автор книги: Алексей Скуратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Они звали нас варварами… Дикарями, монстрами, чудовищами без душ. И сами были такими же. Мы – люди, живые, те, кто готов за свою шкуру глотку перегрызть. Южане вошли на наши земли, они жгли, насиловали, грабили, казнили. Вырезали людей, как скот, сваливали тела в колодцы, даже не присыпали землей. Все это гнило, разлагалось на солнце. От жужжания мух закладывало уши. Но разве их это касалось? Они разоряли могилы и склепы. Занимались мародерством, подрывали жальники. Юг был уверен, что мы не отвоюем своего, потому и стирали напоминания о существовании северян. Мы были монстрами. Чудовищами без душ. Ровно так же, как и они».

Потом – место, которое трудно было представить себе даже в самых странных и бессмысленных снах. Бескрайние чертоги темного, древнего замка с уходящими в свинцовые клубы туч тонкими шпилями и бесконечными башнями. Холодный, фосфорно-зеленый свет в резных окнах, черные тени, мелькающие то близко, то далеко, безжизненный огонь в тяжелых канделябрах, пустота, безнадега. Аскель никогда не видел ничего подобного, даже не мог предположить, где конкретно или приблизительно находится это мрачное место. Все потому, что ни на одной карте мира замка не было. Это был мертвый остров мертвой жизни, затерянный в Переходах. Именно здесь обитали утерянные Боги – Скильфы, те самые прародители Огня, потерявшие свой первозданный, материализованный облик. Сбитые в бесформенную тучку в черных рваных балахонах существа, пугающие блеском инфернальных глаз.

«Я искал их двадцать лет. Еще шесть – постигал тайны огненных чар. Впрочем, мне это не помогло, если сейчас ты видишь Скильфов моими глазами».

«Теперь – последняя глава, о которой я, кажется, должен поведать тебе, – снова прозвучал глубокий, чуть с хрипотцой голос, – Нерейд… Нерейд сказала слишком много возвышенных слов. По правде говоря, плевал я на то, что она чешет языком, смолчал бы, если бы не твоя реакция. Не быть же тебе, в конце концов, обманутым, не так ли? Я бы не простил. И ты… Ты тоже не прощай обмана. Никогда».

И перед Аскелем проносятся все те дни, что он провел в Наргсборге: совсем мельком все то, что происходило при свете дня, подробнее – ночи.

Вот тот самый день, когда он узнал, что его господин – анимаг, причем далеко не последнего разряда. Тот холодный, проливной дождь, грязь, Блэйк, обругивающий чужих матерей и вообще все, что движется и стоит на месте. Чародей не говорит с ним, выглядит подавленным, убитым. Внезапно перед глазами день бежит назад, летит с головокружительной скоростью, да так, что все смешивается в огромное пестрое пятно, и вот уже не замок возвышается на холме, а черный лес лежит на размытой дождями земле и тихонько поскрипывает взмокшими, разбухшими от влаги ветвями. В тени два человека: один высокий, определенно больше десяти пядей (примерно сто девяносто сантиметров), другой – совсем низкий, достает первому лишь до груди и сейчас что-то возбужденно высказывает, активно жестикулируя руками, а высокий молчит и совсем чуть-чуть ухмыляется тонкими бледными губами – паскудно, как и всегда. То Нерейд пытается убедить принципиального бездельника и эгоиста Блэйка в том, что видному человеку негоже жить холостяком и являться одному в свет. Да и кто же он такой, этот лентяй и сумасброд, чтобы отказываться от такого потрясающего и заманчивого предложения? Неужели дурак? Отнюдь. Просто тот, кто учится на ошибках и измен не прощает. А ухмыляется потому, что не слушает продолжительных тирад, а вспоминает, как выбросил когда-то из окна пойманного любовника, а чародейку выволок на плече, замотав простынкой, как рыбу в сеть, и бросил на крыльцо.

И так еще несколько раз: вот Блэйк рвет и сжигает письма, вот дает отворот-поворот синему вихрю, выводит ее из себя в купальнях и бросает на пирушке в Вальдэгоре, в тот же день, когда произошла знаменитая резня. И последняя их встреча, от которой у Аскеля по спине пробежали мурашки: Нерейд на Седом.

Да, чародей пропадал, пропадал часто, уходил слишком рано, а возвращался слишком поздно, далеко за полночь. И если его блуждания по песчаному берегу все те дни были одинокими и бесцельными, то однажды он наткнулся на человека в темно-синем плащике, отороченном белым мехом песца; человека, у которого были слишком знакомые каштановые волосы и пронзительно-синие, васильковые глаза. Чародейка ждала его на берегу моря, сидела на выброшенной прибоем коряге и собиралась с мыслями. Увидев Ифрита, подскочила с места и кинулась ему на шею, выбивая из равновесия, и прильнула с тонким, бледным губам, которым была так свойственна паскудная ухмылка…

– Блэйк, я ведь люблю тебя! – отчаянно выпалила она, вжимаясь миниатюрным, размалеванным личиком в широкую грудь, – идем со мной, прошу! Если ты откажешь… Жить тебе не позволят…

– Прости, – короткое, совершенно лишенное всяческих эмоций. Мертвое. Реввенкрофтское.

– Но ведь раньше… раньше ты любил меня! Мы были вместе, и все было так хорошо, так… так…

– Времена меняются. Приходят новые люди.

– Ах так! – вспылила чародейка, – так, да? Променял меня на очередную потаскуху? Кто она, черт возьми? Назови имя, Блэйк!

– Бывай, – бросил колдун, уходя в сторону перекошенной лачуги, – быть может, свидимся.

Нерейд рухнула коленями в серый, сыпучий песок и бессильно опустила холеные ручки. Выбившиеся каштановые пряди упали на лицо, скрывая непонимающий синий взгляд.

– И все же? – прокричала она в след.

– Тот, кто дал мне больше, чем кто-либо еще.

Воздух дрожит, переливается бледно-голубым, а потом в глаза бьет ослепительная вспышка. Чародейка навсегда телепортируется с Седого моря.

«Мне больше нечего сказать тебе, Аскель. Совсем нечего. Ты видел все – всего меня, такого, какой я есть на самом деле. Видел, с какого дна меня притащили в чародейскую роскошную жизнь, каким я был и каким стал. Да, если ты все-таки добрался до моей крови, я, скорее всего, покойник. Но чтобы ты знал, с тех пор, как ты появился в моем замке, Нерейд больше не легла в мою постель, как и кто-либо еще. Тебе одному решать, как ко мне относиться после всего этого. Я не сужу тебя. Не посмею сделать этого. Но если мне каким-то чудом удастся увидеть тебя хоть еще раз, пусть на краткое мгновение, я скажу то, что должен был сказать уже давно. А пока… пока что воспоминания Блэйка Хильдебраннда кончаются».

***

Аскель с шумным вздохом вырвался из воспоминаний господина и понял, что его лицо стало влажным от предательски бегущих слез. Уже стемнело, в коридорах стихли людские шаги, а за окнами начал раздуваться легкий холодный ветер северной весны. Пыльная комната погрузилась во мрак.

– Пожалуйста, – прошептал он в немую тишину, – господин Блэйк… Вернитесь уже ко мне. Я просто не выдержу еще одной потери…

По коридорам прокатилось глухое, тяжелое эхо – раскрылся телепорт. Парень вскочил с места, рванул на звук шума и остановился, не добежав до залы нескольких метров. С губ чародеев слетали два имени: Йодис и Вивьен.

Адепт сполз по стене, закрывая лицо руками. Это было невыносимо.

Комментарий к Глава двадцать четвертая: «И черным углем остыл и остался жить»

* – Тэм Гринхилл: “Воин рассвета”.

========== Глава двадцать пятая: «Наперекор убеждениям» ==========

В темном сыром подвале, освещаемом светом всего нескольких свечей, уже несколько часов кряду орудовал Давен, отделяя бежевые кости от лоскутов разлагающегося мяса. Отпиленная голова со светлыми, коротко остриженными волосами лежала на металлическом столе. Воодушевлению молодого некроманта можно было лишь позавидовать.

Его не отпугивала страшная вонь, трупный яд на него никак не действовал, а уж крови и покойников он явно не боялся и предпочитал бездыханные тела, которые можно оживить и заставить делать кучу полезных, забавных штук, скучным живым. С металлического стола на Давена смотрели два помутневших, широко раскрытых карих глаза, что, в общем-то, ни удивления, ни неприятных ощущений не вызывало. Все они покойники одинаковые. Хотя, пожалуй, разделывать и кроить именно этого было даже очень кстати, особенно учитывая то, как от рук Каттара пострадал Хантор.

Их пятнадцатиметровая машина для убийства шагала по южным отрядам, как ребенок по ромашкам, который, как известно, расшибется, а не удержится, чтобы ту самую ромашку не раздавить ногой. Хантор управлял им с трудом, из последних сил держался и даже терял пару раз сознание, но Давен-то был рядом – чуть что, поддерживал целостность костяного чудовища и ловил под руки худого беловолосого некроманта, который еще в первые часы вымотался. Стоило Могильщику приняться за дело снова, его адепт добивал выживших целыми очередями чар чернокнижников, а порой и вовсе – ловко перебирался по костям вниз, спрыгивал на залитую кровью землю и тогда от души отрывался на вражеских солдатах: кистень с моргенштерном выл в воздухе и дробил черепные кости. До тех пор, конечно, пока Хантор не начинал поливать отборнейшей руганью нерадивого ученика-позера, бесцельно рискующего такой дорогой жизнью.

В конечном итоге именно Давен остался виноватым в том происшествии.

В очередной раз пропустив уговоры наставника остаться наверху, он, раскручивая тяжелый шар с металлическими шипами на цепи, рванул на землю, ловко скользя по отполированным временем костям. И именно тогда просчитался, потому что высокий смуглый человек с блондинистыми короткими волосами стоял перед ним без тени сомнения, а его подчиненные расступились в стороны, вырезая северян. Каким образом они получали приказы, оставалось загадкой до того момента, как молодой некромант начал изучать убитого Хантором южанина с карими глазами. Телепатия. Половины языка у человека не было, и, судя по всему, лишился он ее недавно, потому что, пожалуй, не было той части тела, которой не смогли бы вновь нарастить лекари, разве что голова являлась исключением.

Парень никогда не видел такой скорости и ловкости, не успел и глазом моргнуть, как немой свалил его на залитую кровью землю и выхватил из-за голенища вычурно позолоченный кинжал. Некромант успел помочь.

Махнув рукой на пятнадцатиметрового скелета, что есть духу рванул вниз, подготавливая заклинание, после которого южанин уже не должен был встать. Костяное чудовище рухнуло, придавив собой человек пятнадцать, если не больше, восстановлению практически не подлежало, но Могильщику было все равно. Его голубоглазый смысл жизни был на волоске от смерти. Опять-таки, беловолосый успел, но и невредимым с поля боя не вернулся, в отличие от ученика.

Немой с разворота всадил Хантору аккурат в нижнюю челюсть едва ли не излюбленным оружием его южной братии – кастетом, и, соответственно, сломал ее, да только просчитался: некромант знал, что секунды решают все, и потому, каким-то чудом находясь в сознании, вытащил из ножен легкий, острый, как бритва, меч с костяным эфесом и раскроил врага, наискось прорубая лезвием живот и выпуская его содержимое, и потом… Потом лишился сознания и рухнул в руки Давена, а очнулся уже в лазарете с совершенно нормальным лицом. То есть ему так показалось, потому что боль поставила все на свои места, а неспособность говорить окончательно добила: изуродованную нижнюю челюсть скрывал мастерски наложенный на время лечения фантом.

В холодном, темном, сыром коридоре послышались легкие шаги, и парень отложил почти очищенную руку в сторону, но сообразив, что шаги принадлежат явно не очередной прислуге, снова принялся за дело: не мог он смотреть в глаза некроманта, совесть не позволяла. Горячие пальцы опустились на его похолодевшее плечо, и Давен вздрогнул, но больше не от контраста температур, а от осознания того, кому эти пальцы принадлежали. Крупная волна сводящего с ума ощущения прошла по всему телу и скрутила внутренности, как и каждый раз.

«Уже полночь», – прозвучал в сознании до боли знакомый голос. Черт бы побрал эту телепатию!

– Я скоро управлюсь, не жди меня, – тихо ответил адепт.

«Когда это половина покойника соответствовала такому понятию, как «скоро»? Не надейся, что я усну раньше, чем ты придешь».

– Слушай, ты ведь знаешь, черт возьми, что я не могу! Мне не хватает духу в глаза тебе посмотреть, а ты зовешь к себе!

«Тебя никто не винит».

– Я виню.

«Вини дальше, если любитель мазохизма. А сейчас бросай тело, отмывайся от этой пакости и приходи ко мне. Это не обсуждается».

– Ладно…

«Бросай».

И Давен, тихонько ругаясь под нос, сваливает обезображенное, обезглавленное тело в резко пахнущий раствор и на ходу раздевается, сонно бредя в сторону ванной, а Хантор, бросая на проделанную работу оценивающий, удовлетворенный взгляд, переступает через кровавую лужицу на холодном полу и возвращается в спальню воистину исполинских масштабов. Полная луна настойчиво светит в окно, освещая бледными призрачными лучами огромную кровать с бархатным балдахином.

Темноволосый парень двадцати четырех лет от роду заходит в комнату тихо, неслышно, подобно тени проходит через помещение и аккуратно опускается на самый край кровати, кутаясь в тяжелое одеяло и подбирая под себя ноги. На его несчастье, надежда на то, что некромант спит, сгорела и пеплом развеялась по ветру.

«Успокойся и придвинься ближе. Мне холодно».

– Ты, верно, шутишь?

«Нет», – до жути серьезное и холодное разливается в сознании в ответ, и беловолосый подбирается ближе сам, обнимая руками впалый живот, покрытый шрамами.

– Ты мог умереть из-за меня, по моей вине месяцы молчать будешь, пока чары не срастят кости, и теперь говоришь, чтобы я успокоился! Да ты рехнулся, Могильщик, я не труп – кое-какие чувства имею!

Хантор с досадой вздохнул и пожалел, что не может заткнуть причитания парня собственными губами. Пожалуй, один из самых существенных минусов сломанной челюсти.

«Все в порядке».

– Хрена с два.

«Правда, я не держу на тебя зла. Все так же ошалело люблю».

Горячие пальцы некроманта умело скользнули под тонкую ткань рубашки и мучительно-медленно прошлись по мягкой коже, выступающим ребрам и спустились ниже, заставляя тирады со стороны парня смениться сдавленным вздохом. Давен почти сдался.

– Перестань, – просьба, нет, мольба.

«Поцелуешь – подумаю».

– Ублюдок…

«Очень даже может быть».

Ему на самом деле страшно прикасаться к наставнику, откуда ему знать, как действуют фантомные чары? Тем не менее, он ведь и сам уже изголодался по шелковистой коже некроманта, по его голосу, который в такие моменты становился хриплым и низким, который он не мог сейчас слышать, но мог почувствовать, увидеть по тому, как менялось выражение красивых светлых глаз. И, конечно, рискнул: повернулся лицом к беловолосому мужчине с изящными чертами лица, от которого сейчас веяло нечеловеческим холодом сложной магии, и совсем мягко, чуть касаясь, скользнул губами по белой коже шеи. Руки некроманта тем временем весьма ощутимо гладили спину, опускаясь на бедра – так, как любил сам Давен.

Он сорвался. Поцелуи стали жестче, но от того лишь приятнее и умопомрачительнее; теперь на бледной тонкой коже проступили багровые пятна, аккуратные следы зубов, не укусы, так, щипки; руки не избегают желанного тела, а ласкают его же в местах, так требующих внимания пальцев. Странно: не слышать низкого голоса беловолосого, когда собственные руки уверенно ласкают предельно напряженную, возбужденную плоть, но телепатические «прошу, чуть быстрее», такие отрывистые и сбитые, вышибают опору из-под ног, а мысли крушат в прах.

– Так… хорошо, – рвано дыша, нашептывает Давен в блестящую от влаги шею и резко замирает, кажется, вообще на мгновение теряет связь с внешним миром, но остается в объятиях некроманта.

«Чертовски», – подтверждает голос.

– Я устал, – признается парень, целуя бледную щеку Хантора, – можно, проваляюсь все утро?

«Разумеется».

– Ты правда не злишься?

«Будешь доставать глупыми вопросами – разозлюсь. Спи давай».

Будто только и ожидая приказа к отбою, адепт засыпает почти сразу, не отпуская сильной руки некроманта.

Луна все так же освещает комнату призрачными мерцающими лучами, и беловолосый отчетливо видит до безумия любимое лицо, эти темные, чуть подрагивающие во сне ресницы, прямые брови, сухие теплые губы, которые он еще долго не сможет поцеловать. Зато дотронуться – может. И дотрагивается, а неисправимый халтурщик-Давен целует кончик указательного пальца. Все-таки не спит, паршивец.

– Доброй ночи, Могильщик. Я его до последней косточки разберу.

…А утром оба узнают о смерти Блэйка. И Хантор разбивает зеркало, занимающее всю стену…

***

Блэйк всегда был реалистом и в чудеса никогда не верил. Да и зачем? Вот, казалось бы, взять его обыденную жизнь, холостяцкие будни в Наргсборге. Он наверняка знал, что ждать от того или иного дня. Каждое утро вставало солнце, заливая алым светом обшарпанные холодные камни, в полдень поднималось на самый центр неба, а ближе к вечеру неумолимо опускалось на запад и топило замковый двор и растущие в нем старые деревья в рыжем пламени. Так было всегда. Иногда к нему кто-нибудь заходил: совсем редко, бывало, месяцами на версты вокруг не было живой души, но случалось, что путники просили переночевать и ночлег получали. Еще реже наведывался Персифаль. Чудес не было.

Чудо не случилось даже тогда, когда из объятого огнем Грюнденберга его забрала Сиггрид Саллиманн. То была случайность, цепочка событий, которая обрастала новыми деталями, медленно развивалась, а потом полетела вниз, как ком снега с горы – в разы быстрее, чем когда бы то ни было. Чародейка всего-навсего по случайности оказалась в городе, даже не планировала ехать туда, неудачно телепортировалась, потому что проводящие камни были недостаточно чистыми, и рухнула с неба прямо на одинокое дерево на окраине, чуть не сломала ногу и потом еще долго прочесывала длинные волосы, вытаскивая из прядей листья и тоненькие веточки, а потом вдруг подумала, что неплохо было бы остановиться в городе – быть может, неспроста она сюда попала?

Так и оказалось.

Ее многие знали, угадывали в толпе по копне черных волос и высокому росту, слишком высокому для женщины. И красивым карим глазам, в которых человечности было в разы больше, чем у ее братии. К тому же, Сиггрид к народу была чуть ближе, чем остальные, в основном тем на жизнь и зарабатывала, что помогала то тут, то там, хотя и на великие свершения шла с высоко поднятой головой, колдуньей была, пожалуй, очень даже могущественной.

И тогда, около трех утра, когда летняя ночь начинала развеиваться, ее скрутило в кровати от бешеной эманации, сдавливающей виски и грудь. Она рванула из постоялого двора сразу же, знала, что опытные чародеи никогда таких всплесков не допускают, а ей навстречу уже бежали люди с просьбами о помощи – едва ли не пятая часть города горела, и черный едкий дым заволакивал сереющее небо. И она, конечно же, незамедлительно пришла на помощь, каким-то образом смогла выследить источник такого катаклизма и подавить могущественные чары, появившиеся невесть откуда. Потом отмахнулась, что желает проверить кое-что еще, спешно ушла вглубь города в поисках магического следа, но заплутала, хотя окрестности до этого помнила.

И наткнулась на два тела: одно – обезображенное, мужчину с торчащим в горле ножом, другое – мальчишку, похожего на вороненка, растрепанного и черного, с короткими, жесткими угольными волосами и переломанными пальцами. След от третьего тела ее чародейское зрение различило, но человека здесь уже не было. Быть может, пришел в себя и убежал? Кто его знает. Лежит теперь где-нибудь третий покойник и дожидается, когда его найдет стража. Извечное и привычное.

Чародеи бесплодны, все, как один. Соль в том, что кому-то это было безразлично, а другие душу были готовы продать, чтобы стать родителями. Стоило Сиггрид только увидеть мальчика, как в сердце ощутимо кольнуло, они ведь были так похожи… Знак? Определенно. И потому она в то же утро забрала вороненка в Наргсборг и через несколько дней лично приехала к Вестейну с просьбой забрать тогда еще совсем юного Блэйка к себе. И получила добро.

Это не было чудом. Всего лишь случайностью.

Или Предназначением? Скорее даже так. Главное, не чудом – Блэйк бы и сам не поверил.

И потому реалист лежал возле дерева, прижимая переломанные пальцы к кровоточащей ране на боку, уже не видел ничего, кроме кромешной темноты, ослеп полностью и отчетливо понимал, что это конец, окончание его бессмысленной жизни и бессмысленного пути, на который он потратил все свои сто семь, почти сто восемь лет. Он знал, что Нерейд уже сбежала и теперь будет скрываться: возвращение в круг магистров Вальдэгора слишком рискованное действие после дезертирства.

Огонь мучительно-медленно подбирался все ближе и ближе, лениво пожирал деревья и потирал руки в ожидании более изысканного трофея, настоящего чародея, даже еще живого, не сопротивляющегося холодным объятиям смерти. Блэйк сдался, потому что в чудеса не верил, а сил сделать невозможное совсем не осталось. Даже если он и смог бы подняться, его магические сенсоры больше не работали, и зрение его оставило, кажется, уже навсегда. Мало того, что в боку резало и жгло, так еще и шрам на правом плече проступил в полную силу и начал болеть. Хуже и не придумаешь. Неужели его Предназначение – бесцельно прожить свой век и умереть под деревом, истекая кровью? Как оказалось, судьба готовила ему иную смерть, отличную от этой, отсроченную на много лет вперед. Что-то холодное и мокрое ткнулось в обезображенную кисть. Ифрит уже не реагировал. Да и какая ему теперь разница?

– Молодец, – прозвучал чей-то добрый, совсем незнакомый голос, – хорошая девочка.

Молодая, крепкая, пушистая рысь ушла от почти неподвижного тела и радостно подбежала к хозяину, как обыкновенная домашняя кошка, ласкаясь и облизывая его шершавые, грубые руки. Хозяином был седобородый высокий друид, обвешанный пучками душистых трав и корений. Смешанный аромат растений смешался с гарью и ударил в нос.

– Поднимайся, колдун, – доброта в голосе исчезла бесследно и сменилась холодной, раздраженной интонацией. – Убирайся из моего леса.

Блэйк не ответил, только вымученно качнул головой в сторону и зашелся кашлем, раздирающим легкие и отзывающимся болью во всем теле. Кровь из раны пошла сильнее.

– Вставай.

– Я не могу, – глухо, почти шепотом отозвался чародей, не пытаясь пошевелиться. – У меня нет сил. Ни капли.

– Поднимайся, если хочешь жить.

– Я ослеп, – надломленным, отчаянным голосом ответил Ифрит. Хотя, какой он после этого Ифрит? Человек. Смертный.

– Значит, ползи, как животное, как слепой щенок, делай, что хочешь, но подыхать здесь не смей!

Блэйк вымученно улыбнулся тонкими, некрасивыми губами, покрытыми еще не свернувшейся кровью:

– Смысл? Что тебе с этого?

– Заткнись и вставай. Давай же, колдун! Где все ваши сверхсилы? Только рушить способны? Поднимайся и иди! Я открою Переход.

Блэйк не понимал, совершенно не понимал, зачем старику помогать ему, тому, кто разрушил его лес, поджег его и выворотил деревья с корнем, а теперь, казалось бы, настал час расплаты за содеянное, он наконец-то умирает, и незнакомец вдруг пытается ему помочь? Смысл? Нет смысла. Есть Предназначение. Главное, не чудо.

Чародей попытался. С трудом поднялся на колени, потом, пытаясь схватиться переломанными пальцами за ветку, начал подниматься, и в конце концов смог прислониться спиной к дереву. Кровь полилась на землю. «Наверняка не дойду, – отметил он про себя, – умру от потери крови». Наверное, он бы даже позволил себе бросить все, рухнуть на бок, свернуться калачиком, обнимая колени, и разрыдаться – ан нет, плакать разучился много, очень много лет назад.

Шаг. Один из сотен тысяч шагов в его жизни, а сейчас будто первый, неуверенный, отзывающийся болью и скручивающий пополам. Совсем не трудно, ведь так? Поднять ногу, выставить чуть вперед и опустить: носок – пятка, безотказный рефлекс, неизменный автопилот, который – холера! – так сильно подводил. Второй. Еще более нетвердый, совсем неудачный, и он падает на землю, как срубленный, падает и рушит вес на переломанные пальцы, и крик срывается сам собой, уходит злыми и черными проклятиями в почву. У него бы наверняка почернело в глазах, если бы он мог видеть хоть что-то кроме темноты. Сейчас он едва не лишился сознания.

– Вставай.

Послушался. Покорно послушался, сжал зубы и повторил попытку. Шатаясь из стороны в сторону, с трудом сдерживая вздохи и стоны, прижимая руку к кровоточащей ране, поднялся на колени, последним рывком встал на ноги чуть тверже и поплелся следом за друидом и семенящей впереди рысью. Шел исключительно на слух. Зацепившись носком сапога за корень, рухнул снова и рассек так некстати оказавшейся на земле веткой скулу. Друид стал придерживать Блэйка под локоть и подсказывать, что впереди. И голос стал чуть добрее.

Они шли, наверное, около часа, блуждали по темному лесу, уходили все дальше и дальше от огня, и чародею казалось, что этот неполный час растянулся в недели, бесконечные, тягучие недели блужданий в полной тьме. Он не чувствовал магии, ни единой капли во всем теле, да и тела тоже не ощущал. Только жгучую боль, которая со временем ничуть не слабела. Она взрывалась кругами и искрами по телу, проходила от головы до кончиков пальцев ног, а потом возвращалась обратно с большей силой, пульсировала и жгла, как раскаленные угли. Уходить не собиралась, наоборот, кажется, устраивалась в теле удобнее и комфортнее. Старик внезапно остановился.

– Мы пришли.

Блэйк не стал задавать вопросов, не пытался понять, что собирается делать незнакомец и куда привел его, только покорно ждал, успокаивая сбившееся хрипящее дыхание, не чувствовал волнения, потому что знал наверняка: если бы безымянный захотел его смерти, то сделал бы это гораздо раньше. Пожалуй, сейчас у старика силы было больше, чем у него, чародея, ведающего о тайнах Скильфов. Рука, подхватившая под локоть, направила вперед, подтолкнула к каменному полу, который резко сменил липкую грязь.

– Этот Переход стабилен, хотя, признаться, я не уверен, выдержишь ли ты. Уходи. Просто уходи отсюда и иди вперед, на шум, сам знаешь. Выйдешь прямиком в Вальдэгорский замок.

– Откуда тебе знать, что я иду туда? – с недоверием спросил чародей и пошатнулся – ноги подвели. Его удержала сильная рука, успевшая все-таки схватить за ткань одежды, вернее, то, что от нее осталось – прогоревшие на живом теле лохмотья.

– Я знаю о тебе многое, Хильдебраннд.

– Какого? . – Блэйк осекся, потому что та самая рука швырнула его прямо в портал, искрящийся ало-фиолетовым.

Рысь, испугавшись резкого всплеска магической энергии и однотонного низкого шума, дрогнула и на всех парах полетела в чащу леса, перемахивая в длинных прыжках поваленные деревья. Друид провел шершавой ладонью по седой бороде, и его голос надломился. Морщины на лице стали гораздо, гораздо глубже.

– О братьях не забывают даже спустя девяносто четыре года, Блэйк. Доберись живым и, прошу, не ищи меня.

Чародей не успел сделать рывок назад.

С гулким хлопком, от которого заложило уши, лесная дверь портала рухнула, осыпалась левитировавшими еще мгновение назад камнями и закрылась навсегда. Стиг остался по ту сторону.

***

Аскель напрочь лишился покоя, сходил с ума и метался по коридорам с безумным, потерянным взглядом, отливающим на свету зеленым холодным металлом. Он кружился на одном месте, совершенно не замечал ранений, будто не чувствовал усталости, а когда та подкашивала ноги, опирался рукой о стену, переводил дух и шел снова.

Вернулись почти все. Только не Блэйк.

И так каждый раз… Он потерял счет тому, сколько раз в нем что-то обрывалось и перегорало, хотя, казалось бы, перегорать давно уже было нечему.

Каждый раз раздавался гулкий хлопок, эхом разливающийся по коридорам, каждый раз Аскель летел на этот звук, в котором отчетливо слышалась хоть какая-то надежда, и уходил, низко опустив голову, потому что имена незнакомых чародеев играли на губах присутствующих и душили шуршащими или же, порой, слишком громкими звуками. Йодис, Вивьен, Мартин, Доротея – да кто угодно, но не его господин. А ночь уже близилась, солнце заходило за горизонт, заливая залу рыжим и красным, катилось к черной линии города неумолимо быстро, и надежды таяли, как весенний лед в один из теплых дней – неизбежно и необратимо.

Персифаль отказался разговаривать с кем-либо, молча отлеживался в лазарете, пока лекари наращивали его утерянную в бою руку, отрешенным взглядом сверлил белую стену и лишь изредка здоровой рукой отбрасывал с пронзительно-зеленых глаз такие же пронзительно-рыжие пряди остриженных волос. Хантор, как оказалось, покинул Вальдэгор в тот же день, как и появился – позволил наложить фантом и целительные чары и забрал Давена, на которого было обращено слишком много любопытных глаз. В общем-то и некроманта здесь никто не уважал, такое оно – предвзятое отношение к чернокнижнику, не брезгующему тягой к собственному полу, тем более когда его представитель – адепт двадцати четырех лет. Хантору было сто тридцать семь, и стареть он не собирался. В почти белых волосах не было ни единой седой прядки.

Солнце заходило за горизонт, заливая залу рыжим и красным, и надежды неумолимо таяли…

«Только пообещай, что дождешься, что будешь ждать, даже если каждый будет говорить, что я покойник. Меня не так просто убить».

Верить ли этим словам? Доверять ли глазам, которые узрели тот страшный, ломающий жизнь момент, когда на руках чародея лежал ворох обгоревших лоскутов и осколки клеймора, когда даже запах Блэйка сохранился на этих вещах, пусть и смешался с гарью? Верить ли внутреннему ломкому голосу, что в тысячный раз повторяет одно и тоже, как пересмешник: «жив, жив, жив»? Поверить. Поверить услышанному, увиденному и тому, что удалось почувствовать, пригреть душу едва живой надеждой, бережно хранимой мечтой и пойти под откос убитым и втоптанным в землю, но понадеяться на чудо, в которое так упрямо не верил его господин.

Забыть. Закрыть глаза на все то, что произошло, стереть из памяти мрачный образ, зубилом выбитый в мозгу, больше не вспоминать о мертвом взгляде серебристых холодных глаз, тепла в которых было на самом деле много. Больше не представлять ледяных пальцев на коже и тонких губ, растянутых в насмешливой, откровенно издевающейся ухмылке, даже не думать об аромате чабреца и кедра, которым было пропитано все то, чего касался Блэйк. Уйти туда, куда глядят глаза, пуститься в бесконечные бега от самого себя, от воспоминаний, полосующих душу, как кнут спину, но так и не набраться сил снять с пальца платиновое кольцо, которое так многообещающе блестело в их последнюю мирную ночь.

От себя не уйдешь, себя не обманешь, не обведешь вокруг пальца, потому что того не позволит ни сердце, наполнившееся когда-то противоречивым, а теперь таким правильным чувством, ни память, в которой отпечатался каждый взгляд, каждое слово, жест и в который раз сводящий с ума поцелуй. Первый и последний, судя по всему.