Текст книги "Адепт (СИ)"

Автор книги: Алексей Скуратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Дух подлетел к нему; прошитые грубой дратвой веки были закрыты, но чародей чувствовал на себе мертвый укоризненный взгляд, которым можно было запросто убить. Влажные почерневшие ладони накрыли его шею. А Блэйк был бессилен. Он не ожидал встретить ее.

– Асе, – тихо прошептал он.

– Асе? – прозвучал мертвый, разливающийся утробным эхом голос из неподвижных сухих губ, – о, ты не видел Асе? Она ушла и не вернулась!

Блэйк чувствовал на своем лице мертвое холодное дыхание, но не шевелился – был в недоумении, был сбит с мыслей и не хотел провоцировать ее, полуночную деву.

«Она не помнит, – осознал он, – не помнит, кто она, видела свой труп со стороны, но не поняла! А теперь ее душа просит искупления, жаждет отмщения… И Асе нашла меня». Цветы бессмертника в венке, красовавшемся на спутанных каштановых волосах, источали живой, еще не увядший аромат золота своих маленьких грубых цветов. Их лепестки уже начинали опадать и то и дело виднелись в тяжелых влажных прядях.

– Почему мне так холодно? – прозвучал мертвый голос.

– Вероятно, потому, что на улице мороз, – ответил чародей. Сказать, что она мертва – подписать смертный приговор самому себе. Почерневшее лицо приблизилось вплотную, а холодные влажные руки крепче обняли шею.

– Ты не человек и не призрак, а все еще теплый, – шепнула полуночная дева, – согрей меня, мне так холодно.

Тонкие руки окончательно сгребли его в охапку, а мертвые сухие губы прижались к его губам, тонким, но живым, теплым, и Блэйк дернулся, что было сил, но вырваться из цепких объятий не мог. Он чувствовал это сухое мертвое давление, это тошнотворное ощущение близости покойницы и отдал бы многое, чтобы только прекратить эту пытку.

– Я помню эти губы! – воскликнула Асе, – я помню их вкус! Но что за отвратительный след на них остался? – взвизгнула она, – ты! Изменщик! Я убью тебя! Проклятый изменщик!

Сухие черные руки приобрели невероятную силу, сжались на его горле, лишая возможности дышать, и держали, держали, сжимая шею изо всех сил, а Блэйк утробно хрипел и видел этот ужасающий взгляд. Асе шумно сопела, скрипела зубами и напрягала мышцы рук, а ее платье только сильнее рвалось на напряженном морщинистом теле. Только цветы бессмертника были покойны…

– Несправедливость! Несправедливость дает дорогу преступлению, преступление требует искупления, а искупление – крови! – взвыла Асе, но Блэйк уже чувствовал, что свое призрак получит. Получил бы, не будь он Ифритом.

Та мысль пришла в голову совершенно неожиданно для него самого, но показалась столь разумной и логичной, что он не колебался ни секунды, ни мгновения, а рывком ухитрился вывернуть руку и проломить ее висок. Он знал, что это не поможет.

Он знал, что ему нужно время. Пульсирующий молочно-белый сгусток энергии почти сформировался, но чародей не нуждался в нем. У него было то, что требовалось…

Меч взвыл в воздухе, но жаждал добраться не до иссушенного тела, а до желтых пучков цветов, впутанных в бурю каштановых волос. И добрался, срубая с головы венок вместе с взлохмаченными прядями. Асе истошно закричала, бросилась в сторону, выламывая руки, завопила, взвизгнула и, развернувшись, полетела на чародея, вытягивая к его лицу кривые пальцы с острыми ломаными когтями. Успела лишь царапнуть, потому что Блэйк обошел ее слева, повалил в снег мощным ударом с поворотом корпуса и резко, сильно, безжалостно прижал голову полуночницы к земле. Тошнотворный хруст он услышал отчетливо, а после нога увязла в том, что осталось от разлагающегося мозга.

С Асе было покончено.

Губы колдуна пересохли, но его тошнило от одной идеи облизнуть их. Он развернулся, вычистил сапог снегом, начал приходить в себя, но обернулся, увидел развороченный череп и эти сухие, черные губы и на этот раз не сдержался. Его выворачивало тем, что осталось от недавно выпитого стакана воды, а после просто душило рвотными позывами. Он нашел в себе силы коротким движением руки поджечь труп Асе. Блэйк был слишком брезглив.

Пламя охотно пожирало иссохшее тело, довольно трещало, плевалось живыми, высоко подлетающими в воздух искрами, а чародей, все еще чувствуя мертвое могильное дыхание, плелся к правильному кругу. Он жаждал забрать все. Без остатка.

И сила с радостью кинулась в его руки, целовала их, ласкала своей теплотой и приятным покалыванием в каждой клеточке тела, а Блэйк забирал ее – жадно, но холодно. Без взаимной ласки. Впрочем, сила не обижалась: все же приятнее в теплом теле, чем на морозе в окружении холодных металлических штыков. Он чувствовал, как она наполняет его и разливается внутри, знал, что ее хватит надолго, а слепота после каждого применения магии почти не будет тревожить – если только в глазах помутнеет раз-другой.

Чародей редко черпал силу, не любил брать у природы больше, чем она давала ему, не спрашивая взамен, но иногда приходилось. И если бы он не попросил помощи Аскеля, то сейчас бы валялся в кровати и не смог бы встать, чтобы сделать то, на что смог решиться, закрыв глаза на годы воспоминаний самых разных оттенков. Молочно-белый пульсирующий сгусток заметно угасал и уменьшался, жалобно сжимался, теряя то, что только-только его наполнило. Блэйк умел искать места силы, и этот древний, изживший свой век дуб был тем самым местом, которых, как ни странно, существовало не так уж и много.

Вскоре сгусток и вовсе отощал, зачах, как цветок на полуденном солнце, а потом и вовсе пропал, полностью отдавшись в руки чародея.

– Прекрасно, – блаженно выдохнул Блэйк прикрывая полуночные, страшные глаза, – истинно прекрасно.

Он опустился на одно колено, склонил голову, беспокоя выбившиеся из хвоста пряди, и медленно выдохнул. А потом его руки стали чернеть, материализоваться, как и все его тело. И большая, черная, хищная птица взмыла в небо, взмахнув широкими крыльями так, что ворохи снега подлетели в воздухе. Его глаза видели больше, чем человеческие, и он отчетливо различал те тени, что шныряли по лесу, показываясь лишь на секунды и пропадая снова, будто их и не было. Аспидные перья шуршали, замок чернел вдали, как большая скала, и Блэйк уже не сомневался в своем решении. «Больше нет смысла, – подумал он, – я рискую им».

Он насчитал восемнадцать быстрых, юрких теней, что так ловко слонялись по лесу, но мог и ошибаться. Птица, шурша траурным оперением, спустилась на землю, расправила крылья, с которых потоками летели блестящие перья, не долетающие до земли, и крылья становились руками, а хищный лик сменился человеческим, да только хищность на нем никуда не пропала.

Чародей по своему обыкновению легко влетел в седло, но кобылу ударил сильно, пуская в головокружительный галоп по заснеженной тропе. Блэйк чувствовал, как стучит его сердце, как обостряются ощущения. И гнал, гнал так быстро, как только мог, уклоняясь от черных веток, что так сильно хотели выцарапать его глаза. «Выиграть время, – твердил он себе, – выиграть час времени!»

А тени приближались… Но час у него был.

Комментарий к Глава пятнадцатая: «Полуночная невеста»

Полуночницы рождаются из лунного света, ветра и земли, охлаждающейся после дневного жара. Они воспаряют над землей и крутятся в диком танце, который не следует видеть смертным. Если смертного застали за подглядыванием, его ослепляют лунным светом и вовлекают в круг, где заставляют танцевать до самой смерти, иногда такие смертные сами потом становятся полуночницами.

Так гласит бестиарий. Я же приплел проклятую душу наемницы.

========== Глава шестнадцатая: «Дорога в поисках себя» ==========

Запряженные лошади стояли в замковом дворе и били землю копытами, гора фолиантов, свитков, оборудования и вещевых мешков возвышалась в правильном кругу, а Блэйк летел наверх, на третий этаж, собирать оставшееся добро и поднимать на ноги Аскеля.

Он рванул в темный коридор, пронесся мимо старого зеркала, но вдруг дернулся, замер и вернулся. Что-то было не так. А когда снова всмотрелся в свое отражение, то ужаснулся тому, что увидел, потому что этот взгляд, эти страшные полуночные глаза, которые блестели еще сильнее, пугали и его самого. Он уже встречался с таким взглядом, но как давно это было…

Духи замка почуяли неладное и взбесились, впрочем, Блэйк не останавливал их. Белая дама с истошными воплями носилась по коридорам и кидалась на картины и мебель, обнимала их, целовала и выла снова. Ее любимый череп, висевший напротив камина, пошел глубокими трещинами, начал рассыпаться. Боггарт ревел из глубин замкового подвала, выламывал дверь, гремел цепями и ломал стеллажи. «Только посмей!» – донеслось из сырых, пропахших плесенью катакомб. Мыши бежали из замка, вороны с громким хриплым криком срывались с черепичной крыши и ветвей деревьев и, шелестя трауром оперения, покидали замок. Они чувствовали, на что шел чародей.

Аскель спал совсем тихо, из чуть приоткрытого окна тянуло предрассветной свежестью, смешивающейся с устоявшимся влажным запахом комнаты. Блэйк остановился в дверях; в последнее время он поражался самому себе… И если бы тот Реввенкрофт, каким он был раньше, разбудил бы, не задумываясь, то нынешний стоял возле кровати и не сводил глаз с этого тихо спящего существа с дрожащими ресницами и живым, теплым дыханием из едва приоткрытых губ. Он спал по привычке на боку, опустив голову на сложенные руки, зажимал ногами одеяло и редко чему-то улыбался: совсем коротко, казалось, даже смущенно, живо – так, как его наставник не умел.

– Просыпайся, – Блэйк коснулся холодной рукой его плеча, – буди Грима и спускайся с ним во двор.

Аскель проснулся сразу. Не задавая вопросов, быстро влез в одежду и под тяжелым взором наставника покинул комнату. Он знал, что Блэйк требовал и будет требовать подчинения, знал, что обязан исполнять даже самый сумасшедший приказ и чувствовал в его голосе что-то такое, что сейчас вело его в мрачную, пропахшую истлевшей бумагой комнатушку. Ему хотелось спать, голова кружилась, но он покорно шел и прямо держал спину. Он почти не чувствовал силу, но не сказал ни слова. И, что казалось ему абсурдным, был рад повиноваться каждому слову.

В то время, как Ифрит черпал силы, Аскелю приснился странный сон… Сон, отзывающийся мурашками по спине и странным жаром по телу. Он будто наблюдал со стороны за самим собой, видел, как разорвана его кожа, как течет кровь из страшных ран на груди, как его колотит, как жизнь покидает тело… И чародея: таким, каким еще не видел. Побитый, израненный, с трудом стоящий на ногах он поднимался по витиеватой лестнице, оставляя за собой кровавые пятна, потом шел по пушистому ковру, потом – по комнате, а кровь все текла и текла. В руке сверкает шприц, Блэйк срывается на гоблина, от чего-то шипит на него, замирает. Его ноги подкашиваются, он едва не падает, но собирается с силами, опирается на стол так, что ткань натягивается на мышцах рук, и стоит над ним же, прокалывая грудную клетку серебристой иглой. А гоблин держит. Из последних сил держит, потому что не спал почти две ночи. Мерида кружится по комнате, но вдруг останавливается и не сводит глаз со склонившегося над адептом колдуна, а Грим, страшно ругаясь, выбегает из помещения и хлопает дверью так, что та едва не слетает с петель. А потом – темнота, невесомость, полет, запах травы и хвои… И тонкие теплые губы, что так аккуратно коснулись его.

Аскель тяжело вздохнул, тряхнул головой, выбивая дурь, и побежал к темной двери, отделяющей его от старика Грима со скрипучим противным голосом. Рука легла на холодную ручку, он вошел без стука, тихо, но Грим… Грим не сказал ничего.

– Господин? – обратился мальчик. – Господин, вы спите?

А в ответ – звенящая тишина. Даже мыши не шуршали в кипах бумаги, а наглухо закрытое окно не пропускало сквозняк.

– Хозяин велел спускаться, – повторил попытку адепт. – Да что с вами?

Но гоблин молчал, а тишина, кротко улыбаясь, поглядывала на Аскеля из-под полуопущенных длинных ресниц. Что-то шаловливое, задорное, бесовское играло в ее больших синих глазах. Аскель подошел ближе и вскрикнул, отскакивая от кровати, как кошка от воды: подушка, скрюченные пальцы и иссушенные тонкие губы, исказившиеся в отвратительной гримасе, были покрыты кровью. Гоблин мертв.

Послышался стук сапог по коридору – быстрый, тяжелый, потом распахнулась дверь, и Блэйк влетел в комнату, как большой неуправляемый ураган, но стоило ему перевести взгляд на кровать, как он успокоился и, подойдя ближе, накрыл тело простыней.

– Он изжил свой век, – тихо проговорил чародей, – знал, что болен и что умрет.

– А разве вы не могли вылечить его, господин? – прозвучал дрожащий голос Аскеля.

– Мог. Разумеется, мог. Но, знаешь, когда живешь на земле больше трехсот лет, жизнь надоедает. Он выбрал смерть, получил наконец, чего так давно хотел. А теперь пойдем, юноша, боюсь, если задержимся еще, наше время тоже оборвется. Идем, – Блэйк коротко коснулся его плеча рукой и вышел из комнаты.

Аскель в последний раз посмотрел на тело.

Несмотря на то, что у гоблина был невыносимый характер и мания издеваться и причинять боль, он многое сделал для молодого чародея, а теперь смиренно лежал под белой простынкой и не кричал, не наказывал, не дышал… Отпущенный ему срок истек.

***

– Доберешься? Путь неблизкий, – проговорил чародей, провожая старуху-горбунью.

Мерида, теплее укутываясь в изъеденную молью шубу, переминалась с ноги на ногу и то и дело поправляла сумку, болтавшуюся у нее на плече. В добрых светлых глазах стояли слезы, старуха печально глядела и на Аскеля, что так полюбился ей, и на хозяина со всеми его странностями, и на замок, в котором провела более тридцати лет. И все это было таким родным, теплым, столь близким сердцу, что душа болезненно сжималась и горько рыдала где-то глубоко внутри, обжигая горькими, горячими слезами. Ей были дороги и эти стены, и окна, и даже почерневшие ветки роз, что так приятно пахли и радовали взор нежными белыми лепестками летними длинными днями. Светало, но солнце еще не показывалось, и предрассветные сумерки заботливо укрывали замок, прикасаясь к нему в последний раз; вороны, перелетевшие за пределы двора, печально глядели на старые обшарпанные стены и так же печально вскрикивали, но чародей не собирался отступать и уже перенес в свое забытое временем поместье все вещи.

– Ничего, как-нибудь доплетусь, – ответила Мерида, утирая слезы. – Ну, прощайте! Ровной вам дороги, – старуха в последний раз оправила сумку и по-доброму, искренне улыбнулась, – свидимся!

Блэйк расщедрился на улыбку и махнул ей рукой, но как только взглянул на Наргсборг, стал серьезным и напряженным. «Неужели я делаю это? – подумал он, – ради чего? И выхода нет…» А вороны начинали беспокоиться и громко кричали, шелестели перьями и, поднимаясь, кружили над старым замком, оплакивая стены. Они рвано исполняли горькую панихиду, и их хриплые стоны сливались с протяжным плачем Белой дамы и воем боггарта. Густые предрассветные сумерки ощутимо дрожали, снег казался серым, стволы голых деревьев – черным. Аскель заметил, как пушистая рысь мелькнула между дубов и тут же скрылась в направлении леса, так и не поприветствовав хозяина. «Не анимаг, – подумалось юноше, – наверняка не анимаг». Он и не понимал, что научился видеть больше. И если раньше он видел рыжий огонь в камине, то сейчас видел жизнь; холодные глаза Блэйка перестали пугать его, он выучил его взгляды – все, без исключения. Каждый жест, поворот головы, взмах рукой, колкое слово… И Блэйк оставался непредсказуем, как восточный весенний ветер. Движения он знал, понимал их негласные приказы, но предугадать хоть что-то было невозможным. Чародей будто держал в себе еще сотню личностей.

– Мне всегда говорили, что я не рожден для созидательных чар, – внезапно заговорил колдун, – и, наверное, так и есть. Здесь дело не только в потенциале и предрасположенности, отнюдь, это еще и нрав. Импульсивность не может сосуществовать с мягкостью и выдержанностью. Не у меня… – он плавно вытянул перед собой правую руку, но воздух начал гудеть и от этого, казалось бы, незамысловатого движения. – Смотри, Аскель, и запоминай, потому что такие вещи случаются не каждый день. Смотри и запоминай, как горят годы жизни, как уходит в историю материя, и каким могу быть я, тот, кого в мыслях ты считал мертвым, холодным и бесчеловечным. Ни слова, – оборвал он его, – ни слова, Аскель. Ты думаешь громче, чем говоришь. И покончим с этим, – коротко произнес он…

… И раздался оглушительный грохот.

Фундамент замка дрогнул, стены ударила крупная дрожь, зазвенело стекло. А потом – взрыв, оглушительный, яркий, заставляющий завибрировать почву под ногами; стекла с колючим звуком вылетали из окон, рушился камень, падали балки и доски. Деревья выворачивало с корнем отлетающими кусками стен, огромная тяжелая дверь вылетела с петель и выбила кованые ворота… А боггарт все еще выл, выл оглушительно громко, истошно, перебивая грохот рушащегося здания, невзирая на то, что в него летели крупные щепки, врезающиеся в иссушенное тело. Белая дама пропала, по земле прошла последняя волна, и все стихло. Балки и упавшие деревья вспыхнули, вспыхнули горячо и ярко, так, как горит сухая древесина, и воздух быстро помутнел от обилия густого дыма.

И вороны кидались в пламя, горели живьем, страшно крича, бились в агонии, но не уходили из объятий колдовского огня. Дым смешивался с поднявшейся каменной пылью, запахло жженными перьями и тряпьем, плотью, и Аскель терял связь с внешним миром. Он не понимал, не хотел понимать, что могло произойти, чтобы его господин уничтожил замок без какой-либо конкретной причины, он отказывался верить глазам, в которых стоял черный дым, хлопья пепла, рыжее пламя и живые искры… И неживой Блэйк, с каменным лицом наблюдающий за разрушенным, сгорающим замком. Адепт различил в клубах черного душного дыма страшный знакомый силуэт – боггарта, что стоял в огне и прижимал к себе горящие доски и куски обшарпанных камней.

Они стояли на одиноком холме, покрытом стеблями прошлогодней сухой травы, дым клубами валил на запад, огонь был виден за сотни метров, и Блэйк знал, что больше его ничто не держит в этом месте, знал, что если они не скроются, Наргсборг станет очередной напрасной жертвой. Аскель отвернулся, пустыми глазами сверлил мутный, пасмурный рассвет, вдыхал тяжелый неприятный воздух и не мог смотреть на своего господина. Он не понимал его, его поступка и холода в изменившихся глазах. А у чародея болезненно щемило сердце, потому что время, проведенное в Наргсборге, и сам замок ушли в историю, в небытие, в воспоминания – порой горькие, порой и теплые. Теперь же он лишился дома, к которому привык, был обязан скрываться, пока все не притихнет. Он ненавидел свою жизнь. Но он не мог поступить иначе.

– Уходим, – сухо бросил Блэйк и, наскоро проверив вьюки, влетел в седло.

– Ваш замок… Я не понимаю, господин!

– Так нужно, – повернулся колдун, – так нужно для тебя.

Всадники рванули на северо-восток, оставляя за спиной полыхающие руины. Черные люди еще долго смотрели на пламя, а тот, кто стоял перед ними, проклинал звонким голоском «блестящего теоретика, позабывшего, что такое истинная магия».

***

Лошади устало плелись по тракту, Аскель держался, опустив на грудь голову, Блэйк был мрачнее тучи – не обронил за весь день и единого слова, а теперь и вовсе охладел. Закат разгорелся мутным, грязным, пасмурным, и если ближе к вечеру солнце все же появилось, то чуть позже на горизонте снова сбились свинцовые грозные тучи, контрастируя со светлым небом и рыжими лучами. На счастье было тихо. Деревьев по краям тракта почти не виднелось – лишь изредка на этих пустующих землях Вранова что-то вроде кустов сменяло вольные степи или вовсе пустоши. Но эти места оживали в долинах рек и ярах; стоило влажным низинкам только почувствовать тепло и свет, как камышовые, ивовые и вербовые заросли буйно разрастались, пышно зеленели, а осенью, ощутив холодное дыхание переменчивых ветров, становились серыми и печальными. Больше всех тосковали по солнцу ивы – горько склоняли тоненькие веточки к замерзающей воде и уныло колыхались от каждого вздоха ветра.

Солнце, скрытое от земли густыми тучами, окончательно спряталось и больше не подавало былых признаков жизни и присутствия, стало совсем мрачно, зябко, сыро – вот-вот собирался сорваться снег с дождем. Была совсем ранняя весна, но погода начинала баловать теплом, сменяющимся ударами непредсказуемого мороза. Чародей знал, что там, куда они приедут, немного теплее, хоть погода капризничает куда больше, чем здесь, на открытых просторах Врановых земель.

Луна все не хотела восходить на небо, отнекивалась на просьбы осветить тракт, впрочем, вскоре она не стала так необходима – Блэйк различил в нескольких сотнях метров костер, а отказать путникам на тракте – дело последнее. Аскелю показалось, что его наставник даже встрепенулся, живее пустил лошадь, но вот ножны наскоро переместил с седла на спину: не хотел рисковать. Было слышно, как изредка блеют овцы, и юноша предположил, что, быть может, возле костра остановились пастухи. И правда, рядом тихо паслась огромная отара в полторы тысячи голов и несколько молодых беспородных кобылок, а большая лохматая собака чутко дремала, пригревшись. Вокруг огня было всего трое людей, мужчин, как понял Аскель. Стоило им подойти ближе, как все трое обернулись в их сторону, а собака зарычала.

– Кто идет? – отозвался тот, что был старше и крепче всех.

– Путников с тракта не привечаете? – поинтересовался Блэйк, – нам бы передохнуть, да и лошади вымотались.

Старший облегченно выдохнул и осадил собаку, сам поднялся с толстого поваленного дерева (черт знает, где нашел его) и вышел навстречу чародею и его адепту, появляющимся из густого мрака. Было по-прежнему темно и пасмурно.

– А, путники, – выдохнул мужчина, – проходите, отдыхайте. Всякая погань по полям шастает, сразу и не рассмотришь.

Блэйк спрыгнул с лошади, и овцы, что паслись совсем рядом, трусливо отшатнулись от костра, сияя желто-зелеными фонарями глаз в темноте. Распряженные уставшие скотинки пустились к жухлой промерзшей траве, жадно щипая каждую жалкую былинку, а Аскель сразу пристроился возле костра, устало протянув ноги.

– Погань, говоришь? – обратился Блэйк, устраивая ножны боком к поваленному дереву, – и много развелось?

– Больше прежнего, – взволнованным голосом бросил самый молодой из пастухов.

– На море что-то поселилось, то ли агиски*, то ли вовсе – марул**, черт его знает, но бесы оттуда прут – надо видеть. Иной раз выйдешь перед рассветом – горизонт только светлеет, а уже какая-то дрянь вдали плетется, лапищи по земле волочит, да воет так, что мурашки по коже скачут, чес слово!

Для убедительности младший поежился, обнял поджатые к груди колени и оглянулся назад —но ни агиски, ни марула, ни даже обыкновенного волка не видно на сотни метров. Большая часть отары уже лежала, остальные – лениво стояли, пережевывая траву, но было и в самом деле спокойно. Тучи сгущались, плотнее сбивались на небе, закрывая луну и звезды, но Блэйк знал, что осадков не будет – пальцы рук не ломило, да и сыростью совершенно не пахло, только овцами, костром и лошадиным потом. Он скосил взгляд и приметил, что Аскель заметно напрягся и сидел, не шевелясь, – будто вслушивался в ночь, ждал чего-то, чего быть явно не могло. Их всего пятеро; пятеро на многие сотни верст в этой бескрайней ночной степи, где, порой, идешь целыми часами, блуждаешь, аукаешься, а никто не отзывается, кроме голодных волков и полуночных одиноких духов полей, что готовы растерзать не только за нарушенный покой, но и из чувства непрекращающегося голода и жажды свежей крови. Их всего пятеро, но даже одного костра много для них. Веселое пламя по обыкновению резво трещало – звонкий сухостой (добытый, впрочем, невесть откуда) горел без дыма. С самого начала Блэйк заметил ягненка, что лежал близко к костру. И лежал отнюдь неестественно. Если овцы при приближении людей шарахались, то он не пытался убежать, а вяло лежал, понурив голову, и собака частенько принюхивалась к нему.

– Что с ним? – чародей указал пальцем на барашка.

– Волки, – отозвался тот, что все время молчал. – Один пробрался в отару, здорово потрепал его, а мы только и успели, что из пасти вырвать. Вот и дохнет.

– Прирежем, – потер руки старший, – да на костер. Молодой еще, изнеженный, ходил от силы месяцев шесть и овцой не пропах.

– Вот и режь, – фыркнул молчаливый, – мы не собираемся. Ты глаза его видел? Вот эти самые глаза? Они ж в самую душу смотрят, а! Как просит, чтоб помогли, а копытами в могиле стоит, мрет. Я лучше на сухарях поживу.

Младший, соглашаясь, закивал головой и замахал грубыми руками – мол, я не в деле. Но все пятеро чувствовали, что под ложечкой настойчиво сосет, а содержимое живота завязалось узлами – того и гляди, загнешься. Только огонь голода не чувствовал, лениво обнимал поленья, медленно поглощал их и трещал от удовольствия, не забывая поглядывать на такую аппетитную, еще не початую охапку дров. Агнец тоскливо глядел в темноту на своих собратьев – жирных, лохматых, с репьями на боках и таких довольных жизнью, таких непринужденных, сытых и спокойных, что становилось тошно, ведь он-то умирал.

– Ну? И что делать-то будем? – спросил старший, – я тоже не особо люблю овец резать, знаете ли. Может ты, а? – обратился он к Блэйку.

И Блэйк готов был уже согласиться, только собрался подняться с дерева, как Аскель подал голос:

– Я могу.

А чародей не сказал ни слова – любопытство не позволило сделать этого. Но он удивился, на самом деле удивился тому, что его адепт, этот неприметный тихий паренек, что и слова ему поперек не сказал, встал сейчас с места и, сбросив короткий тяжелый плащик, закатал рукава. Лицо Аскеля не выражало какого-то страха или колебаний, он взял длинный острый нож и, казалось, вообще не видел ничего такого в том, чтобы взять и прирезать мучающееся животное – этакое обычное дело.

– А ты справишься-то, пацан? – спросил старший.

– Вполне, – спокойно проговорил Аскель и взвесил нож в руке.

Отблеск пламени скользнул по начищенному лезвию, а адепт, прижав ногами уже не особо сопротивляющуюся животинку, коротко, резко и быстро скользнул по горлу, подняв к себе глупенькую мордашку. Пара конвульсивных движений – и только кровь все еще льется из разрезанных артерий. А Блэйк наблюдал, наблюдал и облегченно вздыхал, потому что был доволен тем, что у Аскеля хватило духу лишить жизни, ведь их мир того требовал. И убивать приходилось отнюдь не только овец, но и людей, у которых есть не только живые глаза, но и голос, разум и семья, которая, в добавок ко всему, будет горевать по душе утерянного кормильца, отца и мужа.

Тем не менее, мясо уже жарилось на огне, а они впятером, уже представившись и познакомившись друг с другом, живо вели разговор – только бы отвлечься от запаха еды, что так раздражал сознание, в котором била лишь одна мысль: голод.

– … А еще поговаривают, что юг начал с границ подбираться, – помешивая угли, проговорил младший, – людей режут, деревни грабят, девок портят, а столице хоть бы хны: пьют, веселятся, и на нас плюют с высокой колокольни, пока мы тут дохнем. Но, говорят, все у южан ловко схвачено, мол, спелись с нашими, Север втихаря под себя подбивают и партизанские отряды шлют один за другим, значится. Стал быть, сидим мы тут, а какой-нито шпион уже на нас зуб точит.

– Это пока они пляшут, а вякнуть не успеешь, как призыв начнется, и пихнут нас, братьев-идиотов, прям-таки втроем на первый ряд. Дадут пики, один черт больше ничего в руках держать не умеем, – и поминай, как звали, ляжем только так! – вспылил молчаливый и пихнул брата в плечо.

– Эй-эй! – старший расшугал обоих и уселся между ними, отрезая путь к напрашивающейся ссоре, переходящей в драку. – Распетушились, бестолочи! Оба огребете! Чего языком чешете, делать больше нечего?

Как ни странно, братья утихли, да и мясо наконец прожарилось, а капли крови больше не капали, шипя, на раскаленные головешки. А там не до разговоров: только кости, что шустро летели к собаке, которая не успевала их глотать. Близилась полночь; овцы мирно и тихо спали, склонив головы, братья лениво почесывали животы, бесцеремонно ковыряли в зубах и изредка отплевывались, а Блэйк и Аскель устало сидели рядом, но друг на друга даже не смотрели. Тучи, на удивление, разошлись, и бледная луна одиноко красовалась на ночном морозном небе, гордо взирая на отару, костер и пятерых, что уселись вокруг. Собака убежала делать обход – свое дело явно знала и была умнее, чем, скажем, младший из братьев.

Аскель устало клевал носом, все чаще зевал, потягивался, но сопротивляться сну уже не мог и даже задремал прямо сидя на поваленном дереве. Блэйк придвинулся ближе, опустил адепта себе на колени и набросил на него короткий плащ, а младший из братьев тут же повернулся в их сторону:

– Кто ж тебе мальчонка-то? – прищурившись, спросил он, – часто ты его тискаешь? Говорят, вы, богатенькие, таким часто помышляете!

– Ученик, – ничуть не думая, ответил Блэйк, – тискают бабу на сеновале, а он уснул, и я не горю желанием, чтобы он рухнул в костер.

– Дурак ты, братец, – осадил его старший, – все лишь бы напроситься. А ну как мальчишка и впрямь в огонь грохнется? Забыл, как в холод ко мне жмешься и стучишь зубами?

– И ладно, – раздраженно фыркнул младший и ушел осматривать отару, а братья махнули рукой, мол, каждой бочке затычка, не стоит принимать близко к сердцу.

Но Ифрит и не воспринимал, плевать хотел на то, что о нем думал пастух, а только плотнее укрыл юношу, пока мужчины готовили ночлег; коротким движением он оправил его непослушные темно-русые волосы и как бы невзначай коснулся пульсирующей жилки на шее, мысленно ругая себя за излишнее внимание. «Слишком мягкие и чертовски непослушные, – снова отметил он. – Одна морока».

Чародей без разговоров согласился поддерживать костер всю ночь, до самого рассвета подбрасывал сухие ветки и смотрел на то, как тихо и безмятежно спал Аскель. Только ругать себя за «излишнее внимание» он больше не собирался.

Один черт, бесполезно…

Комментарий к Глава шестнадцатая: «Дорога в поисках себя»

* – Агиски – водные лошади мифологии ирландцев. Чрезвычайно распространенная бестия, встречающаяся едва ли не в каждом морском заливе. Приручить агиски можно – конь будет, что надо, но стоит подпустить монстра к воде, как тот утащит на дно седока и убьет его, разорвав в клочья.

** – Марул – тварь в разы паскуднее. Нечто, вроде рыбы, с глазами по всей голове и горящим плавником. Поднимается сие страховидло в сопровождении светящейся пены, и – какая гадина! – довольно воет, когда в шторм судна терпят крушение. Оный – из шетландской мифологии.