Текст книги "Случайному гостю"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Далеко-далеко, в другом городе, в метро, усталая мама возвращалась домой, у нее щемило сердце. Ну что ж, не призвав на помощь ни мха, ни перьев, ни отпечатков неземных камней, я попросил мамино сердце выздороветь, и оно выполнило мою просьбу… на время – видно, надо было пролить больше крови.

Тем временем, здесь, в тринадцатой квартире – капелька крови угодила на цепь. И породила магию. Ту, о которой на Коперника не помнили уже тогда, когда она была ещё Окольницким шляхом.

Цепи, бумажные цепи, вдруг лязгнув, встали подобно питону Каа из мультика, только вместо призыва к бандерлогам загудели и просияли. Выглядело очень красиво и страшно.

Цепи сопротивлялись Дару. Магия подчиняла себе силу цепей. Кровь брала своё по праву. В воздухе пахло озоном и разливался ощутимый холод. Дверь кладовки покрылась инеем, внутри этой тёмной клети вдруг началось некое шевеление, барахло задвигалось, загромыхало – и искаженная им, прорвалась мелодичная трель флейты. А затем долетел глухой и мерный конский топот.

Ни он, ни флейта теперь не испугали меня, наоборот, часть меня ждала встречи – помериться силой? Обменяться приветствием? Взыскать Дар? Не знаю.

Я гоню это воспоминание.

Бабушка стояла посреди сияющей метели, красный платок сполз на пол, волосы её развевались, нестерпимо сверкала Сиренка. Руки бабушка подняла, лицо запрокинула, словно обращалась к стеклянному плафону над головой. Лампочка в нем источала неестественный для своих 60 ватт яркий белый свет.

Двери во всей квартире начали распахиваться и хлопать, из шкафа вылезла Вакса, её морда была в какой-то розовой пудре.

Сквозь распахнутые двери потоком хлынули Гости.

Путь их, как всегда, сопровождал шелест и шёпот.

Мне захотелось полетать, ну просто я захотел – желание наполнило всего меня радостью, будто какая-то часть меня истосковалась по Дару. Я подпрыгнул, табуретка качнулась и упала, гудящие и светящиеся цепи расступились предо мной. Я поплыл в воздухе, напоминая сам себе мыльный пузырь, что-то в кухне звало меня. Стало холодно. Я снял с вешалки куртку и надел её – на весу, из рукава на пол вывалилась шапка. Гости обступили меня, призрачной стаей.

Бабушка, окруженная Гостями, вокруг которых вились, словно Лаокооновы змеи, цепи, глянула вслед мне. Во взгляде её была просьба. Только просьба. И всё же она нахмурилась.

По дороге в кухню я ощутимо приложился скулой об косяк – левитация, хотя и приносила немалое удовольствие, но была неосвоенным пространством.

Кухня стояла нараспашку; лимонную мяту, чудом удержавшуюся на подоконнике, трепал декабрьский ветер. Наглухо запертым оказался лишь пенал, хоть в недрах его что-то отчаянно колотилось и стучало.

«Зеркало!!! – радостно подумал я. – Зеркало!!!»

Я успел подлететь к буфету, задев плечом абажур. Куртка вздымалась у меня за плечами капюшоном кобры. Воздух возле креденса словно сгустился – по тёмному дереву, словно по Ваксиной шерсти, пробегали крошечные голубые искры. Я коснулся кончиками пальцев гладкой ореховой двери пенала – и сразу отдёрнул руку: дверь была раскалена, словно уголёк в печке, или казалась таковой.

Мне стало интересно. Я глубоко вздохнул…

– Магия творится на выдохе, – это бабушка. Мы с ней собираем «сон» и первую крапиву. Ходим по Каличей горе, и я выдираю из наполненной весенним томлением земли чёрные корешки.

– Лесик, помни, это не геометрия – на выдохе, – говорит бабушка. – Не трогай без пальчатки – то колючка!!!

– Я на геометрии вообще не дышу, – злобно отвечаю я. Только что меня ужалила «колючка» – первая крапива.

– За это тебе там ставят тройки, – невинно замечает бабушка, поглаживая шершавую темно-красную стену старого форта. – В магии троек не нет. Такое… И она сосредоточивается на БТ.

– А что, сразу в угол? – интересуюсь я.

Корень я выдрал и сунул в специальный мешочек, синий. Поверженную крапиву отправил в другой мешочек, самый обычный – из-под молока, необычного в нём только черный цвет внутри…

– Всё-таки не то. Не то. Чего они натовкли туда? – бурчит бабушка, окутанная дымом.

– Да, Лесик, ты однозначно прав. Ставят у кут, то есть в угол, – говорит она голосом доброй феи. – На тысянчу лят. Без света.

Мне становится как-то нехорошо – тысячу лет в углу? Совершенно безрадостно.

Стараясь не подать виду, я замечаю.

– Что-то такое есть у нас в школе, в раздевалке – там в углу никогда нет света. А как вы знали, бабушка?

– Дар, всё Дар, – отвечает бабушка и и выпускает дым ноздрями.

– Вы похожи на дракона, – льстиво замечаю я, и несколько подумав, замечаю: – сейчас.

– Мудрая тварь, – произносит бабушка, – и живет длуго.

– Все сходится, – поддакиваю я и устремляюсь за крапивой.

– Магия творится на выдохе, – повторяет бабушка. – Ты не забыл?

– Не забыл, – повторяю я возле «пенала». И, набрав полную грудь воздуха, медленно выдыхаю…

В начале века, в Кракове, в одном из старых костёлов обнаружено было старинное зеркало. Почти чёрное. Лёгкие латинские буквицы на тяжелой раме, гласили, что «спекулум визий магичных» принадлежит пану Твардовскому. Возможно именно в нём Великий Магик Сарматии показывал безутешеному королю облик потерянной любимой… но Август увидел лишь тень.

На серебряной поверхности зеркала заметна была большая вмятина – подтвердилась легенда об ударе ключами по гладкому плёсу. Говорят, тот самый Магик успел сделать три подобных. Разной величины. Говорят также, что одно из зеркал, образец, привезли ему из-за моря…

Девичья фамилия бабушки – Твардовская. И выйдя замуж, она её не меняла…

…Выдох удался. Прогудел, словно над головой у меня, колокол. Пенал сотрясся будто от взрыва. Внутри его раздался печальный голос. Клацнули замки. Медленно, очень медленно, нехотя открылись – они так долго охраняли вход.

«Зеркало!» – радостно и хищно подумал я. Почему-то мне вспомнилась Вакса с мышкой в зубах.

Я взялся руками за дверь, стремясь распахнуть ее и увидеть наконец тот «спекулум магик»… Наследный дар…

…У нас совсем нет часов. По версии бабушки, в них слишком злое сердце, чтобы держать их в доме. По ее же словам – часы не в силах смириться с происходящим и вредят окружающим по мере механических сил, отрезая от срока каждого в свою пользу. А кроме того, часы придумали немцы – специально, чтобы экспортировать кобольдов по всему миру. Часы, впрочем, нас недолюбливают так же, как и мы их – в жизни тикающие механизмы, находясь со мной рядом более суток, начинали барахлить, я уже не говорю о наручных, разлетающиеся во все стороны пружинки или трескающиеся ровно посередине стеклышки – вот правда моих дней. И зеркал у нас тоже нет. Разве что ручные, маленькие.

…Тётя Женя выступила было против этого диктата, в период «северных денег» купила трюмо, водрузила его у себя, по легкомыслию, прямо против кровати. Бабушка ничего не сказала, но дверь тёти-Жениной комнаты стала держать всегда закрытой, страшно гоняла от зеркала Нелю – доходило до рукоприкладства. Через месяц после покупки все три зеркала трюмо пошли темными пятнами и покрылись странными царапинками: будто кто-то пытался процарапать его с той – заамальгамной стороны. Дальше всё было совсем скверно – раз ночью, в мае, трюмо оглушительно треснуло и осыпалось на пол спальни серебряным дождем, некоторые осколки, противореча закону тяготения, вонзились в стену, один даже прорвал насквозь ковер на стене – говорят, тётя Женя очень кричала. Неля с Витей на помощь прийти не смогли – дверь оказалась заперта, и как они в нее ни бились, даже не дрогнула. Её взломала бабушка, вернее, перед бабушкой дверь с неохотой, но открылась – позже Неля говорила, что ясно видела в комнате, которую странно освещал зеленым фонарь во дворе, помимо родителей, бабушки и просочившейся туда кошки, кого-то ещё. Но кто это был? Очень трудно сказать… А через три дня дядя Костя – тёти-Женин муж – умер: «Тромб, – сказал изможденный врач со „Скорой“. – Блуждающий тромб. Святая смерть…» С тех пор значительных зеркал в доме не держат. Почти. По крайней мере, так считается.

Дверь полыхнула у меня под рукой – сначала красным, затем ослепительным белым, пальцам стало больно. «Зеркало… – хищно проговорил кто-то моим голосом… – Моё зеркало… Мне…»

В этот момент в спину мне ударил ток, электрический ток. Тело скрутило судорогой. Все вокруг заволокло неприятным дымком.

«Вот и курточке конец», – подумал я, отчётливо слыша, как плещет вода и плачут в сером небе гуси.

Я пришел в себя с мыслью, что мне надоели половики на кухне – уж слишком часто я на них оказываюсь.

Естественно, я лежал на полу, возле закрытого наглухо пенала. Дышалось с трудом. На груди у меня сидела Вакса, вид у неё был усталый – она усердно терла лапой морду, но розовая пудра сходила плохо.

Бабушка наводила порядок в кладовке. Слышны были грохот кастрюль, звякали банки, что-то шуршало и лязгало.

Я отчетливо видел светлые нити, исходящие из ее рук. Поводя ладонями в разные стороны, словно дирижёр, бабушка помогала вещам встать на места. Серебряной искрой сияла Сиренка. Вокруг серой стайкой слонялись Гости, явно не решаясь подойти ближе.

Я скосил глаза в другую сторону – на темной двери пенала еле заметно рдели отпечатки моих пальцев. «Красный цвет, предупреждение, – подумал я. – Тёмная магия?» Свечи Адвента в венке на столе горели ровно, окутанные чуть заметным голубоватым флёром вокруг пламени – что поделаешь, в доме столько Гостей.

Я вздохнул. Вакса раздраженно мяукнула. Бабушка завершила свои экзерсисы с кладовкой: закрыла её дверь на крючок, обмотала крючок цепочкой и в заключение провела по петлям двери рукой – петли вздрогнули и протяжно заскрипели в потоке белого света, исходящего из бабушкиной ладони. Гости серым вихрем кинулись под половицы.

Бабушка гасит в передней свет и движется в кухню. На плечи её накинут серый шерстяной платок в клетку. Платок такой большой, что я подозреваю в нём бывший плед.

Сейчас, в полутени, в этом платке она напоминает пилигрима, не хватает лишь посоха в руке и раковинки на подоле.

Бабушка ловит мой взгляд и подходит, придвигает маленький стульчик-скамеечку которую мы пользуем, когда надо достать что-то в верхних отделениях буфета, устанавливает стульчик, отодвигая ногой половик. Вздохнув, усаживается на скамеечку, утыканную разноцветными мебельными гвоздями и оттого напоминающую пиратский сундук, и тщательно расправив фартук, а потом плед, говорит:

– Я куплю тебе новую куртку.

Я сажусь, затем пытаюсь встать – получается плохо. Голова у меня сильно кружится.

– Бабушка, – говорю я, – кто это меня так? У меня спина ноет и глаза болят.

– Я, – миролюбиво говорит бабушка. – И, только глянь, как пригодилась сила электрична.

– В следующий раз, значит, будете душить газом? – слезливо спрашиваю я. – Дозвольте, я хоть кошечку возьму с собой в газовню…

– В следующий раз тебя придется прибить, – ласково говорит бабушка. – Ну вставай уже. Я помогу.

…Мы сидим за столом. Светлый круг от абажура еле заметно колышется.

Бабушка сыпет перец с кончика ножа в стакан с томатным соком, я и Вакса внимательно наблюдаем за процедурой.

Закончив, бабушка придвигает стакан ко мне, вместе с тарелкой тушёных овощей. На тарелке кроме овощей здоровенный кусок сыра.

– Поешь, – говорит бабушка. – И послушай.

Я принимаюсь за овощи и понимаю, что голоден.

– Дар, – говорит бабушка, драпируясь в платок, – не подарок. Он не дает – он забирает. Дар имеет власть над тобой, Лесик. Бо́льшую, чем можешь ты себе уявить.

Бабушка отталкивает нож, коробок спичек, блюдечко и барабанит пальцами по столу.

– Еще дар, то… груз, ответственность, твой крест.

Выдавив это слово, бабушка мрачнеет, она поддёргивает рукава и надевает очки. Я озадаченно жую овощи – обнаруживаю, что мало помню произошедшее накануне. Бабушка, повертев в руках ниточку, также мрачно продолжает:

– Одтеперь, каждый раз когда тебя находит знание… Дар, одтеперь будь готовый до выбора.

– Выбора? – переспрашиваю я.

– На какую сторону стать, – отвечает бабушка. – Я сделала что могла… Но ты родился такой, с Даром. Я не была там…. Я подъехала позднейше…. А затем та торговля…. Бой.

Она снимает очки.

– Такой счёт, – говорит она. – Столько жизней. Был один выход – скрыть, утаить тебя. И я почти того добилась. Обставила стражей… Крестила…. Шла на такие риски… Матер долороза… И теперь, после всего того, простое глупство, случайность – ты стал заметный, – договаривает бабушка отрывисто, – те видят тебя скрозь[95]95
  везде


[Закрыть] и сделают всё…

Она придвигает к себе сигареты, вытягивает одну, раскуривает и, двигая обратно пепельницу, сообщает в клубы дыма:

– Сколько я вспокаивала тот Дар, то просто страшно. И ниц не сделала. Такая сила…

– Успокаивали, это вы про отвары? – поинтересовался я. – Правда, страшная сила. Гадость горькая. Особенно, вот то, что на вкус как гвозди. И пахнет гвоздикой.

– То цепь. Оковы. Зворник на дар, – сказала бабушка. – Единое спасение, шанса стать незаметным… про́стым…

Я помолчал. Вороновские внизу били по трубам в ванной, вызывая воду.

– Значит я просто выпил чужое, ваше… зелье? А какое? – спросил я, уже предчувствуя ответ.

– «Три стихии»… – сказала бабушка и казнила окурок в пепельнице. – Силу трёх стихий… На мне стол до свента. Сила необходима, согласись.

Я чувствую себя неуверенно, мне хочется спрятаться, и я твёрдо знаю, что кто-то у нас в подъезде, на первом этаже, копит деньги на «Жигули» и хранит их в холодильнике.

– Огонь тройной перегонки? Или как? – бодренько спрашиваю я.

– Нет, – печально отвечает бабушка. – Сила трёх, просто сила трёх. Для магии три, то люкс, то самая сила.

Воцаряется молчание. Недалеко, поворачивая к Главпочте, нежно звенит трамвай.

– Лесик, – говорит бабушка, – одтеперь знай – ежели в знании ты задумаешь и исполнишь зло… Я все сделаю, чтобы это продолжения не имело.

– Что, – спрашиваю я. – Правда убьёте?

И овощи стремятся обратно, вверх.

– Только часть тёмную, – отвечает бабушка, и в голосе её слышны все главы «Молота ведьм». Постранично.

– Ну не может же жить половина человека, – трусовато говорю я и отодвигаюсь от стола.

Из темноты возникает Вакса и залезает ко мне на руки, кошка зевает, потягивается и сворачивается у меня на руках в тяжелый уютный клубочек. Через минуту раздаётся хриплое мурчание. Я доел, и бабушкино обещание стало казаться не таким опасным.

– От одного тебя зависит, сколько в тебе тьмы, – замечает бабушка и вынимает из-под платка руки. Я вздрагиваю.

– Лесик, – говорит бабушка, – ты уже, про́шу, варьят!!! Безумец!!! Неужели ты подумал, что я смогу тебя убить вот так – просто за столом? Свою кровь?

– Так вы же пообещали, – опасливо заявляю я.

– Так то ведь «если», – отвечает бабушка.

– А как мы будем знать, когда настанет «если»? – спрашиваю я, успокаиваясь.

– Следи за ночью, – уклончиво отвечает бабушка. – Тьма подскажет.

Я задумываюсь. Очередной Гость – дама средних лет, в длинном платье и в чём-то, похожем на чепец, проходит мимо. Легкий холод касается затылка, спины.

– Я что-то лучше их вижу, – выпаливаю я. – Лучше чем всегда, они выглядят как живые!

– Чаще пей чужое, – равнодушно произносит бабушка. – Зобачишь и не такое.

– И как же это, бабушка, вы теперь меня одолеете. С моими силами…

– Но я тут не совсем одна, – ласково замечает бабушка.

– И что, тут все Его ангелы? – деланно тревожно говорю я. Бабушка прячет улыбку в платок и покашливает.

– Его ангелы, Лесик, могут уместиться и на кончике иглы. Ежели на то будет воля… Ты не переживай, – говорит бабушка и встаёт. – Помощники найдутся.

В это время безмятежно спящая Вакса вонзает в меня все когти. Я издаю короткий крик и спихиваю кошку на пол.

– А это лишнее, – сурово говорит ей бабушка. – Не ломай с себя тигруса.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

в конце которой выключают чайник,
в середине спрашивают Предстоящий День,
а в начале выбивают зло

Ночью мне снился Всадник.

Верхом на чёрном мраке он нёсся прямо на меня, лицо его сияло скорой победой. Хлопал по ветру плащ. Где-то в чёрной бездне над дорогой, тоскливо ухали совы. Я не мог ступить ни шагу, просто стоял на светящейся в темноте дороге и слушал глухой, как сердечная боль, перестук копыт коня, и часть меня ликовала. Торжествующе свиристела флейта.

Что-то толкнуло меня в плечо. Я разлепил глаза и сел на кровати. Очень болела голова. Надо мной, закутанная в клетчатый платок с головы до ног, стояла бабушка.

– Все-таки это плед! – сказал я спросонья.

– Даже два, – неторопливо произнесла бабушка и потрогала мой лоб. Провела по нему пальцами, отняла руку и дунула на нее. Головная боль прошла, – будто из-подо лба уползла злая змейка.

– То всё химеры, – удовлетворенно сказала бабушка. – Так, сейчас не до того. Я отвлекла его забавкой. У нас есть пувгодынки, но до крайности годынка. Идем, попытаем твой дар и выбьем с тебя тёмную часть. Как то говорится – зло злом.

Я машинально потрогал волосы. Они у меня тёмные.

– Больно не будет, – доверительно сообщила бабушка, укутанная словно пилигрим.

– А я уже и привык падать, – пробурчал я в ответ.

Мы прошагали на кухню. Там отчетливо пахло узваром и коржиками.

На столе, помимо шандала, пепельницы и книжки, расположилась та самая черная миска, в ней неспокойно плескалась вода, от воды шел легкий дымок, он тянул ароматом полыни и еще чем-то, знакомым и очень тревожным.

– Нет-нет-нет, – сказал я и замер на месте.

Бабушка остановилась и круто развернулась на ходу. Подол пледа пролетел над полом карнавальной волной, чередуя белые и черные клетки.

– Цо то е, – мрачно осведомилась она, – звыкла непокора? Крывляние?

– Я в воду смотреть не буду, – заявил я и шмыгнул в знак протеста.

– Дурень, – беззлобно заметила бабушка. – Кто-то сказал, что ты деинде глянешь? То вода будет смотреть на тебя.

Я опасливо подбираюсь к столу.

– А где Гости? – спрашиваю я.

– Заслала в Женину комнату, – говорит бабушка, устраиваясь на кушетке в своём бесконечном пледе. – Пусть покрутятся у ёлки. Поблазнюют.

Я замечаю у самой тарелки маленькую тёмную вещь.

– Бланки!!! – говорю я.

– Ага-ага, то они, – уютно замечает бабушка.

– Подуй, сказала, подуй на стул!

Я послушно дую на стул и усаживаюсь.

Вода, поволновавшись, издает нечто, похожее на хлопок. Я усиленно нюхаю воздух.

– Чего это, бабушка, вы туда положили, а? – спрашиваю я.

– Треть багульника плюс шестая часть чабреца и шестая часть алоэ, – отвечает бабушка, она интеллигентски, тоненьким ножиком, на давешнюю тарель с ласточками, чистит невесть откуда взятое яблоко. Кожура сползает тонкой спиралькой.

– Невежливо формулировать так, – говорит она, помолчав. – Следовало бы восхититься, оказать уважение и специфику, и автору. Но то всё так, этикета, то придёт. Бери бланки. И она режет яблоко на дольки.

– Да-а-а, – с сомнением говорю я, – они ко мне не пойдут.

– Как творится магия? – спрашивает бабушка и вычищает из каждой дольки семена.

– На выдохе? – отвечаю я.

– Хорошо, – говорит она. – А ешче? – И она с хрустом откусывает кусочек яблока.

– Ну… без напряжения, – бурчу я.

– Так, – говорит бабушка и откусывает ещё кусок яблока. – Ещё?

– Лучше закрыть, а потом открыть глаза и призвать помощь, – бросаю я угрюмо и раздражаюсь. – Это что, бабушка, экзамен?

– Нет, – говорит бабушка. – То жизнь… или быстрая смерть. Выбор есть, согласись.

Я закрыл глаза, вздохнул, задержал дыхание, попытался вспомнить реку, но вспомнил девочку с корзинкой и ее искусанную руку. Я выдохнул и Дар пришел.

Глаза пришлось открыть.

Кто нервирует меня всегда – это бауки. Какие же все-таки они неприятные. Маленькие, верткие, чёрные – в общем, комок пыли с ножками.

Первым, кого я увидел, был именно баук, он сидел под столом и выпучивал на меня маленькие жёлтые глазки.

– Пошел вон, вон, – сказал я. Баук вздрогнул и с громким топотом порысил в угол. Они всегда именно так и удаляются.

– У нас полчасика, – повторила бабушка. Что-то в ней показалось мне незнакомым, нет, скорее непонятным.

– Бери бланки, Лесик, – продолжила бабушка и плотнее закуталась в плед. Что-то опять показалось мне странным. Я выдохнул и взял колоду карт.

– Кто помнит, не портя, кто помнит, не путая, тому они будут во благо, – осторожно сказал я, приветствуя чужие карты. Бабушка удовлетворенно похрустела яблочком.

– Помощь!!! – напомнила она.

– Во имя венка, – говорю я. – И…

– И хватит, – говорит бабушка.

– …что также есть колесо, – продолжаю я, – и всех перемен что несут коса и руно.

Скатерть на столе пробегает рябью, а по ногам полощет сквозняк.

Я заканчиваю:

– …прошу помощи в знании…

И колокол не звонил, и не плакали в студёном небе гуси, и река не пела вечную песню покоя… А знание пришло, оно пахло зимними яблоками и был его вкус горек, как полынь.

– Раскладывай, – произносит бабушка, и голос ее будто стал мягче. Я тасую карты с некоторым опасением.

– Так, – говорит бабушка и достаёт из складок пледа второе яблоко. – Ты запомнил? Пасьянс элэмэнтарный. Ты готов?

– Всегда готов! – отвечаю я, и бабушка морщится.

– Спроси «Предстоящий день», – говорит она препарируя яблоко. – Проверю готовность.

И зловеще вырезает семечки из плода.

– Кстати, бабушка, – спрашиваю я светски, пока карты тихо шелестят в руках. – А кто это тут – зло, кого выбивать?

– Зло, оно скрозь, повсюду, – отвечает бабушка, кусая яблоко. – Но впрочем, как и добро. Важно, на какой ты стороне. Но не тяни уже, про́шу….

Я тасую колоду, быстрее и быстрее, скоро бланки-карты начинают мелькать в пальцах, тихонько шурша. Мерцают жёлтые и белые звезды на рубашках. Еще мгновение – и от карт начинает идти тепло, оно проникает в кончики пальцев, захватывает руки, предплечья. Тепло разливается по телу, немного ноет спина, уязвленная бабушкиной «электричной силой», но быстро проходит. Карты начинают шептать и шушукаться, а ещё хихикать – и к тому же шепелявить…

Пять картонок легли на выцветшую скатерть, тишина прошуршала: «Смотри…».

Итак, по мнению «бланок», день грядущий мне готовил следующее.

– Первая карта: что ждет меня?

Открылся «Клевер». Ожидание. «Вместе с благими бланками – осуществление надежд, предел несчастий, возможно, прибыль. С неблагими – разочарование, крушение, убыток. Вдали от карты кверента[96]96
  тот, кто заказывает гадание


[Закрыть] может означать, что кто-то намеренно хочет вам помешать или навредить» – подумал я.

Мимо роскошного, хоть и потемневшего клевера-трилистника пролетел большой шмель и беззвучно скрылся за рамкой.

Бабушка встала с тахты, удаляясь от круга света все глубже в тень, пошла рыться в кухонных шкафах и буфетах. Плед волочился за нею словно мантия. Получилось величественно.

– Бойтесь данайцев дарящих! – сказала бабушка из сумрака. Вполне понятно – не осложнять себе жизнь и не принимать опасных подарков.

– Подарков… – тихонько шепнул клевер…

– Не молчи, не моргайся, не ёрзай, – заявила темнота бабушкиным голосом. – Но времени так мало.

И она вздохнула…

– Вторая карта, – продолжаю я и переворачиваю бланку. – Что около меня?

Передо мной разворачивается «Сад»…

В саду всегда полдень. Ленивый, нежаркий – только-только отцвела сирень и распускаются, неся холод и дожди, сухощавые акации. Густой, прохладный полумрак лежит над стертыми, чуть желтоватыми, давними-давними плитами аллеи. Каштаны роняют на них поздний цвет. Колышется шиповник у лестницы, источают истому далекие кипарисы. Возносит хвалу ароматом ладанник. Сад Заключенный – радуйся, Мария…

Эта карта приглашает к радости и веселью. Жизнь прекрасна: вас ожидает праздник! Вас ждут друзья и близкие люди – ступайте к ним, вы нужны им. Вблизи от карты кверента означает успех в искусстве или науке, период вдохновения. Вдали от нее, либо в окружении неблагих карт – дурную компанию…

Наверное, тех, кого выставили из Сада за потерю Ключа…

– Смерти нет в Саду, – сообщает ветерок или карта.

– Люкс, – реагирует бабушка, опять устроившаяся в самом тёмном углу.

Она покончила с яблоками и достала откуда-то из недр кухни корзинку с вязанием, красные и синие нити шуршат по клеточкам пледа, а рук и спиц я вообще не вижу, и клубки, верно, закатились куда-то под стол… Мне все это кажется странным вдвойне и втройне – кто это вяжет в Адвент?

– Лесик, – говорит бабушка с иронией. – Ты спишь албо нет?

– Третья карта – совет для сегодняшнего дня, – провозглашаю я, и абажур вздрагивает – круг его света мечется по скатерти, а стол поскрипывает, будто вздыхая.

Развилке. Дама с бланки сегодня выглядит усталой и не глядит на меня, в ее мантилье запуталась большая желтая бабочка, цветок в руках поник. На белых холстинах перекрестка тревожными черными пятнами растеклись полуденные тени.

…Ситуация выбора: можно пойти в одну сторону, можно в другую, а то и в третью. Если рядом неблагоприятные карты, значит, вы собирались выбрать не самый удачный вариант. От вашего решения зависит многое, а потому не торопитесь, обдумайте все хорошенько. Вдали от карты спрашивающего означает совет не сидеть на месте, выжидая чего-то, а идти вперед, проявлять инициативу.

– Хм… – красноречиво заявляет бабушка из абсолютно темного угла. – Иницьятива? То не твое… Хотя. – То ешче коварство, где-то близко коварство… Будьте осторожны… Где уже больше… – Но прентко, прентко. Овшим, не сиди на месте.

– Да быстро, бабушка, только мыши родятся, – огрызаюсь я. – Засели там, как пума во тьме. Для чего?

– Чтобы лучше видеть тебя, мое дзецко, – медоточиво заявляет бабушка.

– И что, – говорю, – есть большие зубы?

– Нет, – говорит бабушка и голос ее звучит необычно. – У меня лишь сердце большое, очень терпеливое, очень.

– Ну-ну, – хмыкаю под шепоток карт и переворачиваю четвертую бланку. «Чего не жду сегодня?» – спрашиваю я у неё. В комнате, где ёлка, тоненько звеня вступают первые па менуэта – это тёти-Женина шкатулка.

Там «Гора».

– Препятствие, – говорю разочарованно. Вот их – препятствий-то я жду всегда. Эта карта буквально преследует меня – как бы не был выстроен расклад, каким бы простеньким не было гадание – в него обязательно влезет эта гора со своими угрозами.

Печальная бланка – бело-жёлтая зима, непреодолимая охряная гора в полземли и неба, у подножья ее крошечная деревушка с безнадежным ростком – шпилем колоколенки. В стылом небе черной мизерикордией парит птица, видать, и ей не под силу перемахнуть Гору.

Люди или обстоятельства воспрепятствуют вашим желаниям, нужно ждать или искать способ обойти гору – говорит эта карта. Рядом лежащие бланки откроют характер препятствия. Если Гора вдали от карты кверента – путь желаний свободен.

«Фиг, – уверен я. – Эта Гора всегда где-то рядом…»

– Так, – говорит бабушка, абсолютно неразличимая во тьме, – а часу обмаль, а ты все возишься… но то ты хочешь парады монстров тут, в кухне? Знай же, того не позволю – у меня не схватится галарэт[97]97
  холодец


[Закрыть]. Такое!

– Пятая карта – Итог дня…. «Книга», – очень быстро говорю я. – Опасная тайна….

– Ну наконец-то!! Еле стало сил дождать! – судя по шороху и шуму, бабушка встаёт и буквально кричит. – Трактуй! Прентко!

Эта карта молчит. Всегда. Так молчат грозовые тучи, или чёрное озеро, полное холодного безучастия… Книга – бланка тайны, всегда одной из многих. Она – это учение во всех известных смыслах. Намеренно скрытое знание.

– Книга, считай, что далеко, – говорю я. – Значит ничего важного. Я всё и так знаю… Скрыто – не забыто…

– Раны Господни, Лесик, но что ты бубнишь? Смотри скорее…

– Чего скорее, скорее? – удивляюсь я. – Я ж перевернул карту. Ну книга, я же говорю – скрытка, тайна и загадка, а еще опасность.

– А в чем она? – надменно спрашивает бабушка, мелькая белыми клетками пледа.

– В бидоне… – огрызаюсь я.

– От у него помощи и попроси! То прекрасна для тебя компания – бидон.

– Чего это? – подозрительно интересуюсь я.

– З порожнего в порожнее, – самодовольно подытоживает бабушка. Я фыркаю. – То пустое, – продолжает она нетерпеливо. – Та бланка тут специально… Ну сосредоточься уже. Что видишь?

– А… – начинаю я, тут до меня доходит. – И… – продолжаю я, задумчиво. – О…

– Сколько букв ты скажешь ешче? – сурово рычит бабушка и клетчатым привидением выплывает из своего угла. Вместе с ней волной на меня плывет дар. Даже не так – ДАР. От него у меня звенит в ушах и обостряется зрение, да и слышу я больше, чем хочу…

– Я не специально, я не подумал, подождите… – пищу я.

Бабушка нависает над столом – плед сполз, кисть левой руки у бабушки перемотана разноцветными нитями.

– Повторяй за мной, – говорит бабушка. – Во имя Колеса, Косы и Нити.

– Воимяколесакосыинити – бубню я, бабушка неодобрительно косится на меня и продолжает. – Я прошу: собаку и луну – дать мне силу и право на знание.

– Лунуисобаку – повторяю я и чувствую, как ноет ударенное «струмом» место.

– Боярышник и пепел…

– Пепелибоярышник…

– Пусть сохранят все в тайне…

– Пусть все сохранят в тайне…

– Зачем ты переставляешь слова?

– Зачем… – и я передергиваюсь от того, что узнаю, что только что, у соседа с первого этажа умер в больнице отец… Славино горе разносится по всему дому, синими злыми искрами, взламывая половицы.

– Разве это так важно? – спрашиваю я у бабушки.

– Ну то конечне – важно тылко глянуть Чубурашку. Такое, – резюмирует бабушка.

– Давай, гляди в бланку, сосредоточься… – и она отходит обратно в темный угол, как-то призрачно и беззвучно, вслед ей тянутся нити, но клубков я не вижу….

Никогда мне, видно, не удастся узнать, что это за произведение и кто его автор.

«Книга» – на старинной, позеленевшей от времени молескиновой скатерти, всегда закрыта. Ее красный сафьяновый переплет окован почерневшими серебряными птицами и буквами. Два тёмных фермуара подрагивают сбоку фолианта. Среди тёмных, хрупких даже на вид страниц – несколько расшитых закладок…

– Так, так, – раздается из угла. – Прентко, прентко, прентко: скажи книге, жебы открылась.

– Но она никогда не открывалась, – удивляюсь я.

– А ты часто просил? – бабушка стоит у тахты и как-то странно колышется – будто плохая картинка в телевизоре.

– Нет, – честно отвечаю я. – Но я очень хотел…

– То чего ты ожидаешь? Конца святу? Нового году? Чи свою оту… Чубурашку?

– Чебурашку, бабушка, – оскорбляюсь я.

– Едына холера, – нетерпеливо говорит бабушка. – Просим книжку…

– Да, – согласно киваю, – но как?

– Так, – говорит бабушка, – поглёндай внутрь себя. Видя мое недоумение, она терпеливо продолжает. – Ну закрой очи.

Я послушно закрываю глаза. Не давая Дару взять верх, я прошу:

– Бабушка, быстрее.

– А то что? – мстительно спрашивает бабушка.

– Молоко убежит… – бурчу я.

– Звыклые бздуры, – резюмирует бабушка, я слышу шорох пледа по полу, и она завязывает мне чем-то глаза. Тем временем колокол принимается за своё…

– Так. Ну, из чего сделана книга? – спрашивает она.

– Из бумаги, – говорю я, мысленно отгоняя звон.

– Нет, она очень давняя, очень, – говорит бабушка. Судя по звуку голоса, она ходит вокруг стола. Шагов я почти не слышу.