Текст книги "Случайному гостю"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

– От переедания? – осведомилась Сусанна. Прапраматерь, ещё недавно отзывавшаяся на «кс-кс-кс», посмотрела на неё сердито и провела ладонью по столу.

– Нет, от вранья, – заметила бабушка и раскурила дымную сигаретку.

– Каждая э-э-э эта проекция, – оскорблённо заметил я, – лишает меня сил или их части. Это всем вам так, на заметку – если я не вернусь, вдруг…

– Я сделаю тебе подарок, – нараспев произнесла Эстер. – Прибавлю сил, – и она приложила палец к моей верхней губе. – Теперь придётся вернуться. Забавку мою не забыл?

Я потрогал кармашек в брюках, брелок лежал там, гладкий и прохладный на ощупь.

– Я… – отозвалась из-за стола бабушка. – Не… – и она пыхнула дымом. – Ты снова за своё? – спросила она у Эстер и махнула в мою сторону рукой. – Нет, но то напрасне…

– Так всё-таки… – спросил я, пробуя пальцами точку над верхней своей губой и ощущая её внезапное тепло. – Как быть, если столько сил растрачено? А вдруг…

– Об этом ты не волнуйся, – ласково сказала Эстер. – Я позаботилась уже. Мы будем там с тобой. Незримо. В твоих мыслях.

– Ой! – сказал я и покраснел.

Эстер погладила меня по щеке и озабоченно провела рукой по волосам.

– Мне не нравится твоя левая сторона, – философски обронила она.

– Вы не одиноки, – надувшись сказал я и потрогал горячее пятно над верхней губой.

– Отзывайся на просьбы и не называй никому своё имя, – сказала Эстер.

– Вот, возьмёшь с собой, – прохрипела мне в лицо Сусанна. – Ничего надёжнее нет. Почти. И она дала мне маленький зелёный футляр с надписью «Елена».

– Так ведь это помада, – пробормотал я.

– А ты желал бы крему, «Алых парусов»? – уязвлёно заметила Сусанна. – Албо «Миракулюм», чудесные тени…

– Нет, я в это время без макияжа, – заметил я. – Исключительно прыщи!

– Мыдло, – снисходительно подсказала Сусанна. – Творит чудо! Истинное…

– Ага, – ответил я. – То с утра мокрое, то постоянно исчезает.

– Той штукой поставишь печатку, – бабушка появилась у меня за плечом как всегда, незаметно. – И всё! Бегом домой! – она поправила волосы и продолжила. – Но не стоит забывать про манеры. Абсолютно.

– Постарайся не удивляться, – попросила меня Анаит. – И следи за своими следами…

– Тавтология, – ответил я. – Мне что же – свернуть шею?

Вместо ответа она потрепала меня за подбородок.

– Ничего не окончено, – шёпотом сказала она. – Ничего!

Бабушка ухватила меня вновь, перед самой дверью.

– Я позову тебя, буду звать тебя всё время. Всё время… – пробормотала она и взъерошила мне волосы. – Ты знаешь то. Только не говори ни с кем там… долго, – она потрогала меня кончиками пальцев, словно вбирая, и опять вздохнула.

– Не будь смутный, – сказала бабушка и легонько подтолкнула меня к пеналу, к зеркалу – в путь.

Есть лишь справедливость и милосердие, и потому я остаюсь между страхом и надеждой; ибо милосердие заставляет меня надеяться, а справедливость – бояться. Такое…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

о входе и выходе, с последующими открытиями и переменами

 
Пир – взрослым, детворе – забава.
Но вдруг у северной заставы
Вновь появился чудодей,
Сыграл на дудочке своей.
 

Вы когда-нибудь ныряли в прорубь?

Проходить сквозь зеркала ещё хуже, чтобы таи не сообщал сэр Лютвидж. Трудно дышится. Вначале меня обдало холодом, коленки сообщили мне всё, что они считали нужным, а ещё заболело горло. Потом стало жарко и зачесалось сразу сто мест на теле, потом меня затрясло и с третьим шагом я оказался на месте.

На этом месте не было ничего. Мне известного. Я стоял на пороге мрачного вида здания, и за спиною моей находилась массивная дверь.

Передо мной расстилалось очень грязное и слегка припорошенное снегом поле, кое-где на нём возвышались сторожевого вида сооружения – дома из тёсаного камня и подозрительно знакомых тонких кирпичей, с узкими окнами и толстым кольцом стен вокруг дворов. За полем виднелась покрытая облетевшим подлеском гора – к ней лепился кляштор, упрямо цепляясь контрофорсами за глинистый склон. Всё пространство было затянуто дымом. Дым пах фруктами и весной.

– Жгут яблоню, – решил я. – Однако Ночь Дымов прошла!

И я, охая и шипя, отправился в путь по едва различимым следам предыдущего Лесика; фантома, тени и проекции – следы слабо сияли алым, подобные цветам наперстянки.

Из дому у меня хватило ума выскочить без обуви…

Вокруг царила суета. Гости всех видов и мастей, сияя зеленоватым светом, выходили из всевозможных дверей, висящих вдоль, а подчас и над полем; по битой дороге, устланной навозом и соломой, громыхали возы и разные дроги, одинокие пешеходы, по самые уши укутанные в весьма грязные плащи, спешили, уворачиваясь от призраков и конских копыт.

Увязая по щиколотку в грязи, я добрёл до перекрёстка, сопровождаемый неприятными словами двух тёток в красных чепчиках. «Сами такие!» – крикнул я не оборачиваясь и услышал за спиной дружный смех.

На перекрёстке, от которого мне было идти вверх ещё метров двести, стояла хлипкая палатка, возле которой на трёхногом табурете восседала крошечная старушенция, на голове её был причудливо-дырявый салатовый платок, ошибочно трактуемый старушкой как мантилья. У ног бабульки горел ровный сине-зелёный огонёк, время от времени по нему пробегали красные искорки.

– Вечер добрый! – опасливо сказал я. – Ничего, если я отдохну тут минуточку?

Старушка пожала плечами и выпятила нижнюю губу.

– Благодарю… – выпятил нижнюю губу я.

– Ты, вот, кривляесся, – сказала укоризненно старушка. – А я тут сижу не напрасно!

– Так и я тоже, – заметил я, примащиваясь на коновязи. – Не просто так…

– Гелена просила передать тебе это, – и старушка протянула мне крышку из-под торта.

«Трюфельный» было написано на её боку. Внутри коробки оказались: старинная монета – размером с медаль, баночка с какой-то жирной и грязной бурдой и билетик на трамвай за три копейки.

– Это вы сидели у рынка? – спросил я, возвращая ей коробку.

– Я всегда сижу на одном месте, – ответила старуха, и глаза её блеснули красным. – На перекрёстке.

– Ждёте, кого вам приведёт? Или слушаете? – осведомился я, принюхиваясь к баночке с бурдой.

– Иди уже, умник, – вздохнув сказала старушка. – Мне ты не по зубам, всё-таки высокая кровь… и метка, но вот твоя левая сторона…

– Всех благ, всех благ – удачной охоты, – пробормотал я. – Голову рубить не буду.

– И на том спасибо, – насмешливо ответила старуха и дунула в огонь. Я могу угадать, что в твоём кармане, – сказала она хрипло и поглядела в свой подол.

– И что же? – осведомился я, напускал на себя суровость. – Дыра?

– Спасение! – уважительно произнесла карга. Ветер взвыл и обрушился на вцепившуюся в землю верёвками палатку. Костер не дрогнул.

Сквозь дым и туман наконец прорвалась несколько ущербная луна, нехорошего багряного оттенка. И с неохотой осияла Окольницкий шлях и шумящую невдалеке Олтву.

– Бледная луна к дождю, – вспомнил я, – серебристая к теплу, красноватый цвет к ветру…

Грязь чвакала у меня под ногами, и ступни сначала намокли, потом замёрзли, а теперь и вовсе залубенели. До льва осталось совсем чуть-чуть, когда за спиной моей запел Рог. Глухо, яростно и устало. На долину, через пару столетий ставшую улицей Коперника, обрушился холодный ветер; грохотали флюгера, громыхали одинокие вывески, клочья тумана цеплялись за шпили кляштора. Дым стлался к земле и щипал глаза. «У меня тысячи имён», – вспомнил я, ёжась от холода. «И ни одно не может согреть, – есть ли смысл в такой власти?»

В кармане что-то шевельнулось, и до меня долетел возмущенный голосок.

– Может, ты меня всё же выпустишь?

Я достал из кармана кролика-брелок, он выскользнул у меня из пальцев и прямо в полёте начал расти. В грязь он приземлился на задние каблукатые ноги… лапы, оправил куцый камзольчик и подёргал обсыпанную мукой косицу.

– Вообще это возмутительно! – сказал экс-кролик.

– Полностью с тобой согласен, – мирно заметил я.

«Кролик» вытащил из нагрудного кармашка – и совсем не брегет, а песочные часы, близоруко воззрился на них и заметил. – А время истекает.

– Разумно, – согласился я, – но что можно сделать?

– Бежать как можно быстрее, – изрёк кроликоподобный тип.

– Только так можно обогнать смерть.

– От ожирения, – вставил я. «Кролик» хмуро и краснооко посмотрел на меня. – А ведь тебя отметила Сама, – укоризненно заметил он. – Так, мне пора. Встретимся у госпожи Доротеи, после акции. Можешь намазать это на ноги! – и он урвал в сторону с сумасшедшей скоростью.

– Псих! – сказал я вслед «брелоку» и почувствовал себя одиноко. – Псих…

К подножию строящегося кляштора я дополз через несколько минут. Грязь цеплялась за мои ноги, а ветер задался целью сковырнуть меня с поверхности юдоли скорбей.

У самого фонтана, охраняемого каменным львом, даже в темноте выглядящим более новым, чем я его помнил по фотографии, стояла ещё одна палатка, более капитальная на вид. На надуваемой ветром вывеске можно было прочесть зелёные с жёлтым буквы: «Dorotee. Weissagen und Gaben»[141]141
  Доротея. Гадания и Дары.


[Закрыть]. В палатке теплился огонёк и мелькала чья-то тень.

Я откинул полог.

– Кто поздно ходит… – сказала крошечная дама в гигантском челне.

– Тот сам себе шкодит, – отозвался я. – Нынче холодно.

Дама посмотрела на меня, в этот раз она была представлена в одеянии вдовы, лиф её платья украшала опаловая брошь.

– Поспеши, – сказала она тоненько – Ты решаешь свою участь.

Я побежал ко льву, оскальзываясь в грязи. На плитках под ним виднелись следы. Я достал из кармана помаду – пальцы у меня замёрзли, но круг с чёрточками, треугольниками и буквицами в нём вышел вполне похожим на Знак… Я сказал старые слова – ну куда без них.

Печать благодарно засветилась, ловя скудный лунный свет, а ветер взвыл всеми голосами и набросился на меня, выдавливая из груди дыхание. Кашляя, я вполз в Доротеину палатку.

– Я могу определить дальнейшее, – без обиняков заметила она.

– Но вот что ты дашь мне?

– А как же быть с надписью «дары»? – осведомился. – И ещё погреться бы, ну хоть частично…

– Ну я же впустила тебя. Ведь верно? – спросила дама. – Ты был добр к моему народу.

– Вот, – кашлянул я в ответ и протянул ей зелёный тюбик. Она осмотрела его со всей тщательностью. – Почти достаточно, – сказала она. – Это чистая магия, хотя и несколько небрежная. Что ещё? Нужна самая малость.

– Как насчёт удовольствия от мороженого? – спросил я.

– Согласна, – пропищала дама. – Слово сказано.

– Слово услышано… – послушно ответил я. – Посмотри в своём кармане, – изрекла Доротея. Охлопав их все, я вытянул из заднего давешнюю бумажку из календаря Адвента, в ладони моей она ожила, кривые буквы быстро вылиняли, проступила карта – «Шесть Посохов». И подпись – Fuchs[142]142
  лиса


[Закрыть].

– Незаслуженный успех… – мрачно протянул я. – Чего-нибудь получше не нашлось?

– Не теряй надежды, дурачишка, – заметила Доротея. – Что может быть лучше, в конце-от концов? Между прочим, если ты намажешь этим ноги, ты пойдёшь быстрее, значительно.

Я понюхал отвратительную на вид мазь.

– Детский жир, соловьиные языки, вербена? – спросил я у Доротеи и снял носки, она вздохнула.

– Сало, воск, смола – и только. Говорю тебе – мажь ноги, поскорее.

В холодной ночи запел Рог.

– Тебе пора, – помолчав и прислушавшись, сказала Доротея. – Если ты хочешь успеть…

Я вылез из палатки прочь – в холодную, пахнущую гарью тьму. Опухшая, красноватая луна катилась по измазанному дымом небосводу.

Глина действительно меньше липла, и ногам стало теплее. «Грязь боится запахов», – подумал я, вспомнив смрад зелья И смачно шлепнулся оземь. С неба на меня обрушилась тьма. И снег.

«Ведь наверное не вернусь, – подумал я, освобождаясь из липкой жижи. – Кому же отдадут кроссовки?»

Мама по случаю «достала» настоящий Адидас, правда навырост – по моим впечатлениям, навырост должен был наступить к весне.

Надо мной, сгустком истинного мрака, с белёсо выпирающими черепом и горящими нехорошим светом глазами, стоял конь, ноздри его пыхали струями тумана; Всадник, восседающий в испанском седле, был ветх – кости его светились сквозь лохмотья, доспехи источила ржавчина, обруч в длинных и редких прядях выглядел погнутым.

За спиною Северного ветра теснилась не предвещающая ничего хорошего свита. Дым стлался вокруг них, не смея беспокоить всадников. Я встал, грязь отваливалась от меня с явным огорчением.

– Теперь я не касаюсь земли, – провыла тень. – По твоей милости.

– Ты первый начал, – бесцветно ответил я. Всадник перегнулся через луку седла и протянул ко мне длинные костлявые пальцы, кабошон сверкнул красно – кровью, истекающей из старой раны.

– Ох-хх-х, – просипел мне ветер. – Дети-дети… с ними столько проблем. Да-с-с-с. Ты теперь в моём мире, мальчик мой… И он прикоснулся пальцами к моей груди. Сердце бухнуло и глаза застлало красным.

– Ты непросто сходишься с людьми… как и я, – просипел он. Он пошевелил пальцами, и частица меня вылетела прочь облачком пара.

– У тебя хорошая память, – продолжил он заставляя сердце моё трепыхаться где-то в шее. – И дар, о-о-о, такой дар! Как кссстати! Ты не вернёшшьсся к своим глупым курам, я осставлю тебя здессь. Иссследую… Разомкну.

Он потянулся ко мне ещё раз, от его манжет несло сажей и каким-то затхлым духом.

«Мне не нравится этот запах, – подумал я. – Очень! Фу! Мерзость!»

Что-то произошло. По пальцам, по перстню, по обрывкам камзола Всадника пронеслись белые искры. Он вздрогнул, громыхнув наручем о кирасу, отдёрнул руку. Конь под ним выпустил из ноздрей чёрные клубы гари вперемешку с искрами, прянул, взвился на дыбы и, мотая мордой, издал пронзительный и неприятный крик. Всадник покачнулся в седле, взмахнул рукой. Запахло марганцовкой.

Внутри тумана, обволакивающего копыта лошадей Халлекина и свиты, полыхнуло белое пламя.

– Аой! – нечеловечески взвыла свита. – Выссссокая кровь! Не касссайссся….!!!!

Всадник изумлённо потряс рукой и уставился на меня, пустоглазо рыская взглядом – На тебе знак! Но как… как такое возможно? Стой!

Я отступил на шаг, ещё на один, поскользнулся, ухватился руками за какой-то корень, сунул его зачем-то за пазуху, выпрямился и, набрав полные пригоршни земли, начал швырять ими в Охоту.

– Я прошу помощи у Юга и Востока! – визжал я. – У земли и воды, ибо они есть начало и конец. Я преломляю вам Путь, во имя Матери матерей оставьте меня! Отстаньте!

Из грязи и хлябей показалось нечто вроде тоненьких щупалец, слепозмейками шаря по суглинку, они ухватили за изножия нескольких коней и пса – животные обезумели, и в попытках освободиться сбросили нескольких – двух? всадников; касаясь земли и издавая крики, похожие на визг, конники превращались в листья – мокрые, бурые, гнилые листья.

В свите воцарилась паника.

Я, оскальзываясь, побежал назад. Луна укрылась за клочьями туч, и на долину спустилась мгла. Далеко впереди неясно сверкали несколько огоньков – в караульне на городских воротах, на колокольне кляштора, и в Ратуше – под самой крышей, еле заметная красная точка. Гости, прохаживающиеся меж мирами, озаряли себя зелёным мерцанием. Было слышно, как у ворот кричит ночная стража и грохочут трещотки. В темноте шумела Олтва, ещё не пленённая.

– У тебя в кармане свет, – внезапно сказала бабушка у меня в голове. – Но пользуйся же!

Я пошарил в кармашке и нащупал монету. Достал, чуть не уронив, обнаружил что талер слабо сияет в ладони.

– Lucunda lux tu gloriae!!! – попросил его я. – Ну пожалуйста!!! Послушайся же…

И он ответил мне, услышал, понял – настал Свет. Мгла отступила – на половину шага.

Позади меня раздался визг.

Из тумана, бешено рассыпая искры на повороте, явился крошечный трамвайчик. Вожатый его, известный кроликоподобный тип, теперь в «кашкетке» прямо на парик с косицей, затараторил сходу:

– У тебя ведь есть билет? Да? Тебе ведь выдали его? Скорее залазь. Я еду только до поворота! Да!

Дуга трамвая высекла из тумана зелёные искры.

– У нас почти что кончилось время, а путь неблизкий, бежать, бежать, бежать, – тарабанил мой провожатый, песка в его часах было совсем чуть – крупинки. Он выхватил билетик у меня из рук, лязгнул компостер. Я поспешно вскочил в трамвай. Следом за мной ворвался ветер.

– Отдай мнее! – рычала буря и голосили все тысяча имён холодных вихрей. – Отдааай негодяй! Отродье! Сссволочь!.. – и он хватил меня по спине чем-то похожим на кнут. Я пролетел носом вперёд в конец вагона и едва смог смягчить падение. – Силенция! – крикнул я и начертил на стекле руну-протектора, слюной и грязным пальцем – плюнуть на проблему всегда выходило у меня идеально. Всадник зашатался, взвыл и оскалил подозрительно длинные зубы. Нас основательно тряхнуло, я вывалился прочь. Трамвай повернул и покатился дальше, вдоль горы. Через мгновенье он растаял в воздухе; вместе с Всадником, типом, руной и куском моей рубашки.

По-новому открылось мне, что означает выбить дух. Я лежал через «дорогу» от будущей Почты, время от времени ощущая свет её странных окон – несуществующих в этом мире, но очень надёжных. Место будущего почтамта обозначал белый орёл – хоть и прозрачный, но выглядящий вполне импозантно и гипсово. «Дважды подделка», – подумал я, сел и шмыгнул носом. Было очень холодно, у меня болела спина, выдыхать было трудно. В Городе кричали бирючи.

Неожиданно из мрака надвинулся фонарик – сначала мутная точка, затем огонёк, и вот показалась старушка в салатовой «мантилье», несущая перед собой фонарь «летучая мышь».

– Я так рад вас видеть! – прохрипел я из лужи.

– Нечего тут валяться, в болоте, яко свиня! – отрезала бабулька. – Тебя ждут дамы! Вставай!

Грязь плотоядно чвакала у нас под ногами.

– Вместо того чтобы спать дома, у грелки… я, старая женщина, вылавливаю всякое… дер… от… из луж! – продолжила она, семеня к будущему углу будущей Коперника.

– Я бы хотел отдохнуть, – проныл я, плетясь следом, – хоть бы согреться. Может, мы зайдём к вам?

Старушка споткнулась, чуть не выронила фонарь, выругалась и звучно плюнула во тьму.

– У меня не убрано! – решительно заявила она.

– Какие старые слова, – мрачно сообщил я. Грязь и мгла выслушали меня благосклонно. – И когда вы прибираетесь? – спросил я, разглядывая дыры в салатовом покрывале. – Весной?

– Не каждой, – мрачно произнесла старушонка и остановилась. Откуда-то налетел ветер и покачнул фонарь. Жёлтое, тёплое на вид, пятно качнулось, захватывая пространство вокруг. Мы стояли наискосок от мрачного вида особняка из серого камня и красных кирпичей; во всём доме светилось одно единственное оконце – на чердаке.

Дверей видно не было. Никаких.

– Послушай внимательно и не паясничай, – прошипела старушенция мне, снизу вверх, тряся фонарём. – Знаю, ты хочешь вернуться, – я одобрительно пискнул, она подняла руку предостерегал – Знаю, что он завязал тебе путь, а ты вернул ему сполна. Ха! Такой Воин и побит старушками с мальцом! А ведь он в своём праве – охотиться за тобой, ибо ты его… кххмм, – поперхнулась бабулька и переступила с ноги на ногу. – В общем, давай меняться. Что дашь за возвращение?

– Сначала покажите, что есть у вас, – надулся я, – обещать может каждый…

– Я говорю только то, что знаю, – оскорблённо прошмакала старушка. – И…

– Я тоже всегда так говорю, – обрадованно заметил я, – когда вру, особенно.

– И ничего подобного, – буркнула бабуля, – я… – и тут на нас сверху рухнула буря. И Охота.

Я извлёк из кармана талер. Свет, правда несколько потускневший, залил Окольницкий шлях.

– За это, – прокричала надтреснутым голосом старушка. – Я открою дверь.

Почти на голову мне свалилось нечто увесистое, мокрое. – Важно бежать… Обогнать… успеть… – сказал белый заяц у моих ног – он был весь в крови и одно ухо у него было оторвано. Ветер вокруг издал злобный хохот и как-то сгустился.

Лицо у старушонки сделалось хищным, верхняя губа приподнялась, глазки налились тьмой и сделались цвета камня гагата – путеводителя к большим бедам. Бабулька издала короткий звук – будто тявкнула.

На всякий случай я взял зайца на руки. Шерсть его стала густо-багряного цвета – словно камзолы из дома на Ормянской. – Проси её об услуге, – натужно прохрипел заяц. – Побыстрее.

– А дверь? Дверь как же? – потрусил я куняющего зверя.

– Двери тут открываю я, – прикрыв плёночками глаза, заявил бывший брелок. – Ты не забыл заклинание?

– Я прошу об услуге! – развернулся я по щиколотку в грязи. – Слышишь ли ты меня и понимаешь ли?

– В общем-то и слышу и понимаю, – сказала выбирающаяся из кучи хлама лиса. – Но повиноваться я не обязана!

Заяц слабо пошевелил лапами и ткнул меня острым и жёстким пальцем в верхнюю губу, точка от пальца Эстер налилась теплом и запульсировала.

– Но ввиду обязательств, принятых отнюдь не перед тобой, внимательно слушаю и обязуюсь помочь, – не сбавляя темпа, закончила лиса и потёрла морду лапой. – Это несомненно, ибо невозможна.

– Только так с вами и надо, – мстительно заявил я ей и пошёл к дому.

В круг неясного и зыбкого света ворвался столб пыли и обрёл очертания Всадника…

– Лучше не говори о том, что тебя не касается: услышишь то, что тебе не понравится, – сказал он и с размаху пнул лису сапогом, она взвизгнула, отлетела к стене дома и, с силой ударившись о неё, сползла вниз рыжей грудой.

– Ты бы оставил всё это, – сказал я, мысленно ощупывая дом – дверь даже не предвиделась. – Жадность тебя обманет…

– Мы помним тебя, – скрежетали кирпичи неохотно. – Помним, но не понимаем…

– Не говори о том, о чём тебя не спрашивают! – высокомерно просипел Всадник и лишился зуба, звякнув о латы, он шлёпнулся в грязь.

– Несоблюдение гигиены полости рта, – значительно сказал я, – ведёт к необратимым последствиям…

Свет начал меркнуть, монета в моей руке стала чуть теплее – за пределами круга в яростной и клубящейся мгле было слышно, как хищно гогочущая Охота доламывала трамвайчик, одинокие синие и зелёные искорки падали то справа, то слева.

– Отдай мне её, – просипел Всадник, – флейту, мою. Отдай жжеее, она не твоя. Я требую! – и на всей улице, в её немногочисленных усадьбах, захлопали ставни и заскрипели флюгера. Мгла приблизилась – ещё на половину шага.

Всадник всматривался в меня пустыми серыми глазами, обруч на его челе впитывал спасительное мерцание.

– Отдай… – повторил всадник.

– Я не отдаю, я меняюсь, – буркнул я, заяц у меня на руках пошевелился и кашлянул кровью. – Вещь выбрала меня волей случая, что есть закон.

Тёплое пятнышко над моей губой пыхнуло жаром.

– Хитрый хам, – недовольно изрёк Всадник и дёрнул плечом.

– Это что, письмо без подписи, – осведомился я, – или уже поющая телеграмма?

Заяц в моих руках пошевелился и издал тоненький свист. По ногам моим пробежал лютый холод и в левое колено впилась пираньей боль. Я скривился.

– Кто нагл, тот теряет, кто невежда, тот раскаивается, – прокашлял Всадник.

– А кто страшится – спасётся, – закончил я, – немедленно верни мои слёзы…

Всадник испустил клубящийся холодной моросью вздох, я нащупал под рубашкой давешний корешок, и вправду – нечто, подобранное в земле на склоне Каличьей горы, оказалось флейтой – маленькой, старой, недоброй и очень усталой.

Призрак, что стоял меж мной и домом, склонил голову и побарабанил пальцами по эфесу корда, – седые пряди упали на его лицо, жадным оком блеснул кабошон.

– Будь по твоему, стервец, – пробормотал он. – Присягаю именем десятым.

– Уточни, – потребовал я. – Все тысячи-тысяч неназванных имён посмотрели мне в лицо и нехорошо улыбнулись. Мгла прошелестела десятком воробьиных шагов.

– Аллерзееленвинтер! – слетело с губ Всадника, холодный ветер ожёг мне лицо.

Заяц на моих руках вздрогнул.

– Начинай творить закл… – пискнул он и закашлялся.

Всадник протянул мне фиал – горький, игольчатый и морозный даже на вид. Я, в ответ, отдал ему маленький, тёмный и голодный кусок дерева.

Стоило пальцам моим дотронуться до флакона, как я ощутил неимоверный груз – ибо слёзы суетные горьки и тяжелы; печаль сдавила меня слово льдом, вталкивая в бездну тишины – ибо лишь слёзы скорби возвращают душу; сердце моё в который раз захлебнулось болью, и я упал на колени, чуть не выронив сосуд – ведь слёзы тщеславия тяжелы и бесполезны, да и кто сказал, что слёзы легки? Кто ответил, что тяжелее обходиться без них? Про это мне неизвестно.

Боль терзала мои колени и запястья, в затылке ломило, слева в спину будто впилось маленькое голодное существо с острыми зубами.

Флейта над моею головой издала хриплый и непристойный звук.

– Я непременно поштараюсь быть виновницей твоего пошрамления! – заявила лиса, явившись как всегда из полумрака, шерсть на ней свалялась, с брюха капала кровь, а одну лапу хищница волочила по грязи. В зубах лиса несла игрушку – красные кафтан и колпак, синие штаны, мяконькие сапожки, белая борода, серый мешочек. «Песочный человек!» – вспомнил я.

– Твоя наглошть, клевета и грубошти будут фричиной тфоих же жатруднений, – провыла она Всаднику и выплюнула мне под ноги несколько погрызенного Песочника.

– Sandmann, lieber Sandmann, es ist noch nicht soweit![143]143
  Сандманн, милый Сандманн, ты уж недалёк.


[Закрыть] – прозвенело в тумане.

– Ха! – изрёк Всадник, ныне спешившийся, и стоящий над землёю на туманной «подушке». – Почему не погремушку?

– Ты бы оглох, – самодовольно высказалась лиса, придерживая Сандманна изящной лапой.

– Ха! – сказал Всадник ещё раз и покинул пределы света. – Мразь!!! – донеслось снаружи.

Было слышно, как всхрапнул, а потом заржал конь, звякнула сбруя, обрадовались тьма и Охота, и попытался запеть Рог. Туман стал тяжким и холодным, а свет иссякающим.

Лиса церемонно обратилась ко мне:

– Чего ты встал пеньком, дурень?!

– Так всё вежливо, – отозвался я, потирая одну заледеневшую ногу о другую. – Боюсь потеряться.

– Именно это сейчас и случится, – протявкала истекающая кровавыми каплями лиса. – Говори слова! Начинай же! Ты вечно тянешь! – закончили они вместе с зайцем.

– Один для веселья, второй для радости, – несколько растерянно начал я и услыхал как внутри, под сердцем, ударил колокол.

– Третий и четвертый – прогнать печаль, пятый, шестой – прогнать бесполезный гнев, семь, восемь, девять – держаться недолго, – и тут я услыхал вновь, как тяжело и страшно внутри меня шевелится звон, раздирая мне рёбра он грянул раз, другой и третий. Спина заболела отчаянной визгливой болью. – Девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, – закончил я. – Тёмные дни теперь ушли!

И тут тьма разразилась воем.

– Измена-а-а! – протяжно выли сразу несколько голосов. – Исспооортилл! Он испортил её ооо! Аой!

– Лучше взять игрушку, – пробормотала лиса. – В ней твоё спасение…

Заяц выскользнул из моих рук и с заметным усилием принял более человеческий облик. Лиса, вздохнув и окрасив глинистое месиво красными каплями, натянула на себя личину старухи – карга была бледна и лишилась зелёной мантильи.

– Моя услуга будет оплачена? – поинтересовалась она. Заяц налёг на стену – кирпичи ответили ему смешками. Он забубнил нечто старое – запах фиалок был ему ответом, мимолётный и прекрасно-ранящий.

– У меня есть только это, – безыскусно сообщил я и кинул ей талер.

– Свет, – довольно прошамкала бабуля, – свет, о, как всё же это важно. При нём я смогу разыскать нечто утерянное…

– Вооры! – протрубила мгла над нами, и Охота обрушилась на нас со всей страстью мести и голода. Появление их сопровождали стоны и всхлипы.

– Флейта не поёт! – кричали безгубые рты. – Ныне она плачет! Кто пойдёт на плач? Аой…

– Надо было думать раньше, – огрызнулся я, отбиваясь плевками, – не воруйте слёзы впредь!

Кавалькада расступилась. Объятый мрачными снами и дурными видениями, дымом и мраком, в блеске зла и клочьях тумана вышагивал Всадник, Халлекин, Дудочник – и сполохами кошмаров красные ромбы метались по его колету.

– Я обвиняю! – рявкнул он и вытянул вперёд палец с кабошоном. – Тебя, в воровстве голоса, зова и песен!

– Аой! – отозвалась поредевшая свита.

– Я не убоюсь дыма, – неосмотрительно заметил я и получил хлыстом по губам.

– Я задержу его на минуты три, – пообещала экс-лиса. – Эта привычка бить в лицо… и она бросила газетный свёрток прямо под ноги всаднику. Зелёные шипы впились в его ботфорты, он споткнулся и опустился в туман на одно колено.

– Кто не думает о последствиях, тому судьба не друг, – заметила старуха, перевоплощаясь в рыжего зверя.

– Я догоню тебя на пустошах и в горах. Клянусь пятью чёрными… – сказал он лисе и принялся хлестать кнутом, а затем кордом по шипастым побегам. – Не бывать, не бывать, не бывать.

– Клянусь пятью красными, – бросила ему лиса и исчезла, вслед ей метнулось нечто маленькое и серое.

– Скорее же! – проорал я кроликоподобному типу.

– Не же, а пожалуйста, – просипел в ответ он – и по камням вверх и в стороны пробежала полоса света – стали слышны Старые слова с той стороны и запахло… черносливом, табаком и духами «Быть может».

– Я обвиняю правом крови, – провыл всадник, расправившийся с побегами. – Лишающий голоса да лишится…

– Просто остобрыд ты мне уже. Нет сил! Absit omen! – сказал я, упираясь вместе с зайцем в дрожащую стену. Песочный человечек болтался у меня в руке, и борода его потемнела от сажи и крови. – Лишающий покоя, да лишится глаз! – рявкнул я и запустил игрушкой прямо в пустоокую рожу. Словно в замедленной съёмке, Сандманн пролетел, вращаясь, полметра и стукнулся о лоб всадника, зубец обруча распорол мешочек…

– Аой!!! – взревел Халлекин, вздымаясь над нами – пыль застлала его лицо и он впился в него когтями. – О горе!

– Горе!!! – откликнулась свита.

– Глаза… – печалился всадник, слепо отступая к коню, пыль тончайшим флёром окутывала его фигуру всё плотнее. – Аой!

Он ухватился, не видя, за поводья, с места неестественно взлетел в седло, с расцарапанного лица стекали струйки влаги, и они не были красными.

– Горе! – прокричал всадник. – О горе! – нашарил окрашенными в тёмное пальцами Рог, дунул в него, а затем провопил. – Хэй. Хооо. Хэй…

И Гон вознёсся.

– Тебя должен позвать кто-то ещё… – обессиленно сказал тип, – или что-то. Иначе мы застрянем в двери. Я утратил слишком много сил… не смогу бежать… обогнать, успеть, – и он аккуратно свалился мне под ноги. Из-под двери бил свет. А поле позади нас напоминало места сражений и светилось зелёным. Высоко в небе горланила Охота, то там то сям падали щепы от мётел, кровавые куски плоти – звонко лязгнув о коновязь, свалился обод от ступы, просвистели злыми осиными голосами несколько стрел. Я нашёл валяющегося в грязи Песочника, лицо его было раздавлено, кафтан изодран, один сапожок потерялся. В котомке спутника моих кошмаров оставалось немного пыльцы, она чуть заметно мерцала. Я пересыпал порошок на ладонь. – Уведи его, – шепнул я, – уведи под камень! Пусть стережёт его лев… – и я дунул в небо.

«Может, стоило связать? – метнулась мысль. – Например, только руки. Руки…»

Заяц у стены пискнул и закашлялся.

«Что-то позвать» – подумал я и дёрнул рукав – ж немедленно отвалился, явив миру нитки. «Теперь носить невозможно, придётся выкинуть… – мелькнуло у меня в голове – Тапочки! Выбросил! Мои тапки… – вспомнил я. – Во дворе! Я хочу их надеть! И немедленно!».