Текст книги "Случайному гостю"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

– Моя урода[24]24
  моя красота


[Закрыть]… – сиропным голосом говорит бабушка Ваксе, кошка одобрительно муркает.

Вбрасывая, принесенную кошкой бланку в мешочек, бабушка говорит тихо и устало:

– Того только было мало… Спать, Лесик, спать. Будет перевтома[25]25
  переутомление


[Закрыть].

– И инфлюэнция, – добавляю я. – С катаром.

Мы закрываем на ночь окна во всей квартире, между рамами бабушка ставит маленькое блюдце с коричневым сахаром и синий фужер с солью. «Жебы не змерзлись окна».

Оставив на ночь форточку в кухне, бабушка подходит ко мне вплотную и, подталкивая в сторону комнаты, вполголоса проговаривается:

– Так ты ничего не помнишь?

– Только колокол и реку, – отвечаю я, думая о венке в стремительных тёмных водах. Бабушка смотрит на меня и задумчиво произносит:

– Мала сенс знать. Придут. Но так скоро? Ты видел знаки?

– Знаки? – подхватываю я.

– Но давай повторим ещё по три раза, – невесело улыбается бабушка. – Так любишь загадывать желания. Три – то цифра магична.

– Уже не очень, – всхлипываю я. – Отгадки страх… и цифры эти.

Она вздыхает.

– Такое… Но не плачь. То… с пола, и карты – только начало. Овшим[26]26
  в общем


[Закрыть] встретим Рождество, а там посмотрим – какие будут гости. На чём приедут…

– Вы, бабушка, что-то скрываете. Зачем? – возмущаюсь я, глядя на светлый прямоугольник окна в тёмной кухне и хищный Ваксин силуэт среди лимонной мяты на его фоне. – Скажите прямо – к нам идёт тот Вса…?

– Цихо!!! – очень громко говорит бабушка и почему-то оглядывается – где-то в глубинах квартиры тихонько звякает стекло.

– Слова, Лесик, имеют силу, также, – говорит она. – Также. И очень большую, допреж сказать – подумай. И овшим – думай, мысли. За чем албо за кем… Прямо…

Бабушка отступает, повернувшись к комодику под телевизором, начинает выдвигать ящики, шурша и грохоча их содержимым. В этом комодике у нас инструменты. Похлопав «шуфлядками», бабушка вновь подходит ко мне и надевает мне на шею что-то холодное, я дотрагиваюсь до металла – цепочка, похожая на дверную.

– То только на ночь, – извиняющимся тоном говорит бабушка. – Только на ночь.

«Цепи, – думаю я, – холодное железо. Ничто так не сдерживает магию».

Во дворе гаснет окно за окном, наша кухня тонет в плотном зимнем сумраке. За чёрными рамами в обложных тучах гаснут звёзды. Беспросветно.

– Чего стоит бояться прежде всего? – спрашиваю я, стоя лицом к темноте. Голосом бабушки темнота отвечает:

– Ночи, что идёт…

– Той, что гарцевала в бланках? – шёпотом говорю я, снова вспомнив тень от чёрной треуголки.

– Той, что идёт за днём, – отвечает бабушка. – Даже за тёмным.

Она снова вздыхает, эхом отзываются их вздохи по всей квартире.

– Но не будь смутный, – говорит бабушка. – Спать…

Слышно, как гулко спрыгивает с подоконника Вакса.

ГЛАВА ВТОРАЯ

продолжительная,
в которой многие находятся и здесь и там, а некоторые исчезают вовсе
А также: как от многого зла откупиться можно за один талер и что воистину отпирают ключи
С участием Гидеона и Лоры

23 декабря,

четвертое воскресенье Адвента.

В этот день в венке зажигают первые три свечи и присоединяют последнюю – Ангельскую. Она означает последнее пришествие Спасителя во славе со всеми Ангелами, чтобы взять всех истинно верующих с собой на небеса…

Бабушка разбудила меня хладнокровно – включив радио на полную громкость. «Пионерская зорька!!!» – вскрикнул приемник тужась радостью. Запели горны… сон бежал.

В календаре Адвента[27]27
  Что-то вроде ящичка с дверками, подписанных числами с 1 до 24 декабря.


[Закрыть] этот день отмечен шоколадным зайцем и пакетиками польского фруктового чая.

Еще маленькая записочка на коричневой бумаге – написанная по-немецки, каким-то корявым почерком.

«Nicht die Hoffnung verlieren. Der Fuchs zieht sich zurück».

Записочку я сую в карман – переведу позже.

За окнами пасмурно, туман, порывается идти снег, но оборачивается мелким дождем; слышно, как где-то в городе звенят трамваи. Во внутреннем дворе кто-то выбивает ковёр.

Завтракаем мы с бабушкой в весёлом настроении, ничто не напоминает о сумерках и помрачении.

Снова медный кофейник на плите, кофе со сливками в больших чашках, тушёная рыба с картошкой и салат из свеклы, от которого рот становится «вампирским». После того как посуда вымыта, бабушка неожиданно торопливо говорит:

– Надо нам на Целную. Собирайся.

Меня всегда поражает бабушкина скорость в сборах. Тогда как я неторопливо натягиваю брюки, майку, свитер и шныряю под кроватью в поисках вечного эмигранта – второго носка, бабушка, полностью одетая, с сумкой через плечо, гулко топает по квартире, открывая везде форточки.

Носок приносит Вакса. В зубах. На морде у нее написано отвращение.

Цепочку я оставляю на столе около кровати.

Одетый и обутый, я выкатываюсь на балкон, галереей опоясывающий внутренний двор. Щелкает «ангельским» замком дверь за спиною.

Декабрь, мокрый снег, дождь – в общем, неуютно и мерзко. За окном, в зарослях лимонной мяты и чебреца, сидит Вакса, в ее взгляде читается торжество над мелкими людишками, вынужденно носящимися в такую погоду по гадким улицам – тогда как кошки сидят в дому, где сухо.

Бабушка цепко ухватывает меня за локоть, и мы отправляемся в путь. Гулкие удары по ковру служат нам прощальным приветом.

– Тут близко, – сказала бабушка и поправила беретку. – Незчуешься втомы[28]28
  не устанешь


[Закрыть].

Иногда я слышу эти слова, даже сейчас, спустя три десятка лет. Слышу как бы за спиной – слева, где сердце. Слышу и иные – похожие. Осевшие на самом дне, эхо снов, тени зазеркалья. Ведь Дар не подарок.

– Вам всегда рядом, – буркнул я, – а потом и дождь, и в гору.

– Часто тылко так, – ответила она радушно. – Но бывает и радость. Когда ждешь. Чекаешь на радость?[29]29
  ждешь радости


[Закрыть] Отчего нет?

…Самой бабушке удавалось встретить радость нечасто. Разве что увидеть край плаща переменчивой Фортуны иногда – тот, где семь звезд, кометы, радуга и прочее краткое счастье. В основном приходилось довольствоваться малым, улыбаться вопреки и не искать лёгкой ноши весь длинный век.

Я совсем не помню её в унынии. И в праздности тоже.

Так повелось – все эти венки и гимны, шнуровки, перчатки, тугие косы, отчёркнутые строчки, призмы и пилигримы, – обороняют крепко.

Но не отрицаю дух. Ведь все дело в любви, или, что вероятно – в надежде, а возможно в вере или силе.

Но всего важнее в ней кажется мне – море терпения…

Внешняя сторона улицы Коперника встретила нас лужами и людьми, тянущими на плечах ёлки. Со стороны девятой школы несся табун первоклашек – все в серых кроличьих шапках. Как из-под земли выросла перед нами странная, совершенно косоглазая женщина и заявила:

– Есть малиновая рубашка на мальчика.

Потом, задумчиво осмотрев мою новенькую куртку на липучках, выдохнула:

– А также курточка!

– Малиновая также? – ядовито вопросила бабушка, не замедляя шаг.

– Не, не, не, – затараторила тетка, примеряясь к нам и мелко подпрыгивая рядом, – польская, хорошая, совсем новая.

– Носи на здоровье, – произнесла бабушка по направлению к тётке, значительно кашлянув в кулак.

– До свидания, – пискнул я, увлекаемый жилистой бабушкиной дланью.

Лавируя между лужами и ёлконосами, мы вышли на площадь, где безмолвный Мицкевич кривился на ненавистный алфавит, зеленея от вод небесных. И тут бабушка ловко вбросила меня в очередь за мандаринами – я оказался вторым. Хмурые парни разгружали фургончик, бросая ящики с твердокаменными дарами Абхазии о плиты тротуара, усатая продавщица устанавливала весы, быстро росла толпа покупателей.

Через четверть часа, чувствуя себя несколько сплющенным, я выбрался из свалки с двумя килограммами ароматных цитрусовых. Некоторые из них, правда, были, на мой взгляд, слишком молоды для того, чтобы покинуть край родимый – но, как говорят в той стороне: кисмет[30]30
  судьба (перс.)


[Закрыть].

Бабушка беседовала у витрины магазина со странной особой, с ног до головы одетой в зеленое, обе курили, в воздухе вокруг них пахло полынью. Стоило мне подойти, бабушкина визави глянула на меня искоса, улыбнулась и, сделав шаг в сторону… пропала, лишь слабое эхо запахов сухих трав отметило её недавнее присутствие.

– Купил? – спросила меня бабушка, метко отправляя окурок в урну. – Ну, мой умник. Нелепей идти в гости с пустыми руками.

Мы протолкались по переходу, пересекли Марийскую площадь и как-то слишком быстро пропрыгали мимо книжного. Обычно я дефилировал около него и в нем самом не менее часа, перетекая из отдела карт в букинистический и обратно, утоляя затем воображение в очень занимательном кафетерии магазина «Булочка». Переведя дух бабушка сказала:

– Книжка к елке гарантована, руша́й[31]31
  ступай


[Закрыть].

В старый город мы вошли буквально строевым шагом, разбрызгивая лужи и отплевываясь от мокрого снега, лезущего с завидным упорством в нос. Со всех балконов свешивались разномастные елки и сосенки, своими мокрыми лапами придавая заплаканному и слякотному городу совершенно нездешний вид. Из распахнутых форточек музыкальной школы вылетали, путаясь в мокром снеге, звуки «Волшебной флейты». Бабушка вздохнула.

– Моцартова совсем не умела вести дом, – сказала она. – Он умер совсем молодым от того. А она осталась с детьми. Такое.

Мы выписали кривую, неожиданно свернув с Собесской в междометия середместья. Катедра[32]32
  кафедральный собор


[Закрыть] проплыла перед нами, словно миноносец. Бабушка виновато перекрестилась в сторону черных ангелов и сказала: «На обратне». Мы вновь свернули.

Через несколько минут мне показалось, что она забыла, куда мы собственно идём.

– Бабушка, – сказал я, невежливо оборвав ее рассказ о жизни Моцарта с безрукою женою. – А вы помните, куда мы собирались?

– Я, – резво ответила бабушка, – добре помню, что учила старших не перебивать…

– Извините, – буркнул я.

Бабушка милостиво кивнула. И мы продолжили обход квартала.

– Так вот, сын Моцарта – того самого, – жил тут неподалеку и преподавал музыку, ходил на шпацир на Валы. Завше боялся того гостя, что сгубил Вольфля.

– Гостя? – спросил я, семеня, словно вчерашняя французская пара, по обледенелой мостовой.

– Hostis pro hospite! – сказала бабушка значительно.

Я сумел придать себе понятливый вид.

– Ты видел, как и я, а мне до того было знание, что кое-кто идет к нам в гости… незваным, – напряженно продолжила бабушка, пересекая лужу. – Времени у нас мало, можно сказать – овшим нет, так что добрая охрана и следы сплутованые, – наша одна протекция. Такое. Мы путаем следы.

Я обернулся, следов позади действительно нас не было – темнели лужи, через мокрую мостовую опасливо перебежала большая бурая крыса. По карнизу расхаживали две нахохленные галки. На углу, возле магазина «Ранет», кого-то поджидала продрогшая девочка. Выяснилось, что нас.

– Гелика, – сказала бабушка, с материнскими нотками в голосе. – Радуйся, конечно, но так ты замёрзнешь.

На ногах у девочки были сандалии. Далее шел чёрный, грубой вязки плед, в который она куталась, поджидая нас, виднелась тоненькая шея, плотно обвитая богатым янтарным ожерельем, из-под пледа выбивалась прядь густых вьющихся волос цвета старого мёда.

– Пустое, – сказала девочка, голос у нее был хриплый. – Мне здесь холодно и летом. Сёстры просили кланяться.

– Передай сёстрам мои благодарности и поклон, ты принесла?

– Да, – сказала девочка и протянула нам плетёную корзинку с тёмно-красными яблоками. Рука, держащая корзинку, производила впечатление взятой напрокат – широкая, рабочая, покрасневшая, со вздутыми суставами и покрытая маленькими свежими багряными и зажившими белесыми шрамиками.

– Благодарю, – церемонно произнесла бабушка. – Прими, – сурово сказала она мне.

Я кашлянул и забрал корзинку, наши пальцы соприкоснулись, я заметил широкий янтарный браслет, надетый высоко на руку – ближе к локтю; девочка улыбнулась – вокруг синих глаз пробежали маленькие морщинки, мне вдруг показалось – может, это не такая уж и сопливая девчонка, какою хочет казаться. Продолжая улыбаться, она заправила прядь волос под плед, опять мелькнула рука, испещрённая шрамами.

– Тут у меня кое-что есть для вас, – сказала бабушка, роясь в своей бездонной сумке.

– Это даст и ему и вам спокой. Там я сделала припис[33]33
  назначение


[Закрыть] – будьте осторожны в каплях. С этими словами она ткнула девочке в ладонь гранёный синий флакон размером с пузырёк «Шипра».

– О, – сказала девочка, лицо её полыхнуло немного хищной радостью и сразу стало старше на столетия, – мы опять обязаны тебе.

Налетел очередной порыв ветра. По площади, где мы обретались, разнеслось чуть слышное шипение.

– Пора мне, – заявила девочка, пряча флакон в глубинах своей накидки, – наверно уже ищет, он не любит, когда мы уходим, когда нас нет дома. Шипение стало явственнее. Она вздохнула… и рассыпалась прямо у нас на глазах в пыль. Когда всё рассеялось, стал виден лежащий на плитках тротуара ивовый прутик.

– Забери, – сказала бабушка. – То подарок. Видко[34]34
  по-видимому


[Закрыть], ты ей понравился. Верейку отдай мне.

Мы отправились дальше, шлёпая по лужам. Меня распирали вопросы. Бабушка хранила молчание.

Деликатно покашляв, она пустилась в пересказ увиденного накануне в «Копернике» «Танцора Диско», клеймя «тего злодзея» всякими словами, потом сказала совершенно пустому пространству на месте Голден Рейзе[35]35
  синагога


[Закрыть]: «День добрый», и укоризненно обернулась ко мне.

– Ну хоть бы кивнул.

И вот тут я не выдержал.

– Бабушка, вы мне ничего не хотите сказать? – произнес я, чувствуя, что вопросы бьются в кровь за право быть первым.

– Хочу, – сказала бабушка, – завяжи шнурок.

– Ой, я не о том, – ответил я. – Согласитесь, не каждый день кто-то рассыпается просто перед носом.

– А как же мы с Ваксой? – игриво спросила бабушка.

– Вы же не ходите зимой в сандалиях, – нашелся я и остановился завязать шнурок.

По обледеневшим, забросанным мокрыми газетами улочкам мы вышли к воротам на абсолютно пустую площадь, по её плитам скакали разъярённые галки. За воротами, словно в ином мире, раздражённо звенел трамвай, сигналили машины. Бабушка оглянулась – за нами и вокруг нас не было ни единой души, за исключением галок. Ветер швырял дождем и мокрыми газетами в памятник первопечатнику, словно знал, что тот не отмахнётся. Справа на Бернардинах хрипло звякнул колокол. Мы вошли в ворота.

Ледяная вода капала и здесь, пахло мокрым деревом. Чья-то тень мелькнула под ногами, в высоте арки завозились вспугнутые голуби, среди однообразия звуков капающей воды и юзящих возле Арсенала машин мне вдруг почудился позади глухой стук копыт по мосту, далеко-далеко заржал конь.

– Не оглядывайся, – сказала бабушка, – то марение.

В обрамлении ворот из тумана тревожно выплыл зеленый шпиль костёла Кларисок. Чем ближе мы подходили, тем выше возносился он, тщетно пытаясь оторвать наконец-то тело сухого, аскетичного храма от площади и воспарить в барочных завитках туч надо всей суетой и трезвоном большого города у подножия горы.

Мы вышли на Целную площадь.

– Бедная Клара, – сказала бабушка и кашлянула. Шпиль подёрнулся облачком тумана.

Мы свернули направо, на людную улицу, прошли по мокрым плитам вдоль ёлочного базара, витрин с бастионами ставриды и каких-то запертых ставнями окон, повернули еще раз направо и сквозь проходной двор вошли в полутёмный подъезд, где пахло кошками.

Преодолев три пролета вверх, вышли на балкон-галерею и под прицелом кошачьих и старушечьих глаз двинулись в сторону угловой двери. Бабушка извлекла из недр своей сумки длиннобородый медный ключ с вензелем и надписью на латыни «Я отворяю» и, применив меня в качестве активно брыкающегося тарана, вскрыла дверь. Теперь пришлось идти на этаж вниз в полумраке, по гулкой металлической винтовой лестнице. Шаги наши грохотали во всю глубину этой цисарской спирали. В конце путешествия мы вошли в незапертую квартиру, прошли чистенькую кухоньку со стыдливо выгороженным санузлом и, оставляя отпечатки ног на паркетинах, добрались до комнаты. Посередине неё стоял стол. На столе, спиной к нам, лицом к окну сидел хрупкий старик и шил.

– Гидеон!! – гаркнула бабушка. – Мы пришли.

– Я, как видишь, не спрятался, – равнодушно заметил старик.

– Иди, поставь чайник, – бабушка, сунула мне в руки пакет с сухариками, недавний улов цитрусових и шумно выдохнула.

– Все травы в высоких банках, – звучно сказал Гидеон, так и не повернувшись. – Чай в такой красной, с картиной индийской жизни, надписано «шнисуф» моей рукой.

– И тебе, Гидеон, здравствуй, – буркнул я и отправился на кухню.

Раньше такие квартиры назывались «гарсоньерками». Проще говоря, однокомнатное помещение, без коридора, но с кухней, санузлом и высокой прямоугольной комнатой, «покоем». «Покой» служил Гидеону мастерской, спальней и гостиной одновременно. Комната, да и квартира в целом, как мне кажется, образовалась из-за попыток некоего архитектора сэкономить на стройматериалах и пристроить вполне цивильный доходный дом вплотную к бывшей городской стене. В один из ее фортификационных изгибов замечательно вписалось неуютное ателье Гидеона Шмида.

Кухню Гидеона представлял собой буфет – величественное сооружение какого-то мастера, в горячечном бреду видавшего творения Гимара, имеющее некие общие черты с оленем, запутавшимся в водяных лилиях, заставленное стеклянными бутылями, фарфоровыми и жестяными банками, пакетами неаппетитного вида, украшенное двумя надтреснутыми вазами с изображением красных птиц на сиреневом фоне – треснули вазы абсолютно идентично, – и намертво прилипшим к боковине жёлтым кленовым листом.

Подёрнутый позади паутиной, словно приросший к стене, буфет царил в кухне-невеличке, подминая ее под себя, окруженный двумя почтительно робеющими венскими стульями и презрительно отстоящей от всех крутящейся табуреткой. Стола в кухне не было.

Куртку я повесил на спинку венского стула. Ботинки решил не снимать. Кто знает, целый ли носок приволокла Вакса.

Я зажег конфорку, попытался наполнить синий чайник из крана. Кран презрительно плюнул ржавчиной, закашлялся и стих: у живущих в Центре свои отношения с водопроводом. Я набрал чайник в заботливо припасенной выварке, поставил на плиту и уселся на крутящийся стульчик: ждать, покуда вскипит вода.

Окно в кухне Гидеона было круглым – большой, забранный очень мелкой решеткой иллюминатор с уцелевшими кое-где в переплете цветными – синими, красными, зелёными – стеклышками. На противоположную стену «иллюминатор» отбрасывал отсвет, похожий на розу ветров с портоланов времен Васко да Гамы.

Дождь черкал на окне корявые надписи. На стенном двойнике-розе мельтешили разорванные, быстро стекающие вниз строчки.

Я медленно поворачивался на вертлявом сиденье вокруг своей оси – входная дверь, простенок с бледным оттиском – розой ветров, буфет, раковина, плита с чайником, окно над ними, темный угол с сундуком, санузел, состязающийся с буфетом в битве за кухню, дверь в комнату. Ветер, долго терзавший шпиль Бернардинов, нашел укромное окошко Гидеоновой кухни и злобно дунул в него – задребезжал столетний переплет, дрогнула синяя астра огня на плите; в комнате что-то звонко упало на пол.

Холодный сквознячок прошелестел у моего затылка, сам собою повернулся стульчик, на стене роза ветров, подобно стрелке компаса, дрогнула и крутнулась несколько раз – красный ее румб дотянулся до створки буфета и полыхнул кровавым отблеском на треснувшем стекле.

Скрипнув, створка отворилась, треснувшее и заботливо подклеенное изнутри аккуратистом Гидеоном стеклышко печально звякнуло.

Внутри в этой части буфета нерушимой стеной стояли высокие жестяные банки, и все как одна – с наклейками поверх надписей.

Пластырь с расползшимися чернилами на нём, криво наклеенные пожелтевшие бумажки, банка из-под муки – белое поле в красный горошек, банка из-под манки – рыжая в черный горошек, синяя банка с красной надписью «pipper», чуть выше лейкопластырь, ровными буквами написано «cedre». Что-то поблескивало среди них, отзываясь на зов красного румба.

Чайник на плите начал ёрзать и подрагивать.

Встав на робкий стул, я сунулся в глубины Гидеонова буфета, хотелось бы найти всё же заветную банку с чаем. Холодок снова прикоснулся к моему затылку, кто-то хихикнул за спиной, слышно было, как под столом протопали куриные лапки полуденных призраков, ветер снова залепил пощечину кухонному окну, и оно оскорблённо задребезжало.

Банка с надписью «сахар» оказалась доверху набита изюмом, в банке «перец» хранилась соль, тёмная стеклянная банка, на которой было написано «соль», всё время уворачивалась от моих пальцев, ну а чай, – чай нашёлся в банке чёрного цвета, с красными кофейными зернами на ней, и тщательно приклеенной винной этикеткой «Мускат аргентум».

Я осторожно снял банку, слез со стула, нашёл на полке-столике буфета заварочный чайник и несколько разномастных чашек, там же обнаружилась покорёженная временем сухарница.

Чайник, нерешительно потоптавшись на плите еще несколько минут, стукнул крышкой и выдал мощную струю пара.

Чай я заваривал долго – я вообще люблю заваривать чай, в этой церемонии присутствует определенная незыблемость и постоянство.

Здесь не место суете – следует не торопясь сполоснуть чайник кипятком, насыпать щепоть заварки, залить кипятком, дать постоять несколько минут и, досыпая чай, залить все это горячей водой ещё раз, в конце в почти полный чайник хорошо бы также добавить чего-нибудь эдакого – мяту, розовые лепестки, курагу, ягоды – ну в крайнем случае цедру, вот за этим – эдаким, я полез в буфет во второй раз. Подтащив явно упирающийся венский стул поближе, я взгромоздился на него и продолжил изыскания в буфете.

Банка «соль» так же прытко юркнула прочь, прилипая время от времени к выцветшей клеёнке, жестяные банки плотно сомкнули ряды за нею, постукивая неплотно прилегающими крышками.

Банка с надписью «мука» отважилась выступить вперед и больно наступила мне на палец.

– Даже так… – мрачно сказал я и расстроил жестяные ряды: с двух банок сорвал наклейки, остальные четыре открыл.

Распахнутые банки замерли в наступлении, словно маленькие боевые слоны с запрокинутыми головами.

Рассеяв поцарапанное временем воинство, я обнаружил за ними, на фоне нескольких синего цвета стеклянных штофов, небольшую прозрачную банку с плотно пригнанной крышкой. За стеклом, на каких-то лепестках, сидело маленькое, черное, усатое существо.

– Вот и славно, – заметил я обескураженным жестянкам, покачиваясь на вконец оробевшем стуле. – Уже начали похищать тараканов – и это среди белого дня, а ночью вы как? Выходите на большую дорогу? Бедные мыши…

– От таракана слышу, – неодобрительно сказало существо в банке. Кухня пришла в трепет. Налетел новый порыв ветра, высвистывая домовиков из теплых норок, задергался подо мной стул, не терпящий такой неоднозначной близости к буфету, глухо прокашлялось что-то в печи, выпуская через вьюшку тоненькие струйки сажи.

Я снял банку с полки. Слез со стула, стул прянул, мелко дрожа, прочь от буфета.

– А вы, – сказал я существу, разом забыв все бабушкины предписания, – простите, кто?

Существо выпрямилось и, заложив лапки за спину, сделало круг по днищу банки.

– Я сделал этот оборот пятьсот пятьдесят две тысячи и триста сорок два раза, – сказало оно торжественно.

– Впечатляет, – отозвался я, разглядывая узника.

Существо потёрло лапкой стекло.

– Ты не представился, – немного жеманно сказало оно.

– Вы тоже, – ответил я.

– Все зовут меня по разному, – сказало существо, пытаясь влезть по стеклу вверх и срываясь. – Но суть остается неизменной. О, как приятно слышать уважительное отношение – в былое время ко мне только так и обращались.

– Я так не люблю эти дутые тайны, – заявил я, собирая на разделочную доску, служившую Гидеону подносом, нехитрый чай. – Сейчас вот отправлю обратно, и загадывай гороху загадки – лет через пятьдесят ответит.

– Постой, постой, – заволновался маленький чёрный узник, – не думай обо мне плохо. Это все среда. Не ставь меня в буфет, там темно и банки – они вечно хамят, особенно крахмал и уксус.

– Что-то я не помню там уксуса, – сказал я, снова пристально рассматривая склянку с черной фигуркой в ней.

– Он в банке с надписью «спирт».

– Страшно подумать, где находится кофе, – сосредоточенно заявил я, счищая кожуру с мандарина.

Слышно было, как в комнате бабушка спорит с Гидеоном, там что-то снова упало на пол. Пленник стеклянной банки покашлял.

– Выпусти меня отсюда. Пожалуйста, – добавил он, немного поколебавшись. – Я расскажу тебе о лисе и о твоей левой стороне.

– О сургуче и башмаках ты ничего не знаешь? – сказал я, расправляясь с кислыми и прохладными дольками. – А о королях и капусте?

– Знаю, – оскорбленно ответило существо, – это синяя книжка, у нее нет корешка, а на сорок восьмой странице закладка – воронье перо.

Долька мандарина застряла у меня в горле. Я долго и надсадно кашлял, из глаз текли слезы.

– Так нечестно, – сердито перхая, проговорил я. – Ты подсматривал.

– Лесик! – донеслось из комнаты. – Где, на Бога, хербата?

Раздалась грозная поступь, и в кухню вошла насупленная бабушка, разъярённо поддёргивавшая подвёрнутые рукава, при ее виде существо в банке предприняло попытку сделать сразу как минимум сто движений, это напомнило кляксу, попавшую в водоворот. Я опасливо ухватил разделочную доску, звякнули чашки на ней, из носика чайничка выплеснулась заварка.

– А-а-а, – сказала бабушка, заметив на буфете банку. – Ду?! Ви гехстс? Он снова тебя запер? Похвально.

– Ну-ка, Лесик, бери чай и то все, и бегом до покоя, – пророкотала бабушка, пересекая кухню широким шагом. – Там Гидеон мне демонструет непокору.

С этими словами она ухватила банку, и, пиная меня ею в спину, погнала «до покоя», в комнату.

Комната была скорее прямоугольной, очень-очень высокой, имела два вытянутых узких окна, выходящих на незыблемые Бернардины. По периметру её были навешаны в три этажа полки. На полках стояли болванки, на многих из них виднелись начатые, почти законченные, и, наконец – совсем готовые шляпы. Самые странные стояли на верхних полках: грустного вида, унылые болванки в зелёной и жёлтой высоких остроносых шляпах, тупой тёмный чурбак в чём-то, похожем на каску и очаровательная светлая болванка в шляпе времён безголовой французской королевы. Шляпа эта представляла целое сооружение, наверное около метра в диаметре. В сложную композицию из бантов, перьев и кружев вмонтированы были различные механизмы, приводящие в движение фигурки огромных бабочек.

Посередине комнаты, как говорилось, стоял стол, у стены между окнами – напольное, в полный рост, зеркало-псише на трех лапах в темной раме – сейчас на него бабушка безыскусно накинула пальто, в углу комнаты, под полкой с шляпами, обреталась совершенно спартанская кровать, опрятно забранная синим покрывалом, над ней простого вида бра, в нишу напротив двери был втиснут коричневый шифоньер. С потолка на длиннющем шнуре свешивалась, необычно для комнаты, новая хромированная люстра на гибком кронштейне.

В отличие от кухни и подъезда, комнату Гидеона я недолюбливал, и все из-за этих болванок. Стоило мне зайти «до покоя», и наглые чурки, безлико дремавшие на своих полках, вдруг расцветали личинами всех мастей, принимаясь обсуждать меня, а то и насмехаться – ведь язык их я почти не понимал. Некоторые говорили по-французски, почти все понимали и поддерживали беседу по немецки, не обходилось и без идиша – в общем-то болванки были болтливы, и я подчас задумывался – каково тут Гидеону ночью?

Я пришел через комнату и бухнул доску на стол, позади Гидеона; звякнули разномастные ложечки в разнокалиберных чашках.

– Это, надо понимать, ты, Лесик? И ты с чаем? – вопросил Гидеон не оборачиваясь.

– Нет, – сказал я, отмахиваясь от шепотков из-под шляп. – Это Рейган с пепси-колой.

– С ума сойти. Слыхал? Она растворяет печень в ноль, – продолжил Гидеон, – но то одно, такой человек в доме, а у меня совсем ничего нет.

– Да я тут кое-что с собой взял, – продолжил я, – знал, куда иду. Люди говорили.

– Говорят не только люди, – важно ответил Гидеон и обернулся. – Как же ты, Рональд, помолодел, – сказал он.

– А про тебя так не скажешь, – бабушка выступила у меня из-за спины. – Да и он что-то плох, змордовал ты мурашку, – с этими словами она достала из кармана банку. Существо в ней нервически похаживало по дну, шевеля длинными усами.

Гидеон нахмурился, слез с кряхтением со стола, обошел его, встал напротив бабушки и сверля её острым бородатым подбородком, заявил:

– Отдай!!

И они перешли на немецкий.

Очень, очень удобный язык, чтобы поругаться.

Гидеон был как-то мельче в кости и несерьезнее, чтобы вот так вдруг отнять банку силой. Он протрещал длинную руладу ругательств – стало сыро, пол в комнате сделался скользким, одна из болванок чихнула.

Бабушка вернула сухость буквально одним дуновением, перейдя затем на понятный язык и пробормотав:

– Ах ты клоп! Schlafmütze!!

Гидеон, прокричав тоненько нечто злобное, изловчился и подпрыгнул, его маленькая лапка мелькнула в сантиметре от банки. Бабушка подняла банку вверх, вторую руку с сумкой прижала к груди и насупила брови. Болванки отбросили всякую сдержанность и начали радостно орать «Бей!!», не адресуясь конкретно ни к кому из дуэлянтов.

– Вы, бабушка, просто как Свобода, – мечтательно проговорил я, – не хватает только короны.

Зыркнув на меня, Гидеон сменил тактику: выхватив откуда-то ножницы, он взмахнул ими, щелкнул и рявкнул: «Руэ!!!». Болванки смолкли, на проступивших было на них лицах пропали рты.

– Успокойся, успокойся, спокуй, – сказала бабушка. – Тутай нет зла.

При этих словах её пальто на зеркале чуть заметно колыхнулось.

– Ладно, – сказал Гидеон, посопев, – миру – мир. Давайте чай пить.

Мы чинно встали вокруг стола. Я разлил чай по чашкам, воцарился аромат вишни и цедры, бабушка очистила мандарин.

– Держи, Гидеончик, – сказала она, – и не ругайся при детях.

Гидеон взял у нее мандарин, покопавшись в плетенке, выбрал сухарик, макнул его в чай, горестно вздохнул, надкусил его и сказал:

– Ладно. Бери… Отдаю, но не надолго. Вернёте банку сразу… После.

– Ты, конечне, извини Гидеон, – сказала бабушка, – но склянку верну на Сильвестра[36]36
  31 декабря


[Закрыть].

Гидеон яростно сверкнул синими глазками:

– Я что, должен, все время говорить «да»?

– Ты пойми, – продолжила бабушка, крутя чашку с чаем в руках, – то не примха, то мус[37]37
  это не причуда, это необходимость


[Закрыть]: он не оставит нас в живых, он же доберется до всех. Даже сёстры, я уже говорила тебе, согласились помочь, даже сёстры, а ты ведь знаешь, какая у них ситуация. Такое.

– Сёстры? – спросил Гидеон. – Ты была у сестёр?

– Ну, внутрь не заходила…

Гидеон раздумчиво сгрыз сухарик.

– Так и быть, – сказал он. – Банку можете взять… Я сам приду за ней. Попозже.

– Собираешься помародерствовать на развалинах, Гидеон? – медоточиво спросила бабушка. – Так он не оставит ничего, если что. Ничего. Ниц.

Гидеон нахмурился. С присвистом отпил чай и сказал:

– Таки не верю тебе, что все настолько плохо. Ты же всегда выкручивалась. Даже при немцах.

– То прошло, – очень просто сказала бабушка. – Я молодая была, а сейчас… Сейчас вельми удачно выбрано время: я в ситуации, что не могу сказать «нет».