Текст книги "Случайному гостю"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– Пергамент? – удивляюсь я.

– Верно, – говорит бабушка.

– Еще?

– Нитки?

– Нам они ни к чему…

Воцаряется молчание. Плед шуршит по полу. Неравномерно гудит холодильник.

– Сапьян! – торжественно произносит бабушка.

– И что?

– Попроси его…

– Смешно, бабушка, давайте попросим и чернила тоже.

– Но ты и посмейся, только нет на то времени, – довольно равнодушно замечает бабушка. Ставня на чердаке оглушительно хлопает. Вода в трубах издает короткий низкий рев – кого-то в доме посетила надежда набрать ванну. А может, Вороновские достучались…

– Лесик, говорю тебе: проси, умоляй – буде открой книгу, а то кончится все плохо, – говорит бабушка без всяких загадок и эмоций в голосе. – Час урушает…

– Я попрошу замок – торжествующе говорю я.

– Хм!!! – говорит бабушка, придвигает к себе пепельницу и раскуривает сигарету, – хм, – говорит она и тарахтит коробком со спичками. – Но то пробуй, чего нет. Имеем хвыльку часу.

Я вдруг вспоминаю о брелоке, белом брелоке с Ормянской. «Он отворяет… – пролетает нежная челеста в сумерках нашей кухни, – осталось призвать его».

Я зажмуриваюсь посильнее. «Седьмой, восьмой, девятый – держатся недолго», – тихонько говорю я. Сдвигаю повязку на лоб и открываю глаза – на скатерти лежит брелок, белый заяц, в лапах у него зажат факел, к брелоку прикреплен крошечный чёрный ключ.

– Именем владелицы ключей и хранительницы замков, я прошу…

У меня пересыхает в горле и страшно ноет спина, но я продолжаю:

– Я очень прошу помощи. Нижайше…

– Будь трижды благословенна Она, – доносится со стола тонкий голос.

– Ныне и вовеки, на всех перекрёстках, – заканчиваю я. Спина стихает.

Заяц становится на задние лапы и знакомым глухим голоском спрашивает:

– Что будем открывать теперь?

– Книгу, – говорю я, – старую книгу, вон ту на бланке, очень прошу.

Бабушка пытается поддёрнуть плед на руках и чуть не оцарапывает сама себя, пепел с ее сигареты падает прямо на скатерть.

– Нетрудно, – говорит заяц. – Неужели тебе не страшно?

– Пока не очень, – застенчиво говорю я.

– А сумеешь ли ты прочесть что-либо, когда она откроется? – спрашивает заяц, подходя к бланке и волоча за собою ключ.

– А она откроется? – пользуюсь я недозволенным приемом.

Заяц вместо ответа смотрит на бабушку, она смотрит на него сурово, словно Паллада, из облака табачного дыма.

– Хорошенькое воспитание, – говорит он ей.

– Ой, я про́шу, – отвечает она. – Мы не в Трианонах Малых. Он же высказал уважение Ей? Чего еще?

– И то, – горестно вздыхает заяц, – год от года вы всё черствее…

Внезапно разгоревшимся маленьким ярко-красным огоньком-факелом он касается четырёх углов карты, бормоча при этом слова все как одно заканчивающиеся на ―ус. Напоминает все это считалку: «Эус, беус, кислодеус».

«Энея звали Энеусом» – вспоминаю я.

Тем временем изображение на карте приходит в движение. Книга вздрагивает. На жёлтой стене за нею мелькает быстрая серая тень. Складывается впечатление, что кто-то пытается вытянуть из-под книги скатерть.

– Ну ты посмотри, – произносит заяц. – Имя Госпожи сказано и услышано… Открывайся!

Книга подёргивается и рисунок на ней начинает, переливаясь радугой, изменяться…. Но ничего более не происходит.

– Скажи волшебное слово, – говорю я хрипло.

– Это какое же? – обидчиво произносит заяц, факел в его лапах пылает рубином, и смотреть на этот огонёк просто больно.

– Не «же», а «пожалуйста», – прокашливаюсь я.

– Хм… – издает заяц. – Пожалуйста, – и он ещё раз стучит палочкой по углам карты. Книга незамедлительно открывается. За столом происходит толкотня, зайцу прижимают лапку, он рассерженно кричит, бабушка вспоминает Раны Господни и стряхивает пепел мне на руку.

Я не отрываясь смотрю на книгу – никаких рун, завитушек, вычурных шрифтов – я вижу отпечатанную фиолетовым цветом, наверное третью копию обычной канцелярской страницы, медленно проступающую на правом развороте книги, бледные буквы гласят: «…тебя ждет испытание на прочность. Всякое испытание в конце концов исходит с небес: действительно ли твоя позиция находится в согласии с Божьей волей? Докажи это! Впрочем, если ты собрался в чем-то рискнуть, можно приобрести больше, чем потерять». Тут тень закрывает карту полностью, из нее, словно из разбитого окна, тянет уже знакомым холодом – вырвавшийся вперед заяц тараторит:

– А я так и думал, так и думал.

Он касается внезапно мигнувшим факелом углов карты и строго говорит:

– Закройся!

Карта немедленно тускнеет, тень истаивает на ней, словно влага на раскалённом камне.

– Я не прощаюсь, – произносит заяц в нашу сторону и становится, уменьшившись, вновь брелоком – белым гладким камушком.

– Ну, бабушка, – говорю я торжествующе. – Убедились? Обычная трактовка для бланки Книга! Самое главное – удалось её открыть… По моему – это знак…

– Жебы мала змогу[98]98
  если бы могла


[Закрыть], ставила тебе двуйки, – говорит бабушка и тарахтит спичками.

– А я бы сжёг ваши пахитоски! – мстительно отвечаю я.

– Пахитосы остались в инней жизни вместе с каперсами, – отвечает бабушка, счищая с пледа нечто незаметное. – Ты невнимательный, и од того я зла. Не люблю быть зла.

– Бабушка, – говорю я, ласково, как говорят с детьми. – Причем тут внимание? Говорит Германия… Мы не на радио. Я давно все понял.

Бабушка зловеще кашляет.

– Дар сделал так, что я выпил того зелья, дар дал мне еще сил или усилил то, что есть – значит, дар поможет прогнать того, кто явится ночью. Вы чувствуете связь?

– Так-так, – радостно отвечает бабушка. – Я вшистко[99]99
  все


[Закрыть] и чувствую, и вижу, и даже без стёкол – только то не радио, а циркус правдывый… сделал Дар. Ха! Подумай – а ежели то не Дар? Внимание ни к чему, абсолютне, то так. У тебя в голове всё завьязалось в узел. Марунарский… то морской. Что-то такое я и предполагала. Наив. Комизма.

Я надулся. Бабушка расплющила останки сигаретки в пепельнице.

– Ты видел ляпку? – спросила бабушка, тревожно оглядываясь.

– Что еще за лапку? – переспросил я, на всякий случай оглядываясь тоже.

– Раны Господни, – сказала бабушка, – да что ты крутишься, вянтрак – клаксу, чорну клаксу…

– Нет, – честно сказал я. – А где?

Бабушка поджала губы.

– В книге, – процедила она. – Маленькая черная ляпка, за формой…

– Петух!

– Точно так!

– Смерть… – сказал я, и мне вдруг стало очень зябко. – Черный кочет, смерть моя. Подожди шестого дня…

– Спасение, – ответила бабушка. – И какой-то выход… Нет, или то вход…

В кухне похолодало, начинают тихонько подрагивать – сначала стёкла в переплетах, потом посуда в буфете, качается абажур, и стол, источающий вишнёвый аромат, разъяренно скрипит составными частями. Из пенала долетает стук.

– Раздевайся, – говорит бабушка.

– Полностью? – изумляюсь.

– Кожу оставь на себе, – отвечает она и как-то нехорошо усмехается.

Я послушно раздеваюсь, в кухне стужа и все тело идет пупырышками.

– Надевай все навыворот, – командует бабушка, как-то странно расхаживая вокруг меня.

– Тогда меня побьют, – робко замечаю я, рассчитывая, что бабушка сошла с ума не до конца.

– Не наденешь – могут забить… – отвечает бабушка, швыряя мне под ноги какую-то пыль.

При всём этом она ещё и бурчит нечто такое, от чего у меня моментально вспыхивает боль в спине.

– Закрой глаза!!! – кричит вдруг бабушка, снимает с себя плед и взмахнув им словно мулетой, швыряет на меня.

Глаза я не закрыл, мне было интересно. Плед упал на меня клетчатой волной и обдал запахом яблок, табака с черносливом и духов «Быть может» – бабушкиным духом. На минутку мне показалось, что сижу я под яблоней.

«Пенал» взрывается целой гаммой разнообразнейших стуков. Бабушка, одетая в нечто синее, длинное, мерцающее серебром, необычайно быстро для своих лет подходит к пеналу, крестится, оглаживает тёмную дверь, словно нажимая невидимые точки, и распахивает её…

Я сразу пожалел о том, что так и не закрыл глаза – из пенала навстречу бабушке шагнула она же… только лет на шестьдесят моложе. Все в той же синей с серебром хламиде. Такая же рослая и осанистая, с теми же крупными ласковыми руками, с такими же глазами и волосами – только у бабушкиной визави кудри тёмно-рыжие, того самого цвета, что во всех палаццо Серениссимы поэты уподобляли цвету золота и мёда или же горящим лучам солнечным. А глаза, освещающие мягким зеленым сиянием свежее румяное лицо, кажутся огромными.

«Фрэз, – вспомнил я. – Земляника»…

Именно так назвалась коробочка из-под пудры… я как-то нашел ее на шкафу, пустую и печальную. Отнес бабушке, она покрутила ее в руках, провела пальцами по краю черной лаковой крышечки – словно приласкала и сказала: «Моя пуделка… Отнеси обратно… То из инней жизни».

С минуту молодая и старая женщины постояли друг против друга, бабушка держала в пальцах, полную тёмным напитком, тяжёлую даже на вид рюмку из синего стекла, впитавшего в себя свет еще во времена, когда младший Кранах воплощал на холсте фиалковые очи Прекрасной Литвинки…

Бабушка сделала небольшой глоток и протянула своему двойнику, та постояла мгновение – прошлась пальцами по груди, щекам, тяжелым каштановым прядям, вздохнула, взяла рюмку, допила до дна… и исчезла. Бабушка покачнулась и скрестила руки на груди, лицо ее вздрогнуло и окуталось легким флёром тумана, словно вуалью.

Из разверстого пенала выскочил черный зверёк и, царапая когтями паркет, умчался вглубь квартиры; путь его отмечало шипение.

Я еще раз пожалел, что не закрыл глаза.

Из пенала повеяло чем то нежным, мне вдруг показалось, что очень далеко в белой башенке, кто-то поет грустную колыбельную, цветут липы и прохладой веет от заводи с кувшинками…

– Mere Lucine, – сказала старая женщина, окутанная туманом, чуть похожая на мою бабушку – во имя жизни нынешней и будущей, огради от Зла.

Оттуда же, из пенала, где покоился наш «спекулум» – Зеркало, так манившее меня даже сейчас, простерлась мерцающая серебряная рука, нежно огладила бабушкину щеку и голос – низкий и проникновенный, прошептал или пророкотал: «Ты знаешь, что делать, будь же осторожна…»

«Таким голосом наверняка зовут к солнцу прорастающие травы…», – подумал я.

Туман рассеялся. Дверь пенала захлопнулась. Бабушка провела по ней рукой.

– Вылазь, – сказала она. – Шамлосник псотный… Когда будешь слушаться? У нас в работе бланка.

– Да-да, – сказал я угодливо, выпутываясь из пледа. – А…

– Нет и крест… – отрубила бабушка, обернувшись опять своим пледом, словно летучая мышь крыльями. – Никаких ответов. За знание надо платить. Поглёндай в бланку…

Шестая карта всегда остается лежать рубашкой вверх, на колоде.

Почему-то, когда бабушка учила меня гадать и произносила: «На колоде», мне всегда представлялась плаха – длинная колода, срубленное осиновое дерево с чуть серебрящейся корой в раскисшей желтой глине, и темный длинный меч с яркими алыми брызгами на нем… И рубашка – щегольской батист: белый до синевы, брюссельские кружева, в манжет вплетены рыжие кудрявые волосинки – на память и во спасение… Увы. Все это забрызгано подсыхающими багряными пятнами, втоптано в расквашенную грязь…

Последней бланкой оказывается Коса: верный вестник грядущей беды.

Её удел – злосчастья. Вызовы и удары, жестокость, зубная боль и глаза непреклонные – обязательно светлые.

Несчастный случай, увечье, авария, ссора, спор до драки – всё это Коса и лихо рядом с нею. Если она вдали от карты кверента – то просит не рисковать, избегать и не форсить.

Если совсем рядом – внезапный выход из безвыходной ситуации, потаённая дверца в тупике, молния и озарение – почти что смерть.

– Понял, что показали бланки? Имеешь знание? – спросила бабушка, складывая плед уголок на уголок, в четыре раза. В квартире было тихо и тепло. Пахло цветами, апельсинами, пряниками и хвоей, пробивался запах мастики.

– Ничего нового, – раздумчиво ответил я. Разве что открыли Книгу. Но тоже мне новая новина…, будто в жэк сходили…

– Ты, я понимаю, всегда в жэке маеш разговоры с кролями? – невозмутимо спросила бабушка.

– Ну, кроли мне кран не чинили… – ответил я. – Что там говорить про бланки… Ожидание, праздник, выбор, препятствие, тайна и на закуску – не рискуйте. Ничего конкретного. Вход-выход… Где знание?…

– Ты таки не дорос, да! – высокомерно заявила бабушка. – А я ждала…

– У нас в классе есть и пониже, – обидчиво заметил я.

– Ты вот послушай, скажу я, – и бабушка начала перематывать спутанные клубки. – Мы все приложили старания, кто какие смог, и узнали, что на свенте-празднике будет у тебя ризыкова ситуация, далее выбор и откроется тайна, не без перешкоды[100]100
  препятствия


[Закрыть]. Но ты того ждёшь, и это верно. И выход раптовый, чили вход… Такое.

– Чудовное веселье! Все входят, выходят, ещё и с угрозами – это первый трамвай какой-то.

– Всякий видит своё, – равнодушно отметила бабушка. – Крот – нору.

– Да, но мы ничего не знаем про угрозу, знаем только, что она будет… – сказал я, оправдываясь.

– Только… – фыркнула бабушка. – Только… Многие из людей не знают и трети тего.

– И спят спокойно… – продолжил я.

– В земле сырой, – закончила бабушка. Она смотала клубки, положила их в корзинку с крышкой и убрала корзинку в тумбу под телевизором.

Я в это время переодевал обратно вывернутые вещи.

«Слава Богу, не побили»… Одевшись, передёргиваюсь – за стеной наша соседка жадно глотает но-шпу, корчась от почечной колики… Дела ее очень плохи.

Кто-то надрывно кричит, очень далеко, наверное в соседнем доме.

«Рак, – вдруг понял я. – У него рак, уж очень ему больно, а он пьет, думает, что от водки станет легче… и печенка уже просто в легком – так разрослась…» Начали доноситься другие мысли и голоса, и все они были о болезнях, смерти, чьих-то кошмарах. Сквозь половицы темно-серыми струйками дыма полезли Гости, формируясь в призрачные фигуры, печально глядели они на меня и шептали-шептали-шептали, оглядываясь и жестикулируя.

Я с размаху сел на пол, закрыл уши руками и раскачиваясь, заверещал:

– Нет-нет-нет!!! Прочь, идите вон!!! Не хочу ничего слышать. Не хочу. Я маленький…

– Конкретное… Матер долороза, – сказала бабушка укоризненно. – Нету в мире ничего конкретного, Лесик. То так люди, э-э-э договорились, как говорит твоя мама.

Она подошла, поставила меня на ноги и, что-то нашептывая, провела рукой сначала возле лица, затем повернула меня и с силой начала тереть спину, ноги, будто смахивала пыль.

Голоса стихли. Не до конца, правда…

– Хорошо, – сказал я, убрав руки. – Ничего не слышно. Почти.

– Ну, я довольна, – заявила бабушка и перекрестилась. – Хвала Богу. Он тебя не покинул.

– Да? – спросил я подозрительно. – И как вы это обнаружили?

Можешь чувствовать боль… – ответила она, тщательно споласкивая руки.

От воды валил пар, бабушка натирала пальцы чёрным, резко пахнущим розмарином брусочком мыла.

Бабушка всегда тщательно вымывала руки, мыля их по три, четыре, а то и пять раз, и самое главное – всегда долго трепыхала в воздухе растопыренными пальцами, подняв ладони вверх – акушерская привычка… Такое.

– Так это безусловно, – заметил я, поправляя половичок, – с рождения. Реакция нервов… рефлексы там, ну я про это читал.

Бабушка прикрутила кран, обернула мыло в суконку и спрятала в ящик. Потрепыхала пальцами, вытерла руки большим зеленым платком.

– Нэрвы с реакцией, – улыбнулась она. – На Бога! Рефлекса… Но что ты можешь знать про нэрвы, мое дзецко?

– Они есть у всех, – возразил я.

– Так, так, – заметила бабушка, пересекая кухню. – Вот тут ты прав! Про мозги такое не скажешь.

– Это что, намёк? – окрысился я, убирая в шкафчик миски и кастрюли.

– Нет, нет. Что ты…, – откликнулась бабушка. – То звыкла констатация… Схопылось, – удовлетворенно сказала она, потыкав в заливную рыбу.

Я раздумывал, никаких достойных вариантов ответа не приходило.

Бабушка переставила кастрюли и блюда в холодильнике еще раз, закрыла его, удовлетворенная вернулась к плите и, мурлыча под нос «Нову радость», поставила чайник.

– Чему это вы так веселитесь, а, бабушка? Все таки ночь, тьма… – подозрительно спросил я. – Сейчас надо спать, а не хихикать. Вообще-то лучше не петь, даже… – и тут я почувствовал себя пенсионером Зинзивером.

Бабушка перестала напевать и, улыбаясь, подошла ко мне близко-близко.

– Но что ты такой смутный? – спросила она и пригладила мне волосы. – Три часа ночи прошли, а мы живы, и ты чувствуешь боль…. Чужую боль. Можна звеселиться, – она погладила меня еще раз.

– Где тут повод для веселья? – спросил я. – Лучше бы я чувствовал счастье или богатство.

– Это так просто, – ответила бабушка. – Посмейся, и счастье себя покажет…

– Ха-ха… – сказал я и чихнул.

– Спасибо, что не плюнул, – заметила бабушка и дала мне платок, платок, пахнущий «Быть может» и табаком. – Такой к тебе и дух радости придёт – как ото твоё «Хаха»…

– Дух радости? – спросил я. – Это то, что я переписывал почти сто раз?

– Нет, то текст. Не задавай дурных вопросов, мне известно, что в тебе есть ум. Дух радости – то Ангел, Божий Ангел. А есть еще Аньол Смутку, но то… печали, – сказала бабушка и взяла меня за подбородок, пальцы её пахли розмарином и яблоками. – Тот что з ме́чем за левым пле́чем…

Я взял бабушкины ладони в свои, наши руки были тёплыми. Я попытался узнать, о чём она думает, и увидел лишь яркий белый свет, где-то далеко, печальный голос пел колыбельную, всюду пахло ландышами…

– За левым плечом, – сказал я, моргая от света, – стоит известно кто. Он там так давно… И мне стало страшно, как бывает страшно в одиннадцать лет. – Он ведь не совсем печаль… Он…

– Но ты думаешь, что то не одно и то самое? – спросила бабушка, улыбаясь, – он всегда ждёт свой час, то час печали – не будь смутный, не дай ему права…

В ответ я неожиданно зевнул. В челюсти у меня хрустнул сустав.

– Спать, Лесик, спать, спать, – сказала бабушка и развернула меня в сторону двери. – Я запарю шиповник и ложусь так само. – Зевнув, она пошла к плите. Звякнули подвески на бра. – Иди спать. Сегодня не случится ничего интереснего. Гарантую, – повторила бабушка.

Как всегда она похлопала рамами, досыпая в выставленные между ними синие хрустальные плошки соль. «Жебы не змерзали окна…».

В соседнем подъезде кто-то бессонный, наслушавшись синкопов от Вороновских, робко постучал по трубам.

– Так всё-таки про боль, – вспомнил я черный плащ Всадника и гулкий топот его коня. – Как я могу её не чувствовать? Особенно чужую?

– Только обернувшись на зло, – сказала бабушка и выключила чайник.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

в которой многое оказывается там, где и было, за редким исключением
А также: развешивание, помощь и перемена ветра
С участием мышей и Мирей Матье

24 декабря. Вигилия.

Понедельник – день Луны. Сообразно госпоже своей, переменчив с утра до вечера, беспокоен и считается тяжелым. Луна, повелительница всякого непостоянства, всеми сторонами своими сообщает людям обманную нежность чувств, томление духа и мечтательное состояние. Как и море, с которым связана.

Рожденные в понедельник дети Луны чаще других подвержены унынию, капризам, меланхолиям и обуреваемы подозрениями, во многом пустыми.

Все дороги, кроме морских, в этот день неблагоприятны ввиду случайностей. Поэтому день понедельник лучше всего уделить хлопотам домашним и близким людям, а также родне – дальней и ближней.

На гравюре из Старой Книги под покровительством Луны изображены самые разные фигуры – в их числе рыбаки и мореплаватели, отравители, воры, мужчины, одетые в женское платье, и вместе с ними разного рода жонглёры, шуты, танцовщики, комедианты и йокулаторы – постановщики мистерий.

– Не могу найти серебряные ложечки и лопатку, – сердито заявила бабушка, врываясь в мой сон. – Ты не видел? Ищу, ищу… И ведь помню как чистила!

– Это какие, кошерные? – зевая с хрустом, спросил я. В ответ бабушка сдёрнула с меня одеяло.

– Мне не до кашрутов, – сказала она и почему-то оглянулась. – Настаёт Вигилия, а тебе жартыки.

– Чего это, бабушка, вы все озираетесь, немцев в городе нет, – съехидничал я.

– Я б так уверена не была, – проронила бабушка, высокомерно и поддёрнула рукав.

– Хочу сказать, не всё есть поводом до фиглювания. Такое, Лесик, – добавила она, – вставай… – Фигли, анекдота… – ворчливо повторила бабушка в пространство и удалилась на кухню, за ней осанисто пробежала Вакса.

– Нет, бабушка, не видел, – проорал я из ванной. – А зачем вам лопатка?

– Обкопаюсь, – мрачно ответила бабушка, кружа у кладовки. Открыть ее она не решалась – оттого была сердита.

Вода из душа ринулась на меня ледяная, я взвизгнул.

С той стороны двери бабушка кашлянула и ядовито поинтересовалась:

– Не обпёкся?

– Вскипел, – буркнул я, зажигая колонку.

Бабушка всегда принимала по утрам холодный душ. И делала зарядку. Мы с Ваксой нет. Холодной воды боялись, а лучшей зарядкой считали спортивное ориентирование в холодильнике. Популярное тогда моржевание и обтирание льдом бабушка не приветствовала.

– Холод безконтрольный – то дорога до катара, – говорила она своей старшей дочери, моржевавшей, обливавшейся и голодавшей.

– Катара чего? – нервно спрашивала тётя Зоня.

– Всего, Зонечка, абсолютне, – отвечала бабушка, и действительно, сколько я себя помню, тётя Зоня усиленно лечила всякие воспаления – мумиём, мочой, горячим молоком с мёдом и похожим на мутанта грибом из банки.

Бабушка воспринимала это философски и давала тётке аспирин – от суставов.

– Я стараюсь обходиться без таблеток, – гордо заявляла тётка.

– Попей в суспензии, – душевно говорила бабушка. – Я розведу тебе в склянке. Никто не заметит.

В календаре Адвента лежит сухарик и витаминки С – драже в железной банке.

– Доброе утро, – говорю я, вкатываясь в кухню, озарённую присутствием бабушки с Ваксой на тахте и Вии Артмане в телевизоре. – А что это такие щедрые дары? Где, в конце концов, фасоль с жуками? Очистки?… Ни камешка тебе, не песочка, ни крапивки какой. Гляньте, только сухарь – такой пир, просто разорение…

Бабушка свирепо смотрит на меня поверх очков.

– Май менший ензык, – отвечает она, отхлебывая, с явным отвращением, какое-то варево из кофейной чашки, я принюхиваюсь.

– Это цикорий? Да, бабушка? Цикорий? Как так? Так и до «стволов малины», дойдете – говорю я, исследуя тарелки и киски на столе. Выбор, откровенно говоря, невелик. Печёные яблоки, постная рисовая каша, чернослив, изюм, кислый даже на вид творог и сухари.

– Грешна, – отвечает бабушка и упирается взглядом в телевизор, там показывают «Театр». – Час отказаться от радости. Адвент.

– К примеру, не смотреть на Калныньша, – мстительно говорю я, смешивая яблоки и рис.

Бабушка покашливает.

– Э-э-э, – говорит она.

– Вот вам и эээ, – говорю я. – Надо быть последовательной.

– Рада, что ты такое вспомнил, – роняет бабушка и идет выключать телевизор. – Не лишне про то думать и на уроках. Может, не придётся прятать табель.

– У меня каникулы, – быстро говорю я.

– А я на пенсии, – отвечает бабушка. – Могу быть легкомысленна.

– И увлечь Зинзивера, – советую ей я. – К тому же от Адвента пенсии нет.

– Вакаций также, – доверительно сообщает бабушка и удаляется к себе.

Я доел и, прихлебывая узвар, несу посуду к раковине.

– Что сегодня… – кричу я бабушке, и вдруг ступню мою обжигает боль. – Ай!!! У-у-у, – и я подпрыгиваю на одной ноге, чайная ложка и вилка летят на пол.

Поставив в раковину посуду, я собираю с пола приборы и подёргивая, как собачка, ногой, яростно спрашиваю у выглядывающей из своей комнаты встревоженной, бабушки:

– Кто бросил на пол штопор? Вы тут что-то вскрывали ночью? Холодильник или полы? Хожу, как по подорванной улице…

Бабушка подходит ближе, рассматривает скрученный спиралькой предмет.

– То не штопор, – говорит она. Я сажусь на тахту и массирую ногу. – То карниза…

– Карниз? – удивляюсь я.

– Ага, он. Тот, что был у цю… в кладовке, – отвечает бабушка и поднимает кусочек металла с пола. – Полюбуйся, что ты с ним утворил. Нет, ты посмотри, посмотри, какой он стал. А я его любила. Купили ещё за старые деньги.

– Неужели за сестерции? – мстительно интересуюсь я. Бабушка смотрит на меня, выныривая из воспоминаний, улыбается.

– Нет, за кроны, – она вздыхает. – Правда, он не подошёл.

– Не все, кого любишь, подходят, – бурчу я. – А чего ж он такой маленький… и гнутый?

– Так ведь ты ему и пожелал, – с ленцой в голосе замечает бабушка. – Вот вспомни, вспомни – что ты прогарчал, тогда?

– Чтоб покорёжило… кажется, – озадаченно говорю я.

– Так отож, – поднимаясь, говорит бабушка и сует мне в руки «штопор».

– Блаватку на згадку. Заховай до албуму.

– Такого не держу, – быстро сообщаю я.

– Но и напрасно, – произносит бабушка, изучающая внутренний мир буфета, звякая при этом банками. – Там скрывается сокровенное…

– Имеете в виду буфет? – торжествующе спрашиваю я.

– А то как же, – говорит бабушка, поворачиваясь ко мне. – Смотри, что может быть сокровенней в наш час, чем кава в зернах?

– Конфеты в коробках, – говорю я авторитетно. Я знаю, про что пою, недавно виденная мною свалка в магазине «Золотой ключик» за конфеты в коробке с невинным названием «Пляшечки»[101]101
  Бутылочки – шоколадные ликёрные конфеты.


[Закрыть] живо напомнила мне мультик про Непрядву. Честное слово – рядом с «Ключиком» Куликовское поле казалось скучной толкотнёй в пивбаре.

– А то да, то да, – говорит бабушка и захлопывает буфет, в руках у нее листок в линейку и маленький красный термос. – Ну, нам есть чем заняться… Я наметила спис манюню.

– Где вы только берёте эти слова? – бурчу я, работа меня отпугивает.

– Складаю буквы, – отвечает бабушка. – Смотри, Лесик – леництво, то сон для разума.

– Мне снятся красивые сны, – отвечаю я.

– Да? – и бабушка снимает очки. – Особливо последнее время, согласен?

– Давайте свой список, – соглашательски говорю я.

– Такое! – победоносно замечает бабушка и протягивает мне листик в бледную линейку.

Твердой бабушкиной рукой написано: «Ёлка. Стол. Венок». Бабушка пишет ровным почерком, буквы склоняются влево.

– Я так понимаю – ёлочка скончалась? – осведомляюсь я.

– То подростковое, – заявляет бабушка, массирующая коленку. – Дзерзость и дзикость. Звыклое глупство. Юш[102]102
  уже́


[Закрыть] нет наук старших – латыны, филозофии… Вас уже не учат искусству диспута.

– В конце диспутов частенько дрались, – вспоминаю я.

– Ну и где то было? – с ноткой интереса спрашивает бабушка, по-прежнему трущая коленку.

– В Ирландии, при королях, – мечтательно говорю я. – Там был ещё такой Тёмный Патрик.

– Вот я помню, был Святой Патрик, – раздумчиво говорит бабушка и кладёт очки в карман фартука. – Он выгонял с того острова змей.

– И что, именно тогда, бабушка, вам пришлось оставить зелёные долины Эйре? – спрашиваю я, давясь от смеха. – Должны помнить; был там такой большой ящик…

– Не для вшистских скрипка грае[103]103
  букв. – не для всех скрипка играет, т. е. не всякий поймет


[Закрыть], – заявляет бабушка и, поддёргивая рукава, встает. – Ходи уже к антресоле, мой блазень, достанем забавок.

Что можно написать о ёлочных игрушках? Их жизнь подобна человеческой – тебя пытаются сохранить, в вате или бумаге, затем достают, под восхищенное цоканье цепляют за голову, ко всеобщему восторгу, на довольно непродолжительное время, а дальше, дальше все зависит от ловкости рук – одно чужое неосторожное движение – «Аххх!!!» – горсть осколков и рассказы: «Вот помню, был у нас такой… такое замечательное… стеклянный шарик… нет домик… ну помните – на толстой фиолетовой нитке, зелёное… немного… такое, с красным носом… как слон…. с торбой. Чего вы смеётесь?»

Люди всегда радуются и немного грустят, видя ёлочные игрушки. Гораздо сложнее представить, что думают ёлочные игрушки, завидя людей.

Некогда Мартин Лютер, в ещё не разорённой Великой войной за веру Германии, украсил елку дюжиной свечей, что соответствовало количеству месяцев в году и служило символом жертвы Христа, звездой – знаком Вифлеемской звезды, указавшей путь к месту, где родился Спаситель, и яблоками… плодами Аваллона и Райского Сада.

Где это было? Наверняка в Виттенберге, в аббатстве «со шпилями до звёзд». Сквозь толстые кругляши стёкол была видна зимняя Германия – сонная и счастливая, вся в запахах резеды, хвои, пряников, яблок и мяты, знающая, что Спаситель грядёт, а Тёмные дни проходят.

Наверняка застенчивая фройляйн в тугом чепце, горничная в Высоких покоях, помогая Важному человеку украшать Божье дерево, подавала доктору Лютеру золочёные и посеребренные орехи, что символизировали непостижимость человеком божьего замысла, яйца – символ развивающейся жизни, гармонии и полного благополучия. И, как сотни лет назад, думала, что разряженные ветки ели отводят злых духов и нечистую силу. Всенепременно.

Сохранилась гравюра XVI века, на которой Мартин с семьёй изображен возле рождественского дерева.

А где-нибудь в Нижнем городе, на еловых ветвях, подвешенных к потолку, ближе к дверям, развешивали сделанные из пресного теста пряники и печенье, напоминавшие о хлебцах, которые вкушают во время проскомидии…

Тогда еще не было ёлочных игрушек – они позже пришли в мир людей…

Через лет двести, после смерти Лютера случился неурожай яблок. В Аваллоне? Может и там. Но вообще-то в «Зелёном сердце», в Тюрингии. Кто-то надоумил удручённых отсутствием яблок христиан отправиться с нижайшим поклоном к стеклодувам городка Лауша, чтобы те выдули шары хотя бы для храмовых елей. Так и появились эти главные украшения ёлок на долгие времена. Вскоре наловчились делать стеклянные фигурки в керамических формах – птичек, виноградные гроздья, кувшинчики, даже дудочки, в которые можно было дудеть! Лаусские забавки.

Затем стеклодувы напыляли игрушки изнутри тонким и небезопасным слоем свинца. Женщины и дети раскрашивали шары золотой и серебряной пылью, расписывали фигурки золотыми и серебряными блестками. Иногда новогодние наборы стоили буквально целое состояние и были доступны только обеспеченным людям. Бедняки же по-прежнему довольствовались примитивными игрушками, созданными собственными руками.

В соседней Саксонии не стерпели тюрингской заносчивости и покарали Магдебург изобретением бумажных игрушек плоских и объёмных. Первые представляли собой два склеенных между собой кусочка картона с зеркально расположенным на них рисунком, слегка выпуклым. Игрушки выходили двусторонними, а для блеску их оклеивали фольгой – серебряной или цветной. Вторые – объемные, делали из картона с глубоким тиснением. От них произошли коробочки для подарков.

А для того, чтобы «окончательно решить вопрос», король Август повелел все ёлочные игрушки называть «дрезденскими». Тем временем тюрингцы не дремали, и вскоре Канцелярия Священной Римской Империи Германского Народа постановила, что «дрезденскими» следует называть лишь картонные «недолговечные» игрушки. Стеклянные же сохранили прежние имена. Какой удар. Бедняга Август. «Всё прошло-прошло-прошло». Кто бы мог подумать!

Мне было лет девять. Мы с бабушкой, приехавшей в гости к нам – переболевшим бронхитом и «заслаблыми» для полноценной встречи «Свёнта», навестили старый «Детский мир» – в каменном проезде-пассаже, улице сказок, с одинаковыми входом и выходом, правым и левым фасадом и скользкой, узкой мостовой; где, отстояв получасовую очередь в угловой лавке, купили набор шариков с фосфорными рисунками. Там был виноград и рыба, и скачущий олень, и павлин, и звезда-комета.